Страница:
И это правильно, так и должно быть. Мужчина должен совершать великие дела во имя женщины. И он снова представил себе, как говорит губернатору: «И тогда Торло понял, что эти люди ваши враги, что они договариваются с теми, кто заключен в башню, о побеге или о чем-то очень плохом… Тогда Торло поняла что никому не скажет и будет охотиться за ними один, чтобы не спугнуть их, не дать им удрать, а потом вернуться и придумать другую хитрость». И губернатор, выслушав его, сказал бы:
«Торло, ты поступил очень хорошо. Никто другой не смог бы сделать подобного. Подумай, что бы ты хотел получить в награду, разумеется в разумных пределах, и ты получишь…»
От этой мысли лицо его посерьезнело. Когда речь заходит о награде, нужно уметь сделать правильный выбор. Нужно быть заранее готовым к тому, чтобы не растеряться в последнюю минуту и говорить уверенно. Быть может, он попросил бы, чтобы его взяли матросом на королевскую яхту. О таком почетном месте не мог мечтать ни один житель Сан-Бородона.
Торло поднялся и пошел по каменной тропинке. Ему больше не нужно было продолжать следить за этими людьми. Подойдя к своему дому, он толкнул дверь и, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить стариков, осторожно прокрался к комнате сестры. Дверь была полуоткрыта, Торло вошел и, приблизившись к ее постели, тихо опустился рядом на колени, нащупал ее руку. Подержав ее чуть повыше локтя, Торло понял, что Арианна не спит.
— Торло! — В ее голосе слышалось чувство облегчения, которое испытывает человек, давно лежащий без сна, терзаемый мыслями и с радостью откликающийся, когда кто-то появится рядом.
— Я пришел, — сказал он, не повышая голоса. — Я был у форта. Те люди были там. Их четверо. Похоже, там твой солдат и наткнулся на них и они убили его, чтобы он никому не рассказал, что видел их. Теперь мне все ясно. Они подавали сигналы в крепость.
— Ты уже сделал это? — В ее голосе прозвучали легкие нотки нетерпения. Она села на постели, отстранив руку брата.
— Еще нет. Я пришел за тобой. Только нельзя, чтобы проснулись старики, иначе они могут догадаться.
— Когда пойдем? Сейчас?
— Да, пока еще темно. Надо успеть до рассвета. Ведь ты же хотела присутствовать при этом?
— Кому же, как не мне, все увидеть собственными глазами?
Я хочу видеть, как они умрут, и плюнуть на их мертвые тела.
Как ты собираешься их убить? Из ружья?
— Нет.
Торло растянулся на дощатом полу, опираясь на локоть, и, впервые за много часов скрутив себе папироску, жадно закурил.
— Нет, — проронил он задумчиво. — Я долго обдумывал это.
С ружьем одному трудно справиться с четверкой. Но мне пришло в голову кое-что получше. — И он усмехнулся.
С кровати послышался сердитый голос Арианны:
— Ты можешь смеяться и радоваться сколько угодно, мне до этого нет дела. Мне нужно только одно.
— Мне тоже, — ответил он, не обращая внимания на ее упрек, и потом, обращаясь скорее к самому себе, нежели к ней, продолжал:
— Эти люди очень хитры. Надо было видеть, как они двигаются ночью, чтобы понять это. Они живут в заброшенной пещере в кратере и днем не высовываются. По ночам выходят, чтобы набрать воды и передать сигналы в крепость.
Сейчас они, должно быть, уже вернулись туда.
— Как ты собираешься это сделать? — спросила Арианна.
— Ручными гранатами.
— А-а, хорошо! — одобрила Арианна. — Правильно, так и надо.
— Уж куда правильнее, — продолжал Торло. — Ведь как раз твой солдат и принес их нам. Помнишь, как первый раз он пришел к тебе? Мы тогда вместе рыбачили…
— Не хочу вспоминать, — отрезала Арианна. Но мысли о прошлом все равно не отпускали ее.
Чтобы завоевать расположение ее родственников, Марч принес из форта ручные гранаты, и вместе с Торло они все трое вышли в море у берегов Ардино. Марч показал им, как нужно пользоваться ими, и, вырвав зубами чеку, швырнул одну гранату в воду. Они едва успели досчитать до пяти, как поверхность воды содрогнулась от потрясшего пучину взрыва и взмыла вверх, потоками обрушиваясь на лодку, а спустя несколько секунд вокруг, как оказалось, все было покрыто рыбой.
— Осталось всего четыре, — сказал Торло. — Но нам хватит и двух. Только нужно успеть до рассвета.
Торло замолчал, представив, как в предрассветной мгле он стоит у входа в пещеру, держа в обеих руках по гранате. Потом, сорвав зубами чеку с одной из них, швыряет ее в пещеру, тут же принимаясь за другую… Он лежал на спине, жадно затягиваясь папиросой, потом сказал:
— Если я усну, разбуди меня, когда придет время. Самое главное не потревожить стариков.
Мэрион очнулась от сна. Она задремала, и ей приснилось, будто она гуляет по холмам Ньюбери. Знойный день, палящее солнце, ни единого дуновения ветерка. Вдруг впереди она замечает идущего по тропинке мужчину. Чтобы не догонять его, она замедляет шаг, но каким-то странным образом расстояние между ними остается прежним. И как она ни старается отстать, мужчина все так же продолжает шагать в двухстах ярдах впереди нее. И постепенно, может быть, оттого, что он единственный, кого, кроме нее, можно увидеть здесь до самого горизонта, она начинает замечать, что его фигура знакома ей, но никак не может вспомнить его имени. Постепенно в ней начинает расти желание догнать его, остановить и заглянуть в лицо, и она уже не может отделаться от этого желания. Тогда она ускоряет шаг, но расстояние между ними не сокращается. Нестерпимая жара, словно тяжелая ноша, которую ее заставили нести, мешает ей идти быстрее. Вдруг мужчина исчезает в небольшой буковой роще, показавшейся впереди. Она тоже спешит укрыться под деревьями и, вступив в прохладную сень серебристо-серых стволов, с удовольствием ощущает под ногами мягкий шорох сухих листьев. Она озирается по сторонам, так как уверена, что незнакомый путник, должно быть, тоже захочет задержаться под этим прохладным, освежающим пологом, но путника по-прежнему нигде не видно. Тогда, обогнув дерево, она вдруг видит его стоящим спиною к стволу, и он, протянув ей навстречу руку, берет ее за локоть. Она заглядывает ему в лицо и, все еще не в силах вспомнить его имени, слышит свой собственный голос: «Да, конечно. Да, да, конечно…»
И вот теперь, проснувшись, она лежала, чувствуя себя потерянной в бесконечной, кромешной тьме, и все еще чувствовала прикосновение его руки. Постепенно в ее мозгу начали вырисовываться очертания окружающих предметов, и она вновь обрела ощущение реальности. Она вспомнила, что находится на Море, в Форт-Себастьяне, а постель, на которой лежит, стоит у стены изголовьем к окну.
