Роман не предложил Люее выйти за него замуж. Он только запретил жаловаться: никаких кляуз, сказал он, не надо ни перед кем унижаться. Ребенка он усыновит.
А кроме того – при теперешнем международном положении – аборт поступок антиобщественный.
Михаилу Семенычу, проживающему теперь у Романа, решили во бежание осложнений ничего не сообщать. Липа успокоенно перевела дух, разложила швейную машинку «Грицнер», подаренную ей отцом на свадьбу, не забыв в тысячный раз вспомнить, что «Зингер» стоил сто пятьдесят, а «Грицнер» двести золотом, и расставила Люсе платье. На весну.
Лева-герой романа – в Басманном не показывался.
Весна еще толком не началась, когда позвонила Александра Иннокентьевна, мать Левы, и сказала, что, к огромному ее огорчению, она только вчера узнала о положении вещей и очень бы хотела познакомиться со своей будущей невесткой и ее родителями. Если они не возражают, она будет рада принять их у себя.
– Заерзали, засуетились! – презрительно усмехнувшись, сказала Люся. – Познакомиться надумали!.. Не хочется, чтобы сыночка комсомола поперли!..
– Ты подала в комсомольский комитет? – всплеснула руками Липа. – Роман же не велел!
– Ничего я не подавала, – огрызнулась Люся. – Что гам, дураки, не понимают…
Перед знакомством Липа выяснила у Люси род деятельности и социальное положение будущих родственников, впрочем не очень внимательно, ввиду срочности. Сначала про отца. Про отца Левы Люся сказала, что не знает, кем и где он работает, но точно знает, что он не русский… В этом месте Липа понимающе кивнула головой – Цыпин же. Люся помолчала и сообщила, что Александр Григорьевич недавно освободился заключения, где ошибочно провел два года. Липа схватилась за голову, потом за папиросы и остальную информацию про родственников слушала уже вполуха. Запомнила, что сама Александра Иннокентьевна носит девичью фамилию Щедрина и работает по борьбе с грызунами. Старшая сестра Левы преподает в школе историю.
…Александра Иннокентьевна, высокая седовласая дама в пенсне, открыла дверь и поцеловала не по годам повзрослевшую румяную Аню: «Здравствуй, милая». Аня смущенно приняла ее поцелуй и уступила место Люсе, исправляя ошибку Александры Иннокентьевны. Люся, подурневшая от недавнего токсикоза, недовольно выслушала винение будущей свекрови, ткнулась губами в ее напудренную щеку и отошла к вешалке. Александра Иннокентьевна энергично пожала руку Георгию, протянула руку Липе, но Липа в это время расстегивала боты, и рука Александры Иннокентьевны на лишнее время зависла в воздухе. Георгий постучал жену пальцем по спине. Липа выпрямилась и в замешательстве потянулась целоваться со сватьей. Александра Иннокентьевна не успела увернуться. Пока Липа говорила слова приветствия, она заметила на груди Александры Иннокентьевны значок «Ворошиловский стрелок» и пожалела, что не надела свой – «Ударник Метростроя».
– Прошу, – пригласила Александра Иннокентьевна, открывая двухстворчатую высокую дверь в комнату.
«Как у нас в Пестовском», – подумала Липа и тихо сказала Георгию:
– Белого не пей. Георгий поморщился:
– Опять ты свое мещанство!..
Навстречу гостям с дивана поднялся Александр Григорьевич, похожий на немолодого армянина.
– Цыпин, Александр Григорьевич… Отец виновника, так сказать, нашего с вами… торжества. Очень рад. Прошу к столу.
Стол был и правда торжественный. Перед каждым стояло по три сервных тарелочки мал мала меньше сто-ночкой, справа от тарелок на серебряных перекладинках лежали приборы, касаясь белоснежной скатерти только черенками, а слева – серебряных манжет торчали жесткие салфетки. Аня села за стол, не зная, куда деть рука; Лила, не обращая внимания на убранство стола, поглядывала на дверь, ожидая выхода жениха, Георгий сел за стол и растерялся, а Люся, небрежно скользнув взглядом по роскоши, чуть заметно усмехнулась: сориентируется– свои возможности Люся знала.
В комнату впорхнула полная суетливая женщина, се-Левы Оля. Она принесла на блюде заливное, проворковала что-то, здороваясь, и снова унеслась на кухню. Люся с удовлетворением отметила про себя, что Оля немолода и чуть рябовата, несмотря на пудру. Над диваном Александра Григорьевича висел большой портрет человека, кого-то Липе смутно напоминающий и одновременно очень похожий на Александру Иннокентьевну. Липа уже решила спросить, не папаша ли это хозяйки, но, садясь за стол, разглядела у самой рамки блеклые латинские буквы: Вол
– А где же Лева? – спросила Липа.
– Мама! – одернула Липу Люся. Липа вздрогнула, Александра Иннокентьевна удивленно повела бровью.
– Люсенька сейчас стала такая вся нервная, прямо я не знаю… – забормотала Липа. – А скажите, пожалуйста, Александра Иннокентьевна, на инструменте, – Липа кивнула на пианино, – вы играете или члены семьи? – Этим чисто, светским вопросом Липа как бы аннулировала неудачное: «Где Лева?»
– В музыкальном искусстве, Олимпиада Михайловна, к большому сожалению, мы все бесталанны, – кротко ответила Александра Иннокентьевна, рассекая заливное. – Пробовали Левика научить, а он от учительницы во дворе в дровах прятался.
– В дровах?! – воскликнула Люся и осеклась.
– А наша Люся занимается художественным свистом, – сообщила Аня.
– Аня! – Георгий на всякий случай нахмурился.
– Почему, Жоржик? – одернула мужа Липа. – Это очень красиво, Люсенька, посвисти нам, пожалуйста.
– Господи! – сквозь зубы прошипела Люся, закатывая глаза.
– А вот и я… – мелко прихихикивая, Оля установила на столе блюдо с пирожками и очень мило сложила губы бантиком. – Бульон с пирожками… Я думаю, никто не будет возражать? Мама, а почему бутылки до сих пор не открыты?
Александр Григорьевич занялся бутылками.
– Не пей белого, – повторно напомнила Липа мужу.
– А руки-то мы и не помыли, – сказала Люся.
Пока все Бадрецовы на кухне мыли руки, Александра Иннокентьевна говорила по телефону в коридоре, время от времени переходя на французский.
– А чего он тебе врал, что у них телефона нет? – шепнула Аня. – И что Шуберта играет. Люсь, ну его! Врет все время!
Новые родственники скучились на выходе кухни, Александра Иннокентьевна закончила разг
– А невестушку-то как звать-величать? – раздался за спиной Люси скрипучий голос.
