Кальма Н.. Книжная лавка близ площади Этуаль

   1. АНЕКДОТЫ
   Ба-а, "Последние в жизни" сдают! Вон какая здоровенная дырка на подошве! Кажется, придется все-таки обзавестись самыми модными военными туфлями на деревянной подметке! Как же это - назывались "последними", а оказываются далеко не последними. Ничего удивительного, если каждый день приходится отмахивать пешедралом такие концы! Велосипед? Но он тоже, бедняга, совсем облысел, дребезжит, точно старая жестянка, то и дело с него соскакивает цепь, а позавчера, когда Николь ездила к "тем", часть дороги пришлось тащить велосипед на себе - шина испустила дух, - и Николь чуть не опоздала. Тум-тум ти-та-та... Но "он", конечно, сразу раздобыл у Жан-Пьера резиновый клей, поставил прочную заплатку, и обратно Николь ехала уже без всяких приключений. "Он", оказывается, все может, а на вид белоручка, даже маменькин сынок. А как "он" сказал: "Можешь всегда на меня рассчитывать", и при этом так посмотрел!.. Тра-та-та... Тим-тири-тим... Жермен говорит: "Люблю мужчину в доме, тогда везде полный порядок"... Тра-та-та...
   Жермен с перьевой метелочкой - у книжных стеллажей. Жермен все так же кутается в вязаную материнскую пелеринку, хотя на дворе уже запахло весной, деревья на Елисейских полях набухли почками, а в нишах под Триумфальной аркой появились парочки - первые предвестники весны. Ишь как стучат по асфальту деревянные каблучки парижанок! Светит солнышко, выползают на свет иззябнувшие за долгую зиму люди, опасливо оглядываются немецкие патрули, проклятые немецкие патрули шагают по улицам, то и дело проверяют документы, придираются к тем, кто покажется им подозрительными.
   - Николь, я спрашиваю, что это за песня?
   Но Николь не слышит, все поет свое, все подсвистывает и при этом смешно, как щенок, щурится, и морда самая сияющая... Что там у них произошло, в Виль-дю-Буа? Жермен давно уже поняла, отчего у младшей сестры сделался такой переменчивый нрав: то беспечно весела, как, например, сейчас, то вдруг сварлива, придирчива, недовольна всем миром и в первую очередь собой. Спорит, ссорится со старшей сестрой, впадает в мрак, молчит иногда по целым дням. Ага, на полке не хватает зеленого томика. Толстой, "Война и мир". Ясно! Все русские книги, какие оказались в лавке, Николь прямо глотает. Перечитала Достоевского, Чехова, даже этого... как его... Гоголя... Конечно, это тоже способ понять русских, их такую сложную для французов, таинственную славянскую натуру. Наверно, и Жермен стала бы изучать русскую литературу, случись с ней то же, что с Николь. Русские, которые побеждают непобедимых гитлеровцев! Русские, которым нипочем самые страшные морозы, боль, раны!.. Ведь этот парень, так внезапно появившийся у них в холодную февральскую ночь, почти умирал. И все-таки первое слово, едва он очнулся тогда, после тяжелейшей операции: "Пустите меня! Я должен отыскать своих!"
   Второй тоже неплох, видна в нем лихость, бесшабашность какая-то, и товарищ он хороший, заботился о раненом, ходил за ним, как нянька. Но в первом, в Дени, Жермен угадывает большую внутреннюю жизнь, тонкий интеллект, скрытый огонь, сильную волю. Все-таки надо бы разузнать, что там у них происходит, как он относится к Николь. О, как все смешалось на свете из-за этой страшной войны, сколько кругом горя и как мало радостей! Надо, о, как надо бы им с Николь поговорить по душам, да разве это возможно? Николь при малейшем намеке взорвется, как петарда, Жермен отлично это знает. Но что выйдет из всего этого?
   - Эй, Жермен, что ты там возишься? Хочешь свежий анекдот?
   Ну конечно, Жермен не прочь послушать. Несмотря на оккупацию, по Парижу ходит множество дерзких историй, высмеивающих бошей, издевающихся над их повадками.
