Камша Вера Викторовна. Время золота, время серебра (сборник)

   Даже на выпускных экзаменах полегче было. Или все-таки нет?
   В первом слое говорилось о листьях. Во втором стало ясно, что это корни. В третьем...
   С Шарца семь потов сошло, пока он перевел... и ничего не понял! О да, бесспорно, теперь, после окончательной расшифровки, это прекрасная абстрактная эльфийская поэзия, вероятно, весьма возвышенная и чудесная, словом — самая настоящая литература. Но где же медицинский трактат? Где? Не нужно заканчивать Марлецийский университет, чтобы понять, что вся эта писанина никакого отношения к медицине не имеет. И как он сразу этого не заметил? Наукообразный стиль повествования ловко скрывал то, что само это повествование не содержит в себе вовсе никаких научных данных ни по медицине, ни по чему-либо еще. Оно и вообще ничего не содержит. Как же так? Кто-то же дал себе труд написать все это. Какой-то сумасшедший эльф старательно запечатлел этот бред для потомков. Да еще и аккуратно обозначил разделы: это для эльфов, это для гномов, а это и вовсе для людей. Первые два слоя содержали скрытые намеки на некое тайное знание. Добравшись до третьего, Шарц не обнаружил ничего. Пусто. Пустота ехидно хихикала.
   И тут Шарц заметил несколько полустертых рун, на которые не обратил внимания раньше и которые переворачивали все его расшифровки с ног на голову.
   Будь оно все проклято — четвертая кодировка!
   Эльфы и в самом деле — злые. Не зря про них страшные сказки рассказывают. Они это все нарочно, чтоб его помучить. Им-то, бессмертным, ничего не стоит годик-другой посидеть над расшифровкой, а бедный марлецийский доктор — помирай над их закорючками!
   Шарц порычал от досады, но сел переделывать все по новой.
   Когда он все закончил... он и сам не знал, смеяться ему или плакать. В его руках действительно был трактат, но... эротический.
   "Как ласкать свою избранницу при помощи трав и цветов" — вот что на самом деле значилось на обложке. Неизвестный древний эльф был большим затейником.
   Шарцу очень хотелось дать ему в ухо. В особенности — за гномок. Как-то не верилось, что остроухий мерзавец семьдесят лет вкалывал с кайлом и тачкой, чтоб по праву заслужить себе Невесту. Да и кто б ему, остроухому-то, позволил? Так откуда ж он так хорошо знает, что такое с гномками делать надлежит? Или все это изящная эльфийская шутка? А быть может, где-то в уголке трактата притаился еще один значок, проклятый маленький значок, добавляющий еще одну кодировку — пятую?
   Шарц застонал от ярости и аккуратно положил трактат на стол. Потом убрал руки за спину и немного подышал. Он обязательно поищет пятый значок, но не теперь. Слишком уж охота рвануть наискось глупую эльфийскую шутку и швырнуть ее в угол.
   А может, не рвать? Может, прочесть как следует и запомнить? Вдруг пригодится?
   Шарц сидел у низенького столика, который некийталант пытался инкрустировать перламутром. Лучше бы он этого не делал, умелец несчастный. Так бездарно испортить такое потрясающее дерево! Эти благородные разводы, струящиеся, как вода, теплый янтарный свет поколений, и во все это понатыкано холодного глупого перламутра, да еще и не самого лучшего качества. Нет, ну где были глаза у этого гения? Руки быему повыдергать! Такой материал загубил, бездарь несчастная! Впрочем, Шарц почти не думал о столике. Не до столика ему было. Он напряженно прислушивался к звукам, доносящимся из-за плотно закрытой двери. Герцог, сидящий напротив, делал то же самое.
   — Дьявол! Можно подумать, это у тебя жена рожает! — наконец не выдержал герцог. — Тошно глядеть на твою перекошенную от ужаса рожу!
    —Простите, ваша светлость...
   — Простить? Да я казню тебя, если ты немедля неулыбнешься! Ты мой шут, так?
    —Так, ваша светлость...