– Люсенька, – сказала Александра Иннокентьевна, – одной рукой приобняв Люсю за плечи. – Познакомься, милая, это Дора Филимоновна.
Коротенькая толстая Дора Филимоновна поклонилась, скрестив руки на пухлой груди.
– Желаю вам в скором времени переменить фами-лие… В нашей квартире жить намереваетесь? – Ну что вы, Дора Филимоновна, – заворковала Оля, подавая гостям полотенце, – у родителей Люсеньки прекрасные жилищные условия.
– – А тебе бы тоже неплохо фамилие поменять, – уже чуть сварливым голосом сказала соседка.
– Ха-ха-ха, – тоненько захихикала Оля. Наконец все снова сели за стол, и Александра Иннокентьевна поднялась с бокалом в руке.
– А где же все-таки Лева? – уныло спросила Липа.
– Ха-ха-ха… Вы знаете, Олимпиада Михайловна, я 'ведь историк по профессии, прошу простить мне историческое сопоставление… Наполеон, когда сочетался вторым ^браком с внучкой прусского короля, сам не смог прибыть на бракосочетание, вместо себя он прислал полномочного представителя. Левик, конечно, далеко не Наполеон, но просто в настоящее время страшно занят…
– Лева был женат? – испуганно перебила ее Липа, рюмка в ее руке дрогнула – темное вино выплеснулось на белоснежную скатерть – Осторожно, – прошипела Люся.
– Надо солью… Где же соль? – прощебетала Оля. – Ха-ха-ха…
– За наше знакомство! – наконец провозгласила Александра Иннокентьевна. – Пусть наши дети будут счастливыми!
Георгий потянулся к заготовленной рюмке с водкой, но, заметив недовольный взгляд старшей дочери, отодвинул водку подальше и налил себе в бокал сладкого вина Доверху.
Все чокнулись. Георгий выплеснул в рот вино и по привычке сморщился.
Александр Григорьевич за обедом говорил мало, чувствовалось, что он еще недостаточно акклиматировался в Москве после двухлетнего отсутствия. Кроме того, ему недавно вставили зубы – и он никак не мог приспособиться к протезу. Почему-то ел он на особенной тарелке простой белой. Туберкулез, – шепнула матери Люся.
– Люсенька, вы читали «Безобразную герцогиню» Фейхтвангера? – спросила вдруг Оля.
Липа поперхнулась, учуяв подвох, открыла рот, чтобы вступиться за беременную дочь, но Люся остановила ее чуть заметным уверенным жестом. Над столом повисло молчание. Старинные часы на пианино пробили шесть раз, Люся дожевала пирожок, оставшийся от бульона, вытянула серебряного манжета салфетку, промокнула ею губы и не брежно бросила салфетку на стол. Аня, испуганно наблюдавшая за сестрой, в восхищении покачала головой!
– Чи-та-ла, – растягивая губы в узкой улыбке, по складам пронесла Люся.
– Где же вам удалось достать эту книгу? – заворковала Оля, делая рот бантиком. – Такая редкость…
– Да, ее трудно достать… на русском языке. На немецком легче. Я ее читала на языке оригинала.
– Шлрехен зи дойч? – удивилась Александра Иннокентьевна.
– Конечно, – с достоинством ответила Липа вместо дочери. – Скажи что-нибудь, Люсенька.
– А Лева совсем не умеет играть на пианино? – по-немецки спросила Люся, намеренно повернувшись к Оле.
Оля замотала головой, как бы отбиваясь от немецких слов. Александра Иннокентьевна наморщила лоб, сняла пенсне: по всей видимости, ей трудно было понять немецкую речь Люси с тюрингским акцентом фрау Ци
– Шура! – вскричал вдруг задремавший было Александр Григорьевич. – Немедленно прекрати! Никаких иностранных разговоров! В моем доме говорить по-русски! – Новые зубы Александра Григорьевича устрашающе лязгали.
– Саша, успокойся, – сказала Александра Иннокентьевна, – Не порть нервы себе и гостям.
– Не откажите в любезности, Ольга Александровна, а как в настоящее время обстоит дело в школах? – Липа решила завести светский разг– Я имею в виду: не уходят ли старших классов учащиеся в связи с введением платы за обучение?
– Отдельные случаи, к сожалению, есть, – ответила Оля, оставив Липу довольной тем, что и ей удалось высказаться на внешние, не касающиеся брака, темы.
Зашел разговор о политике. Александр Григорьевич снова заволновался, но Александра Иннокентьевна, во– время уловив недовольство мужа, свернула на безопасную тему о судьбах испанских детей.
– Вы знаете, Олимпиада Михайловна, я даже подала заявление в МОПР с тем, чтобы мне предоставили на воспитание испанского ребенка-сироту. Даже испанский язык выучила. Но, к сожалению, все дети уже были розданы.
– Ну вот теперь и у вас будет свой внучек, – наивно улыбнулась Липа. – Будете нянчиться…
– Ну что вы! – кокетливо замахала на нее руками Александра Иннокентьевна. – У меня такая ответственная работа!.. И столько интересных дел… Что вы, Олимпиада Михайловна…
– Но вы же сами… – начала было Липа, но Люся зыркнула на нее, и Липа тут же закрыла рот.
– Знаете, Олимпиада Михайловна, для меня дело прежде всего. Я когда родила Олю, а это было, если мне не меняет память, в пятнадцатом году…
– Мама! – негромко воскликнула Оля.
– …Я родила Олю и ушла на фронт сестрой милосердия, – закончила Александра Иннокентьевна. – Представьте себе, Олимпиада Михайловна, я такая.
Далее обед шел спокойно. Небольшой конфуз случился лишь во время чаепития. Александра Иннокентьевна Попросила Липу передать ей менажницу, и Липа долго хваталась не за те предметы на столе.
Лева пришел, когда Бадрецовы толпились в передней, одеваясь.
С порога он забормотал что-то про институт, лабораторные, зачеты… Люся передернула плечами и отвернулась к вешалке.
Лева пожал руку Липе, Георгию…
– А я думала, вы красивый… – разочарованно протянула Аня, когда Лева подал ей руку.
– Аня! – смутился Георгий.
Люся молча постояла спиной ко всем, потом обернуласъ ц тяжело вздохнула:
– Сыграл бы ты, Лева, Шуберта.
Ребенка назвали Таня. Татьяна Львовна Цыпина.
с первых же дней ее жни почувствовала себя й, как будто вся ее предыдущая жнь была пготовкой к этой главной роли.
было, кто будет нянчить ребенка. Глаша давно вышла замуж, а новую домработницу с прибавлением семейства поселить было негде.
– Пусть Анька бросает школу на год и сидит с ребенком, – заявила Люся. – Не бросать же мне институт!