Неведомая рука снова сжала ее локоть и тут же отпустила, а голос сказал:
— Проснулись?
— Да, — ответила она, узнав голос полковника Моци, но слово это прозвучало как-то сдавленно, оттого что в горле она почувствовала ком. Она слышала, как полковник зашевелился и придвинутый к постели стул, на котором он сидел, скрипнул.
— Я только что переговаривался с Миетусом. Все окончательно решено. Завтра днем Сифаль передаст по рации инструкции для самолета-амфибии. Все должно иметь свою оболочку, как орех в скорлупе. Вы довольны?
— Да, довольна, — сказала она, почувствовав внезапный испуг. Хотя Моци говорил тихо, в его голосе чувствовалось возбуждение, даже легкая дрожь, и он снова положил руку на ее голое плечо. — Вы уже сообщили Хадиду?
При звуке этого имени он презрительно выдохнул воздух через ноздри:
— Ишак может кричать ему в ухо, и он все равно не проснется. Вы же знаете, что он обычно делает, когда ему нужно побороть страх перед предстоящей опасностью. Завтра он будет отважен как лев.
— Мне жаль его.
Его рука медленно поползла по ее плечу, но Мэрион не испытывала ничего, кроме полного безразличия.
— Он не мужчина. Думать о нем — значит попусту терять время.
— Но ведь он нужен вам.
— Да, нужен. Но при этом он не перестает оставаться для меня пустым местом. Ничтожество…, и мы с вами оба знаем это.
Давайте забудем о нем.
Рука его уже проникла под бретельку ее ночной рубашки, и Мэрион с отвращением чувствовала ее тепло на своем плече.
Мэрион знала, что можно найти управу на любого мужчину, даже на такого, как Моци, но сейчас она чувствовала себя слишком усталой, чтобы заниматься этим.
— Вас и Кирению ждут великие свершения, — сказала она. — Вы сейчас в предвкушении грядущих событий, и, вероятно, поэтому вам не спится. Если вы хотели что-то сказать, говорите.
Или уходите.
— То, что я хочу сказать, можно выразить только сердцем.
Мы вместе многое пережили. Мы все делили поровну: радость и горе, опасности и надежды. Мы вместе переносили тяжесть лишений, и наши судьбы переплелись. Мы делили поровну почти все, и осталась разве что только малость. И эта малость состоит в том, что вы женщина, а я мужчина.
Он продолжал гладить ее плечо, Мэрион подняла руку и схватила его за запястье. Стул скрипнул, она услышала хриплый, гортанный звук, вылетевший у него из горла, и, даже не видя в темноте, поняла, что он склонился над нею совсем близко.
— Уходите, Моци, — проговорила она, чувствуя, как ее душит темнота и его присутствие.
— Не могу, — сказал он и положил свободную руку на ее другое плечо. Лицо его было теперь совсем рядом. Господи, да что это с ними со всеми, подумала она, зная при этом, что это то же самое, что заставляет ее просыпаться по ночам с ощущением тоски и какого-то томящего желания… Только для Моци у нее нет ничего. Ничего!
— Уходите! — сердито воскликнула она.
— Не могу.
Он попытался высвободить руку, и его дыхание, теперь уже совсем близкое, коснулось ее лба.
— Я чувствую биение вашего сердца. Оно стучит как у пойманной птицы. Не нужно бояться, я прогоню ваши страхи.
Рука его снова провела по ее плечу и поползла вниз, к груди, обжигая ее своим прикосновением. Губы его приблизились к лицу Мэрион, но она увернулась.
Навалившись на нее всей тяжестью, Моци попытался обнять ее. Откинув одеяло, Мэрион села на постели и вцепилась зубами ему в руку. Задохнувшись от внезапной боли, Моци опешил, а Мэрион рывком вскочила с постели, наткнувшись на ночной столик и с грохотом уронив стоявшую на нем лампу. С криком она бросилась к двери, но он догнал ее и зажал рот рукой, потом крепко обхватил за талию и приподнял. Они пошатнулись и вместе упали, опрокинув стол. Мэрион снова закричала, изо всех сил пытаясь вырваться из рук Моци. Она слышала его довольный смех и поняла, что эта борьба доставляет ему удовольствие. Моци пытался схватить ее за руки и перенести на постель, и Мэрион с ужасом поняла, что силы вот-вот покинут ее и она больше не сможет сопротивляться. Она даже не знала, кричит она или борется молча. Вдруг ее тело, измученное длительной борьбой, обмякло, и Моци, не ожидая этого, ослабил хватку. Мэрион соскользнула на пол. Она лежала, не в силах пошевельнуться, слыша над собой его тяжелое дыхание, и понимала, что сейчас, когда он переведет дух, он просто возьмет ее и отнесет на постель. Все ее тело содрогнулось в отвращении, с ужасом ожидая этого момента.
Но этому моменту не суждено было наступить. Страшный черный кошмар вдруг сменился ослепительным сиянием. Она подняла глаза, ослабшей рукой прикрывая их от сокрушительной силы света. Над нею стоял Моци, а за ним в дверном проеме она увидела майора Ричмонда, одетого в халат и державшего руку на выключателе.
Моци повернулся и ринулся к Ричмонду.
— Убирайтесь! — кричал он. — Убирайтесь отсюда! — В голосе его звучала властность хозяина, выведенного из себя бестолковостью слуги, имевшего неосторожность помешать ему.
Яркий сноп света явился в тот момент, когда весь этот удушливый кошмар почти достиг своего апогея. Мэрион посмотрела Ричмонду в глаза и заметила, как дернулись его скулы, словно он получил удар грубой кожаной плетью. Он шагнул вперед и занес руку. Мэрион поразило, что пальцы его не сжаты в кулак, а распрямлены. Ребром ладони он нанес Моци удар по шее, тот застонал и начал сползать на пол. И тогда левая рука майора, сжатая в кулак, проделав дугу, ударила падающего Моци в челюсть.
Отступив в сторону, Джон стоял над телом Моци. На пороге появился сержант Бенсон, а за ним Абу, прибежавший на шум.
— Сержант, — сказал Джон, — отнесите его в комнату. Пусть Абу поможет вам.