   Шарц продолжал прислушиваться к звукам за дверью. Пока все нормально. Герцогиня — сильная женщина. Она — человек. Это тоже важно. У людей сэтим проще. Она справится. Должна справиться.
   — Так не сиди тут с рожей пьяного гробовщика! — рявкнул герцог. — Шути о чем-нибудь!
   Шарц вздохнул.
   — Ваша светлость, давайте сыграем в шахматы. После того как я в очередной раз перепутаю рыцаря с лучником, вы сможете вволю посмеяться надо мной, раз уж вам так приспичило.
   — Отлыниваешь от работы, — проворчал герцог, самолично беря шахматную доску. — Я должен смеяться над твоими шутками, а не над твоей глупостью.
   — Ваша светлость...
   — Убери, убери лапы! — буркнул он на Шарца, попытавшегося перенять у него коробку с шахматами.
   — Разве герцогу должно самому заниматься столь неподобающей работой? — патетически вопросил Шарц.
   — Нет, я тебя все-таки казню... — протянул герцог, расставляя фигуры. — Неподобающей... с ума меня свести хочешь?! Неподобающей... хоть руки будут чем-то заняты, пока... а ты давай улыбайся, шут называется! Улыбайся, я сказал! Так, чтоб твоя улыбка мне сердце грела!
   Шарц послушно оскалился.
   — Фу, мерзость какая! — поморщился герцог. — Ты хоть представляешь, на кого сейчас похож?
   — Представляю, — кивнул, не переставая скалиться, Шарц. — На идиота. На послушного идиота.
   — И это мой шут! Мой шут! — страдальчески молвил герцог. — Высечь тебя надо. Казнить, а потом высечь. Ты чего не смеешься, мерзавец? Дожил... собственного шута пытаюсь развеселить, так он, зараза, еще и смеяться не изволит!
   — Шутки у вас так себе, ваша светлость, — отозвался Шарц. — Ни уму, ни сердцу. Случись вам шутом на жизнь зарабатывать — на второй же день ноги протянули бы от голода.
   — Вот-вот, — кивнул герцог, — еще и насмехаешься над своим властелином. Ходи, чума на твою голову!
   Шарц вздохнул еще раз и передвинул фигуру. Пока все идет хорошо. Звуки правильные. Герцогиня — сильная женщина. Сильная. Она справится. И повитуху позвали лучшую. Самую лучшую. Она и вообще мастерица, а уж для герцогини... Ее же все любят. Ее невозможно не любить. Они оба чудесные. Миледи и милорд. Поэтому все будет хорошо. Должно быть хорошо. Вот только отчего так тревожно?
   — Будешь путать свои фигуры с моими — в лоб дам, — пообещал герцог.
   — Простите, ваша светлость, — Шарц попытался сосредоточиться на том, что происходит на доске, но смутная тревога не отпускала.
   Он передвинул еще одну фигуру.
   — Глупый ход, — прокомментировал герцог. — Ты что, не видишь, что я моментально прорываюсь по королевскому флангу? Переходи.
   Шарц послушно поменял ход.
   — А теперь ты надеешься атаковать в центре? — усмехнулся герцог. — Без подготовки? И не рассчитывай, мой мальчик, и не рассчитывай...
   Последнюю фразу герцог почти пропел.
   "Ну, слава богу, хоть он наконец отвлекся!" — мелькнуло у Шарца.
   И тут же он понял, что это не так. Герцога выдавали глаза. Больные, яростные, полные безысходного ужаса. Все самое трудное и опасное герцог привык делать сам. Или поручать таким же, как он, большим сильным мужчинам, воинам. И вот теперь, там, в соседней комнате, кричит от боли маленькая слабая женщина. Любимая женщина. Жена. И он ничего не может сделать. Ничего. Он не может за нее родить.
   — Ничего у тебя тут не получится, если не позаботишься о подкреплениях, — тем временем сказал ему герцог, небрежно указывая на центр доски.
   "Это он меня отвлечь пытается!" — понял Шарц, делая еще один ход.
