Страница:
Полковник Моци взял ее за руку.
— Сегодня нас ждет беспокойная ночь, — мягко проговорил он, — поэтому будет лучше, если мы проведем ее вместе.
Продолжая держать ее за руку, Моци повел ее по лестнице, Мэрион оцепенело повиновалась.
— Погаси свет, Абу, — сказал Моци.
Мэрион услышала за спиной щелчок выключателя и тихое шарканье босых пяток Абу.
Хадид лежал на постели в своей комнате, полностью одетый.
Завидев их на пороге, с почти детской радостью он воскликнул:
— Осталось всего несколько часов!
Дафни отвели каюту Мэрион Шебир. Когда Тедди вошел к ней, она, одетая в халат, накладывала на лицо крем. Дафни сразу поняла, что он по-прежнему озабочен и не находит себе места. Таким он был целый день. Другие, возможно, и не заметили этого, но Дафни слишком хорошо знала мужа. Он беспокойно прошелся по каюте, потом сел и достал портсигар:
— Ничего, если я закурю?
— Ты же знаешь, дорогой, что я не возражаю.
Она сидела к нему спиной и слышала, как щелкнула его зажигалка. Дафни повернулась и в упор посмотрела на него:
— Что с тобой, Тедди?
— Ничего. Просто немного не в духе. Из-за журналистов.
— Обычно они тебя не раздражают.
— Но не сегодня. — Тедди нервно вертел в руке зажигалку, она придвинулась ближе и взяла ее у него:
— Тогда я тоже выкурю одну.
Он протянул ей портсигар, и она на мгновение закрыла глаза, вынимая себе сигарету.
— Ну давай же, Тедди, выкладывай, что там у тебя. Я знаю, что Нил отправил особое донесение в адмиралтейство…
— Вот черт! И ты уже знаешь?
— Вся команда только и говорит об этом.
— Безобразие!
— А в чем дело, Тедди? Что-нибудь случилось?
— Нет.
— Тогда в чем же дело?
Он не ответил, огромными пальцами обхватив подбородок, и этот знакомый жест на мгновение всколыхнул в ней былое чувство. Ведь когда-то она любила его так, как теперь любит Нила… Ее вдруг пронзило ощущение вины при мысли, что очень скоро ей придется рассказать ему о Ниле. Для Тедди это будет тяжелый удар.
— Дафни… — нерешительно начал Тедди, нервно откашлявшись.
— Да, дорогой?
— Дафни… Я вот о чем подумал… Знаешь, быть может, я был не прав, решив остаться во флоте. Ну да, конечно, я был настоящим болваном.
— Но тебе ведь нравится во флоте. Ты же любишь его.
— Ну, в общем, да. Только тебя я люблю больше. — Тедди старался не смотреть на нее.
— Тедди, милый…
— Ну да, это правда. Знаешь, я подумал: а почему бы мне не бросить все это и не вернуться в Лондон? Ты ведь всегда хотела этого. Разве не так?
— Но почему ты заводишь этот разговор сейчас?
— Ну…, не знаю. По-моему, думать надо всегда… Стараться смотреть на жизнь глазами других людей…
Ее не могла обмануть нарочитая небрежность его тона. Сейчас все ее чувства были обострены как никогда. Сохраняя внешнее спокойствие, она снова повернулась к зеркалу и принялась накладывать на лицо крем, в глубине души подозревая, что Тедди о чем-то догадывается… Скорее всего он не знает правды, но что-то его, безусловно, тревожит. Тедди всегда был прямолинеен, поэтому ему никогда не удавалось быть деликатным, и его истинные чувства становились еще более очевидными, когда он хотел скрыть или как-то завуалировать их. Пальцы Дафни слегка дрожали. Наверняка ему что-то известно, подумала она. Иначе к чему этот разговор о Лондоне и о намерении уйти из флота?…
— Да, ты ведь всегда хотела такой жизни, — продолжал он. — И мне бы она понравилась. Небольшой домик где-нибудь в Кенсингтоне… Я бы ездил на службу в город. Мне всегда шла шляпа и наглаженные брюки. — Он рассмеялся, и этот его голос вновь разбередил ее душу. Милый Тедди, подумала она, ты опоздал…
Все это уже безнадежно.
— Да, такая жизнь мне бы понравилась.
