Кальма Н.. Книжная лавка близ площади Этуаль

   - Ага, вы пришли за нами ночью, потому что вы боитесь народа! Вы расстреляли мою девушку, можете сейчас расстрелять меня и всех нас, но все равно вам не победить! Народ отомстит за нас!
   Офицер видит его неукротимые, женственно красивые глаза.
   - Марсель Кламье?! Сын нотариуса из Лаона?!
   Юноша вглядывается в него, узнает:
   - Что? Дени? Ты - в асэс?! - Он презрительно сплевывает. - Какая низость! Так, значит, это ты выдал мое имя бошам? До сих пор они знали только мою партизанскую кличку - Атеист!
   Но в дверях уже стоят рыжий и черный партизаны и чернявый шофер. Шофер кричит:
   - Сумасшедший! Это же маскарад! Он свой, маки! И мы тоже маки! Быстрее, быстрее бегите! Дорога каждая минута!
   В ответ - восторженный вопль. Заключенные бросаются к дверям. Некоторые не могут идти - их подхватывают товарищи. Марсель подбегает к Дане:
   - Это правда? Какое счастье! Ты возьмешь меня к себе?
   Вместо ответа Даня хватает его за руку и тащит за собой. Все скатываются по лестнице вниз. Там уже слышны только отдельные выстрелы партизаны управились со стражей. На ступеньках - недвижные тела. Заключенные и маки пересекают двор, минуют ворота. На темной улице их ждут темные грузовики.
   - Скорей, скорей! - подгоняют их командиры.
   Вдали воет сирена - в немецких казармах услышали стрельбу.
   Байяр и его заместитель Лидор поспешно пересчитывают людей. Нельзя терять ни минуты. Семерых раненых капитан велит отвести в свою машину. Остальные набиваются - тело к телу - в грузовики.
   Даня, его друзья и Марсель оказываются рядом, в одном грузовике. Вплотную к Дане стоит длинный тонкий паренек в комбинезоне, с огромным пистолетом у пояса. В темноте Дане не видно его лица. Грузовики двигаются тихо, крадучись, на спусках идут на свободном ходу, чтоб не шумел мотор. На неровной сельской дороге кузов трясет и подбрасывает. Сосед в комбинезоне тычется головой в Данино плечо.
   - Извини, Дени, - бормочет он. - Это я не нарочно, честное слово!
   - Николь?! - вырывается у Дани.
   Его перебивает веселый голос д'Артаньяна:
   - Ну как, Русский, понравился тебе мой номер с лассо?
   - Какой? Где? - спрашивает Даня.
   - А с жандармом, который собирался тебя прихлопнуть. Ух, как он у меня поехал! Прямо в окно второго этажа!
   - Так это тебе я обязан жизнью? - Даня потрясен.
   Д'Артаньян смеется:
   - Не мне - кинематографу. Кино - великий фактор прогресса!
   8. У "СВЯТОГО АНТОНИЯ"
   Маленькая, позеленевшая от времени бронзовая статуя богоматери смотрела на них из травы. В круглом фонтанчике журчала, поигрывала вода, и закатный луч дробился в струе, вспыхивая то оранжевым, то зеленым.
   В этот час - между обедом и ужином - за столиками в ресторане Риё "Святой Антоний" почти не было посетителей. Только госпожа Риё, пышноволосая меланхоличная блондинка, вязала поодаль, не обращая никакого внимания на молодую пару. "Племянница" мсье и мадам Риё пользовалась полной свободой и могла принимать у "Святого Антония" кого ей было угодно. К тому же юноша, сидевший с ней за столиком, выглядел вполне прилично: синий костюм, галстук спокойных тонов, аккуратно зачесанные темные волосы и даже уголочек белейшего платка выглядывал из нагрудного кармана. Видно, мальчик из хорошего, интеллигентного дома.
   Госпожа Риё, наверно, не поверила бы, если бы ей сказали, что под синим пиджаком у мальчика спрятан заряженный пистолет, а на поясе у заднего кармана брюк - граната. Мальчик пришел в город вооруженный до зубов. После нападения на тюрьму боши свирепствовали. Они объявили, что крупные силы противника прорывались в город, и теперь патрули дежурили почти на всех улицах. Если бы они придрались к посетителю "Святого Антония", произошла бы "суматоха", как любили говорить партизаны капитана Байяра.