   Николь просто-таки захлебывается:
   - Слушай! В переполненном автобусе немецкий солдат наступает на ногу пожилому французу. Тот охает и отвешивает немцу оплеуху. Пока прибегает контролер, пока вступаются пассажиры, из глубины автобуса пробирается маленький старичок, размахивается и тоже дает немцу оплеуху. Разражается скандал, всех трех ведут в полицию. Полицейский комиссар допрашивает "пострадавшего" и обоих драчунов. "Видите ли, у меня очень чувствительные ноги, - говорит пожилой француз, - мсье наступил, и у меня от боли моментальный рефлекс. Но я прошу мсье извинить меня".
   Бош ворчит:
   "Рефлекс! Странный рефлекс... Но, в конце концов, я готов извинить мсье. Однако вторая оплеуха..."
   Комиссар обращается к старичку:
   "Вам на ногу никто не наступал, и вообще вы сидели далеко. Почему же вы ударили мсье?"
   "Как вы не понимаете, комиссар? - отвечает старичок. - Когда я увидел, что бьют немца, я решил, что англичане уже высадились".
   Жермен смеется, откинув тонкую белую шейку. Николь польщена: ее анекдоты имеют успех.
   - Хочешь еще? Слышала стихи про рождество? Нет?
   У нас не будет нынче рождества,
   Эвакуировали Деву и Христа,
   Иосиф в лагере вымаливает хлеб,
   А боши реквизировали хлев.
   Всех ангелов с небес зенитки сбили,
   Волхвы в Британию давно уплыли,
   Бык ныне царствует в Берлине, а осел...
   Он в Риме стойло теплое нашел.
   - Ты набита анекдотами и историями, точь-в-точь как старый матрац соломой, - объявляет Жермен. - Где это ты набралась? Наверно, у Жан-Пьера? Кстати, ты давно не рассказывала ничего о наших русских. Как они там? Как здоровье Дени? Зажил его шов? И вообще, как они прижились у Жан-Пьера?
   - Шов заживает. С Жан-Пьером оба ладят, - буркнула, внезапно мрачнея, Николь.
   - Ну еще бы не ладить, ведь Келлер такой добряк. Вот кто по-настоящему хороший человек! - продолжала Жермен, точно не замечая переменившегося настроения сестры. - А у Дени характерец неукротимый, вроде твоего. Никогда не забуду, как он бушевал здесь, у нас, как требовал, чтоб его немедленно отпустили. Ему, видите ли, надо во что бы то ни стало сию минуту идти куда-то, кого-то отыскивать, сражаться с фашистами. Ничего не желает слушать, рвется с постели. А ведь какая была рана - легкое прострелено, весь исходил кровью. Доктор Древе, когда извлекал пулю, шепнул мне, что не очень-то надеется на благополучный исход...
   - И все-таки, несмотря на все это, ты и Гюстав потребовали, как только Дени стал передвигаться, чтобы он и Поль перебрались в Виль-дю-Буа, к Келлеру, - зло перебила ее Николь. - Потребовали, чтоб они ушли от нас!
   - О, ну сколько же можно говорить об одном и том же! - в сердцах воскликнула Жермен. - Ты что, маленькая, не понимаешь? Им нельзя было здесь оставаться. Два взрослых парня в крохотной квартирке, которая у всех на виду, можно сказать, в самом центре Парижа! У нас и немцы-покупатели бывают, и соседи непременно бы дознались, что у нас живут чужие... А это всем нам грозило самыми страшными последствиями. Да и не одним нам, ты это отлично знаешь сама, только делаешь вид, будто мы поступили жестоко из эгоизма. Тебе нравится мучить меня и Гюстава, - уже жалобно договорила старшая сестра.
   - Да уж твой Гюстав... - протянула Николь.
   - Вовсе он не мой. Он общий! - опять вспыхнула Жермен. - Ты же знаешь, чем он занят. Разве это его собственные дела?
   Николь успокоительно похлопала сестру по хрупкому плечу:
   - Не кипятись, пожалуйста, никто не обижает твоего Гюстава. Я тоже, между прочим, уверена, что он и герой и мировой парень. Только уж слишком педант. Вообразил себя настоящим вождем и завел такую дисциплину - не вздохнуть! Кстати, Дени меня расспрашивал о нем и о Келлере. Чем они занимаются, да почему Жан-Пьер торгует с немцами, и так далее. Кажется, он что-то подозревает. Тот разговор, когда он лежал у нас... Мы думали, он без сознания, а он, оказывается, все слышал.