Липа, восемь дней живущая исключительно интересами внучки, всерьез задумалась над предложением старшей дочери, но Георгий схватился за голову:
– Аня? Бросить школу?! Отличница!.. Моя дочь!..
Пока шел крик, Аня в слезах позвонила Роману и сообщила ему, что мама хочет ее забрать школы, чтобы сидела с ребенком.
Роман разрешил все сомнения: Ане продолжать учебу, Липе не сходить с ума, старшей племяннице не блажить – надо взять приходящую домработницу, деньги он будет давать.
Липа разыскала Глашу, и та, хотя уже была замужем, согласилась временно походить за ребенком.
Глаша вернулась, но Люся держала родителей в страхе, грозя бросить осточертевший ей Торфяной институт: ребенок по ночам плачет – и она не высыпается.
– У нас никто не кончил! – кричал Георгий. – Липа не кончила, я не кончил… Если и ты не кончишь, если бросишь институт, оболью все керосином и подожгу, а сам на люстре повешусь! – В этом месте он тыкал указательным пальцем в прожженный с одного бока пыльный аба Люстра была в Пестовском, Георгий спутал.
Институт Люся все-таки бросила, – вернее, взяла академический отпуск, – Георгий не повесился, более того, очень привязался к внучке и, тетешкая ее по вечерам, умилялся:
– Создаст же господь такую прелесть!..
Лева для порядка пожил немного в Басманном – свидетельство о браке спасло его от исключения комсомола и, соответственно, института, – но потом, очумев от непрекращающееся ора дочери, злобной раздражительности жены и суетливости тещи, перебрался обратно в Уланский – временно. Липа привычно завела профессоров. На этот раз по детским бвлезням. Однако Таня, несмотря на профессоров, ничем не болела. Только много орала. Особенно по ночам. И во сколько бы Липа ни пришла с работы, на ночь внучку ©на обязательно забирала к себе – у Люси может пропасть молоко, хотя молока у Люси не было с самого начала.
Был, правда, случай, когда Липе предоставилась возможность взволноваться за безупречное здоровье ребен– ка: у той от надсадного крика вышла кишочка. Липа метнулась к телефону за профессором, но Глаша, воспользовавшись тем, что у профессора долго было занято, прикрыла дверь в комнату – телефон висел в передней, – взяла девочку за ноги и потрясла вн головой.
– Чего звонить-то попусту, людей беспокоить… – сварливо сказала она, выходя к всклокоченной Липе, которая с трубкой в руке курила папиросу за папиросой. – У ней все подобралося на место. Гляньте-ка… Липа глянула и спокойно уселась покурить. С курением в квартире был теперь такой порядок: Липа курила в передней на табуретке, Георгий – в уборной, тоже сидя.
Смотреть двоюродную внучку собралась Марья.
Марья приезжала в Москву всегда одним и тем же поездом в пять утра. «Чтоб день не ломать». Встречать же ее Липа посылала Георгия пораньше, на случай, если поезд придет не по расписанию. Теперь обязанность встречать Марью перелегла на Леву.
В этот раз он специально ночевал в Басманном, был поднят Липой в три утра и заспанный, подняв воротник Пыльника, поплелся на Курский вокзал. Липа принялась за традиционные пироги, затеянные к приезду сестры.
Марья привезла всем подарков, Липе, кроме прочего, привычно сунула денег и приступила к главному: как живут молодые?
Липа забормотала неопределенно, пыталась уклониться от ответа, но, припертая Марьей, должна была сознаться, что Лева проживает в основном отдельно от семьи у своих родителей.
Марья взглянула на Люсю. Та потупила глаза.
– Гнать его к чертовой матери, – спокойным голосом Сказала Марья, нимало не смущаясь присутствием за утренним столом самого Левы и тем, что всего десять минут назад вручала ему ценные свадебные подарки, хвалила за нужную стране профессию инженера-торфяника и обещала помогать материально.
Люся пожала плечами. Марью она не любила, но ей нравилась родственная безоговорочная солидарность.
Что касается Левы, он опешил.
– Как же так? – попытался он перевести разговор в шутку. – Марья Михайловна… Я вам ничего плохого…
Ночь, можно сказать, не спал, встречал… Чего же сразу гнать?
Но Марья шуток не понимала.
– Гнать, – спокойно повторила она. – Встречал – молодец, а семья есть семья: не согласен жить как положено – вон! Чего же здесь неясного?
Липа в ужасе замахала на Марью руками, убоясь по такой нелепости утерять, можно сказать, еще не окончательно приобретенного зятя, тем более что тот уже снимал с вешалки пыльник.
– Что ты, что ты, Машенька! – заверещала Липа. – Да Левочка… Да он… Отличник'… Активист!.. Что ты, Машенька!..
– Правда, тетя Маруся, – вмешалась Аня. – Ты уж совсем!.. Не соображаешь…
Марья подняла руку, прекращая суету:
– Ладно! Тихо! Ну, вини, иди сюда. – Она поманила Леву пальцем.
– Иди, иди, Левочка, – Липа подтолкнула зятя к сестре.
– Ну, дай я тебя поцелую, раз такое дело, – сказала Марья, отведя руку с папиросой. – Ну, ладно, все. Жалко, Жоржику на работу надо, а то я наливочки привезла…
– Машенька, ни в коем случае! – Липа строго взглянула на заулыбавшегося было Георгия. – Будет вечер, и все будет… Ни в коем случае! Он заместитель главного бухгалтера. Может себя скомпроментировать!
– Тьфу ты! Мещанка! Утром-то хоть чепухи не мели. Дура толстолобая.
– Жоржик… – мягким голосом укорненно сказала Марья. Рано потерявшая мужа, она к зятю относилась уважительно, а кроме того, считала, что в браке сестры с Георгием Липе повезло больше, чем ему. – Да что скажу, а то забуду: летом молодых с сыном ко мне в совхоз.
– У нас Танечка, – робко поправила Марью Липа.
– Тем более.
– А ты поглядеть на внучку не хочешь, Машенька?
– А чего на нее глядеть-то без толку? Ты, Людмила, не обижайся. Я ж, Лип, сама знаешь, в детях-то не больно разбираюсь… Побольше будет – другое дело. А что у вас про войну говорят? – неожиданно спросила Марья Леву.
– Где у нас? – не понял тот. – Дома? Марья поморщилась, давая понять, что дальние родственники ее вообще не интересуют никоим образом.
– При чем тут дома? В институте.
– В институте? Ну… У нас же пакт с Германией…
– А-а-а… – отмахнулась Марья, понимая, что нужного ответа не дождется: осторожничает. – При чем здесь пакт?.. Война скоро будет!..
– Да что ты, Машенька! – всплеснула руками Липа. ft – Будет, вот увидишь, будет… Помяни мое слово.