Они стали поднимать стонущего Моци.
Кажется, перестарался, отойдя в сторону, подумал Джон.
Только на его месте любой бы не выдержал. Он проводил их взглядом, слегка потирая ребро ладони, онемевшей от удара.
— Пусть Абу останется с ним, — сказал он. — А вы возвращайтесь к воротам.
Они потащили Моци по ступенькам, а Джон вернулся в комнату и закрыл за собой дверь.
Мэрион все еще сидела на полу, поджав под себя ноги и уткнувшись лицом в ладони. Ее голые плечи содрогались, она судорожно хватала ртом воздух, словно находя в нем какую-то исцеляющую силу.
Глядя на ее загорелые ноги, на разорванную шелковую рубашку, на исполненное страдания лицо, Джон вдруг почувствовал к ней жалость и бесконечную нежность, и злость к Моци, доходящая до слепой ярости, с новой силой охватила его. При виде ее жалкого, беспомощного тела, растрепанных волос в груди его что-то сжалось, словно он пытался разорвать опутывавшие его веревки, до боли врезавшиеся в тело.
Она подняла на него глаза, проведя слабой рукой по шее и силясь улыбнуться, как-то выразить ему свою благодарность, но все еще не могла отойти после случившегося и до конца осознать, что все уже позади.
Он наклонился и взял ее под руку.
— Пойдемте, — нежно проговорил он, приподняв ее и обхватив другой рукой за талию.
Она встала и, переведя дыхание, проговорила:
— Благодарю вас.
С минуту он еще поддерживал ее, потом осторожно убрал руки, словно отпустил что-то очень хрупкое, способное разрушиться от малейшего резкого движения. Заметив на полу возле постели ее халат, он поднял его и накинул ей на плечи. Это движение сблизило их настолько, словно оба они давно, но робко ждали этого момента; она склонила голову и уронила ее ему на грудь.
— Все в порядке, — проговорил он, обнимая ее еще крепче, и склонил голову, коснувшись губами ее лба. То, что сейчас происходило между ними, казалось ему таким естественным, что совсем не удивляло его, и все, что он сейчас чувствовал, это безграничную нежность к ней и желание защитить ее. Медленно она подняла глаза на него и улыбнулась, и он понял, что теперь она оправилась от постигшего ее ужаса. Тогда он наклонился и поцеловал ее в губы, поцеловал так легко и естественно, что Мэрион даже не поняла, что произошло.
— Вам нужно лечь в, постель, — сказал он и повел ее за руку к кровати. — Ложитесь. — Он улыбался, а голос его звучал весело и юно, словно он сейчас утешал беспомощного, напуганного ребенка. — Ложитесь в постель.
Она послушно легла, пока он расставлял стулья и поднимал перевернутый столик. Кивнув на разбитую настольную лампу, он сказал:
— Утром Бенсон принесет вам другую. Вам что-нибудь нужно сейчас? Может быть, хотите чего-нибудь выпить?
— Нет, спасибо. — Она лежала в постели и чувствовала себя такой счастливой, и это новое ощущение было для нее таким странным, что ей понадобилась бы целая вечность, чтобы осмыслить его до конца. Он склонился над нею и подвернул края выбившейся простыни. Вид у него был такой серьезный, что она на мгновение почувствовала себя ребенком и даже тихонько рассмеялась. Он немного помедлил. Лицо его было сейчас совсем близко, и тогда она притянула его к себе и поцеловала, словно бы, в знак признания того, что произошло между ними, и ей вдруг горячо захотелось держать его в своих объятиях целую вечность и никогда не отпускать. Губы его касались ее мокрого от слез лица, и он чувствовал то облегчение, которое разлилось по всему ее телу, словно где-то в глубинах его стылого безмолвия забил родник, жизненной силой сокрушающий ледяные глыбы одиночества, кроме которого все эти годы она не знала ничего.
Джон выпрямился, не выпуская ее рук, а она склонила голову набок и поцеловала его руку.
Ему хотелось сказать что-то еще, как-то нарушить ту молчаливую грань, до сих пор разделявшую их, но он так и не нашел ни одного подходящего слова. Они улыбнулись друг другу, и он направился к двери. Стоя на пороге, он поднес руку к выключателю и вопросительно посмотрел на Мэрион. Она кивнула в ответ. Джон выключил свет и вышел из комнаты.
Подойдя к двери, ведущей на галерею, он постучался. В замке заскрежетал ключ, ему открыл сержант Бенсон, Джон сделал ему знак не закрывать дверь.
— Отвели его? — спросил он, шаря в карманах в поисках портсигара, напрочь забыв, что на нем сейчас халат, а не мундир.
Бенсон вынул пачку сигарет и протянул ему.
— Вы тоже закуривайте, — сказал Джон. — Сегодня можно нарушить правила.
— Спасибо, сэр.
Сейчас присутствие Бенсона вселяло в Джона спокойствие.
В его мозгу медленно зрела мысль, и компания сержанта пришлась ему сейчас очень кстати.
— Ему очень плохо…, по-настоящему плохо, сэр. Рвало так, что аж наизнанку выворачивался. Вы чуть не убили его, сэр. — В голосе Бенсона слышалось одобрение, какое обычно выказывает в подобных случаях солдат своему офицеру.
— Да надо было убить, — сказал Джон. — Только пришлось бы потом отвечать.
— Когда я услышал шум, мне и в голову не могло прийти ничего такого… А здорово вы его, сэр… А как леди, в порядке?
Я вот думаю…
— С ней все в порядке.
Джон часто и глубоко затягивался сигаретой, думая: «Здравый смысл диктует мне, что это невозможно. Это немыслимо, это безумие. Но почему же мне нет дела до здравого смысла?»
Сержант Бенсон продолжал:
— А этот второй дрыхнет как сурок, из пушки не разбудишь.
Даже не выглянул. Странный он какой-то. Да вообще все они какие-то странные. Вот он, например, все время читает и читает. Пройдешь мимо, так он и головы не поднимет. Такое впечатление, будто витает в облаках. Сдается мне, у себя в Кирении он был совсем другим. А здесь хандрит. Это все равно как дикий зверь. Посади его в клетку, он места себе не находит, мучается. Вот и некоторые люди так же.
Бенсону хотелось поговорить. Еще бы, разве не приятно, забыв о своем звании, поболтать с офицером на равных?
Джон бросил окурок на каменную плиту, растерев его ногой.