   Жермен испуганно вскинула глаза.
   - Какая неосторожность! Надеюсь, ты ему не сказала?
   - Но ведь из Бетюна пришел хороший ответ! - возразила Николь. - Они оказались своими, все подтвердилось.
   - И все-таки, покуда Гюстав не позволит, я тебе запрещаю болтать на эти темы, - строго сказала Жермен. - Я ничего не имею против, - прибавила она, - мы очень рады, что Шарль так о них отозвался, да и Гюставу они оба нравятся. Гюстав говорит, надо познакомить русских с нашими. Пускай наши своими глазами увидят тех, кто бьет немцев. Правда, ни Дени, ни Поль боев и не нюхали, но ведь они той же породы, советские. Думаю, если дойдет до дела, они не подведут.
   - Еще бы! - горделиво сказала Николь. - Дени - это знаешь какой парень!
   - Вот Гюстав и хочет... - начала Жермен.
   Николь вдруг сердито покраснела.
   - Как, уже выводы? Уже намерен их использовать?!
   Жермен остро глянула на младшую сестру.
   - А что? Тебе это не нравится? Ты возражаешь?
   - Да нет, - заметно смутилась Николь, - я ничего не говорю. Только Дени, по-моему, еще слаб для чего-нибудь серьезного. Ведь он только недавно поднялся.
   - Но если нужно?
   - Тогда вместо него пойду пока я! - решительно сказала Николь.
   "Ого, как видно, это всерьез! - думала, хмурясь, Жермен. - Как она вскинулась! Смотрите-ка, готова на риск, даже собой пожертвовать, лишь бы уберечь его. О, это очень-очень серьезно..."
   Вслух она сказала:
   - Все это не нам решать. Кажется, скоро станет очень горячо.
   - Тебе известно что-нибудь новое? - с живостью спросила Николь.
   - Нет, все, что было, тебе известно, как и мне. Но если взглянуть на сводку...
   - Покажи! - потребовала Николь.
   - Пожалуйста.
   Жермен нагнулась к нижним стеллажам. Там, за толстыми томами "Истории масонства", был выдолблен в стене тайничок. Жермен, не глядя, нащупала бумажный жгут, вытянула его, развернула.
   - На, читай!
   Вот что прочла Николь:
   "6 апреля в пять часов вечера колонна фашистских солдат в полсотни человек возвращалась из ресторана на площади Наций. На углу бульвара Шаронн три партизана подкараулили колонну и бросили в нее несколько бомб. Десятки убитых и раненых фашистов.
   10 мая у Одеона партизаны напали на группу эсэсовцев. Фашистов забросали гранатами. Много убитых и раненых.
   22 мая на бульваре Линне атакована машина бошей".
   Николь обратила к сестре разгоряченное лицо:
   - И все это совершила одна группа? Всего несколько человек?
   - Кажется, - кивнула Жермен. - Наверное ничего еще не известно. Но и другие, ты же знаешь, не сидят сложа руки. Сама видишь, в Париже бошам становится неуютно.
   - Браво-о! - заорала вдруг совершенно по-мальчишечьи Николь и подбросила к самому потолку одну из своих "Последних в жизни", да так, что туфля звонко шмякнулась об пол оторванной подметкой. - Браво, скоро мы с ними разделаемся! Скоро победа!
   - Тише ты, сумасшедшая, соседи сбегутся или, чего доброго, услышат боши! - унимала ее, сама очень довольная, старшая сестра.
   2. В ВИЛЬ-ДЮ-БУА
   - Чем могу служить, мадемуазель Роллан?
   - Я по поводу Арлетт, мсье Келлер. Пришла поговорить о вашей девочке.
   - Опять что-нибудь натворила в школе? Вот негодница! Девчонке тринадцать, совсем уже большая, а никак не может без шалостей!
   - На этот раз это не шалость, мсье Келлер, - начала, растягивая слова, учительница. - Если посмотреть на это как на... И вообще многие могли бы расценить это как...