   Довольно удачный ход, если подумать. Конечно, если бы герцог меньше волновался, он бы никогда не позволил себе так обнажить свой правый фланг. И ведь он сам только что говорил о флангах! Но теперь, когда его глаза мечутся от шахматной доски к плотно запертой двери... И тут Шарц увидел потрясающий ход. Просто невероятное везение! Чудо. Вот сейчас... сейчас... Он еще ни разу не выигрывал у герцога. Ни разу. А тут... Похоже, сегодня это неминуемо.
   Он почти забыл о плотно запертой двери, он едва не пропустил момент, когда звуки за ней изменились непоправимо и страшно. Он едва не прозевал момент, когда окружающая реальность треснула и он перестал быть шутом, перестал быть коротышкой, перестал быть лазутчиком, "безбородым безумцем", "последней надеждой", даже просто гномом — перестал. Потому что реальность окружающего мира треснула, и с него осенними листьями слетели все те имена, в которые он когда-то упрятал свою личность. Он больше не был лжецом, ловко жонглирующим сущностями, потому что долг врача призвал его, а врач не смеет лгать. Игры кончились.
   Он встал и шагнул к двери.
   — Что?! — вскакивая вскричал герцог.
   — Так неправильно, — невразумительно бросил Шарц, открывая запретную дверь.
   У него нет времени на объяснения. У него вообще нет времени на слова. У него есть время успеть. И только.
   Шаг внутрь, как в пропасть со скалы. Шаг внутрь, как в бездну разверзшегося провала. Шаг безумца, решительный и неудержимый. Шаг.
   Шагнув внутрь, Шарц коротким движением послал дверь назад. Она закрылась прямо в лоб бросившемуся за ним герцогу. Герцог замер. Застыл, не издав ни звука. Медленно поднес руку к расквашенному лбу, но так и не коснулся его.
   — Нас в Марлеции по-другому учили, — донеслось до герцога.
   Шарц промолвил это, глядя в отчаянные глаза повитухи, мягко отстраняя ее.
   — Отдохните, уважаемая, — молвил он. — А ты мне понадобишься, Полли! — тут же добавил он служанке герцогини, вцепившейся ногтями одной руки в другую, да так и застывшей. — Щипать себя — это не лучший способ помочь госпоже! Ко мне, да поживей!
   Служанка еще мгновение изображала из себя каменную статую, а потом облегченно вздохнула и бросилась к нему.
   — Что нужно делать? — с отчаянной надеждой выпалила она.
   — Прежде всего успокоиться, — порекомендовал доктор Шарц.
   Так. А теперь забыть. Забыть застывшие в отчаянии и ужасе глаза повитухи. Забыть о том, что она тысячу раз это делала, а ты, вчерашний студент, и у тебя было совсем мало практики. Забыть, что время уходит. Что его уж и вовсе нет, этого проклятого времени. Забыть о том, что ты можешь ошибиться, у тебя нет права на ошибку. О том, что перед тобой не просто рожающая женщина, но рожающая герцогиня — перед жизнью и смертью все равны, а ты врач, твой титул превыше королевского. Так забудь же о своих страхах и сомнениях, доктор Шарц. Действуй, черт тебя побери, коротышка долбаный!
   Когда по бороде потекла теплая струйка, герцог понял, что прокусил себе губу.
   "Еще немного, и я просто свихнусь! — думал он. — Хорошо, что я отдал свой меч оруженосцу. Хорошо, что никто не приходит... ничего не говорит... я и без меча могу кого-нибудь убить. Господи, да когда же этому конец? За что ей такие муки?!"
   И в тот же миг он услышал новый звук, резкий и несомненный. И по тому, как радостно завопила служанка, как горько заплакала повитуха, герцог понял — все хорошо, все живы.
   А потом открылась дверь, и на герцога налетел Шарц. Бесцеремонно отодвинув его светлость в сторону, он на подгибающихся ногах проследовал к столику с шахматами. Сгреб позабытый за страхами кувшин вина, осушил его единым духом и вытер блестящий от пота лоб окровавленной ладонью.