— Только пусть это останется между нами, сержант. Если узнают солдаты, то скоро об этом заговорят и местные жители, а к нам завтра пожалуют журналисты. Губернатор вряд ли захочет огласки. А кроме того, — он усмехнулся, — я сам не хочу, чтобы по инстанции доложили, что я избил заключенного. Даже если он этого и заслуживал.
— Конечно, сэр.
— Ладно, пойду спать, только сначала загляну к Моци.
— С ним Абу.
— Это хорошо. Значит, неприятностей больше не будет.
Он повернулся и скрылся за дверью башни. Из-под двери Моци пробивался свет, Джон открыл ее и вошел без стука.
Моци сидел на постели с чашкой кофе в руках. Абу стоял у окна, держа влажную простыню.
При появлении Джона ни единый мускул не дрогнул на лице Моци.
— Полковник Моци, — сухо и сдержанно обратился к нему Джон.
— Да.
— Обращаюсь к вам как комендант крепости. Встаньте, когда я с вами разговариваю.
Моци мгновение колебался, потом медленно поднялся. В глазах его блеснула ненависть.
— Хочу предупредить вас, — решительно продолжал Джон, — что еще одна выходка с вашей стороны — и вы будете неделю сидеть взаперти в своей комнате. Я ясно выразился?
Глаза Моци сузились, а губы плотно сжались.
— Яснее некуда, майор Ричмонд.
— Тогда все.
Джон повернулся и вышел.
Спустившись по темной лестнице на один пролет, он подошел к двери Шебира. Из щели под дверью не было видно света. Как можно спать, когда происходит такое? — подумал Джон.
На шум прибежали и Бенсон и Абу, а этот человек спит как ни в чем не бывало, в то время как этажом ниже нападают на его жену. Это действительно очень подозрительно. Как это выразился Бенсон? Что он хандрит, места себе не находит, словно дикий зверь в клетке? И такое впечатление, будто он витает в облаках?… Он снова мысленно вернулся во времена учебы в Оксфорде. Странное дело, но с тех пор, как он оказался здесь, на Море, рядом с этим человеком, студенческие годы редко вспоминались ему. Сейчас же, стоя под дверью Хадида Шебира, он снова вспомнил былые времена. Однажды в веселой компании кто-то из студентов ненароком произнес какие-то слова, вызвавшие у Хадида раздражение, и кирениец, сверкая глазами, набросился на него. Кончилось тем, что была вызвана полиция, и обоих потом чуть не исключили из числа студентов до конца семестра Как же тогда этот человек должен был реагировать на присутствие Моци в комнате его жены? А может быть, его вообще больше уже ничего не волнует? Может быть (при одной только мысли об этом Джон снова пришел в бешенство), может быть, он проснулся и продолжал лежать в постели, безучастный ко всему, словно ничего и не происходило ни с его женой, ни с Моци? Но как же так? Ведь Хадид известен своим вспыльчивым, гордым нравом и безупречным воспитанием.
Сейчас Джон не находил в нем ни одного из этих качеств.
Поддавшись внезапному побуждению, он открыл дверь и вошел в комнату, погруженную во мрак. В ней было жарко и душно, и Джон догадался, что окна здесь не открывались уже много дней. Со стороны постели доносилось едва слышное сонное дыхание. Как же он может спокойно спать? Выведенный из себя этим обстоятельством, Джон включил свет. Может, хоть теперь придет в себя? Джон чувствовал, что где-то в глубине души начинает зарождаться ненависть к этому человеку, замешанную на духе соперничества. Ведь этот человек муж Мэрион, и именно он должен был прибежать к ней на помощь первым, защитить, уберечь от… Нахмурившись, Джон приблизился к постели.
Вытянувшись во весь рост, Хадид лежал поверх простыней почти голый. Из приоткрытого рта вывалился кончик языка.
Этот открытый рот и безвольно вывалившийся язык напрочь перечеркнули природную красоту смуглого лица, лишив благородства и интеллекта, придав ему идиотский вид слабоумного.
Тело тоже было полностью расслаблено. Сейчас оно казалось вылепленным из черной глины, мягкой, податливой, и снабженным для крепости мускулами и костями. Джону была хорошо знакома эта поза, так как ему не раз доводилось помогать приятелям добираться до постели после обильной попойки, а позже заходить к ним, чтобы проверить, все ли в порядке. Это была обычная поза спящего пьяного человека. Но Хадид… Хадид никогда не притрагивался к спиртному. Даже в веселые студенческие годы.
Джон наклонился и поднял спящему веко. Зрачок был сужен.
Джон выпрямился, убедившись, что его подозрения подтвердились: спящий на постели человек находился под действием наркотика. Джон смутно припомнил слова Бэнстеда, что якобы, по слухам, Хадид время от времени употребляет наркотики.
Теперь он почувствовал жалость к этому человеку. Много лет назад, в Оксфорде, это был сильный, стройный, мужественный человек, полный жизненной силы, бившей через край. Джону снова вспомнились душевые кабины после матча по регби. Тогда это сильное, смуглое тело, искрящееся каплями воды, напоминало ему картины Веласкеса. Он хорошо запомнил его потому, что как раз в те времена мать прочила его в художники…
Он любил живопись. Ему нравился Эль Греко, нравились безумные кошмары Босха, изящная белизна Утрилло и первозданная красочность полотен итальянцев, заполнявшая стены галереи Уффици. И всякий раз глядя на тело Хадида, словно окутанное светящейся прозрачной водяной пеленой, он смотрел на него глазами художника, зная, что именно такое тело хотелось бы ему рисовать. Кому-то это могло показаться странным и неприличным, но он хорошо запомнил это тело, может быть, еще и потому, что чуть левее пупка много раз видел огромное, не правильной формы родимое пятно, так резко контрастировавшее с безупречной красотой остального тела.
Теперь же, глядя на спящего, длинной, темной тенью распластавшегося на простынях, на его тело, почти обнаженное, если не считать узкой набедренной повязки, которые носят мужчины его народа, Джон заметил, что на смуглой, гладкой коже вокруг пупка нет ни единого пятнышка. Джон продолжал изумленно разглядывать живот спящего — родимого пятна не было. И тут, словно пронзенный, он почувствовал, что к нему постепенно начинает приходить осознание.
Все еще не веря своим глазам, подозревая, что во всем виновата коварная игра света и отчаянно копаясь в памяти, Джон склонился ниже над спящим. Но ошибки не было. У человека, лежавшего на кровати, не было родимого пятна. Всякий раз стоя под душем, он не переставал удивляться тому впечатлению, какое производило это пятно, этому дефекту на теле самого совершенства.