— Была бы у нас небольшая усадьба…
А я старею, подумала Дафни, похлопывая пальцами по подбородку. И если бы не Нил, я могла бы согласиться на предложение Тедди. Всего на мгновение и лишь потому, что ее страшила мысль о том, что когда-нибудь ей придется причинить Тедди боль, она вдруг захотела, чтобы Нила никогда не было, но тут же подавила в себе эту мысль. Она хотела повернуться к Тедди лицом и сказать ему всю правду, но не смогла. Когда-нибудь позже, в другой раз она обязательно скажет. Но только не сейчас. Ей нужно подготовиться самой, подготовить Тедди, а не просто взять да и выпалить все одним махом. Ведь даже и тогда это будет ужасно, но сейчас…, сейчас это просто невозможно.
Обернувшись и увидев, как он сидит, неуклюжий и растерянный, она быстро подошла к нему и обхватила за плечи. Да простит ее Господь, думала она, целуя его, ненавидя и проклиная себя за то, что сделала несчастной жизнь этого человека.
— Очень милая идея, — сказала она, — но лучше отложить решение до утра. В конце концов…
— Но ведь ты этого хотела?
— Конечно.
— Значит, решено. — Он поднялся и обнял ее. — Постараюсь уладить все как можно скорее. Ничто не может нам помешать. Ничто! А ты как думаешь?
Не в силах что-либо сказать, она покачала головой, и он снова поцеловал ее.
Когда он ушел, Дафни долго неподвижно стояла, глядя в иллюминатор. «Как я скажу ему? Как?» — думала она.
До сих пор ее мысли были заняты только собой и Нилом. То, как она объявит о своем решении Тедди, было для нее вопросом будущего. Но все время откладывая его на потом, она совсем не задумывалась, как именно это произойдет. Сейчас вопрос встал перед нею, что называется, ребром. Она должна сообщить ему.
Господи, как это ужасно: все равно что взять нож и собственноручно вырезать любовь из сердца другого человека, вырезать все, что некогда связывало их… Она закрыла глаза и содрогнулась. Но ей придется сделать это, и она знала, что потом всю жизнь будет ненавидеть себя за то, что сделала…
А тем временем в Море, в баре, владельцем которого оказался забавный человечек с вывернутой рукой", словно бы просящей подаяния, Эндрюс и Гроган весело проводили свое свободное время. Они уже порядком накачались, беседа их становилась все сбивчивей, временами принимая грубоватую форму, но обоим было наплевать на хорошие манеры. Перед ними стояла бутылка «Фундадора», но каждый из них по давно укоренившейся привычке уже прикупил по запасной бутылочке бренди, которые, кое-как рассованные по карманам, теперь выпирали на теле словно огромные опухоли. Они очень хорошо знали, что питейные заведения имеют странное обыкновение в разгар ночи куда-то исчезать, и ты вдруг оказывался лежащим где-нибудь на улице под дождем. Вот тогда-то тебя и может спасти заблаговременно сделанная заначка. А иной раз сиротливо бредешь в туманной дымке, пытаясь разобрать, где находишься, и вдруг нащупываешь в кармане до боли родную выпуклость. Оба прекрасно знали, что шлюпка, ждущая матросов из увольнительной, отходит от берега в полночь и что и на этот раз они не попадают на нее. Приятели с довольным видом улыбались друг другу, а Эндрюс еще пытался кое-как рассуждать:
— А вывих у него…, вероятно, врожденный. Тяжелые роды… Может, даже родовс…, вспомог-гательную операцию делали. Ухватился в последний момент ручонкой, вот и вывернул, да так и остался на всю жизнь. — Эндрюс пощупал синяк под глазом и улыбнулся.
— Кто его знает, — пробубнил Гроган и замычал себе под нос известную песенку о том, что каждый младенец обязательно появляется на свет уже или либералом, или консерватором.
Лицо Эндрюса на мгновение омрачилось — когда Гроган начинал петь, это не предвещало ничего хорошего. Но, прислушавшись к мотиву, он успокоился и даже заулыбался. Вот когда Гроган затягивает матросскую, тогда держись…
К ним подошел кто-то из команды и напомнил о том, что пора возвращаться на судно.
Гроган уставился на него стеклянными глазами, а Эндрюс с суровым достоинством проговорил:
— Должен признаться, твоя родословная представляет значительный интерес. Хочешь расскажу? Генеа…, генеалоги…
Матрос усмехнулся:
— Ишь ты, язык-то как заплетается. Да ты и за три дня это слово не выговоришь.