Шляп Липа не прнавала («не модница»), платков – тоже («не деревенщина»). Берет Олимпиаде Михайловне Бадрецовой-Степановой, руководителю группы планового отдела Наркомчермета, подходил более всего. К тому же он служил ей все сезоны.
Почти каждое утро, когда Липе надо было выходить – дому, жнь в Басманном приостанавливалась: всей семьей искали берет.
– Где мой берет? – пересиливая радио, работающее, как всегда, на полный мах, привычно вскричала Липа воскресным летним утром сорок первого года.
Команда была подана, сама же Липа взяла расческу. Причесывалась она с повышенным вниманием. Запрокидывала назад голову, привычно встряхивала ее, как бы распространяя по спине волосы, хотя их с каждым годом становилось все меньше, особенно на затылке. Вычесанные волосы Липа любовно скручивала в комочек и не выкидывала, а прятала в пакетик, предполагая в дальнейшем сделать них шиньон, чем раздражала членов семьи, – шиньонов давно не делали и не носили, – но не очень, потому что к этому, как и к поискам берета, привыкли.
– Побыстрей, Липа! – сердился Георгий. – Кто едет снимать дачу в двенадцать часов?
– Мы же не гулять едем, – спокойно отвечала Липа, не наращивая темпа. – Серебряный бор недалеко. Снимем и вернемся. Аня!.. Ищи берет!..
Георгий вздохнул и сделал вид, что ищет берет, но искал невнимательно, кое-как: поглядел на подоконнике, зачем-то выдвинул ящик буфета.
– …Люся!.. Ты ищешь? Ищи как следует!.. Жоржик, будь любезен, взгляни под кроватью, кот мог затащить.
– Не ори ты, Христа ради! – прошипел Георгий, становясь на корячки. – Не глухие.
В данном случае Георгий был прав: радио почему-то не работало и перекрикивать было нечего.
– Странно, почему радио молчит? – пожала плечами Липа, глядя на себя в зеркало.
– Ты причесывайся, – отозвался Георгий, шурующий под кроватью чемоданы. – Нет тут никакого берета!
– Погляди повнимательней…
В соседней комнате заплакала Таня.
– Глаша! – вспомнила Липа. – Не забудь: Танечке только рисовый отвар, овсяный ни в коем случае – ее слабит…
– Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! – сказало вдруг радио. – Передаем важ-ное правительственное сообщение…
Липа застрял а расческой в волосах. Георгий затих под кроватью. В комнату влетела Люся, за ней Аня.
– Чего такое? – тыркнулась в комнату Глаша.
– …без объявления войны…
– Тьфу! – Георгий вылез – под кровати весь в пыли, ногой запихнул на место высунувшийся угол чемодана. – Съездили! Сняли дачу!
В маленькой комнате орала забытая Танька.
Война быстро бежала к Москве.
Георгий достал с полатей немецкий «царского времени» велосипед, Липа разыскала пожелтевшее удостоверение, выданное ей двадцать лет назад на пользование служебным велосипедом, и на сдутых шинах Георгий свел велосипед на Разгуляй – сдавать.
По коридору бегала Дуся-лифтерша;
– Я – что, я верующая. Верующих они не трогают, они только жидов да партейных бьют. А верующих они – нет, не обижают… – И осеняла себя широким крестом.
Пришел мрачный Роман. Георгий с Митей Малышевым пили водку: старый Георгиев друг послезавтра уезжал с семьей Москвы.
Роман удивился, увидев за столом и Леву. Он ничего не сказал, но Лева принялся объяснять ему, что, хотя у него и бронь, как у старшекурсника, он все равно пошел бы добровольцем, но не может, потому что, если его убьют, мать этого не переживет.
Роман поморщился:
– Сама воевала, а тебя – не переживет?..
– А у вас ведь тоже бронь, Роман Михайлович? – не без ехидства спросил Лева.
– Конечно! – воскликнула Липа. – Он же начальник подстанции! Его никто и не отпустит. Роман не сказал ничего.
Михаил Семеныч умер в конце сентября. Застудился. Хоронили его на Ваганькове на участке для староверов, как просил.
Через день Роман пришел в Басманный, принес два чемодана с вещами:
– Я ухожу, Липа.
– На фронт?! Но как же, Ромочка?! У тебя броня, у тебя язва!..
– Опомнись, Олимпиада, – Роман покачал головой. – Какая язва, какая бронь? Я коммунист. А вещи: будет возможность – на картошку сменяешь.
Липа собрала ему белье, поплакала и, когда Роман уже уходил, в коридоре вскричала вдруг:
– Рома! В плен не сдавайся!
– Мы в плен не сдаемся! – громким чужим голосом ответил брат.
День эвакуации был назначен на тридцать первое октября. Липа принесла с работы справку о том, что она с семьей «в специальном порядке переезжает в другую – местность». В Свердловск. По счастливой случайности Торфяной институт, где учился Лева и числилась Люся, тоже эвакуировался в Свердловск. Георгий с прочим заводским начальством оставался в Москве взрывать завод– если что. Мужа Глаши мобиловали, родня была под немцем, она решила остаться с Георгием Петровичем.
Александра Иннокентьевна, Александр Григорьевич и Оля никуда уезжать не собирались. Александра Иннокентьевна была уверена, что немцев в Москву не пустят. Но если бы она и не была в этом уверена, то все равно бы ничего не могла менить: станция дезинфекции, где она работала, и магазин «Галантерея» на Домниковке, где Александр Григорьевич служил товароведом, организованной эвакуации не подлежали.
– …Эшелон отправлялся в два часа, но Липа, как всегда, загодя послала Георгия искать транспорт. Глаша, сбегав на молочную кухню за детским прикормом, рассказала, что во дворе молочной кухни, куда задом выходят военкомат и собес, чего-то жгут, пожар развели до самого неба, бумаги летают…
В дверь постучали. На пороге стоял мужик в брезентовом плаще и резиновых сапогах. От него шибало злой вонью.
– Извиняюсь, Бадрецовы? Муженек ваш за портвейным вином на Разгуляй побежал. Разлив дают. А меня к вам нарядил.
– Ну ты подумай! Молодец, папочка!..
– Не волнуйся, Люсенька, – привычно пробормотала Липа, морщась от вони. – Ну как же – столько вещей?..
– Вы таксист? – недоверчиво спросила Аня мужика, схватившего два огромных узла.
– Какое! Помойку мы возим. Липа всплеснула руками:
– Это же антисанитарно! У нас ребенок…
– Мама! Какая еще санитария? Немцы в Химках!
– Ты вот что, ты шмотье вн тащи! Быстрей давай, а то – уеду…
Телега была огромная, на дутых резиновых колесах, и вся в помоечных ошметках. Липа было отпрянула в ужасе, но Люся молча одну за другой зашвырнула в телегу вещи.