   — У вас мальчик, ваша светлость, — сказал он и улыбнулся улыбкой до того страшной, что и мертвый бы перепугался, но герцогу она показалась прекраснее утренней зари.
   — Кстати, вам мат, герцог, — окровавленная рука Шарца передвинула одну из фигур на доске.
   Герцог зарычал от радости и сгреб Шарца в объятия.
   — Мне уже можно... туда?! — каким-то новым для себя, трепетным голосом спросил герцог.
   — Нужно... — полузадушенно просипел Шарц. — Отпустите же! Кости трещат! Если вы так схватите младенца... или обнимете жену...
   — Прости! — герцог отпустил своего шута и доктора и на цыпочках бросился к двери.
   Шарц фыркнул, глядя на это, покачал головой и пошел в другую сторону.
   Мыться и спать.
   — Я знаю, что ты не спишь...
   Что за черт, он и в самом деле не может уснуть, это ему сгоряча показалось, что может, а теперь гадюка-память злорадно подсовывает картинки минувшего. Одну за другой. Одну за другой. Он и сам знает, что он не спит. Попробуй тут засни, после такого! Но это еще не повод его будить кому бы то ни было. Кроме герцога, разумеется. Ради его светлости он согласен встать. Хотя бы для того, чтобы дать означенной светлости в ухо. Но герцог не станет его тревожить. Во-первых, он не дурак, а во-вторых, он сейчас слишком занят. Слишком занят, чтоб приставать с благодарностями и прочим, что полагается испытывать в такой ситуации благородному человеку. На данный момент милорд герцог едва ли помнит о том, что существует на белом свете такой коротышка по имени Хьюго Одделл, шут и доктор. То есть помнит, конечно, но... значения это не имеет ровным счетом никакого. Потому что у его светлости есть заботы поважней. Жена. Сын. Живые. Этого достаточно, чтоб забыть обо всем. И правильно. Так и надо. Доктором Хьюго милорд займется завтра.
   Так что некому его будить. Некому. Ходят тут всякие! Ну держитесь, если он все-таки проснется! Уж тогда вам точно достанется, можете не сомневаться!
   — Я знаю, что ты не спишь...
   Нет. Это не герцог. Луженая глотка герцога просто не в состоянии воспроизвести такой нежный девичий шепот.
   Девушка в его спальне?!
   Что за безобразие! Или — безумие? Какая красотка по доброй воле и не сойдя с ума полезет в его спальню? Спальню карлика.
   Нет. Он не будет открывать глаза. И зажигать свечу не будет. Несчастная дурочка ему просто снится.
   Или это вовсе не...
   — Случилось что-нибудь?!!
   Ужасная мысль подбросила его на ложе.
   Герцогиня?!
   Ребенок?!
   Вдруг все не так хорошо, как ему казалось? Вдруг он что-то пропустил, не заметил... вдруг...
   Что-то тяжелое и теплое навалилось, прижимая к постели.
   — Ш-ш-ш... не шуми... — шепнул на ухо все тот же девичий голос. Очень знакомый голос. — Все хорошо. Ничего не случилось. Это просто я...
   "Просто я, видите ли!"
   Уху было приятно, но Шарц все еще ничего не понимал. Пожалуй, теперь он понимал еще меньше, чем раньше, ведь обнимала его, прижимаясь к нему всем телом, Полли — служанка герцогини.
   Полли, которая только что помогала ему принимать роды. И не у кого-нибудь, а у своей госпожи. Полли, которая видела, как это все ужасно. Какая это мука и боль. Полли, которая думала, что ее госпожа умирает. Которая видела, как уверенность в глазах повитухи сменяется сомнением, сомнение — страхом, а потом все заволакивает густым черным отчаянием. Эта Полли просто не могла восседать на нем, столь недвусмысленно поводя бедрами, что и слабоумный догадался бы. Этого не может быть. Не может, и все. Да она после увиденного за милю от любого мужика должна шарахаться. Должна. Но не шарахается. Даже наоборот. Надо же — вытворять такое! И чем она думает?!
   — Слезь с меня! — удивленно потребовал Шарц.