И тогда Джон понял: человек, который спит здесь сейчас перед ним, не Хадид Шебир. Он просто не может быть Хадидом Шебиром. Все остальное: и лицо, и волосы, и фигура, и даже сама кожа — все вроде бы принадлежало ему. Но накачанный наркотиками человек, лежавший на постели, был не Хадид Шебир.
«Торло, ты поступил очень хорошо. Никто другой не смог бы сделать подобного. Подумай, что бы ты хотел получить в награду, разумеется в разумных пределах, и ты получишь…»
От этой мысли лицо его посерьезнело. Когда речь заходит о награде, нужно уметь сделать правильный выбор. Нужно быть заранее готовым к тому, чтобы не растеряться в последнюю минуту и говорить уверенно. Быть может, он попросил бы, чтобы его взяли матросом на королевскую яхту. О таком почетном месте не мог мечтать ни один житель Сан-Бородона.
Торло поднялся и пошел по каменной тропинке. Ему больше не нужно было продолжать следить за этими людьми. Подойдя к своему дому, он толкнул дверь и, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить стариков, осторожно прокрался к комнате сестры. Дверь была полуоткрыта, Торло вошел и, приблизившись к ее постели, тихо опустился рядом на колени, нащупал ее руку. Подержав ее чуть повыше локтя, Торло понял, что Арианна не спит.
— Торло! — В ее голосе слышалось чувство облегчения, которое испытывает человек, давно лежащий без сна, терзаемый мыслями и с радостью откликающийся, когда кто-то появится рядом.
— Я пришел, — сказал он, не повышая голоса. — Я был у форта. Те люди были там. Их четверо. Похоже, там твой солдат и наткнулся на них и они убили его, чтобы он никому не рассказал, что видел их. Теперь мне все ясно. Они подавали сигналы в крепость.
— Ты уже сделал это? — В ее голосе прозвучали легкие нотки нетерпения. Она села на постели, отстранив руку брата.
— Еще нет. Я пришел за тобой. Только нельзя, чтобы проснулись старики, иначе они могут догадаться.
— Когда пойдем? Сейчас?
— Да, пока еще темно. Надо успеть до рассвета. Ведь ты же хотела присутствовать при этом?
— Кому же, как не мне, все увидеть собственными глазами?
Я хочу видеть, как они умрут, и плюнуть на их мертвые тела.
Как ты собираешься их убить? Из ружья?
— Нет.
Торло растянулся на дощатом полу, опираясь на локоть, и, впервые за много часов скрутив себе папироску, жадно закурил.
— Нет, — проронил он задумчиво. — Я долго обдумывал это.
С ружьем одному трудно справиться с четверкой. Но мне пришло в голову кое-что получше. — И он усмехнулся.
С кровати послышался сердитый голос Арианны:
— Ты можешь смеяться и радоваться сколько угодно, мне до этого нет дела. Мне нужно только одно.
— Мне тоже, — ответил он, не обращая внимания на ее упрек, и потом, обращаясь скорее к самому себе, нежели к ней, продолжал:
— Эти люди очень хитры. Надо было видеть, как они двигаются ночью, чтобы понять это. Они живут в заброшенной пещере в кратере и днем не высовываются. По ночам выходят, чтобы набрать воды и передать сигналы в крепость.
Сейчас они, должно быть, уже вернулись туда.
— Как ты собираешься это сделать? — спросила Арианна.
— Ручными гранатами.
— А-а, хорошо! — одобрила Арианна. — Правильно, так и надо.
— Уж куда правильнее, — продолжал Торло. — Ведь как раз твой солдат и принес их нам. Помнишь, как первый раз он пришел к тебе? Мы тогда вместе рыбачили…
— Не хочу вспоминать, — отрезала Арианна. Но мысли о прошлом все равно не отпускали ее.
Чтобы завоевать расположение ее родственников, Марч принес из форта ручные гранаты, и вместе с Торло они все трое вышли в море у берегов Ардино. Марч показал им, как нужно пользоваться ими, и, вырвав зубами чеку, швырнул одну гранату в воду. Они едва успели досчитать до пяти, как поверхность воды содрогнулась от потрясшего пучину взрыва и взмыла вверх, потоками обрушиваясь на лодку, а спустя несколько секунд вокруг, как оказалось, все было покрыто рыбой.
— Осталось всего четыре, — сказал Торло. — Но нам хватит и двух. Только нужно успеть до рассвета.
Торло замолчал, представив, как в предрассветной мгле он стоит у входа в пещеру, держа в обеих руках по гранате. Потом, сорвав зубами чеку с одной из них, швыряет ее в пещеру, тут же принимаясь за другую… Он лежал на спине, жадно затягиваясь папиросой, потом сказал:
— Если я усну, разбуди меня, когда придет время. Самое главное не потревожить стариков.
***
Мэрион очнулась от сна. Она задремала, и ей приснилось, будто она гуляет по холмам Ньюбери. Знойный день, палящее солнце, ни единого дуновения ветерка. Вдруг впереди она замечает идущего по тропинке мужчину. Чтобы не догонять его, она замедляет шаг, но каким-то странным образом расстояние между ними остается прежним. И как она ни старается отстать, мужчина все так же продолжает шагать в двухстах ярдах впереди нее. И постепенно, может быть, оттого, что он единственный, кого, кроме нее, можно увидеть здесь до самого горизонта, она начинает замечать, что его фигура знакома ей, но никак не может вспомнить его имени. Постепенно в ней начинает расти желание догнать его, остановить и заглянуть в лицо, и она уже не может отделаться от этого желания. Тогда она ускоряет шаг, но расстояние между ними не сокращается. Нестерпимая жара, словно тяжелая ноша, которую ее заставили нести, мешает ей идти быстрее. Вдруг мужчина исчезает в небольшой буковой роще, показавшейся впереди. Она тоже спешит укрыться под деревьями и, вступив в прохладную сень серебристо-серых стволов, с удовольствием ощущает под ногами мягкий шорох сухих листьев. Она озирается по сторонам, так как уверена, что незнакомый путник, должно быть, тоже захочет задержаться под этим прохладным, освежающим пологом, но путника по-прежнему нигде не видно. Тогда, обогнув дерево, она вдруг видит его стоящим спиною к стволу, и он, протянув ей навстречу руку, берет ее за локоть. Она заглядывает ему в лицо и, все еще не в силах вспомнить его имени, слышит свой собственный голос: «Да, конечно. Да, да, конечно…»
И вот теперь, проснувшись, она лежала, чувствуя себя потерянной в бесконечной, кромешной тьме, и все еще чувствовала прикосновение его руки. Постепенно в ее мозгу начали вырисовываться очертания окружающих предметов, и она вновь обрела ощущение реальности. Она вспомнила, что находится на Море, в Форт-Себастьяне, а постель, на которой лежит, стоит у стены изголовьем к окну.