– А ты не боись, – успокаивал мужик Липу, захлопывая откидной борт, как у грузовика. – Домчу, что твоя такси.
А кроме того – при теперешнем международном положении – аборт поступок антиобщественный.
Михаилу Семенычу, проживающему теперь у Романа, решили во бежание осложнений ничего не сообщать. Липа успокоенно перевела дух, разложила швейную машинку «Грицнер», подаренную ей отцом на свадьбу, не забыв в тысячный раз вспомнить, что «Зингер» стоил сто пятьдесят, а «Грицнер» двести золотом, и расставила Люсе платье. На весну.
Лева-герой романа – в Басманном не показывался.
Весна еще толком не началась, когда позвонила Александра Иннокентьевна, мать Левы, и сказала, что, к огромному ее огорчению, она только вчера узнала о положении вещей и очень бы хотела познакомиться со своей будущей невесткой и ее родителями. Если они не возражают, она будет рада принять их у себя.
– Заерзали, засуетились! – презрительно усмехнувшись, сказала Люся. – Познакомиться надумали!.. Не хочется, чтобы сыночка комсомола поперли!..
– Ты подала в комсомольский комитет? – всплеснула руками Липа. – Роман же не велел!
– Ничего я не подавала, – огрызнулась Люся. – Что гам, дураки, не понимают…
Перед знакомством Липа выяснила у Люси род деятельности и социальное положение будущих родственников, впрочем не очень внимательно, ввиду срочности. Сначала про отца. Про отца Левы Люся сказала, что не знает, кем и где он работает, но точно знает, что он не русский… В этом месте Липа понимающе кивнула головой – Цыпин же. Люся помолчала и сообщила, что Александр Григорьевич недавно освободился заключения, где ошибочно провел два года. Липа схватилась за голову, потом за папиросы и остальную информацию про родственников слушала уже вполуха. Запомнила, что сама Александра Иннокентьевна носит девичью фамилию Щедрина и работает по борьбе с грызунами. Старшая сестра Левы преподает в школе историю.
…Александра Иннокентьевна, высокая седовласая дама в пенсне, открыла дверь и поцеловала не по годам повзрослевшую румяную Аню: «Здравствуй, милая». Аня смущенно приняла ее поцелуй и уступила место Люсе, исправляя ошибку Александры Иннокентьевны. Люся, подурневшая от недавнего токсикоза, недовольно выслушала винение будущей свекрови, ткнулась губами в ее напудренную щеку и отошла к вешалке. Александра Иннокентьевна энергично пожала руку Георгию, протянула руку Липе, но Липа в это время расстегивала боты, и рука Александры Иннокентьевны на лишнее время зависла в воздухе. Георгий постучал жену пальцем по спине. Липа выпрямилась и в замешательстве потянулась целоваться со сватьей. Александра Иннокентьевна не успела увернуться. Пока Липа говорила слова приветствия, она заметила на груди Александры Иннокентьевны значок «Ворошиловский стрелок» и пожалела, что не надела свой – «Ударник Метростроя».
– Прошу, – пригласила Александра Иннокентьевна, открывая двухстворчатую высокую дверь в комнату.
«Как у нас в Пестовском», – подумала Липа и тихо сказала Георгию:
– Белого не пей. Георгий поморщился:
– Опять ты свое мещанство!..
Навстречу гостям с дивана поднялся Александр Григорьевич, похожий на немолодого армянина.
– Цыпин, Александр Григорьевич… Отец виновника, так сказать, нашего с вами… торжества. Очень рад. Прошу к столу.
Стол был и правда торжественный. Перед каждым стояло по три сервных тарелочки мал мала меньше сто-ночкой, справа от тарелок на серебряных перекладинках лежали приборы, касаясь белоснежной скатерти только черенками, а слева – серебряных манжет торчали жесткие салфетки. Аня села за стол, не зная, куда деть рука; Лила, не обращая внимания на убранство стола, поглядывала на дверь, ожидая выхода жениха, Георгий сел за стол и растерялся, а Люся, небрежно скользнув взглядом по роскоши, чуть заметно усмехнулась: сориентируется– свои возможности Люся знала.
В комнату впорхнула полная суетливая женщина, се-Левы Оля. Она принесла на блюде заливное, проворковала что-то, здороваясь, и снова унеслась на кухню. Люся с удовлетворением отметила про себя, что Оля немолода и чуть рябовата, несмотря на пудру. Над диваном Александра Григорьевича висел большой портрет человека, кого-то Липе смутно напоминающий и одновременно очень похожий на Александру Иннокентьевну. Липа уже решила спросить, не папаша ли это хозяйки, но, садясь за стол, разглядела у самой рамки блеклые латинские буквы: Вол
– А где же Лева? – спросила Липа.
– Мама! – одернула Липу Люся. Липа вздрогнула, Александра Иннокентьевна удивленно повела бровью.
– Люсенька сейчас стала такая вся нервная, прямо я не знаю… – забормотала Липа. – А скажите, пожалуйста, Александра Иннокентьевна, на инструменте, – Липа кивнула на пианино, – вы играете или члены семьи? – Этим чисто, светским вопросом Липа как бы аннулировала неудачное: «Где Лева?»
– В музыкальном искусстве, Олимпиада Михайловна, к большому сожалению, мы все бесталанны, – кротко ответила Александра Иннокентьевна, рассекая заливное. – Пробовали Левика научить, а он от учительницы во дворе в дровах прятался.
– В дровах?! – воскликнула Люся и осеклась.
– А наша Люся занимается художественным свистом, – сообщила Аня.
– Аня! – Георгий на всякий случай нахмурился.
– Почему, Жоржик? – одернула мужа Липа. – Это очень красиво, Люсенька, посвисти нам, пожалуйста.
– Господи! – сквозь зубы прошипела Люся, закатывая глаза.
– А вот и я… – мелко прихихикивая, Оля установила на столе блюдо с пирожками и очень мило сложила губы бантиком. – Бульон с пирожками… Я думаю, никто не будет возражать? Мама, а почему бутылки до сих пор не открыты?
Александр Григорьевич занялся бутылками.
– Не пей белого, – повторно напомнила Липа мужу.
– А руки-то мы и не помыли, – сказала Люся.
Пока все Бадрецовы на кухне мыли руки, Александра Иннокентьевна говорила по телефону в коридоре, время от времени переходя на французский.
– А чего он тебе врал, что у них телефона нет? – шепнула Аня. – И что Шуберта играет. Люсь, ну его! Врет все время!
Новые родственники скучились на выходе кухни, Александра Иннокентьевна закончила разг
– А невестушку-то как звать-величать? – раздался за спиной Люси скрипучий голос.
– Люсенька, – сказала Александра Иннокентьевна, – одной рукой приобняв Люсю за плечи. – Познакомься, милая, это Дора Филимоновна.