   Еще утром все друзья сбежались к шалашу, где жили Русский, Иша, Дюдюль, д'Артаньян и новый их товарищ - Марсель. Все желали присутствовать при туалете Дани, все подавали советы, и каждый приносил Русскому что мог: кусок хорошего мыла, одеколон, бритву и, наконец, самую главную драгоценность всякого партизана - крепкие носки. Даня отбивался изо всех сил:
   - К чему все это, ребята? Не нужно мне, даю слово. Забирайте все обратно!
   - Бери, бери. Надо, чтоб ты выглядел точно принц из сказки. Идешь ведь не в разведку, не к бошам, а к девушке! К де-вуш-ке! На сви-да-ни-е! Это же событие, - уговаривали партизаны.
   Все началось еще накануне, когда вернулся ездивший в Альби Костя-Дюдюль.
   Дернуло же его сказать при Иша:
   - Видел Николь у "Святого Антония". Она велела тебе непременно прийти завтра после обеда в сад при гостинице. Непременно, понимаешь, она это подчеркнула. Ей нужно сообщить тебе что-то очень важное.
   Этого было достаточно. Любопытный и болтливый, как сорока, Иша тотчас же разнес по всему лагерю: завтра Русский отправляется на свидание со своей девушкой. На этом свидании у них все должно решиться. Что именно должно решиться, ни сам Иша, ни другие партизаны не смогли бы объяснить, но людям в маки было приятно думать, что на свете, кроме войны, крови и жестокостей, продолжают существовать и существуют любовь, свидания, молодые девушки. Все жаждали быть хоть чем-нибудь сопричастными этому свиданию и молодой любви. К тому же всем без исключения нравился "маленький Русский" - храбрый и верный товарищ, разделявший с ними почти полгода все лишения, трудности и ратные дела. Николь лично знали только самые близкие товарищи Дани. Зато почти всем в отряде было известно, что долговязая подружка Русского, подавальщица из "Святого Антония", навела отряд на славное дело - освобождение политических - смертников из альбийской тюрьмы. Знали, что именно Николь сумела обработать тюремщика так, что он согласился помочь маки. Некоторые видели Николь, когда она приезжала к Дане. От полноты сердца несколько человек притащили подарки даже Николь. Старик Вино испек ей какую-то особенную коврижку, Жюль передал Дане собственноручно подстреленную лисицу на "зимний воротник", Иша сунулся было с какой-то ленточкой, но Даня так рявкнул на него, что грек поспешно ретировался. Ведь он был главным виновником всей этой суеты в отряде, и Даня про себя негодовал и злился:
   "Зачем это я понадобился так срочно Николь? Не могла приехать сама, если уж я так нужен! И Костя тоже хорош! Знает, что Иша первый трепач, и бухает при нем! Сделал меня посмешищем целого отряда!"
   Слухи дошли даже до Лидора. Обычно Лидор неохотно давал увольнительную в город - боялся за своих маки. Но тут беспрекословно отпустил Даню, только сказал на прощание:
   - Помни - девушки способны погубить нашего брата. Не засиживайся долго, в городе кишат боши.
   Поэтому в Альби Даня прибыл в довольно нелюбезном настроении.
   - Ты меня вызывала? В чем дело? - начал он, едва поздоровавшись и не замечая, что на Николь ее лучшее платье и голубая, очень идущая ей косынка.
   В противоположность Дане Николь была отчаянно, как-то залихватски весела.
   - Идем, идем со мной в наш ресторан. Сегодня ради такого торжественного дня я приготовила роскошный ужин. То есть, конечно, приготовляла не я, а мадам Риё, но я сказала ей, что у меня сегодня особенный день, и она обещала сделать для меня и моего друга особенный салат, - без умолку трещала она, ведя Даню в зеленый, благоухающий жасмином садик "Святого Антония".
   - Особенный день? Роскошный ужин? Да в чем же, наконец, дело? - все еще раздосадованно спрашивал Даня. Что еще новое придумала эта шалая долговязая девчонка?