Эндрюс попытался было встать на ноги, но Гроган удержал его.
— Сиди. Лучше я, — сказал он другу.
Но прежде чем он успел подняться, матроса уже и след простыл, что было с его стороны весьма предусмотрительно. И, чтобы утешиться, приятели налили себе еще по стаканчику бренди.
Глава 12
Глава 13
— Сегодня нас ждет беспокойная ночь, — мягко проговорил он, — поэтому будет лучше, если мы проведем ее вместе.
Продолжая держать ее за руку, Моци повел ее по лестнице, Мэрион оцепенело повиновалась.
— Погаси свет, Абу, — сказал Моци.
Мэрион услышала за спиной щелчок выключателя и тихое шарканье босых пяток Абу.
Хадид лежал на постели в своей комнате, полностью одетый.
Завидев их на пороге, с почти детской радостью он воскликнул:
— Осталось всего несколько часов!
***
Дафни отвели каюту Мэрион Шебир. Когда Тедди вошел к ней, она, одетая в халат, накладывала на лицо крем. Дафни сразу поняла, что он по-прежнему озабочен и не находит себе места. Таким он был целый день. Другие, возможно, и не заметили этого, но Дафни слишком хорошо знала мужа. Он беспокойно прошелся по каюте, потом сел и достал портсигар:
— Ничего, если я закурю?
— Ты же знаешь, дорогой, что я не возражаю.
Она сидела к нему спиной и слышала, как щелкнула его зажигалка. Дафни повернулась и в упор посмотрела на него:
— Что с тобой, Тедди?
— Ничего. Просто немного не в духе. Из-за журналистов.
— Обычно они тебя не раздражают.
— Но не сегодня. — Тедди нервно вертел в руке зажигалку, она придвинулась ближе и взяла ее у него:
— Тогда я тоже выкурю одну.
Он протянул ей портсигар, и она на мгновение закрыла глаза, вынимая себе сигарету.
— Ну давай же, Тедди, выкладывай, что там у тебя. Я знаю, что Нил отправил особое донесение в адмиралтейство…
— Вот черт! И ты уже знаешь?
— Вся команда только и говорит об этом.
— Безобразие!
— А в чем дело, Тедди? Что-нибудь случилось?
— Нет.
— Тогда в чем же дело?
Он не ответил, огромными пальцами обхватив подбородок, и этот знакомый жест на мгновение всколыхнул в ней былое чувство. Ведь когда-то она любила его так, как теперь любит Нила… Ее вдруг пронзило ощущение вины при мысли, что очень скоро ей придется рассказать ему о Ниле. Для Тедди это будет тяжелый удар.
— Дафни… — нерешительно начал Тедди, нервно откашлявшись.
— Да, дорогой?
— Дафни… Я вот о чем подумал… Знаешь, быть может, я был не прав, решив остаться во флоте. Ну да, конечно, я был настоящим болваном.
— Но тебе ведь нравится во флоте. Ты же любишь его.
— Ну, в общем, да. Только тебя я люблю больше. — Тедди старался не смотреть на нее.
— Тедди, милый…
— Ну да, это правда. Знаешь, я подумал: а почему бы мне не бросить все это и не вернуться в Лондон? Ты ведь всегда хотела этого. Разве не так?
— Но почему ты заводишь этот разговор сейчас?
— Ну…, не знаю. По-моему, думать надо всегда… Стараться смотреть на жизнь глазами других людей…
Ее не могла обмануть нарочитая небрежность его тона. Сейчас все ее чувства были обострены как никогда. Сохраняя внешнее спокойствие, она снова повернулась к зеркалу и принялась накладывать на лицо крем, в глубине души подозревая, что Тедди о чем-то догадывается… Скорее всего он не знает правды, но что-то его, безусловно, тревожит. Тедди всегда был прямолинеен, поэтому ему никогда не удавалось быть деликатным, и его истинные чувства становились еще более очевидными, когда он хотел скрыть или как-то завуалировать их. Пальцы Дафни слегка дрожали. Наверняка ему что-то известно, подумала она. Иначе к чему этот разговор о Лондоне и о намерении уйти из флота?…
— Да, ты ведь всегда хотела такой жизни, — продолжал он. — И мне бы она понравилась. Небольшой домик где-нибудь в Кенсингтоне… Я бы ездил на службу в город. Мне всегда шла шляпа и наглаженные брюки. — Он рассмеялся, и этот его голос вновь разбередил ее душу. Милый Тедди, подумала она, ты опоздал…
Все это уже безнадежно.