Неведомая рука снова сжала ее локоть и тут же отпустила, а голос сказал:
— Проснулись?
— Да, — ответила она, узнав голос полковника Моци, но слово это прозвучало как-то сдавленно, оттого что в горле она почувствовала ком. Она слышала, как полковник зашевелился и придвинутый к постели стул, на котором он сидел, скрипнул.
— Я только что переговаривался с Миетусом. Все окончательно решено. Завтра днем Сифаль передаст по рации инструкции для самолета-амфибии. Все должно иметь свою оболочку, как орех в скорлупе. Вы довольны?
— Да, довольна, — сказала она, почувствовав внезапный испуг. Хотя Моци говорил тихо, в его голосе чувствовалось возбуждение, даже легкая дрожь, и он снова положил руку на ее голое плечо. — Вы уже сообщили Хадиду?
При звуке этого имени он презрительно выдохнул воздух через ноздри:
— Ишак может кричать ему в ухо, и он все равно не проснется. Вы же знаете, что он обычно делает, когда ему нужно побороть страх перед предстоящей опасностью. Завтра он будет отважен как лев.
— Мне жаль его.
Его рука медленно поползла по ее плечу, но Мэрион не испытывала ничего, кроме полного безразличия.
— Он не мужчина. Думать о нем — значит попусту терять время.
— Но ведь он нужен вам.
— Да, нужен. Но при этом он не перестает оставаться для меня пустым местом. Ничтожество…, и мы с вами оба знаем это.
Давайте забудем о нем.
Рука его уже проникла под бретельку ее ночной рубашки, и Мэрион с отвращением чувствовала ее тепло на своем плече.
Мэрион знала, что можно найти управу на любого мужчину, даже на такого, как Моци, но сейчас она чувствовала себя слишком усталой, чтобы заниматься этим.
— Вас и Кирению ждут великие свершения, — сказала она. — Вы сейчас в предвкушении грядущих событий, и, вероятно, поэтому вам не спится. Если вы хотели что-то сказать, говорите.
Или уходите.
— То, что я хочу сказать, можно выразить только сердцем.
Мы вместе многое пережили. Мы все делили поровну: радость и горе, опасности и надежды. Мы вместе переносили тяжесть лишений, и наши судьбы переплелись. Мы делили поровну почти все, и осталась разве что только малость. И эта малость состоит в том, что вы женщина, а я мужчина.
Он продолжал гладить ее плечо, Мэрион подняла руку и схватила его за запястье. Стул скрипнул, она услышала хриплый, гортанный звук, вылетевший у него из горла, и, даже не видя в темноте, поняла, что он склонился над нею совсем близко.
— Уходите, Моци, — проговорила она, чувствуя, как ее душит темнота и его присутствие.
— Не могу, — сказал он и положил свободную руку на ее другое плечо. Лицо его было теперь совсем рядом. Господи, да что это с ними со всеми, подумала она, зная при этом, что это то же самое, что заставляет ее просыпаться по ночам с ощущением тоски и какого-то томящего желания… Только для Моци у нее нет ничего. Ничего!
— Уходите! — сердито воскликнула она.
— Не могу.
Он попытался высвободить руку, и его дыхание, теперь уже совсем близкое, коснулось ее лба.
— Я чувствую биение вашего сердца. Оно стучит как у пойманной птицы. Не нужно бояться, я прогоню ваши страхи.
Рука его снова провела по ее плечу и поползла вниз, к груди, обжигая ее своим прикосновением. Губы его приблизились к лицу Мэрион, но она увернулась.
Навалившись на нее всей тяжестью, Моци попытался обнять ее. Откинув одеяло, Мэрион села на постели и вцепилась зубами ему в руку. Задохнувшись от внезапной боли, Моци опешил, а Мэрион рывком вскочила с постели, наткнувшись на ночной столик и с грохотом уронив стоявшую на нем лампу. С криком она бросилась к двери, но он догнал ее и зажал рот рукой, потом крепко обхватил за талию и приподнял. Они пошатнулись и вместе упали, опрокинув стол. Мэрион снова закричала, изо всех сил пытаясь вырваться из рук Моци. Она слышала его довольный смех и поняла, что эта борьба доставляет ему удовольствие. Моци пытался схватить ее за руки и перенести на постель, и Мэрион с ужасом поняла, что силы вот-вот покинут ее и она больше не сможет сопротивляться. Она даже не знала, кричит она или борется молча. Вдруг ее тело, измученное длительной борьбой, обмякло, и Моци, не ожидая этого, ослабил хватку. Мэрион соскользнула на пол. Она лежала, не в силах пошевельнуться, слыша над собой его тяжелое дыхание, и понимала, что сейчас, когда он переведет дух, он просто возьмет ее и отнесет на постель. Все ее тело содрогнулось в отвращении, с ужасом ожидая этого момента.
Но этому моменту не суждено было наступить. Страшный черный кошмар вдруг сменился ослепительным сиянием. Она подняла глаза, ослабшей рукой прикрывая их от сокрушительной силы света. Над нею стоял Моци, а за ним в дверном проеме она увидела майора Ричмонда, одетого в халат и державшего руку на выключателе.
Моци повернулся и ринулся к Ричмонду.
— Убирайтесь! — кричал он. — Убирайтесь отсюда! — В голосе его звучала властность хозяина, выведенного из себя бестолковостью слуги, имевшего неосторожность помешать ему.
Яркий сноп света явился в тот момент, когда весь этот удушливый кошмар почти достиг своего апогея. Мэрион посмотрела Ричмонду в глаза и заметила, как дернулись его скулы, словно он получил удар грубой кожаной плетью. Он шагнул вперед и занес руку. Мэрион поразило, что пальцы его не сжаты в кулак, а распрямлены. Ребром ладони он нанес Моци удар по шее, тот застонал и начал сползать на пол. И тогда левая рука майора, сжатая в кулак, проделав дугу, ударила падающего Моци в челюсть.
***
Отступив в сторону, Джон стоял над телом Моци. На пороге появился сержант Бенсон, а за ним Абу, прибежавший на шум.
— Сержант, — сказал Джон, — отнесите его в комнату. Пусть Абу поможет вам.
Они стали поднимать стонущего Моци.
Кажется, перестарался, отойдя в сторону, подумал Джон.
Только на его месте любой бы не выдержал. Он проводил их взглядом, слегка потирая ребро ладони, онемевшей от удара.