   В садике царили спокойствие, уединение, невозмутимая тишина. Стены, увитые плющом и розами, отделяли посетителей Риё от всего остального мира. И как не вязались с этой тишиной, с этим спокойствием нервное возбуждение Николь, ее размашистые жесты, когда она открывала бутылку игристого местного вина и закуривала первую в жизни сигарету.
   - Хочу поздравить тебя сегодня, - начала она, как только они уселись за столик и разлили вино по бокалам. - Наконец-то я тебя освобождаю, Дени. Освобождаю от себя, от своего присутствия, от своих наездов. Подумай, какая радость: ты избавляешься от необходимости видеться со мной, терпеть все мои глупости, мои выходки, мой отвратительный характер! Ну, радуйся же, смейся, Дени! Послушай, теперь, когда уже все позади, сознайся: тебе было здорово противно водиться со мной?
   - Ничего не понимаю! - Даня и правда не понимал. - Зачем этот ужин? Почему ты меня поздравляешь? И с каким таким избавлением?
   - О небо, а я еще считала этого парня умным! - комически всплеснула руками Николь. - Ну как ты не понимаешь, я же тебе все ясно сказала. Я уезжаю, Дени. Уезжаю насовсем, взаправду, навсегда.
   Николь залпом выпила свой бокал. Глаза у нее были совсем шальные.
   Даня все не верил.
   - Уезжаешь? Что это тебе вздумалось? Это глупо, Николь, честное слово, глупо. Байяр хотел доложить о тебе командованию. Ты так хорошо работала с Байяром, со всеми нами... А это дело с тюрьмой - ведь это ты его провела, если говорить правду. Ты шутишь, Николь. Скажи, что шутишь!
   - Шучу ли я, шучу ли я?.. - запела Николь. - Нет, мой храбрый маки, мой пират, я не шучу. Меня вызывают. Я, видишь ли, важная, незаменимая персона. Сопротивление без меня погибнет, увянет, перестанет существовать... Гюстав пишет, я нужна им для большого дела. Кажется, что-то вроде шифровок. Словом, я должна ехать. И моя дорогая, уважаемая сестрица тоже считает, что там я буду более на месте, чем здесь.
   Даня начинал верить. Ему сделалось не по себе: Николь, Цапля Николь, вправду уезжает? Как же так?
   Николь испытующе смотрела на него.
   - Кстати, еще новость: Жермен и Гюстав женятся. И очень скоро.
   - Когда же? - машинально спросил Даня. Мысли его были далеко.
   - Как только бошей вытурят из Парижа. В первый же день Победы.
   - Ага, значит, и ты теперь поверила в близкую победу, - обрадовался Даня. - А помнишь, в тот день, когда мы с тобой бродили по Парижу, ты еще сказала...
   Черт! Даня готов был откусить себе язык. И дернуло же его заговорить о той прогулке!
   Николь схватила его руку горячей рукой:
   - Ты помнишь ту прогулку, Дени? Ты ее запомнил?
   - Ну конечно, Николь. Это была чудесная прогулка. Только потом - этот красный переплет...
   - Послушай, Дени, тебе будет жаль, если я уеду? Только говори мне чистую правду: тебе будет жаль?
   - Конечно, Николь, - опять как можно естественнее сказал Даня. - Мне будет очень не хватать тебя.
   Николь нервно скручивала салфетку. Точно выжимала ее.
   - Послушай, Дени, если тебе правда так жаль и ты не хочешь, чтобы я уезжала, ты скажи. Может, я как-нибудь сумею устроиться. Напишу Гюставу, что я и здесь могу работать, быть полезной. Словом, останусь.
   Она смотрела на Даню не мигая. "Скажи, ну скажи, чтобы я осталась!" приказывал, требовал, молил ее взгляд.
   Нет! Нет, как и тогда, в Париже, Даня не мог лгать Николь. Не мог. Не хотел.
   - По-моему, Николь, не стоит, - трудно выговорил он. - По-моему, следует ехать, если так велит Гюстав. Ведь ты и в самом деле отлично работаешь, Николь. Ты такой хороший товарищ. Мы с тобой так дружили, так слаженно действовали... - Он ненавидел себя в эту минуту. Ненавидел свой тон, свои слова.
   Николь отбросила салфетку.