— Да, такая жизнь мне бы понравилась.
— Была бы у нас небольшая усадьба…
А я старею, подумала Дафни, похлопывая пальцами по подбородку. И если бы не Нил, я могла бы согласиться на предложение Тедди. Всего на мгновение и лишь потому, что ее страшила мысль о том, что когда-нибудь ей придется причинить Тедди боль, она вдруг захотела, чтобы Нила никогда не было, но тут же подавила в себе эту мысль. Она хотела повернуться к Тедди лицом и сказать ему всю правду, но не смогла. Когда-нибудь позже, в другой раз она обязательно скажет. Но только не сейчас. Ей нужно подготовиться самой, подготовить Тедди, а не просто взять да и выпалить все одним махом. Ведь даже и тогда это будет ужасно, но сейчас…, сейчас это просто невозможно.
Обернувшись и увидев, как он сидит, неуклюжий и растерянный, она быстро подошла к нему и обхватила за плечи. Да простит ее Господь, думала она, целуя его, ненавидя и проклиная себя за то, что сделала несчастной жизнь этого человека.
— Очень милая идея, — сказала она, — но лучше отложить решение до утра. В конце концов…
— Но ведь ты этого хотела?
— Конечно.
— Значит, решено. — Он поднялся и обнял ее. — Постараюсь уладить все как можно скорее. Ничто не может нам помешать. Ничто! А ты как думаешь?
Не в силах что-либо сказать, она покачала головой, и он снова поцеловал ее.
Когда он ушел, Дафни долго неподвижно стояла, глядя в иллюминатор. «Как я скажу ему? Как?» — думала она.
До сих пор ее мысли были заняты только собой и Нилом. То, как она объявит о своем решении Тедди, было для нее вопросом будущего. Но все время откладывая его на потом, она совсем не задумывалась, как именно это произойдет. Сейчас вопрос встал перед нею, что называется, ребром. Она должна сообщить ему.
Господи, как это ужасно: все равно что взять нож и собственноручно вырезать любовь из сердца другого человека, вырезать все, что некогда связывало их… Она закрыла глаза и содрогнулась. Но ей придется сделать это, и она знала, что потом всю жизнь будет ненавидеть себя за то, что сделала…
***
А тем временем в Море, в баре, владельцем которого оказался забавный человечек с вывернутой рукой", словно бы просящей подаяния, Эндрюс и Гроган весело проводили свое свободное время. Они уже порядком накачались, беседа их становилась все сбивчивей, временами принимая грубоватую форму, но обоим было наплевать на хорошие манеры. Перед ними стояла бутылка «Фундадора», но каждый из них по давно укоренившейся привычке уже прикупил по запасной бутылочке бренди, которые, кое-как рассованные по карманам, теперь выпирали на теле словно огромные опухоли. Они очень хорошо знали, что питейные заведения имеют странное обыкновение в разгар ночи куда-то исчезать, и ты вдруг оказывался лежащим где-нибудь на улице под дождем. Вот тогда-то тебя и может спасти заблаговременно сделанная заначка. А иной раз сиротливо бредешь в туманной дымке, пытаясь разобрать, где находишься, и вдруг нащупываешь в кармане до боли родную выпуклость. Оба прекрасно знали, что шлюпка, ждущая матросов из увольнительной, отходит от берега в полночь и что и на этот раз они не попадают на нее. Приятели с довольным видом улыбались друг другу, а Эндрюс еще пытался кое-как рассуждать:
— А вывих у него…, вероятно, врожденный. Тяжелые роды… Может, даже родовс…, вспомог-гательную операцию делали. Ухватился в последний момент ручонкой, вот и вывернул, да так и остался на всю жизнь. — Эндрюс пощупал синяк под глазом и улыбнулся.
— Кто его знает, — пробубнил Гроган и замычал себе под нос известную песенку о том, что каждый младенец обязательно появляется на свет уже или либералом, или консерватором.
Лицо Эндрюса на мгновение омрачилось — когда Гроган начинал петь, это не предвещало ничего хорошего. Но, прислушавшись к мотиву, он успокоился и даже заулыбался. Вот когда Гроган затягивает матросскую, тогда держись…
К ним подошел кто-то из команды и напомнил о том, что пора возвращаться на судно.
