Каледин Сергей. Записки гробокопателя

   Старик в кресле согнулся пополам.
   - Наум Аронович! - заорал Петр Иванович. - Плохо тебе? Лекарство?
   Наум Аронович распрямился, лицо его было в слезах.
   - Смешно, не могу!.. - дохохатывал он, по-стариковски мешая смех с кашлем.
   - Ну ты, Ароныч, ей-Богу... - Одним махом выдохнув испуг, Петр Иванович подошел к столику и налил себе ледяного пива. - Напугал.
   - Вот так бы и помереть от смеха, - сказал старик. - Как вы говорите, непосредственно. Это же счастье.
   Павлин тем временем наорался и важно отступил к забору, в колючие кусты. Петр Иванович за ним - посмотреть, - чего у него там, гнездо? Гнезда не было. Павлин, не торопясь, сквозь решетку пролез на соседний участок, оставив на земле нежное волнистое перо. Петр Иванович подобрал его...
   Петр Иванович стоял со стаканом ледяного пива в руке на краю голубого бассейна. Солнце палило вовсю, на небе не было ни облачка, вдали виднелся Кинерет. Пол-Евангелия, объяснили Петру Ивановичу, провел там Иисус Христос...
   - Хорошо здесь, - сказал он раздумчиво. - Лучше всякого Крыма.
   - Да, это так, - откликнулся Наум Аронович. Он все сидел в своем креслице, ковырял палочкой кирпичный песок. - Мы с Ирочкой и отдыхали-то один-единственный раз вместе в Пицунде, а я весь отпуск только и думал, как бы поработать... Так уж получилось, вечно времени не хватало. Так вот, были мы в Пицунде. Тридцать пять лет назад... Да, тридцать пять. Представляете себе Ирочку?
   - Тут и представлять нечего, хм, - сказал Петр Иванович.
   - ...И вот я ее спрашиваю, чего б ты, Ирочка, хотела? Дом, говорит, на море и яхту. А ты, думал, мороженое? И смеется. Вот, через тридцать пять лет и купил ей дом и яхту...
   - С мотором? - с повышенным интересом спросил Петр Иванович.
   - Разумеется.
   - Дизель?
   - Этого я вам не могу сказать... Да сами все увидите. Ключи у вас. Яхта там... - Он указал на озеро ветхой незагорелой рукой.
   - А у меня катер бандиты сожгли, - вздохнул Петр Иванович. - Узнаю кто, персонально, - а уж я узнаю! - бить буду беспощадно. Око за око!..
   - А зуб за зуб?.. - тихо продолжил Наум Аронович. - А знаете ли вы, Петр Иванович, что это значит? Этим законом Моисей много тысяч лет назад хотел освободить людей от мести неправедной. Ведь за обиду тогда убивали. Вот он и решил, что, грубо говоря, за выбитый зуб обидчик отвечает только одним выбитым зубом. Это - справедливость. За два - двумя. Не более того. Это потом уж люди из формулы Моисея закон мести выдумали. Так им удобнее кажется. А катер вы себе новый купите, Петр Иванович.
   - Ароныч! Извини, конечно, что я так называю...
   - Да не волнуйтесь вы, Петр Иванович, называйте, как нравится. Меня тридцать лет никто не называл по отчеству... Соскучился.
   - Вот ты говоришь - новый! - усмехнулся Петр Иванович. - Это нереальное явление. Я ж его десять лет строил сам. Своими руками, понимаешь. А купить?.. На какие шиши?
   - Я думаю, вы здесь можете неплохо заработать.
   - Ароныч, - Петр Иванович посмотрел на старика, как на слабоумного. - Ну у кого я тут заработаю? Ирина Васильевна говорит: может, дом надо поправить... Починить чего. А дом у тебя с иголочки. И яхта небось тоже в ремонте не нуждается. Точно знаю: новая.
   - Новая, - виновато кивнул Наум Аронович. Пашка выбрался наконец из бассейна, погонялся за павлином, из любопытства опять припилившего с соседнего участка. Павлин с кудахтаньем бегал от него, но два пера Пашка из павлиньего хвоста изъял.
   - Павлик, - сказал Наум Аронович, - ты, наверное, меня так и не послушался: не учишь арабский язык?