— Пусть Абу останется с ним, — сказал он. — А вы возвращайтесь к воротам.
Они потащили Моци по ступенькам, а Джон вернулся в комнату и закрыл за собой дверь.
Мэрион все еще сидела на полу, поджав под себя ноги и уткнувшись лицом в ладони. Ее голые плечи содрогались, она судорожно хватала ртом воздух, словно находя в нем какую-то исцеляющую силу.
Глядя на ее загорелые ноги, на разорванную шелковую рубашку, на исполненное страдания лицо, Джон вдруг почувствовал к ней жалость и бесконечную нежность, и злость к Моци, доходящая до слепой ярости, с новой силой охватила его. При виде ее жалкого, беспомощного тела, растрепанных волос в груди его что-то сжалось, словно он пытался разорвать опутывавшие его веревки, до боли врезавшиеся в тело.
Она подняла на него глаза, проведя слабой рукой по шее и силясь улыбнуться, как-то выразить ему свою благодарность, но все еще не могла отойти после случившегося и до конца осознать, что все уже позади.
Он наклонился и взял ее под руку.
— Пойдемте, — нежно проговорил он, приподняв ее и обхватив другой рукой за талию.
Она встала и, переведя дыхание, проговорила:
— Благодарю вас.
С минуту он еще поддерживал ее, потом осторожно убрал руки, словно отпустил что-то очень хрупкое, способное разрушиться от малейшего резкого движения. Заметив на полу возле постели ее халат, он поднял его и накинул ей на плечи. Это движение сблизило их настолько, словно оба они давно, но робко ждали этого момента; она склонила голову и уронила ее ему на грудь.
— Все в порядке, — проговорил он, обнимая ее еще крепче, и склонил голову, коснувшись губами ее лба. То, что сейчас происходило между ними, казалось ему таким естественным, что совсем не удивляло его, и все, что он сейчас чувствовал, это безграничную нежность к ней и желание защитить ее. Медленно она подняла глаза на него и улыбнулась, и он понял, что теперь она оправилась от постигшего ее ужаса. Тогда он наклонился и поцеловал ее в губы, поцеловал так легко и естественно, что Мэрион даже не поняла, что произошло.
— Вам нужно лечь в, постель, — сказал он и повел ее за руку к кровати. — Ложитесь. — Он улыбался, а голос его звучал весело и юно, словно он сейчас утешал беспомощного, напуганного ребенка. — Ложитесь в постель.
Она послушно легла, пока он расставлял стулья и поднимал перевернутый столик. Кивнув на разбитую настольную лампу, он сказал:
— Утром Бенсон принесет вам другую. Вам что-нибудь нужно сейчас? Может быть, хотите чего-нибудь выпить?
— Нет, спасибо. — Она лежала в постели и чувствовала себя такой счастливой, и это новое ощущение было для нее таким странным, что ей понадобилась бы целая вечность, чтобы осмыслить его до конца. Он склонился над нею и подвернул края выбившейся простыни. Вид у него был такой серьезный, что она на мгновение почувствовала себя ребенком и даже тихонько рассмеялась. Он немного помедлил. Лицо его было сейчас совсем близко, и тогда она притянула его к себе и поцеловала, словно бы, в знак признания того, что произошло между ними, и ей вдруг горячо захотелось держать его в своих объятиях целую вечность и никогда не отпускать. Губы его касались ее мокрого от слез лица, и он чувствовал то облегчение, которое разлилось по всему ее телу, словно где-то в глубинах его стылого безмолвия забил родник, жизненной силой сокрушающий ледяные глыбы одиночества, кроме которого все эти годы она не знала ничего.
Джон выпрямился, не выпуская ее рук, а она склонила голову набок и поцеловала его руку.
Ему хотелось сказать что-то еще, как-то нарушить ту молчаливую грань, до сих пор разделявшую их, но он так и не нашел ни одного подходящего слова. Они улыбнулись друг другу, и он направился к двери. Стоя на пороге, он поднес руку к выключателю и вопросительно посмотрел на Мэрион. Она кивнула в ответ. Джон выключил свет и вышел из комнаты.
Подойдя к двери, ведущей на галерею, он постучался. В замке заскрежетал ключ, ему открыл сержант Бенсон, Джон сделал ему знак не закрывать дверь.
— Отвели его? — спросил он, шаря в карманах в поисках портсигара, напрочь забыв, что на нем сейчас халат, а не мундир.
Бенсон вынул пачку сигарет и протянул ему.
— Вы тоже закуривайте, — сказал Джон. — Сегодня можно нарушить правила.
— Спасибо, сэр.
Сейчас присутствие Бенсона вселяло в Джона спокойствие.
В его мозгу медленно зрела мысль, и компания сержанта пришлась ему сейчас очень кстати.
— Ему очень плохо…, по-настоящему плохо, сэр. Рвало так, что аж наизнанку выворачивался. Вы чуть не убили его, сэр. — В голосе Бенсона слышалось одобрение, какое обычно выказывает в подобных случаях солдат своему офицеру.
— Да надо было убить, — сказал Джон. — Только пришлось бы потом отвечать.
— Когда я услышал шум, мне и в голову не могло прийти ничего такого… А здорово вы его, сэр… А как леди, в порядке?
Я вот думаю…
— С ней все в порядке.
Джон часто и глубоко затягивался сигаретой, думая: «Здравый смысл диктует мне, что это невозможно. Это немыслимо, это безумие. Но почему же мне нет дела до здравого смысла?»
Сержант Бенсон продолжал:
— А этот второй дрыхнет как сурок, из пушки не разбудишь.
Даже не выглянул. Странный он какой-то. Да вообще все они какие-то странные. Вот он, например, все время читает и читает. Пройдешь мимо, так он и головы не поднимет. Такое впечатление, будто витает в облаках. Сдается мне, у себя в Кирении он был совсем другим. А здесь хандрит. Это все равно как дикий зверь. Посади его в клетку, он места себе не находит, мучается. Вот и некоторые люди так же.
Бенсону хотелось поговорить. Еще бы, разве не приятно, забыв о своем звании, поболтать с офицером на равных?
Джон бросил окурок на каменную плиту, растерев его ногой.
— Только пусть это останется между нами, сержант. Если узнают солдаты, то скоро об этом заговорят и местные жители, а к нам завтра пожалуют журналисты. Губернатор вряд ли захочет огласки. А кроме того, — он усмехнулся, — я сам не хочу, чтобы по инстанции доложили, что я избил заключенного. Даже если он этого и заслуживал.
— Конечно, сэр.