   - Ты прав, как всегда, Дени. - Голос ее звучал чуть насмешливо. - Я поеду. Ты дал мне хороший совет. И мы в самом деле были славными товарищами. Жаль, что расстаемся мы насовсем.
   Сейчас Николь казалась спокойной. Как садик мадам Риё. Как бронзовая фигурка в траве.
   - Но почему насовсем, Николь? Вот кончится война, и мы увидимся. Ты приедешь к нам в Полтаву или я - в Париж.
   - Ты сказал "к нам"? К кому?
   Даня чуть отвернулся. Невыносимо было смотреть на Николь.
   - К нам, в наш полтавский дом.
   Николь немного помедлила.
   - У меня для тебя что-то есть, Дени. На память. Вернее, не тебе, а той девочке, о которой ты мне рассказывал. Лиза - так ведь ее зовут?
   - Так, - пробормотал Даня.
   - Вот, возьми. - Николь сняла с шеи воздушную голубую косынку. - Ее носила моя мать. Это самое дорогое, что у меня есть. Отдай ее Лизе, Дени.
   - Но зачем же... - начал было Даня.
   Николь его удержала:
   - Не отговаривай меня, Дени. Я хочу послать Лизе самое свое дорогое. Мы же с ней ровесницы, и у нас... у нас...
   Николь угловато взмахнула рукой и, не договорив, выбежала из сада.
   Даня не видел, когда именно Тото увез ее на поезд Тулуза - Париж. Через Бриё.
   9. ОН СТАНОВИТСЯ ВЗРОСЛЫМ
   На первый взгляд это было совсем не похоже на полтавскую весну и все-таки похоже. Похоже - шумной возней птиц в кустах, острыми пиками новой травы, пронзающей прошлогодний прелый лист, потемневшими, точно потными стволами дубов и тополей, всем могучим, сладким, победным дыханием земли. Не похоже - колючей цепкой зеленью роз, вьющихся по стенам старых домов, струистой лиловой дымкой над горами, пеной боярышника на дорогах, а главное, виноградниками. Вчера еще голые, корявые, как пальцы ревматиков, лозы вдруг, в одну ночь, выпустили скомканные матерчатые листы и пошли волнистым изумрудным морем скатываться с гор и холмов.
   Никогда еще не соприкасался Даня так близко с природой, никогда еще не ощущал так сильно и так зримо каждый, даже самый маленький шажок весны. И эта близость делала его по-звериному чутким, зорким, восприимчивым. Природа была под руками, под головой, на уровне его глаз, рта, носа. Все пять его чувств были настороже, готовы вобрать в себя то новый запах, то ворсистость первого листа, то горьковатый вкус салата из одуванчиков, который приготовлял к обеду бывший повар Вино. Даня со смехом уверял Костю-Дюдюля, что у него прорезалось шестое чувство: "Назовем его чувством природы. Оно у меня сейчас работает вовсю".
   И еще в эту весну он очень сильно ощущал собственное повзросление. Далеко позади осталось полтавское детство, и хоть постоянно носил он в себе отца, мать и Лизу, но именно детство - дом, игры - все это уже перестало для него существовать. Что-то похожее на игру, опасную, увлекательную, было в Германии, на заводе, но и там он оставался несмышленышем, сосунком. Потом наступила парижская, неуверенная в себе юность, присматривание к другим, примеривание себя к уровню других, первые выводы, первые уроки жизни и самый суровый урок - смерть Павла. А сейчас здесь, в горах, пришло что-то новое, крепнущее с каждым днем, определяющееся с каждым новым делом, затвердевающее на глазах, как затвердевает жидкая масса металла, вылитая в форму. Зрелость? Нет, конечно, еще не она. Но и не прежняя зеленая юность.
   Даня и раньше почти никогда не смотрелся в зеркало; Евдокия Никаноровна, бывало, шутила, что сын пошел не в нее - она любила повертеться у зеркала. Сейчас зеркало в отряде есть только одно - у Марселя. Где удалось Марселю раздобыть это зеркало, неизвестно, но в час бритья по утрам к нему - целая очередь, хотя многие партизаны давно запустили густые бороды или же бреются "наизусть". Даня однажды посмотрелся - увидел чужое, с выступающими скулами лицо, хмурые, очень взрослые глаза, обветренную, задубевшую, тоже чужую кожу. Только рот оставался детским - уголками вверх, добродушный и наивный. В зеркале был новый, незнакомый Даня.