   - Наум, ну... - Пашка переминался с ноги на ногу, теребя павлиньи перья.
   - Перья не мни, - проворчал Петр Иванович, - поставь в стакан на рояле. И русский не учит, Ароныч.
   - Я английский знаю и французский, - вяло отбрехивался Пашка..
   - А надо еще обязательно знать арабский. Ты же израильтянин. Иначе мира у нас с ними никогда не будет. Ладно, Петр Иванович, не будем его мучить, он мальчик способный, только... вот ленив немножко. А впрочем, все будет у него хорошо. Он добрый мальчик.
   Пашка прошлепал в дом.
   - Павлик! - слабым голосом крикнул вдогонку Наум Аронович. - Принеси, пожалуйста, телефон. И коньяк в шкафу. Пиво-то мне нельзя, - пояснил он Петру Ивановичу. И, помолчав, добавил: - Так вот. Работу я вам найду. Кругом виллы. Соседи то и дело спрашивают, нет ли хороших строителей.
   - Во! Это то самое!.. - воскликнул Петр Иванович. - В точку, Ароныч.
   - Я вас порекомендую таким людям, которые говорят по-русски. Чтобы без сложностей. Но об одном прошу: жить только тут, в этом доме. Мне тогда будет казаться, что вроде Ирочка здесь... - Старик как-то замялся, снял очки, протер их... - Я прошу вас, Петр Иванович...
   - Как скажешь, Ароныч, так и будет, - присевшим голосом пробормотал Петр Иванович. Впервые в жизни видел он человека, который всю жизнь любил одну женщину. - Чего ж ты ее сюда не вывез, повторно с ней не сочетался, Ароныч? Может, я не в строчку, тогда не говори... Не обидюсь.
   - Ну куда ее сюда, Петр Иванович? Во-первых, она евреев не очень любит, это раз. Я, кстати, тоже. Во-вторых, она... Она же роскошная богемная женщина. Ей нужен шум, блеск, цветы, шампанское!.. Это не причуда ее! Это огромный компонент работы художника...
   - Она же вроде не рисует?
   - Я в широком смысле слова... - Наум Аронович виновато кашлянул. - Здесь ей, к сожалению, делать было бы нечего...
   Пашка принес бутылку коньяка и радиотелефон. Наум Аронович налил себе на донышко и основательно Петру Ивановичу.
   - А я? - спросил Пашка.
   - Виноват, - сказал старик и плеснул Пашке. - Будьте здоровы, друзья мои!
   Вопрос о трудоустройстве Петра Ивановича решился в момент. Наум Аронович позвонил соседям. Двое из окрестных хозяев ждали его хоть с завтрашнего дня. Наум Аронович говорил с соседями на иврите, потом с Пашкой перебросился парой фраз, тоже на иврите.
   Издалека доносились тихие ясные удары колокола.
   - Это в Капернауме, - сухим пальцем медленно указал себе за спину Наум Аронович. - По преданию, Христос переселился сюда из Назарета и совершил множество чудес... И апостол Петр там жил, - добавил он, улыбаясь. - Говорят.
   - Ароныч! Извини, я вот что хочу спросить. Что вы здесь так религии привержены? Даже жениться еврей на нееврейке не может...
   - Может... - пробурчал Пашка. - Только на Кипр надо ехать регистрироваться.
   - Во! На Кипр регистрироваться!.. А если я здесь хочу - с друганами, с семьей, с соседями?..
   - В общем-то, если говорить начистоту, - тихо сказал Наум Аронович, религия иудейская не сахар. И ханжеская в чем-то, подчас и жестокая без особой необходимости... Самое главное, не дает надежды на загробную жизнь. Грехи не прощает. Не дает возможности их отмолить... А раз так, то каждый шаг человека от рождения до смерти строго регламентирован. Все должно быть по правилам. А правил этих около тысячи. Вот правоверный еврей и тратит жизнь на то, чтобы неукоснительно следовать этим правилам. Ну, а когда человек живет по жестким правилам, то свободомыслие, творчество из его духовного рациона исключаются по определению. Конечно, я утрирую, но в принципе это так... Христианство, конечно, посимпатичнее, помягче, что ли, почеловечнее. Там и грехи отмолить разрешается, и в рай попасть, - он усмехнулся. - При хорошем поведении...