   Мадемуазель Роллан окончательно запуталась. Ее надутые красные щеки точь-в-точь детские воздушные шары, - казалось, готовы были лопнуть.
   - Да что же такое сделала Арлетт? - не на шутку встревожился Келлер. - Что выкинула? Вы сказали, что это может быть расценено как... что?
   - Как политическая акция! - единым духом выпалила мадемуазель Роллан. - Да-да, ведь у нас есть такие, что не дремлют. Они готовы приписать школе и мне самой бог знает что!
   И мадемуазель Роллан принялась залпом выкладывать "дело" Арлетт:
   - Был урок пения. Я вела его сама, потому что мадам Бернар больна. Я не очень-то знаю их обычный репертуар. И вот я предложила девочкам петь то, что им самим нравится. Тогда вышла ваша Арлетт, сделала знак остальным и начала петь, как бы вы думали что?
   - Понятия не имею, - пожал мощными плечами Келлер. - Какую-нибудь неприличную шансонетку?
   - О, если бы! - воскликнула учительница. - Нет, нет, все было много хуже! - Она всплеснула руками. - Вообразите, Арлетт запела издевательскую песенку о радио:
   От зари и до зари
   Врет Радио-Пари,
   И знает весь народ,
   Что немец подло врет!
   А окна в классе открыты, мимо идут люди... Вы понимаете мое волнение, мсье Келлер? Что подумают?! Ведь всюду есть любители так преподнести это, что меня сразу уволят. И школу могут закрыть! Скажут: "Вы внушаете детям такие идеи, такие настроения..." - Мадемуазель Роллан отерла носовым платком щеки, обмахнулась: ей было жарко.
   Келлер неторопливо передвигал на полке за прилавком какие-то банки, бутылки. Учительнице вдруг показалось, что он усмехается. Как! Ему смешно? И тут вдруг учительница увидела и впрямь ухмыляющуюся физиономию Келлера.
   - Вот негодница эта Арлетт! - не сдержавшись, фыркнул он. - Распевать такие песенки под носом у бошей! Ай-ай-ай! - Он покачал головой с самым лукавым видом. - Но согласитесь, мадемуазель, для этого нужна смелость. Не правда ли? Мне даже хочется аплодировать им, нашим ребятам. А вам разве не хочется? Ну, скажем, так, самую малость. Разве вы не согласны с этой песенкой? Ведь в самом деле передачи бошей - это препротивная штука. Сплошное вранье! Неужто вам они нравятся?
   Мадемуазель Роллан мялась, теребила носовой платок.
   - Ну да, ну да, мсье Келлер, в какой-то степени и я не в восторге от их радио. Но поймите, моя работа... Ведь может быть комиссия...
   - Не беспокойтесь, вас не дадут в обиду, мадемуазель, - прищурился лавочник. - Я вам это обещаю.
   В его голосе была такая уверенность, что учительница невольно начала успокаиваться. "А ведь и в самом деле Арлетт молодчина! - мелькнуло у нее вдруг. - И что это я праздную труса? Право же, этот Келлер может подумать, что я совершенная дрянь". На лице у нее можно было легко прочесть эти мысли. Во всяком случае, Келлер смотрел на нее очень добродушно.
   - Так я пойду, мсье Келлер, - сказала учительница. - И, пожалуйста... ничего не говорите Арлетт. Давайте забудем этот эпизод.
   - Давайте забудем, - улыбаясь, подтвердил Келлер.
   За Орлеанскими воротами Парижа, в предместье Виль-дю-Буа, все знали толстяка Келлера, приказчика в сельской лавочке, где можно было купить все нужное здешним людям - от лопаты и вина до ситцевого платья и гитары. Знали не только самого веселого и острого на язык Келлера, но и его жену Фабьен и двух детей - пятнадцатилетнего Андре и тринадцатилетнюю Арлетт.
   Для огородников, водопроводчиков, мелких служащих, населяющих Виль-дю-Буа, лавка Келлера служила вечерним клубом: сюда можно было зайти пропустить стаканчик аперитива, почитать свежую газету, а главное, обменяться местными новостями - кого выбрали в муниципалитет, мальчика или девочку родила мадам Оливер, на ком именно женится старший сын Мегрелей и за сколько приобрел свой подержанный "Панар" молодой Кювье. Жан-Пьер Келлер охотно принимал участие в этих вечерних бдениях, но не забывал ловко и быстро обслуживать покупателей. Фабьен была неизменно приветлива, а ее стройная фигура и пикантное личико очень нравились мужчинам.