   "И немедленно, пока я не вцепился в тебя руками и ногами! Ты даже представить себе не можешь, как ты желанна для меня!"
   — Слезь, я сказал! — повторил он.
   — Вот еще! — возмутилось очаровательное создание, целуя его в губы.
   Шарц оторопел. Ее поведение можно было истолковать только одним способом, но... да за ней ползамка бегает! А кто не бегает — просто догнать не надеется! И чтоб она выбрала его? Сама, по доброй воле? Зачем?
   — Ты что, никого лучше урода себе найти не смогла?! — возмущенно шепнул он ей.
   — Ты не урод, ты — прекрасен! — отозвалась она. — Я просто раньше этого не замечала.
   — А сегодня заметила? Интересно, когда? И где? Быть может, здесь, в этой темноте? Когда так темно, и впрямь кто угодно красавцем покажется.
   — Не ехидничай, — отозвалась она. — Не здесь. Не в темноте. А вот когда ты маленького тянул — тогда и заметила. Понял?
   Мягкое, но настойчивое движение бедер. Ты хоть понимаешь, что делаешь, идиотка эдакая?!
   — Интересные у тебя представления о красоте! Забраться в спальню коротышки, урода, карлика, когда по замку шляется куча по-настоящему красивых, отлично сложенных молодых людей...
   — Сам ты урод! — вспыхнула она. — Скажешь тоже... ты даже не представляешь, какой ты красивый!
   — Не представляю. Вот какой я уродливый, могу представить с легкостью — даже не стоя перед зеркалом!
   — Ты просто ничего не понимаешь... мне было так страшно, особенно когда я посмотрела в глаза Бесс...
   "Так зовут повитуху!" — вспомнил он.
   — ... и в них я увидела, что миледи... что она умрет... вот прямо сейчас умрет... я стала молиться, но бедная госпожа так кричала, что где господу было услышать мои слова... она так кричала, что я все молитвы забыла... все слова вылетели... ни словечка не осталось... и в голове у меня стало темнеть, это был такой ужас, я чувствовала, что сейчас упаду и умру тоже! А потом вошел ты. Вошел и сказал, что в Марлеции так не делается. Ты был такой уверенный, такой спокойный... И ты был прекрасен. Ты сиял, как факел, и мне уже не было так темно. Ты так красиво двигался, что я обо всем забыла, на тебя любуясь. Ты говорил, что делать — и я делала. Это было так восхитительно — повиноваться тебе... И я поняла, что боженька меня все-таки услышал. И он не обиделся, что я все молитвы перепутала. Он послал тебя, чтоб всех нас спасти. И ты спас. И миледи, и малыша, и меня тоже. Подумаешь — коротышка! Ангел может быть любого роста, вот! А крыльев за спиной ты просто не видишь, ведь они сзади. Но они есть. Я их видела. До сих пор вижу.
   — И тебе не стыдно лезть в постель к ангелу? — тихо фыркнул Шарц.
   — Да разве ж это стыдно? Это прекрасно! — отозвалась она. — Вот не знала, что такие глупые ангелы бывают.
   — А... не страшно? — спросил он. — Ты видела, как мучилась миледи. Неужели тебе не страшно? Ведь и самой придется через это пройти когда-нибудь.
   — Мне страшно, — честно ответила она. — Нет, не того, что может случиться со мной. Того, что чуть не случилось с миледи, мне и в самом деле страшно. Ты ведь мог и не поспеть. А Бесс не справилась бы. Нет, не мог ты не поспеть, что это я! Ангелы всегда являются вовремя. А за себя я нисколечко не боюсь. Ты ведь хороший. Ты позаботишься о собственном малыше или малышке. Мне, конечно, будет очень больно, но знаешь, моя бабушка говорила: кто боится плакать, тому век не улыбаться! А я хочу улыбаться так часто, как только получится! Так что я потерплю. Я очень терпеливая. И я не позову никакую Бесс. Только тебя.
   — Вот как... — только и смог выдавить из себя Шарц.