— Ладно, пойду спать, только сначала загляну к Моци.
— С ним Абу.
— Это хорошо. Значит, неприятностей больше не будет.
Он повернулся и скрылся за дверью башни. Из-под двери Моци пробивался свет, Джон открыл ее и вошел без стука.
Моци сидел на постели с чашкой кофе в руках. Абу стоял у окна, держа влажную простыню.
При появлении Джона ни единый мускул не дрогнул на лице Моци.
— Полковник Моци, — сухо и сдержанно обратился к нему Джон.
— Да.
— Обращаюсь к вам как комендант крепости. Встаньте, когда я с вами разговариваю.
Моци мгновение колебался, потом медленно поднялся. В глазах его блеснула ненависть.
— Хочу предупредить вас, — решительно продолжал Джон, — что еще одна выходка с вашей стороны — и вы будете неделю сидеть взаперти в своей комнате. Я ясно выразился?
Глаза Моци сузились, а губы плотно сжались.
— Яснее некуда, майор Ричмонд.
— Тогда все.
Джон повернулся и вышел.
Спустившись по темной лестнице на один пролет, он подошел к двери Шебира. Из щели под дверью не было видно света. Как можно спать, когда происходит такое? — подумал Джон.
На шум прибежали и Бенсон и Абу, а этот человек спит как ни в чем не бывало, в то время как этажом ниже нападают на его жену. Это действительно очень подозрительно. Как это выразился Бенсон? Что он хандрит, места себе не находит, словно дикий зверь в клетке? И такое впечатление, будто он витает в облаках?… Он снова мысленно вернулся во времена учебы в Оксфорде. Странное дело, но с тех пор, как он оказался здесь, на Море, рядом с этим человеком, студенческие годы редко вспоминались ему. Сейчас же, стоя под дверью Хадида Шебира, он снова вспомнил былые времена. Однажды в веселой компании кто-то из студентов ненароком произнес какие-то слова, вызвавшие у Хадида раздражение, и кирениец, сверкая глазами, набросился на него. Кончилось тем, что была вызвана полиция, и обоих потом чуть не исключили из числа студентов до конца семестра Как же тогда этот человек должен был реагировать на присутствие Моци в комнате его жены? А может быть, его вообще больше уже ничего не волнует? Может быть (при одной только мысли об этом Джон снова пришел в бешенство), может быть, он проснулся и продолжал лежать в постели, безучастный ко всему, словно ничего и не происходило ни с его женой, ни с Моци? Но как же так? Ведь Хадид известен своим вспыльчивым, гордым нравом и безупречным воспитанием.
Сейчас Джон не находил в нем ни одного из этих качеств.
Поддавшись внезапному побуждению, он открыл дверь и вошел в комнату, погруженную во мрак. В ней было жарко и душно, и Джон догадался, что окна здесь не открывались уже много дней. Со стороны постели доносилось едва слышное сонное дыхание. Как же он может спокойно спать? Выведенный из себя этим обстоятельством, Джон включил свет. Может, хоть теперь придет в себя? Джон чувствовал, что где-то в глубине души начинает зарождаться ненависть к этому человеку, замешанную на духе соперничества. Ведь этот человек муж Мэрион, и именно он должен был прибежать к ней на помощь первым, защитить, уберечь от… Нахмурившись, Джон приблизился к постели.
Вытянувшись во весь рост, Хадид лежал поверх простыней почти голый. Из приоткрытого рта вывалился кончик языка.
Этот открытый рот и безвольно вывалившийся язык напрочь перечеркнули природную красоту смуглого лица, лишив благородства и интеллекта, придав ему идиотский вид слабоумного.
Тело тоже было полностью расслаблено. Сейчас оно казалось вылепленным из черной глины, мягкой, податливой, и снабженным для крепости мускулами и костями. Джону была хорошо знакома эта поза, так как ему не раз доводилось помогать приятелям добираться до постели после обильной попойки, а позже заходить к ним, чтобы проверить, все ли в порядке. Это была обычная поза спящего пьяного человека. Но Хадид… Хадид никогда не притрагивался к спиртному. Даже в веселые студенческие годы.
Джон наклонился и поднял спящему веко. Зрачок был сужен.
Джон выпрямился, убедившись, что его подозрения подтвердились: спящий на постели человек находился под действием наркотика. Джон смутно припомнил слова Бэнстеда, что якобы, по слухам, Хадид время от времени употребляет наркотики.
Теперь он почувствовал жалость к этому человеку. Много лет назад, в Оксфорде, это был сильный, стройный, мужественный человек, полный жизненной силы, бившей через край. Джону снова вспомнились душевые кабины после матча по регби. Тогда это сильное, смуглое тело, искрящееся каплями воды, напоминало ему картины Веласкеса. Он хорошо запомнил его потому, что как раз в те времена мать прочила его в художники…
Он любил живопись. Ему нравился Эль Греко, нравились безумные кошмары Босха, изящная белизна Утрилло и первозданная красочность полотен итальянцев, заполнявшая стены галереи Уффици. И всякий раз глядя на тело Хадида, словно окутанное светящейся прозрачной водяной пеленой, он смотрел на него глазами художника, зная, что именно такое тело хотелось бы ему рисовать. Кому-то это могло показаться странным и неприличным, но он хорошо запомнил это тело, может быть, еще и потому, что чуть левее пупка много раз видел огромное, не правильной формы родимое пятно, так резко контрастировавшее с безупречной красотой остального тела.
Теперь же, глядя на спящего, длинной, темной тенью распластавшегося на простынях, на его тело, почти обнаженное, если не считать узкой набедренной повязки, которые носят мужчины его народа, Джон заметил, что на смуглой, гладкой коже вокруг пупка нет ни единого пятнышка. Джон продолжал изумленно разглядывать живот спящего — родимого пятна не было. И тут, словно пронзенный, он почувствовал, что к нему постепенно начинает приходить осознание.
Все еще не веря своим глазам, подозревая, что во всем виновата коварная игра света и отчаянно копаясь в памяти, Джон склонился ниже над спящим. Но ошибки не было. У человека, лежавшего на кровати, не было родимого пятна. Всякий раз стоя под душем, он не переставал удивляться тому впечатлению, какое производило это пятно, этому дефекту на теле самого совершенства.
И тогда Джон понял: человек, который спит здесь сейчас перед ним, не Хадид Шебир. Он просто не может быть Хадидом Шебиром. Все остальное: и лицо, и волосы, и фигура, и даже сама кожа — все вроде бы принадлежало ему. Но накачанный наркотиками человек, лежавший на постели, был не Хадид Шебир.