Коротенькая толстая Дора Филимоновна поклонилась, скрестив руки на пухлой груди.
– Желаю вам в скором времени переменить фами-лие… В нашей квартире жить намереваетесь? – Ну что вы, Дора Филимоновна, – заворковала Оля, подавая гостям полотенце, – у родителей Люсеньки прекрасные жилищные условия.
– – А тебе бы тоже неплохо фамилие поменять, – уже чуть сварливым голосом сказала соседка.
– Ха-ха-ха, – тоненько захихикала Оля. Наконец все снова сели за стол, и Александра Иннокентьевна поднялась с бокалом в руке.
– А где же все-таки Лева? – уныло спросила Липа.
– Ха-ха-ха… Вы знаете, Олимпиада Михайловна, я 'ведь историк по профессии, прошу простить мне историческое сопоставление… Наполеон, когда сочетался вторым ^браком с внучкой прусского короля, сам не смог прибыть на бракосочетание, вместо себя он прислал полномочного представителя. Левик, конечно, далеко не Наполеон, но просто в настоящее время страшно занят…
– Лева был женат? – испуганно перебила ее Липа, рюмка в ее руке дрогнула – темное вино выплеснулось на белоснежную скатерть – Осторожно, – прошипела Люся.
– Надо солью… Где же соль? – прощебетала Оля. – Ха-ха-ха…
– За наше знакомство! – наконец провозгласила Александра Иннокентьевна. – Пусть наши дети будут счастливыми!
Георгий потянулся к заготовленной рюмке с водкой, но, заметив недовольный взгляд старшей дочери, отодвинул водку подальше и налил себе в бокал сладкого вина Доверху.
Все чокнулись. Георгий выплеснул в рот вино и по привычке сморщился.
Александр Григорьевич за обедом говорил мало, чувствовалось, что он еще недостаточно акклиматировался в Москве после двухлетнего отсутствия. Кроме того, ему недавно вставили зубы – и он никак не мог приспособиться к протезу. Почему-то ел он на особенной тарелке простой белой. Туберкулез, – шепнула матери Люся.
– Люсенька, вы читали «Безобразную герцогиню» Фейхтвангера? – спросила вдруг Оля.
Липа поперхнулась, учуяв подвох, открыла рот, чтобы вступиться за беременную дочь, но Люся остановила ее чуть заметным уверенным жестом. Над столом повисло молчание. Старинные часы на пианино пробили шесть раз, Люся дожевала пирожок, оставшийся от бульона, вытянула серебряного манжета салфетку, промокнула ею губы и не брежно бросила салфетку на стол. Аня, испуганно наблюдавшая за сестрой, в восхищении покачала головой!
– Чи-та-ла, – растягивая губы в узкой улыбке, по складам пронесла Люся.
– Где же вам удалось достать эту книгу? – заворковала Оля, делая рот бантиком. – Такая редкость…
– Да, ее трудно достать… на русском языке. На немецком легче. Я ее читала на языке оригинала.
– Шлрехен зи дойч? – удивилась Александра Иннокентьевна.
– Конечно, – с достоинством ответила Липа вместо дочери. – Скажи что-нибудь, Люсенька.
– А Лева совсем не умеет играть на пианино? – по-немецки спросила Люся, намеренно повернувшись к Оле.
Оля замотала головой, как бы отбиваясь от немецких слов. Александра Иннокентьевна наморщила лоб, сняла пенсне: по всей видимости, ей трудно было понять немецкую речь Люси с тюрингским акцентом фрау Ци
– Шура! – вскричал вдруг задремавший было Александр Григорьевич. – Немедленно прекрати! Никаких иностранных разговоров! В моем доме говорить по-русски! – Новые зубы Александра Григорьевича устрашающе лязгали.
– Саша, успокойся, – сказала Александра Иннокентьевна, – Не порть нервы себе и гостям.
– Не откажите в любезности, Ольга Александровна, а как в настоящее время обстоит дело в школах? – Липа решила завести светский разг– Я имею в виду: не уходят ли старших классов учащиеся в связи с введением платы за обучение?
– Отдельные случаи, к сожалению, есть, – ответила Оля, оставив Липу довольной тем, что и ей удалось высказаться на внешние, не касающиеся брака, темы.
Зашел разговор о политике. Александр Григорьевич снова заволновался, но Александра Иннокентьевна, во– время уловив недовольство мужа, свернула на безопасную тему о судьбах испанских детей.
– Вы знаете, Олимпиада Михайловна, я даже подала заявление в МОПР с тем, чтобы мне предоставили на воспитание испанского ребенка-сироту. Даже испанский язык выучила. Но, к сожалению, все дети уже были розданы.
– Ну вот теперь и у вас будет свой внучек, – наивно улыбнулась Липа. – Будете нянчиться…
– Ну что вы! – кокетливо замахала на нее руками Александра Иннокентьевна. – У меня такая ответственная работа!.. И столько интересных дел… Что вы, Олимпиада Михайловна…
– Но вы же сами… – начала было Липа, но Люся зыркнула на нее, и Липа тут же закрыла рот.
– Знаете, Олимпиада Михайловна, для меня дело прежде всего. Я когда родила Олю, а это было, если мне не меняет память, в пятнадцатом году…
– Мама! – негромко воскликнула Оля.
– …Я родила Олю и ушла на фронт сестрой милосердия, – закончила Александра Иннокентьевна. – Представьте себе, Олимпиада Михайловна, я такая.
Далее обед шел спокойно. Небольшой конфуз случился лишь во время чаепития. Александра Иннокентьевна Попросила Липу передать ей менажницу, и Липа долго хваталась не за те предметы на столе.
Лева пришел, когда Бадрецовы толпились в передней, одеваясь.
С порога он забормотал что-то про институт, лабораторные, зачеты… Люся передернула плечами и отвернулась к вешалке.
Лева пожал руку Липе, Георгию…
– А я думала, вы красивый… – разочарованно протянула Аня, когда Лева подал ей руку.
– Аня! – смутился Георгий.
Люся молча постояла спиной ко всем, потом обернуласъ ц тяжело вздохнула:
– Сыграл бы ты, Лева, Шуберта.
Ребенка назвали Таня. Татьяна Львовна Цыпина.
с первых же дней ее жни почувствовала себя й, как будто вся ее предыдущая жнь была пготовкой к этой главной роли.
было, кто будет нянчить ребенка. Глаша давно вышла замуж, а новую домработницу с прибавлением семейства поселить было негде.
– Пусть Анька бросает школу на год и сидит с ребенком, – заявила Люся. – Не бросать же мне институт!
Липа, восемь дней живущая исключительно интересами внучки, всерьез задумалась над предложением старшей дочери, но Георгий схватился за голову:
– Аня? Бросить школу?! Отличница!.. Моя дочь!..