   — Именно так, доктор, — кивнула она, вновь поводя бедрами. — Одним словом, я все решила, так что можешь более не заботиться о моей нравственности. Я тебя выбрала по доброй воле и в здравом уме, можешь не сомневаться.
   — Ты меня выбрала? А разве мое слово ничего не значит?
   — Когда это слово мужчины что-нибудь значило?
   — Очень интересно. Кто-то тут утверждал, что он в здравом уме. Что это ты несешь, любовь моя?
   — "Любовь моя!" — почти пропела она. — Вот ты уже и согласился. Ведь согласился, правда?
   — Считается, что это мужчины все решают, — упрямо буркнул он.
   — Правильно считается. Так и есть, — подтвердила она, вновь целуя его. — Сначала женщины выбирают, потом мужчины решают. Я выбрала тебя. Ты можешь решать за меня, господин мой!
   — А выбор за тобой и только за тобой?
   — Ну конечно, — с очаровательным нахальством подтвердила она. — Видишь ли, когда выбирает мужчина, это зовется насилием.
   — А женщина?
   — Естественным правом.
   — Ах вот оно что!
   — Можешь хихикать сколько угодно. Я выбрала тебя. Я пришла к тебе. Я хочу быть твоей. Ни один мужчина не откажется переспать с хорошенькой девушкой, а я хорошенькая, я знаю. И я даже не стану просить, чтоб ты на мне женился, если не хочешь. Я твоя безо всяких условий. Одна только просьба. Если я забеременею, ты не отдашь меня повитухе, ладно? Ты сам поможешь мне родить.
   — Полли... а ты меня любишь?
   — А тебе это важно?!
   Чего больше в ее голосе — удивления или счастья?
   — Конечно, важно.
   — Вот глупый... да я с ума по тебе схожу! Доволен?
   — Очень. В таком случае завтра ты пойдешь к миледи, дабы испросить ее позволения выйти за меня замуж, а я поговорю с милордом. А сегодня... снимай с себя эту рубашку, я покажу тебе еще кой-чего, чему меня в Марлеции научили.
   — Хью, а ты меня любишь?
   — Так ведь только этим и занимаюсь!
   — Нахал...
   — Я?!
   Это ложь. Это опять ложь. Теперь я лгу при помощи любви. Мне должно быть ужасно, смертельно стыдно, а мне хорошо — и только. Я доволен, как полосатый кот поварихи после третьей тарелки сливок. Наглая сытая скотина. Вот я какой.
   "И почему меня не мучает, что я лгу ей?" — блаженно завернувшись в податливое женское тело, думал Шарц.
   "А потому, что я не лгу!" — вдруг с испугом понял он.
   От петрийского разведчика Шарца осталось меньше половины. Большую нахально присвоил коротышка Хьюго Одделл, шут, врач, а теперь еще и любовник. Будущий муж. Полли соприкасается только с этой второй половиной, а значит, нет между нами никакой лжи. Да что там, я сам соприкасаюсь с этой второй половиной гораздо охотнее, чем с первой. Мне нравится быть коротышкой Хью. А петрийского разведчика, "безбородого безумца", я задвинул в какие-то глухие застенки своей души, вспоминая о нем с чудовищной неохотой. Еще немного, и я начну его ненавидеть, ведь он подвергает опасности коротышку Хью, такого замечательного парня. О чем он только думает, хотел бы я знать?!
   И когда это маска превратилась в лицо? И когда лицо стало маской? Не в ту ли самую ночь, когда звезды впервые посмотрели мне в глаза и улыбнулись? Или теперь, когда рядом со мной спит, улыбаясь, любимая женщина? А когда она откроет глаза на рассвете, я вновь увижу звезды. Они всегда теперь будут со мной. И днем и ночью.
   Так что же это выходит? Неужто маска оказалась лучше лица? Она с таким успехом его заменила. А мне от этого так хорошо... Так хорошо, что страшно делается. Но ведь маска не может быть лучше лица. Так не бывает. Вот разве что... вот разве что я всю жизнь прожил в маске, вот так вот родился ижил, не ведая, что под ней есть еще что-то. А потом ночное небо прожгло в ней дыры своими звездами и эта моя маска перестала быть совершенной. Я не мог не замечать, не мог не думать... Все, что я делал, так или иначе портило эту маску, приводило ее в негодность. Теперь же Полли расправилась с ней окончательно.