   - Тебя не узнать, - говорил Марсель, заглядывая Дане в лицо своими женственными глазами. - У нас дома, в Лаоне - помнишь? - ты был совсем другой; не человек, а куколка человека, голенький, совсем птенчик. А сейчас - у-у, сейчас ты настоящий мужчина!
   - Даже не представляю себе, как это он был птенцом, да и был ли когда вообще, - посмеивался, щурясь сквозь очки, близорукий Костя-Дюдюль. - Вон какие мы стали закаленные бойцы! Дома небось не узнают, а? - Он наклонялся к Дане.
   Тот невольно вспыхивал: ему чудилось, Костя на что-то намекает... Блокнот? Но блокнот Костя давно вернул, бегло сказав, что ничего записывать не понадобилось. И все-таки Дане иногда казалось, что с того дня в розовом Альби Костя сделался как-то по-особенному ласков и внимателен и что это неспроста. Сам же Даня совершенно бросил писать. И некогда было, и не до того, и все, что он записывал когда-то у профессора Одрана, казалось ему теперь, в отряде, тоже чем-то наивным и детским. "Выбрасывать или жечь, конечно, незачем, - может, когда-нибудь покажу Лизе", - думал он, а пока запрятал блокнот на самое дно своего вещмешка.
   - Так как же, Данька, узнают или не узнают нас домашние? - продолжал приставать Костя.
   Он радостно улыбался, заранее представлял себе ленинградский дом, свое возвращение... Счастливый Дюдюль! Даня же при мысли о возвращении чувствовал болезненный укол в сердце. Увидит ли он своих? И когда это будет? Ну, не сметь! Давай, Данька, подумаем о чем-нибудь другом. Думай, Данилка, отвлекись чем хочешь... Вспомни, к примеру, ту ночь в отряде, когда ты и Дюдюль вместе с командованием отряда дежурили неподалеку от горного кряжа на небольшой вырубке - ждали самолета, который наконец-то обещали лондонские руководители. Долго-долго выпрашивали партизаны у лондонского начальства оружие. Лондонцы подбадривали макизаров, отделываясь звучными словами о патриотизме, о долге настоящих французов, о защите родины. Но дать оружие "красным", большей частью коммунистам и социалистам, медлили. Побаивались, это ясно. И все-таки кому-то из командиров маки удалось убедить, чтоб прислали хотя бы малую толику оружия. А то ведь до тех пор партизаны воевали чуть ли не голыми руками.
   Три кучи хвороста уже наготове. Ночь. Проходят часы. Нервничают люди. Глаза рыщут по огромному, чуть синеватому полотнищу неба. Полотнище усеяно звездами. Пустота, тишина. Напряжен слух. Никому не хочется даже перешептываться. И вдруг шум мотора врезается в эту тишину. Еле слышное вначале рокотанье пронзает каждого.
   Рокот все громче. Все вскакивают на ноги, мгновенно вспыхивают три костра, пламя взметывается вверх, как жадные ждущие руки. Самолет разворачивается, кружит, взмывает, опускается, снова удаляется, заставляет ахнуть, потом возвращается. И все эти секунды в людях то вспыхивает радость, то разочарование и отчаяние. Внезапно сразу среди тихой ночи в синеющем небе раскрываются светлые купола парашютов. Они летят к лесу вместе со своим бесценным грузом. Люди не выдерживают, радостно кричат, приветствуют небесные дары.
   Отправляются на поиски огромных шелковых узлов, повиснувших на деревьях. Один, два, три... десять... пятнадцать... Обрезаны стропы, контейнеры осторожно спущены на руках и тут же, на месте, вскрыты, потому что людям не терпится посмотреть, какое богатство попало к ним в руки. Достаточно ли они теперь снаряжены для битв? Командиры понимают их нетерпение и не мешают.
   - Этот автомат - мне!
   - А эта винтовка мне как раз по руке!
   - Пулеметом займется Дюдюль - это у него хорошо выходит!