Пока шел крик, Аня в слезах позвонила Роману и сообщила ему, что мама хочет ее забрать школы, чтобы сидела с ребенком.
Роман разрешил все сомнения: Ане продолжать учебу, Липе не сходить с ума, старшей племяннице не блажить – надо взять приходящую домработницу, деньги он будет давать.
Липа разыскала Глашу, и та, хотя уже была замужем, согласилась временно походить за ребенком.
Глаша вернулась, но Люся держала родителей в страхе, грозя бросить осточертевший ей Торфяной институт: ребенок по ночам плачет – и она не высыпается.
– У нас никто не кончил! – кричал Георгий. – Липа не кончила, я не кончил… Если и ты не кончишь, если бросишь институт, оболью все керосином и подожгу, а сам на люстре повешусь! – В этом месте он тыкал указательным пальцем в прожженный с одного бока пыльный аба Люстра была в Пестовском, Георгий спутал.
Институт Люся все-таки бросила, – вернее, взяла академический отпуск, – Георгий не повесился, более того, очень привязался к внучке и, тетешкая ее по вечерам, умилялся:
– Создаст же господь такую прелесть!..
Лева для порядка пожил немного в Басманном – свидетельство о браке спасло его от исключения комсомола и, соответственно, института, – но потом, очумев от непрекращающееся ора дочери, злобной раздражительности жены и суетливости тещи, перебрался обратно в Уланский – временно. Липа привычно завела профессоров. На этот раз по детским бвлезням. Однако Таня, несмотря на профессоров, ничем не болела. Только много орала. Особенно по ночам. И во сколько бы Липа ни пришла с работы, на ночь внучку ©на обязательно забирала к себе – у Люси может пропасть молоко, хотя молока у Люси не было с самого начала.
Был, правда, случай, когда Липе предоставилась возможность взволноваться за безупречное здоровье ребен– ка: у той от надсадного крика вышла кишочка. Липа метнулась к телефону за профессором, но Глаша, воспользовавшись тем, что у профессора долго было занято, прикрыла дверь в комнату – телефон висел в передней, – взяла девочку за ноги и потрясла вн головой.
– Чего звонить-то попусту, людей беспокоить… – сварливо сказала она, выходя к всклокоченной Липе, которая с трубкой в руке курила папиросу за папиросой. – У ней все подобралося на место. Гляньте-ка… Липа глянула и спокойно уселась покурить. С курением в квартире был теперь такой порядок: Липа курила в передней на табуретке, Георгий – в уборной, тоже сидя.
Смотреть двоюродную внучку собралась Марья.
Марья приезжала в Москву всегда одним и тем же поездом в пять утра. «Чтоб день не ломать». Встречать же ее Липа посылала Георгия пораньше, на случай, если поезд придет не по расписанию. Теперь обязанность встречать Марью перелегла на Леву.
В этот раз он специально ночевал в Басманном, был поднят Липой в три утра и заспанный, подняв воротник Пыльника, поплелся на Курский вокзал. Липа принялась за традиционные пироги, затеянные к приезду сестры.
Марья привезла всем подарков, Липе, кроме прочего, привычно сунула денег и приступила к главному: как живут молодые?
Липа забормотала неопределенно, пыталась уклониться от ответа, но, припертая Марьей, должна была сознаться, что Лева проживает в основном отдельно от семьи у своих родителей.
Марья взглянула на Люсю. Та потупила глаза.
– Гнать его к чертовой матери, – спокойным голосом Сказала Марья, нимало не смущаясь присутствием за утренним столом самого Левы и тем, что всего десять минут назад вручала ему ценные свадебные подарки, хвалила за нужную стране профессию инженера-торфяника и обещала помогать материально.
Люся пожала плечами. Марью она не любила, но ей нравилась родственная безоговорочная солидарность.
Что касается Левы, он опешил.
– Как же так? – попытался он перевести разговор в шутку. – Марья Михайловна… Я вам ничего плохого…
Ночь, можно сказать, не спал, встречал… Чего же сразу гнать?
Но Марья шуток не понимала.
– Гнать, – спокойно повторила она. – Встречал – молодец, а семья есть семья: не согласен жить как положено – вон! Чего же здесь неясного?
Липа в ужасе замахала на Марью руками, убоясь по такой нелепости утерять, можно сказать, еще не окончательно приобретенного зятя, тем более что тот уже снимал с вешалки пыльник.
– Что ты, что ты, Машенька! – заверещала Липа. – Да Левочка… Да он… Отличник'… Активист!.. Что ты, Машенька!..
– Правда, тетя Маруся, – вмешалась Аня. – Ты уж совсем!.. Не соображаешь…
Марья подняла руку, прекращая суету:
– Ладно! Тихо! Ну, вини, иди сюда. – Она поманила Леву пальцем.
– Иди, иди, Левочка, – Липа подтолкнула зятя к сестре.
– Ну, дай я тебя поцелую, раз такое дело, – сказала Марья, отведя руку с папиросой. – Ну, ладно, все. Жалко, Жоржику на работу надо, а то я наливочки привезла…
– Машенька, ни в коем случае! – Липа строго взглянула на заулыбавшегося было Георгия. – Будет вечер, и все будет… Ни в коем случае! Он заместитель главного бухгалтера. Может себя скомпроментировать!
– Тьфу ты! Мещанка! Утром-то хоть чепухи не мели. Дура толстолобая.
– Жоржик… – мягким голосом укорненно сказала Марья. Рано потерявшая мужа, она к зятю относилась уважительно, а кроме того, считала, что в браке сестры с Георгием Липе повезло больше, чем ему. – Да что скажу, а то забуду: летом молодых с сыном ко мне в совхоз.
– У нас Танечка, – робко поправила Марью Липа.
– Тем более.
– А ты поглядеть на внучку не хочешь, Машенька?
– А чего на нее глядеть-то без толку? Ты, Людмила, не обижайся. Я ж, Лип, сама знаешь, в детях-то не больно разбираюсь… Побольше будет – другое дело. А что у вас про войну говорят? – неожиданно спросила Марья Леву.
– Где у нас? – не понял тот. – Дома? Марья поморщилась, давая понять, что дальние родственники ее вообще не интересуют никоим образом.
– При чем тут дома? В институте.
– В институте? Ну… У нас же пакт с Германией…
– А-а-а… – отмахнулась Марья, понимая, что нужного ответа не дождется: осторожничает. – При чем здесь пакт?.. Война скоро будет!..
– Да что ты, Машенька! – всплеснула руками Липа. ft – Будет, вот увидишь, будет… Помяни мое слово.
Шляп Липа не прнавала («не модница»), платков – тоже («не деревенщина»). Берет Олимпиаде Михайловне Бадрецовой-Степановой, руководителю группы планового отдела Наркомчермета, подходил более всего. К тому же он служил ей все сезоны.