Гроган уставился на него стеклянными глазами, а Эндрюс с суровым достоинством проговорил:
— Должен признаться, твоя родословная представляет значительный интерес. Хочешь расскажу? Генеа…, генеалоги…
Матрос усмехнулся:
— Ишь ты, язык-то как заплетается. Да ты и за три дня это слово не выговоришь.
Эндрюс попытался было встать на ноги, но Гроган удержал его.
— Сиди. Лучше я, — сказал он другу.
Но прежде чем он успел подняться, матроса уже и след простыл, что было с его стороны весьма предусмотрительно. И, чтобы утешиться, приятели налили себе еще по стаканчику бренди.
Глава 12
Через час после наступления темноты Миетус и его группа покинули свое укрытие. Выстроившись цепочкой по одному, они двигались в сторону Форт-Себастьяна. На вершине гребня, спускавшегося к морю, они остановились.
Сифаль молча отстегнул радиопередатчик и установил его среди камней. Остальные бесшумно растворились в темноте, образовав вокруг него невидимый заслон. Спустя час группа уже расположилась на вершине небольшого плато, выходившего на Мору.
В деревушке и в форте кое-где горел свет, на воде колыхались огни стоявшего в гавани «Дануна». Душная, безветренная ночь дышала жаром земли. Далеко на севере пробивался сквозь ночную мглу слабый свет сан-бородонского маяка. В это время года поздно темнело, рано светало. Сейчас уже перевалило за одиннадцать.
— Прием прошел нормально. Завтра в десять утра Макс будет ждать нас у побережья Ардино, — сообщил Сифаль. Он говорил по-немецки нараспев, с забавным восточным акцентом, к которому Миетус до сих пор никак не мог привыкнуть. Временами слова сливались в один неразборчивый звук, и лишь немного погодя можно было разобрать, что Сифаль говорит по-немецки.
— Хорошо, — заключил Миетус. Все молча ждали, что он скажет. Он давно привык к этому — менялись задания, менялись люди, но все они всегда затаив дыхание ждали, что скажет он. Эта молчаливая готовность доставляла истинное удовольствие, хотя он был достаточно умен, чтобы понимать, что королевство, в котором он царит, всего лишь жалкое подобие настоящей власти. Но он нес этот венец с достоинством, так как знал, что это его единственные владения. Он всегда с нетерпением ждал того момента, когда будет шагать, как вожак во главе волчьей стаи, и всякий раз другой, давно умерший Миетус ждал этого момента вместе с ним. За долгие годы безо всякого сожаления и горечи, даже с какой-то трепетной радостью он научился доставлять удовольствие умершему Миетусу. Если бы тогда, много лет назад, грохочущая громадина не придавила его, то сейчас он мог бы уже занимать солидный пост и иметь кучу помощников… Закрыв глаза, он представил себя преуспевающим архитектором где-нибудь в Гамбурге или Дюссельдорфе, отчетливо увидел свою жену, роскошную блондинку с античным мраморным лбом и вьющимися белокурыми локонами…, детишек, весело играющих в их квартире в одном из престижных кварталов. Эти фантазии, исполненные печального тевтонского романтизма, рождали в нем ощущение героического пафоса, и он говорил себе: «Я дерево, не дающее ростков. Я Вальтер Миетус, жалкое, искалеченное войной существо». При этой мысли он неизменно улыбался, так как ощущение собственной ничтожности и безнадежности поднимало в его душе волну яростной горечи, способную сокрушить все на своем пути.
Наконец он заговорил. В голосе его звучали отцовские нотки, словно он и вправду испытывал отцовские чувства к находящимся рядом с ним людям, однако они не обольщались на этот счет, ибо очень хорошо знали, что эта нежная теплота вызвана не любовью к ним, а сочувствием к себе. Он очень беспокоился, чтобы эту картину не нарушило малейшее недопонимание или сомнение, и, случись подобное, гневу его не было бы предела.
— Восход солнца в пять пятнадцать, — сказал он. — Мы должны быть внутри в четыре сорок пять. Отсюда выйдем ровно в четыре. Движемся цепью, по одному, интервал три ярда. Лоренцен и Сифаль возьмут на себя часовых в сторожевой будке. Стрелять только в случае крайней необходимости.
Действовать ножом. Плевски и Роупер сразу прямиком в казарму. Первым делом завладеете оружием. Сифаль и Лоренцен приведут туда часовых из будки и запрут их с остальными.