   Петр Иванович понял, что Наум, говоря это, думает о себе.
   - Да-да. А с другой стороны, Петр Иванович, именно эта тяжелая религия, иудаизм, заключенная в Библии, и объединяла всех евреев три тысячи лет - пока их гоняли с места на место. Да и государства Израиль не было бы... Только благодаря религии, Библии и древнему еврейскому языку ивриту и держится Израиль... Вы же видите: кого здесь только нет - марокканцы, европейцы... Негры тоже - евреи. И ничего общего: ни традиций, ни истории, ни уклада жизни - ничего... Религия, Тора и этот древний язык. Как обручи на бочке...
   - Клепки, - подсказал Петр Иванович. - Вот и у нас сейчас так. Социализм-коммунизм отменили - пустота. Начали везде религию совать!..
   - Вот в том-то и дело... - Наум Аронович устало прикрыл глаза. - Хотя Израиль, который мы имеем сейчас, - это, конечно, не совсем то, что хотелось бы, - Наум Аронович опять открыл глаза, печально посмотрел на Петра Ивановича. - Если иронизировать по этому поводу, то можно так сформулировать: Израиль создали умные евреи для глупых евреев... Сейчас, конечно, религия наша в определенной степени тормозит прогресс. Надеюсь, в следующем тысячелетии иудаизм подредактируют. Павлик до этого доживет. Если только так много есть не будет... А теперь, друзья, давайте-ка выпьем немножко, и я тронусь. Поеду малой скоростью домой, в больницу к себе. Паша, дружочек, вызови-ка мне такси...
   - Плохо тебе, Ароныч?
   - Наоборот, хорошо. Просто старый я. И больной...
   Пришло такси. Петр Иванович с Пашкой проводили старика до машины. Наум Аронович шел медленно, приволакивая ногу. А когда стал садиться в машину, совсем беда - никак не мог затащить ногу внутрь.
   - Ты не болей, Ароныч, - Петр Иванович несильно пожал ему руку. - Глядишь, дети захотят приехать. Машка... Пацан народится. Я ведь говорил тебе, у Наташи мальчик будет - рентген определил. Соберутся да приедут.
   - Был бы счастлив...
   Водитель завел мотор.
   - Ароныч! У тебя там напротив Ирины Васильевны картинка висит, детская. Интересуюсь, не Машкина?
   Наум Аронович улыбнулся.
   - Нет. Это Шагал. Художник.
   Такси уехало. Стало грустновато. Ясно почему: дед болен крепко. Недолго ему...
   - Я их откомандирую! - решительно заявил Петр Иванович. - Как миленькие приедут!
   Снова послышался колокольный звон, но уже с другой стороны.
   - Где Магдалина, звонят, - сказал Пашка. - Васин, ты спагетти хочешь? С тертым сыром?
   - Как ее зовут? - невпопад спросил Петр Иванович.
   - Кого? Магдалину? Мария.
   - Да нет, эту... На автовокзале?
   - Проститутку? Шуламит.
   - А сколько ей лет?
   Пашка пожал плечами.
   - Двадцать...
   Петр Иванович поскреб затылок.
   - Маловато... Слушай, Пашк, а... постарше нельзя, лет под сорок?
   Пашка задумался, сморщил лоб.
   - Мне кажется, такие уже не работают.
   По дороге в дом Петр Иванович прихватил со столика бутылку коньяка. Пашка взялся варить макароны. Перевесившись через подоконник, Петр Иванович глядел вдаль. На Тивериадское озеро. Никто уже не катался на досках. Пусто. Самое время Иисусу с учениками рыбу удить...
   Справа от окна висел оранжевый живой апельсин. Петр Иванович, не отрывая взгляда от божественного озера, хлебнул коньяка, сорвал апельсин и, не очищая его, выкусил горбушку вместе с кожурой. Апельсин оказался полулимоном и с коньяком сочетался еще лучше.
   - Слышь, Павел! Покупались бы с барышнями... Шашлычки, то-се... На яхте можно покататься... А, Пашк?! Взять барышень и на шабат сюда. В шабат, я так понимаю, мне работать не дадут, где халтура?
   Пашка усердно кивал башкой: ни в коем случае нельзя в шабат работать. Хитрован!