Почти каждое утро, когда Липе надо было выходить – дому, жнь в Басманном приостанавливалась: всей семьей искали берет.
– Где мой берет? – пересиливая радио, работающее, как всегда, на полный мах, привычно вскричала Липа воскресным летним утром сорок первого года.
Команда была подана, сама же Липа взяла расческу. Причесывалась она с повышенным вниманием. Запрокидывала назад голову, привычно встряхивала ее, как бы распространяя по спине волосы, хотя их с каждым годом становилось все меньше, особенно на затылке. Вычесанные волосы Липа любовно скручивала в комочек и не выкидывала, а прятала в пакетик, предполагая в дальнейшем сделать них шиньон, чем раздражала членов семьи, – шиньонов давно не делали и не носили, – но не очень, потому что к этому, как и к поискам берета, привыкли.
– Побыстрей, Липа! – сердился Георгий. – Кто едет снимать дачу в двенадцать часов?
– Мы же не гулять едем, – спокойно отвечала Липа, не наращивая темпа. – Серебряный бор недалеко. Снимем и вернемся. Аня!.. Ищи берет!..
Георгий вздохнул и сделал вид, что ищет берет, но искал невнимательно, кое-как: поглядел на подоконнике, зачем-то выдвинул ящик буфета.
– …Люся!.. Ты ищешь? Ищи как следует!.. Жоржик, будь любезен, взгляни под кроватью, кот мог затащить.
– Не ори ты, Христа ради! – прошипел Георгий, становясь на корячки. – Не глухие.
В данном случае Георгий был прав: радио почему-то не работало и перекрикивать было нечего.
– Странно, почему радио молчит? – пожала плечами Липа, глядя на себя в зеркало.
– Ты причесывайся, – отозвался Георгий, шурующий под кроватью чемоданы. – Нет тут никакого берета!
– Погляди повнимательней…
В соседней комнате заплакала Таня.
– Глаша! – вспомнила Липа. – Не забудь: Танечке только рисовый отвар, овсяный ни в коем случае – ее слабит…
– Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! – сказало вдруг радио. – Передаем важ-ное правительственное сообщение…
Липа застрял а расческой в волосах. Георгий затих под кроватью. В комнату влетела Люся, за ней Аня.
– Чего такое? – тыркнулась в комнату Глаша.
– …без объявления войны…
– Тьфу! – Георгий вылез – под кровати весь в пыли, ногой запихнул на место высунувшийся угол чемодана. – Съездили! Сняли дачу!
В маленькой комнате орала забытая Танька.
Война быстро бежала к Москве.
Георгий достал с полатей немецкий «царского времени» велосипед, Липа разыскала пожелтевшее удостоверение, выданное ей двадцать лет назад на пользование служебным велосипедом, и на сдутых шинах Георгий свел велосипед на Разгуляй – сдавать.
По коридору бегала Дуся-лифтерша;
– Я – что, я верующая. Верующих они не трогают, они только жидов да партейных бьют. А верующих они – нет, не обижают… – И осеняла себя широким крестом.
Пришел мрачный Роман. Георгий с Митей Малышевым пили водку: старый Георгиев друг послезавтра уезжал с семьей Москвы.
Роман удивился, увидев за столом и Леву. Он ничего не сказал, но Лева принялся объяснять ему, что, хотя у него и бронь, как у старшекурсника, он все равно пошел бы добровольцем, но не может, потому что, если его убьют, мать этого не переживет.
Роман поморщился:
– Сама воевала, а тебя – не переживет?..
– А у вас ведь тоже бронь, Роман Михайлович? – не без ехидства спросил Лева.
– Конечно! – воскликнула Липа. – Он же начальник подстанции! Его никто и не отпустит. Роман не сказал ничего.
Михаил Семеныч умер в конце сентября. Застудился. Хоронили его на Ваганькове на участке для староверов, как просил.
Через день Роман пришел в Басманный, принес два чемодана с вещами:
– Я ухожу, Липа.
– На фронт?! Но как же, Ромочка?! У тебя броня, у тебя язва!..
– Опомнись, Олимпиада, – Роман покачал головой. – Какая язва, какая бронь? Я коммунист. А вещи: будет возможность – на картошку сменяешь.
Липа собрала ему белье, поплакала и, когда Роман уже уходил, в коридоре вскричала вдруг:
– Рома! В плен не сдавайся!
– Мы в плен не сдаемся! – громким чужим голосом ответил брат.
День эвакуации был назначен на тридцать первое октября. Липа принесла с работы справку о том, что она с семьей «в специальном порядке переезжает в другую – местность». В Свердловск. По счастливой случайности Торфяной институт, где учился Лева и числилась Люся, тоже эвакуировался в Свердловск. Георгий с прочим заводским начальством оставался в Москве взрывать завод– если что. Мужа Глаши мобиловали, родня была под немцем, она решила остаться с Георгием Петровичем.
Александра Иннокентьевна, Александр Григорьевич и Оля никуда уезжать не собирались. Александра Иннокентьевна была уверена, что немцев в Москву не пустят. Но если бы она и не была в этом уверена, то все равно бы ничего не могла менить: станция дезинфекции, где она работала, и магазин «Галантерея» на Домниковке, где Александр Григорьевич служил товароведом, организованной эвакуации не подлежали.
– …Эшелон отправлялся в два часа, но Липа, как всегда, загодя послала Георгия искать транспорт. Глаша, сбегав на молочную кухню за детским прикормом, рассказала, что во дворе молочной кухни, куда задом выходят военкомат и собес, чего-то жгут, пожар развели до самого неба, бумаги летают…
В дверь постучали. На пороге стоял мужик в брезентовом плаще и резиновых сапогах. От него шибало злой вонью.
– Извиняюсь, Бадрецовы? Муженек ваш за портвейным вином на Разгуляй побежал. Разлив дают. А меня к вам нарядил.
– Ну ты подумай! Молодец, папочка!..
– Не волнуйся, Люсенька, – привычно пробормотала Липа, морщась от вони. – Ну как же – столько вещей?..
– Вы таксист? – недоверчиво спросила Аня мужика, схватившего два огромных узла.
– Какое! Помойку мы возим. Липа всплеснула руками:
– Это же антисанитарно! У нас ребенок…
– Мама! Какая еще санитария? Немцы в Химках!
– Ты вот что, ты шмотье вн тащи! Быстрей давай, а то – уеду…
Телега была огромная, на дутых резиновых колесах, и вся в помоечных ошметках. Липа было отпрянула в ужасе, но Люся молча одну за другой зашвырнула в телегу вещи.
– А ты не боись, – успокаивал мужик Липу, захлопывая откидной борт, как у грузовика. – Домчу, что твоя такси.