   - Довольно, довольно! Насмотрелись - дайте теперь взглянуть и другим, - говорят командиры, точь-в-точь как детям, когда они рассматривают рождественские игрушки.
   Парашюты и их содержимое грузят бережно на тачки и везут в лагерь, на "летние квартиры" партизан.
   А в лагере какое торжество, какой восторг! Люди проснулись, выскочили кто из палаток, кто из шалашей, сгрудились возле тачек, пересчитывают, ощупывают каждый автомат, каждый пистолет. Подумать только - два пулемета, тридцать автоматов, три ручных миномета, двадцать пистолетов, гранаты, толовые шашки, много взрывчатки, патронов... О, это был такой праздник для всех в отряде! Дане тогда же дали, правда временно, пистолет - первое в его жизни оружие. "Сначала пусть научится по-настоящему стрелять, - сказал снайпер Жюль Охотник, - а уж потом можно будет дать ему оружие насовсем". У самого Жюля "магали" с оптическим прицелом, подаренный ему каким-то другом-охотником, глубоким стариком, для которого маки - уже несбыточная мечта. Вот сначала из своего "магали", а потом и из пистолета Жюль учил Даню стрелять. И настал наконец день, когда Жюль доложил командиру Байяру, что "новенький Русский" обучен и можно доверить ему оружие.
   Вот он, пистолет, тяжелый, в приятно пахнущей и скрипучей кожаной кобуре, висит на поясе Дани. Можно в любую минуту его потрогать, ощутить его тяжесть. Даня потихоньку дотрагивается до кобуры.
   - Ты что? - спрашивает сидящий рядом Марсель.
   - Ничего.
   В их палатку набились все соседи. Пришел даже командир Байяр. В углу, откинувшись к парусиновой стенке, сидел со своей гитарой д'Артаньян. Глубокий, мягкий аккорд...
   До вчера я тебя не знал.
   Как зовут тебя, я не знал,
   А увидел, за руку взял,
   За собою тебя позвал.
   Хочешь, землю тебе подарю,
   Хочешь, звезды или зарю?
   На заре на тебя посмотрю,
   Что захочешь, тебе подарю
   Мой кораблик по пруду плывет,
   Нас с тобой он на борт берет.
   Он бумажный, но он плывет
   В ту страну, где любовь живет...
   У д'Артаньяна был приятный глуховатый тенор. И откуда только он брал эти грустно-насмешливые песенки и нежные мелодии? У каждого в душе его песни будоражили что-то свое, далекое и томительное.
   Снаружи уже начинало смеркаться, и в мутном зеленоватом свете, проникавшем сквозь парусину, у всех были таинственные, смугло-зеленые лица. Костров и огней не зажигали: разведка доносила, что кругом бродят крупные отряды немцев, прочесывают леса, обыскивают фермы и селения. После партизанского налета на тюрьму в Альби нацисты усилили свою охоту за франтирерами. Поэтому в отряде ввели дополнительные посты охранения и было приказано соблюдать величайшую осторожность - ничем не выдавать свое присутствие.
   - Спой еще что-нибудь, - попросил Байяр. - Хорошая песня...
   - Да, да, спой! - подхватило несколько голосов.
   Д'Артаньян низко нагнулся над гитарой, задумчиво пощипывал струны. Вот-вот пробьется какая-то полузабытая мелодия...
   - Знает кто-нибудь "Сильный ветер"? - спросил он. - Эту песню поют в моих местах крестьянские девушки.
   - "Сильный ветер"? - переспросил Вино. - Кажется, я знаю... Начинается так... - Он прочистил горло, приготовляясь петь.
   Однако запеть ему не пришлось. Раздался топот бегущих ног, голос Жюля Охотника торопливо спросил кого-то снаружи:
   - Где командир? Он срочно нужен!
   - Я здесь. - Байяр поспешно выбрался из палатки, и за ним повалили остальные. - В чем дело?
   - Тревога, командир. Прибежали ребята - соседи Дюшенов. К ним явились немцы, вытащили наружу матушку и ее мужа, мужа тут же поставили к стенке и расстреляли, а матушку Дюшен начали спрашивать о нас, выкручивали ей руки, били прикладами... Ребята говорят, когда они побежали сюда, немцы собирались поджигать ферму.