   - Вот и я говорю: взять на выходные барышень. Харч, выпивка у вас дешево. Пивко, кстати, у Наума в заначке есть. Значит, харч да дорога?
   - Еще платить надо, - потупив глаза, сказал Пашка.
   - Хм, - Петр Иванович почесал затылок. - А может, они нам скостят? Тем более я постарше хочу, а ты солдат. Тебе сбавка официальная положена... Ладно, поглядим, это я так, предположительно. Уж больно здесь благодать стоит...
   10
   Автобус катил обратно в Иерусалим. Петр Иванович прикидывал в уме дела: во-первых, забрать инструмент, барахло свое, раз шабашка долгая предполагается. Мишку с Алкой поблагодарить, выпить на дорожку. И тараканов обещал травануть. Обязательно! Девочке Мири сказать пару слов, напомнить про лошадь для Барбия. Кто этот Барбий, так и не узнал.
   В автобусе Петр Иванович занял любимое место - переднее. Сбоку прикорнул Пашка. Петр Иванович вынул из кармана завернутую в газету банку пива холодное! И еще достал маленького подлещика, тоже в газетке, но уже не в еврейской, а в "Московском комсомольце".
   Над дорогой висела арбузная долечка месяца. Не по-нашему вертикально, а лодочкой. И звезды низко над самой крышей бежали. Прохладный автобус бесшумно несся по ночному остывающему Израилю.
   Господи, Боже ты мой!.. Всю-то жизнь твердили ему: жиды, жиды... Стращали Израилем этим, евреями-отравителями. Он и зубы-то, коренники, из-за этого потерял: не ходил лечить, отравы боялся. А выходит, все наврали, коммуняки паскудные! Когда ж им, тварям, конец-то придет? Своей бы рукой удавку намылил... Он посмотрел на Пашку - не догадался ли тот, о чем он думает, но Пашка тихонько посапывал. Петр Иванович сбавил душевные обороты. Вот, ей-Богу, родится у Наташи сын, Наумом велю назвать! А как же еще! Не послушают? Убедю. Скажу, ехайте в Израиль к деду своему Науму, пока он еще с крыльца не двинулся. Поглядите, потолкуйте с ним, на страну полюбопытствуйте! А уж потом решайте, как дите назвать, если у вас совесть есть!..
   Автобус несся в темноте. Вдруг справа от шоссе заметались спаренные фонарики... Ближе подъехали - антилопы-газели за сеточной изгородью. Глаза ихние так светятся.
   На одной из остановок в автобус вошла молодая красивая арабка в белом платке, в длинной одежде, как положено. На руках у нее был ребеночек, завернутый в легкое одеяльце. Она села за спиной водителя - рядом с Петром Ивановичем, через проход. Петр Иванович растолкал Пашку.
   - Поинтересуйся, чего она так поздно? Может, ребеночек заболел?
   Пашка вяло спросил: девочка у нее заболела, а машина сломалась.
   - Бог даст, оклемается. У вас тут с вашей лечебой толком и не помрешь.
   Ребеночек в кульке у матери негромко поскуливал. Та стала легонько укачивать его, подмурлыкивая песенку. У Петра Ивановича повлажнели глаза. От чувств, конечно, да и коньячок свое оказал - добавляет доброты, ясное дело, непосредственно.
   Пробил рыбий час. Петр Иванович укрыл газетой колени и аккуратно, чтобы шуршать потише, извлек рыбку из "Московского комсомольца". Подлещик лежал на фотографии министра. Тот развалился в кресле, а холуй в мундире, три звезды, полковник, надевал ему на ножку бареточку. Петр Иванович поспешно передвинул подлещика на лицо министра, чтобы, не дай Бог, кто из окружающих не узрел позор его родины. Потом вздохнул и стал безжалостно обдирать рыбку. Отодрал ребра, вытянул из брюшка икру с пузырем. Самые вкусные кусочки со спины протянул Пашке. Пашка, не открывая глаз, принял подношение и стал мерно жевать. Два аккуратненьких кусочка Петр Иванович протянул арабке. Та улыбнулась и помотала отрицательно головой.
   Мирное занятие по расчленению рыбки прервал какой-то глухой ропот. Петр Иванович поднял голову, обернулся. Ворчали пассажиры сзади, демонстративно зажимая носы.