   Однако, с тех пор как пришли оккупанты, вечерние собрания в лавке почти прекратились. Кому охота нарываться на неприятности, если введен комендантский час и людей вечерами хватают прямо на улице! И потом, боши очень подозрительно относятся ко всяким сборищам французов, в особенности в последнее время, когда начались разные "акции". Того и гляди, нагрянут в лавку, начнется проверка документов, выяснение личности, да мало ли еще что...
   Кроме того, в лавке часто бывали немцы. Да, да, они бывали там, покупали пиво, прославленные французские сыры и охотно болтали с приказчиком по-немецки. Ведь Келлер, уроженец Эльзаса, говорил по-немецки, как истый немец, да и похож был на немца - крупноголовый и крупнотелый и тоже любитель пива. Но именно на своей родине, в Эльзасе, Жан-Пьер Келлер насмотрелся на повадки бошей, на их грубость, самомнение, жестокость. Когда к власти пришел Гитлер, он окончательно возненавидел всех его последователей. А уж когда гитлеровцы явились в Париж...
   - Ого, поглядите-ка в окно! - закричал однажды утром своим домашним парикмахер Греа, живший в домике напротив лавки. - Ну-ка, ну-ка, что вы там видите?
   Домашние Греа, а вместе с ними и другие жители Виль-дю-Буа увидели у лавки Келлера развевающиеся на ветру, выставленные для продажи ситцевые платья и фартуки. Все эти платья и фартуки были трех цветов - синие, белые и красные. Издали казалось, что над домом Келлеров реют национальные флаги Франции, те самые флаги, которые были строго-настрого запрещены оккупантами.
   А на следующий день Келлер выставил прямо на улицу ящики с мылом в трехцветной обертке. А потом вдруг Фабьен и Арлетт появились на улице в красных косынках, белых блузках и синих юбках. Они весело подмигивали встречным: мотайте, мол, на ус - жив дух Франции, ничем его не сломить, и настоящие патриоты-французы плевать хотят на бошей.
   Проделки Келлера и его семейства нравились рабочему люду в Виль-дю-Буа, однако многие боялись за толстяка и его семейство.
   - Он многим рискует, наш верзила. Надо его предостеречь. Недолго и попасть в лапы наци. Ведь здесь всюду бывают боши. Вдруг поймут...
   Однако с некоторых пор Келлер прекратил свои "трехцветные" проделки. Теперь, открывая утром окна, обитатели Виль-дю-Буа уже не видели у лавки французские национальные цвета. Лавка как лавка, каких тысячи под Парижем. Жители, хотя они сами предостерегали Жан-Пьера, теперь, когда он послушался их советов, были как будто даже слегка разочарованы.
   - Эге, струсил, видно, наш Келлер.
   - Возможно, боши догадались и пригрозили ему арестом, чтоб он унялся.
   А мсье Греа, парикмахер, пустил слух, что Келлера даже вызывали в префектуру.
   Как бы там ни было, но Жан-Пьер действительно больше не шалил, никак не отзывался на антинемецкие анекдоты покупателей, сделался очень сдержан и, казалось, был совершенно поглощен лавкой и домом.
   Впрочем, Жан-Пьер был только приказчиком в лавке, как и Фабьен и Андре. Владелец, крупный финансист Номе, у которого было несколько тысяч таких лавок по всей Франции, уехал в начале войны в Виши и в Париже не появлялся.
   Жан-Пьер снимал двухкомнатную квартирку над лавкой. Одна комната полукухня-полукдадовая. Вторая служила спальной, столовой и кабинетом для всей семьи. Здесь на длинном столе обедали, делали уроки, писали счета поставщикам. Родители спали на широкой кровати, для детей были сделаны двухэтажные нары: наверху спал Андре, внизу - Арлетт. В уборную приходилось бегать вниз, во двор, умывались под рукомойником.