   — Милорд герцог...
   С блаженной улыбкой абсолютно счастливого идиота герцог повернулся к своему шуту и доктору.
   — Да, Хью?
   — У меня просьба к вашей светлости — сказал Шарц.
   — Согласен, — тут же кивнул герцог. — Согласен, Хью, согласен! Или я должен что-то подписать?
   — Вы даже не поинтересовались, о чем я намеревался вас просить, — удивился Шарц.
   — А я на все согласен. Проси что хочешь, — с той же улыбкой поведал герцог. — Только луну с неба не проси, пожалуйста. Я уже старый, не долезу.
   — Хм... а если я попрошу вашу герцогскую цепь? — ехидно ухмыльнулся Шарц.
   Первая задача шута — не давать господину расслабляться!
   — Да хоть все герцогство! — легко откликнулся Руперт Эджертон, герцог Олдвик.
   — Вот как? И что же вы делать станете?
   Ну и настроение сегодня у его светлости! Интересно, это со всеми молодыми отцами так или милорд — забавное исключение?
   — Из меня выйдет отличный наставник молодых воинов, можешь не сомневаться, — беспечно отозвался герцог, — А кроме того, я буду надеяться, что милорд Хьюго выделит какое-нибудь содержание на достойное воспитание спасенного им малыша Олдвика.
   — Вы просто сумасшедший, — убежденно заявил Шарц.
   — Нет, — покачал головой Руперт Эджертон. — Просто я люблю свою жену и сына. А если б не ты...
   — Вот! Теперь мы выбрели на нужную тему, ваша светлость! — обрадовался Шарц. — Я тоже хочу любить свою жену. Беда в том, что она все еще не жена мне.
   "Радость, мелькнувшую на лице герцога, можно бы назвать радостью соучастия. Кто-то еще женится, и даже не просто кто-то, а близкий человек, собственный шут, а потом у него родятся дети, и он поймет, каково это, и нам будет о чем поговорить долгими зимними вечерами. Что они вообще в жизни понимают, эти неженатые? То-то и оно, что ни черта! На стену вражеского замка с мечом в зубах забраться — подумаешь, подвиг! Каждый, кто умеет лазать по стенам, у кого есть меч и зубы, способен на такое. А вот когда у тебя жена болеет, и ты ничего не можешь сделать, совсем ничего! Или когда роды трудные. А потом смотреть на крошечный живой комочек у тебя в ладонях и понимать, что ты и здесь ничего не можешь, ничего не знаешь и ничего не решаешь, что сейчас мамки с няньками погонят прочь грубого, неотесанного болвана, и ты пойдешь, и твоя герцогская цепь ничем тебе не поможет. Знаний она не добавляет. И ты будешь стараться не думать обо всех тех опасностях, что подстерегают твоего сына, как и любого другого ребенка. Стараться не думать, чтоб не навлечь, и все ж таки бояться чего-то неведомого, что отныне поселилось за каждым углом. Ты научился бояться, герцог Олдвик, ты никогда уже не будешь столь безоглядно смел, как раньше. На вражескую стену ты пошлешь наемников, у них все едино детей нет. Вот что такое быть женатым, милейший доктор.
   Сопляк, выбирающийся из постели своей первой любовницы, еще не мужчина, вот когда он несколько раз подряд укачает на руках своего заболевшего ребенка, не доверяя его наемным рукам кормилицы... и не раньше, Хьюго Одделл, не раньше. Ты уж прости, но прямо сейчас я тебе этого не скажу. Напугаешься еще. А мне очень нужен друг. Товарищ по этому самому страшному счастью на свете. Так что проси — и получишь. И не говори потом, что не просил".
   — Так тебе нужно мое высочайшее дозволение?
   — Именно, ваша светлость.