   - Чего они? - Петр Иванович толкнул Пашку в мягкий бок.
   - Рыбой им пахнет. Ругаются.
   - Ну, рыбой! - с нажимом сказал Петр Иванович. - Не говном же!
   Ропот пассажиров волной пробежал вперед и достиг водителя. Он обернулся к Петру Ивановичу и что-то сказал.
   - Просит не есть рыбу, если можно терпеть, - перевел Пашка с закрытыми по-прежнему глазами.
   - А по закону я могу есть воблу или не могу?
   - По закону можно, но он просит.
   - Если просит, ладно, потерпим, - Петр Иванович завернул разделанного подлещика в газету.
   Женщина с ребенком молчала, убаюкала своего. Песенку спела и - отключился малой. Везде они одинаковы. И матеря, и дети. Взять вон Машку и Мири сестренки тоже...
   - Скажи, чтоб не орали - дитя разбудят!
   Пашка пробормотал просьбу назад. Остатки шума смолкли. Черт с ними! Может, правда, по природе рыбный дух не переносят?
   Автобус уже крутился в центре Иерусалима.
   - Тахана мерказит! - наконец объявил в микрофон водитель. Центральный автовокзал.
   Пашка встрепенулся, зевнул. Пассажиры ожили. Автобус зарулил в свою нишу, спустил пар - дверь медленно отворилась.
   В автобусе зажегся свет. Ребеночек в кульке заплакал. Петр Иванович перегнулся через проход, потянулся рукой к сморщенному смуглому личику, отвлекая дитя от плача, но женщина резко оттолкнула его руку и встала. Мгновение она смотрела на пассажиров огромными сумасшедшими невидящими глазами, губы ее кривились...
   - Аллах акбар! - выкрикнула она.
   И сорвала с ребенка одеяло.
   Петра Ивановича разодрало на месте.
   В проходе, отброшенный взрывом назад, помирая, меленько сучил ногами Пашка.
   1996
   О ЛЮБВИ И ДРУЖБЕ
   Жениться я начал рано. Первый раз женился почти что из-за тещи, очарован был ей совершенно, не по-нагибински, конечно. Когда она заболела, и, как выяснилось, неизлечимо, спешно сел писать про нее повесть, хотел успеть ей показать...
   Повесть, прямо скажем, не удалась. По ходу работы выяснилось, что живой положительный прототип мешает объективности, художественной точности, увлекает в идеализацию, а в "Ку-ку!..", на мою беду, таких положительных любимых и живых прототипов оказалось даже два. Захотелось мне свести свои жизненные идеалы: женский - теща моя Агнесса Львовна Элконина и мужской - мой старший друг и наставник Леонид Михайлович Гуревич. (Виталия Лионидовна и Ростислав Михайлович - в повести.)
   Живые прототипы, как правило, остаются недовольны своим художественным изображением. Мне повезло. Герои, которых мне даже удалось в повести случить, отнеслись ко мне великодушно, простили мне борзость (Агнесса Львовна, правда, возмутилась: "Никогда бы я с таким уродом, как твой Гуревич, не легла"), короче, снизошли. А вот третья прототипша повести - немка Габи - обиду затаила надолго, заявив, что я ее опозорил на весь мир, показав "с голой жобой".
   1
   Вита сдала дежурство, сходила на конференцию и села описывать Софью Аркадьевну, умершую этой ночью. Софья Аркадьевна умирала уже два раза и вчера даже шутила: "Мне это не впервой". Тогда оба раза Вита чудом вытаскивала ее из клинической смерти. Софья Аркадьевна перед выпиской благодарила ее и просила извинения за хлопоты. Вита приняла это за обычное старческое кокетство, но Софья Аркадьевна объяснила: "Вы, Виточка, не подумайте, что я спятила. Просто я давно уже заметила, что в определенном возрасте все начинает повторяться. Вот вы меня лечите, честь вам и хвала. Но если бы мне сказали, что я завтра перееду в мир иной, ей-Богу, я спала бы последнюю ночь ничуть не хуже предыдущей".
   И действительно спала накануне спокойно.
   В истории болезни Вита нашла телефон сына Софьи Аркадьевны.