   Было и еще одно помещение - подвал под лавкой, служивший некогда складом товаров. Там в хорошие, довоенные времена хранились бочки с вином и прованским маслом, мешки с мукой и сахаром. Но сейчас запасов уже давно не было, и ни Келлер, ни его жена, ни Андре не спускались в подвал. Про Арлетт и говорить нечего: хотя она и считала себя совершенно взрослой, ни за что не пошла бы одна в подвал; ей чудились там то затаившиеся грабители, то привидения.
   И вот однажды, когда семья уже готовилась ко сну, влетела бледная Арлетт. Она только что спустилась в уборную.
   - Шаги!
   Андре, который уже лег, свесил лохматую голову со своей "башни":
   - Какие шаги? Где?
   - В подвале. Там кто-то ходит!
   Андре незаметно переглянулся с отцом. Потом насмешливо засвистел:
   - Фью-у! Опять привидения? Вот трусиха-то! А еще хвастает, что взрослая.
   - Что ты мне толкуешь! - закричала, чуть не плача, Арлетт. - Я не сумасшедшая, я очень хорошо слышала шаги. Там кто-то есть!
   Келлер, который уже собирался ложиться, сказал успокоительно:
   - Ну, вот что, ты укладывайся спать, а мы с Андре сейчас сойдем вниз и все осмотрим.
   - О папа, я боюсь, на вас там нападут! Я пойду с вами! - взмолилась Арлетт.
   - Глупенькая, ничего с ними не случится. А здесь с тобой останусь я, - нежно сказала ей мать. - Не бойся ничего.
   Арлетт для храбрости заползла в постель к матери, а двое мужчин из семейства Келлеров вооружились фонариком и отправились вниз, в подвал. Со своего места Арлетт не могла видеть, что вместе с фонариком отец захватил большую булку, изрядный кусок масла и кастрюлю с супом, оставшимся от обеда.
   Отец и брат пропадали так долго, что Арлетт еще больше встревожилась и предложила матери вдвоем идти на выручку.
   - Мы здесь лежим, а там их, может, убивают, - дрожа, шептала она Фабьен и уже порывалась вскочить и бежать прямо в ночной длинной рубашке вниз.
   Но тут вернулись мужчины. У обоих был совершенно спокойный и буднично-равнодушный вид. Келлер направился к постели.
   - Ну-ка, несчастная трусиха, перебирайся к себе, - решительно сказал он Арлетт.
   - Она вовсе не такая уж трусиха, - вступилась за дочку Фабьен. - Она даже собиралась бежать к вам на помощь. - Фабьен смеющимися глазами исподтишка взглянула на мужа.
   Андре взобрался на свою "башню" и оттуда хихикал и строил Арлетт насмешливые гримасы.
   - Что ж вы там нашли? Был там кто-нибудь? - все еще трепеща, спросила Арлетт.
   Брат захохотал:
   - Были. Там были две большие крысы.
   - Кры-сы? - недоверчиво протянула Арлетт. - Но разве крысы могут так сильно топать?
   Андре окончательно развеселился.
   - Еще как! - закричал он. - Топают прямо как лошади!
   - Папа, а он не врет? Неужто крысы действительно топают? повернулась Арлетт к отцу.
   Жан-Пьер потушил лампочку у изголовья.
   - А ты, оказывается, не только трусиха, но и дурочка, - донесся до Арлетт его сонный голос. - Спи, крысоловка!
   3. РУССКИЕ
   С этого вечера Арлетт невольно для себя начала примечать в доме много такого, на что раньше не обращала внимания. Например - она это хорошо знала, - со времени прихода бошей отец терпеть не мог ездить в Париж, а если была такая необходимость, торопился как можно скорее вернуться домой и, воротясь, на чем свет стоит проклинал оккупантов и все их новые порядки. А теперь то Жан-Пьер, то Андре забирали старенький дребезжащий велосипед, битком набивали багажную сумку какими-то свертками и пропадали иногда до самого комендантского часа. Зачастили к ним в дом какие-то новые, не известные Арлетт люди: рыжеватый молчаливый молодой человек, которого отец звал Гюставом, и еще долговязая девушка со смешными мальчишескими вихрами, решительными манерами и смущенным лицом, приезжавшая всегда на минутку. Отец и брат вели их обычно наверх, в комнаты, о чем-то тихо разговаривали и под разными предлогами выпроваживали Арлетт.