   - Немцев много? - отрывисто спросил Байяр.
   - Ребята сказали - сотня, если не больше.
   - Может, это им со страху показалось?
   - Нет, это храбрые мальчишки, я их давно знаю, они не перепутают, возразил Жюль.
   - Едем! - скомандовал Байяр. - В лагере останутся двадцать новеньких, десять стрелков и Лидор. Остальные - со мной. Взять три пулемета, один станковый и два ручных, минометы. Охотнику проследить, чтоб не было никакого шума при отправке и в пути. Очень возможно, что боши устроили засаду. Наблюдать за дорогой поручаю Марселю и Русскому.
   - Есть, командир!
   - Есть наблюдать! - послышалось в ответ.
   Все делалось быстро и в тишине. На небе уже бледнел закат.
   10. ГИБЕЛЬ ДРУЗЕЙ
   Грузовики, полные вооруженными людьми, мчались по крутым и извилистым горным дорогам, не зажигая фар и стараясь не очень шуметь моторами. Тото нажимал на газ: он тоже знал и любил матушку Дюшен, которая и его, несмотря на его седые виски, звала "мальчиком" и "малышом". Тото просто думать не мог без отчаяния, что она попала-таки в лапы бошей! Вырвать матушку, во что бы то ни стало вырвать!
   За грузовиком Тото почти вплотную ехал его приятель и напарник Жаку, с виду тщедушный, похожий на заводную обезьянку, но лихой и отважный парень из Лиона. В кабине Тото сидели командир Байяр и Даня - наблюдатель. У Жаку наблюдателем ехал Марсель. Оба не сводили напряженных глаз с дороги - знали по опыту, что боши могут, например, перегородить шоссе стальным канатом или поваленным деревом. Остановят грузовики, обстреляют из пулеметов или забросают гранатами, и тогда вряд ли кто из отряда уцелеет.
   Все быстрее стелется под колеса дорога, все ближе знакомые места. Вон там, за тем поворотом, должна показаться деревушка, а за ней - поле Дюшенов и ферма. И вдруг, когда грузовики были уже у поворота, открылось небо, полыхающее оранжевым, багровым, зеленым... Точно вернулся во всей красе закатный час.
   - Боже мой... Пожар! - хрипло сказал Тото.
   Байяр бормотнул проклятие.
   - Горит ферма Дюшенов. И рядом - сарай. Там наш запас бензина.
   - Вот они и использовали этот запас, - отозвался так же хрипло Тото.
   - Опоздали?! - Даня сжал в руках автомат, ощупал у пояса гранату. Скорее бы! Скорей!
   У опушки близ поворота Байяр приказал остановиться.
   Шоферы увели грузовики под деревья. В селение послали разведчиков (одним из них был Иша).
   Партизаны нетерпеливо ждали их возвращения. Уже совсем стемнело. Ни курить, ни громко разговаривать никто не решался.
   - Что сделают с нами боши, если поймают? Расстреляют? - шепотом спросил стоящего рядом д'Артаньяна Даня.
   - Слишком много чести. Просто повесят, - буркнул тот, не сводя глаз с пожара; розовые блики вспыхивали и погасали в его зрачках. - Эх, жаль, так и не спели мы "Сильный ветер", - задумчиво прибавил он.
   - Еще споем, - сказал Даня.
   - Кто знает...
   Разведчики появились внезапно, словно из-под земли. Иша торопливо доложил что-то Байяру.
   - Ребята, по донесениям у бошей три пулемета, а самих около сотни. Что будем делать? Атаковать, я полагаю? - обратился Байяр к своим бойцам.
   - Атаковать! И чем скорее, тем лучше! Именно сейчас, ночью! Командуй, Байяр! - раздались со всех сторон приглушенные голоса.
   Байяр вызвал Костю-Дюдюля и Жюля Охотника: им поручалось подавить пулеметы противника, если тот успеет открыть огонь. Впрочем, Байяр очень рассчитывал на внезапность нападения. Остальных людей он разделил на две группы. Одна, под его командой, должна была первой ворваться на ферму и атаковать немцев. Вторая дожидалась поблизости, в укрытии, и только по сигналу Байяра вступала в бой.