   Ростислав Михайлович помолчал и попросил Виту встретиться с ним - очень нужно. "В любое время, - сказала Вита, - подъезжайте в больницу, поговорим". "Хотелось бы вне". "Тогда в конце месяца, предположим, тридцатого". "Хорошо".
   Положив трубку, она высчитала, что тридцатое - опять после дежурства. Нужно бы позвонить отказаться, но она так вымоталась за сегодняшнее дежурство, что одна мысль о каком-то не очень обязательном разговоре приводила в ужас. Она повторила, чтоб не забыть: тридцатое, семь часов, памятник Пушкину... Памятник Пушкину!.. И чего это он?
   Тридцатого в половине седьмого Вита вышла из метро "Маяковская".
   "Все прекрасно, - привычно настраивала она себя, чтоб окончательно не расклеиться от усталости. - Если б не ныл живот, было бы еще лучше, но..."
   На троллейбусной остановке стояла очередь. "Ну уж нет", - злорадно подумала Вита и стала высматривать зеленый огонек такси.
   Господи, хоть бы он не пришел. И чего ему приспичило? Она бы подождала минут пятнадцать для приличия и домой. Вита подняла руку. Такси остановилось, но забрызгало сапоги. Все не слава Богу! И никакого куражу. А ведь еще общаться надо с этим, как его... Ростиславом Михайловичем, черт бы его побрал! Ноги отваливаются, и морда от недосыпа наверняка как у бульдога. И чего потащилась? Сказала бы - в больницу - и все. Впрочем, уже вечер, а к вечеру лицо у нее расправляется... Хм, подумать только, раньше времени прибыла, это надо! Совсем на нее непохоже - почему и не любит встреч под часами.
   И Лида переняла эту привычку - опаздывать. Не лучшее, что можно от нее унаследовать. Сказала как-то дочери, что опаздывает не из кокетства и женственности, а потому что носится, как загнанная кобыла, чтоб ей же, Лиде, помогать. Правда, про "помогать" сказала про себя, не вслух.
   Она стояла возле памятника, у самых цепей. Ноги отекли - ужас, хорошо еще в сапогах не видно. Было жарко, Вита расстегнула плащ, но вспомнила, что утром впопыхах схватила поясок от другого платья, и стала развязывать вязаный зеленый пояс. Впрочем, зачем? Вита вздохнула.
   - Что сокрушаетесь, Виталия Леонидовна? - спросил ее мужской гундосый голос.
   Она сдернула очки, повернулась. Он. Куртка, значок в форме парашютика; на значке цифра "200".
   - Здравствуйте, - сказала Вита. - А что значит двести?
   - Здравствуйте, - ответил Ростислав Михайлович. - Двести - значит, двести прыжков.
   - Вы что же, двести раз прыгнули и ни разу не разбились?
   - Двести шестьдесят семь. По документам: двести девять.
   Куртка у Ростислава Михайловича была военная, как у летчиков, сильно потертая. Роста он был среднего. И нос перебит.
   - Почему такая спешка, Ростислав Михалыч? Что-нибудь связанное с матерью?
   - Связанное... Картавите вы уж очень забавно. Еще раз захотелось послушать.
   - Вот как?.. - холодно сказала Вита, переступая отекшими ногами. - А телефон - не подходит?..
   - Не подходит, - спокойно отреагировал Ростислав Михайлович. - Хотел воочию.
   - Ну, и?..
   - Поесть чего-нибудь надо, вы, я понял, с работы?.. Пять минут - и у меня. Я рядом живу.
   Они дошли до Театра Ермоловой. Дом был во дворе.
   Ростислав Михайлович ковырялся в карманах куртки, выискивая, по всей видимости, ключи. Дышал он тяжело, хотя и старался сдержать одышку.
   "Плохо дышит, - отметила про себя Вита. - Надо послушать".
   - Слежу за прессой, - усмехнулся Ростислав Михайлович, выудив наконец ключ, привязанный к перочинному ножу, и распихивая по карманам газеты. - В основном с кроссвордами.
   "Псих", - подумала Вита и вздохнула.
   - Куда идти?
   - Прямо.
   На стене зазвонил телефон. Ростислав Михайлович взял трубку.
   - Нет, не Додик, Ростик, - сказал он мрачно и постучал в ближайшую дверь.