   Были и другие происшествия, помельче, но тоже странные. Например, пропала, точно в воду канула, любимая фаянсовая кружка Арлетт, из которой она с детства пила молоко. Девочка нигде не могла ее найти, хотя спрашивала всех домашних. Исчезли куда-то две раскладушки, на которых обычно устраивали дядю и тетку, приезжавших раз в год из Прованса. Арлетт лезла с вопросами к Фабьен, но та либо не слышала, либо отделывалась самыми неопределенными ответами.
   А подвал! Арлетт теперь ни за что не хотела одна проходить мимо подвала. Ведь ей чудились не только шаги, но и голоса, и хотя Андре продолжал насмешничать, она брала его в провожатые и все-таки боязливо косилась на серую, плотно закрытую дверь.
   А однажды, вернувшись из школы, Арлетт услышала, как мать сердито выговаривает отцу:
   - Ты доведешь бедняжку до галлюцинаций! Когда уж вы покончите со своими секретами? Ведь это глупо, наконец, она же не маленькая!
   - И все-таки недостаточно взрослая, чтобы ей доверять такие вещи, не сдавался отец. - Вдруг разболтает подружкам в школе или похвастает, что ей известно такое, чего не знают другие... А тут дело идет о судьбе людей. Вот Андре - на того уж можно опереться, как на взрослого. Ты знаешь, как он...
   Отец заговорил шепотом, и Арлетт, навострившая уши, больше ничего не смогла разобрать.
   - И все-таки надо ей сказать, - не сдавалась Фабьен.
   Должно быть, она сумела убедить Келлера, потому что в тот же вечер он взял Арлетт за руку и повел по лестнице вниз, к двери подвала.
   - Зачем? Куда ты меня ведешь, папа? Я не хочу, - отбивалась изо всех сил удивленная и испуганная Арлетт.
   - Хочу познакомить тебя с нашими крысами, - усмехаясь, сказал отец.
   - С крысами?
   - Ну да, с теми, которые топочут и разговаривают.
   Жан-Пьер трижды постучал в дверь подвала. Дверь бесшумно открылась, и в глаза Арлетт блеснул свет керосиновой металлической лампы, которая раньше - Арлетт это помнила - валялась, позабытая и ненужная, у них в чулане.
   Первое, что увидела девочка, - две раскладушки, приткнутые к углу и накрытые одеялами, что продавались у них в лавке. Посреди подвала возвышался грубо сколоченный стол ("И когда это папа его сколотил?" удивилась Арлетт), на котором лежала доска с металлическим барабаном, заканчивающимся ручкой-вертушкой. На столе Арлетт заметила и свою пропавшую кружку, и старую пишущую машинку отца. Но все это она увидела уже как бы вторым зрением и мельком. Главное же, на что устремился ее взгляд, - были двое юношей в толстых темных свитерах, чуть постарше ее самой, может быть ровесники Филиппа Греа - сына соседа-парикмахера, с которым уже начинала кокетничать Арлетт.
   Один юноша - темноволосый, очень бледный - показался Арлетт необыкновенно красивым и значительным. Другой был кудрявым блондином с мелкими чертами лица. Увидев ее, он дружески улыбнулся и протянул руку.
   - Вот вам новая знакомая, ребята, - обратился к ним Келлер. - Трех членов семьи Келлер вы уже знаете, а это четвертый - моя храбрая дочка Арлетт. - Он повернул к Арлетт свое круглое добродушное лицо. - Арлетт, ты уже большая и все понимаешь. Я думаю, ты сумеешь сохранить тайну, которую мы тебе доверим. Эти парни - русские. Ты никогда еще не видела русских, но слышала, какие они храбрые и как побеждают бошей. Ну вот, этих ребят боши увезли с их родины, хотели сделать рабами, а они не поддались, удрали. Их преследовали, чтобы с ними расправиться, до сих пор, наверное, ищут по всем городам. А мы решили спрятать их пока у нас. Здесь они в безопасности. Но ты понимаешь, дочка, ни одна душа не должна знать, что они здесь.