   Рядом заурчала вода, дверь распахнулась, и из уборной выскочил полный человек в майке.
   Комната Ростислава Михайловича была самой дальней, в конце коридора.
   Вита поставила сумку на сундук, расстегнула плащ.
   - У-у. Старый знакомый, - сказала она, взглянув на вешалку. На вешалке висело женское пальто. Скунс, свесив хищную сухую морду с плеча пальто, смотрел на нее стеклянными глазами. - Пальто Софьи Аркадьевны?
   - Ах, это... Да, мамина горжетка. Заходите.
   Комната была огромная, в два окна, выходящих на бурые крыши. За крышами был слышен бой курантов.
   Вита прошла к платяному шкафу и стала причесываться, поглядывая по сторонам.
   - У вас, наверное, самая центральная комната в стране?
   - Самая. Садитесь в кресло. - Ростислав Михайлович показал на большое разношенное кресло, прикрытое цветной тряпкой.
   - Я уж лучше на стул, - засомневалась Вита.
   - Стулья ненадежные. Садитесь в кресло.
   Вита с боязнью опустилась в кресло. Кресло задышало и ушло вниз.
   - Вы здесь один живете?
   - Сейчас - да. Когда-то с мамой, а еще более когда-то - с семьей.
   - Да-да-да, - закивала Вита. - Я помню: Софью Аркадьевну две девушки навещали. Внучки? Хорошенькие.
   - Дочки, - кивнул Ростислав Михайлович. - А насчет хорошенькие, так то не в папу.
   Вита потянулась было к сапогам - расстегнуть молнию да повыше положить отекшие ноги, но передумала: "Ну его к черту, еще подумает..."
   - Чем будете угощать?
   - Сухое есть, отбивные, если не... - Ростислав Михайлович подошел к окну, достал между рам сверток, понюхал. - Вроде съедобные.
   - А холодильник?
   - Места много занимает. - Он достал из шкафа масло, сунул Вите "Науку и жизнь". - Кроссворд хороший. Три слова не знаю. Пойду пожарю.
   Вита достала из сумочки но-шпу, выкатила две таблетки и неуверенно потянулась к узкому старинному графину с водой. Запила прямо из горлышка. Так и есть, тухлая.
   Она поставила графин на место и аккуратно, чтоб не стереть помаду, промокнула губы платком. Нашла кроссворд. "Аппарат для измерения кровяного давления?" Тонометр. ("Да, не забыть его послушать".) Она потянулась к сумке, достала фонендоскоп, повесила на шею.
   Прошлась по комнате. Плетеная козетка у окна, кое-где продранная, такой же столик. И пыль, пыль. Напротив буфета книжный шкаф с резными колонками и выломанным замком. На полках что-то непонятное, чертежи какие-то. Из них: "Теория и практика парашютной подготовки", Уголовный кодекс... о! Сборник Сельвинского. Вита достала книжку. "Моему взыскательному читателю Ростиславу Михайловичу Орлову. 1930 г.". Вита прикинула, сколько лет было тогда "взыскательному читателю". Лет двенадцать-тринадцать. Поставила книжку на место, рядом со "Справочником машиностроителя".
   Вита подошла к буфету, открыла: внутри было плохо. Тарелки не вымыты, а обтерты, по всей видимости, хлебом.
   Коробочка с поливитаминами. "Молодится, старый хрен..."
   - Взята с поличным! - Ростислав Михайлович поставил на стол скворчащую сковородку. - Прошу. - Он взглянул на Виту. - У вас скулы в форме знака вопроса. Вспомнил: тонометр! - Он достал ручку.
   Ручка не писала. Он тряхнул ее над полом. Капельки сорвались с пера на старинный, давно не мытый паркет.
   - Простота нравов, - заметила Вита.
   - Угу-у, - пробубнил Ростислав Михайлович, вписывая нужное слово. - Руки, кстати, не хотите помыть?
   - Лень, - улыбнулась Вита. - Моешь, моешь весь день...
   - Ну, сейчас я - кофе, и все. Магнитофон пока...
   - Ростислав Михайлович! - донеслось из коридора. - К телефону!
   - Вот, слушайте. - Он нажал клавишу и вышел из комнаты.