После захвата казармы Плевски и Роупер берут на себя повара и сержанта. Оба занимают комнаты рядом с кухней. Если те поднимут тревогу и успеют выскочить из своих комнат до захвата казармы, стреляйте из автоматов на поражение. Потом Роупер и Плевски берут на себя лестницу, ведущую в комнаты офицеров. Я тем временем нейтрализую часового в Колокольной башне и выпускаю полковника Моци и остальных.
Постараюсь убрать часового тихо. Если не удастся, буду стрелять. Мой выстрел — первый сигнал тревоги…
Его ровный, бесстрастный голос придавал картине предстоящего захвата законченную ясность, отчего все его действующие лица казались словно бы ожившими. Он воочию представлял себе часового на галерее, который будет застигнут врасплох и слишком поздно сообразит, что надо бить тревогу…
— И помните, губернатор нужен нам живым, — продолжал он. — Любое сопротивление подавлять беспощадно. Пусть знают, что мы не шутим. Все должно пройти без запинки, за нами преимущество внезапного нападения. Но не забывайте: никогда нельзя ни на что полагаться до конца, всегда может случиться непредвиденное. Всегда найдется какой-нибудь дурак, готовый пасть смертью храбрых… Вопросы есть?
— В маленькой комнате тоже будет часовой? — спросил Роупер.
— С ним я разберусь сам.
— Во всех помещениях выключатели расположены справа от двери? — Это был вопрос Лоренцена. — Точно во всех?
— Да.
Больше вопросов не было.
— Хорошо, — сказал Миетус. — Перед выходом проверим оружие. Я возьму оружие для Моци, Шебира и Абу…
— Ах там еще и Абу, — усмехнулся Плевски. — Я совсем забыл про него. Значит, когда все закончится, мы имеем шанс получить по чашечке кофе.
Миетус прислонился спиной к скале и закрыл глаза. Ни он, ни остальные не хотели спать. Все они, давно привыкшие доверять только своим глазам, молча лежали в темноте, настороженно прислушиваясь. Миетус был прав, когда говорил, что ни на что нельзя полагаться до конца, кроме собственной силы и ловкости. Теперь же, в преддверии грядущих событий, они могли ненадолго расслабиться и подумать о чем-то обыденном. Сифаль представлял, как встретится с Абу. Они были родом из одной горной деревушки и даже состояли в отдаленном родстве, что было неудивительно для киренийской деревни. Сифаль сам присутствовал при том, как Абу впервые убил человека… Он улыбнулся, вспомнив, как Абу стоял с окровавленным ножом в руке и с выражением искреннего удивления на лице — должно быть, он совсем не ожидал, что убийство окажется таким простым делом. А Лоренцен, почесывая комариный укус на щеке, как всегда, думал о своей арабской кобыле, которая прибегала на его свист, а если надо, то могла по его знаку завалиться набок, изображая мертвую. И, вспомнив ее гладкую, лоснящуюся шерстку, ее величавое и гордое достоинство и терпеливый нрав, он, презрительно сжав губы, не мог не сравнить ее с другими животными, которые всегда шарахались от него… И только эта лошадка, несущаяся по пескам пустыни захватывающим душу вихрем, только она любила его… А Роупер, закрыв глаза, думал о бридже… Сданная на четверых колода, торг о взятках, мелькание карт… Плевски же, глядя вдаль, на мерцавшие в гавани огни «Дануна», вспоминал своего отца, который хоть никогда и не видел моря, любил вырезать для него крошечные фигурки кораблей из мягкой древесины ящиков из-под рыбы…, и свою мать, похороненную под руинами разгромленной Варшавы…
А где-то далеко внизу сквозь ночную мглу пробивались огни грузовика, медленно ползущего по дороге в Ардино. Был момент, когда грузовик проехал совсем близко от них, и до них донеслось пение сидевших в машине мужчин и женщин.
А в грузовике, шумя и буяня, пылая любовью ко всему миру, но в то же время готовые объявить ему войну при любом задиристо произнесенном в их адрес слове, ехали Гроган и Эндрюс.
Ни один из них не мог бы сейчас объяснить, как он попал в этот грузовик. Они все время сидели в баре, а потом вдруг оказались на улице. Спотыкаясь и пошатываясь, они брели наугад, поддерживая друг друга, как вдруг их окружила хохочущая толпа мужчин и женщин, приехавших в Мору полюбоваться на приезд губернатора… И вот теперь вместе с этой шумной компанией приятели тряслись по ухабам в кузове грузовика.
Арианна наконец очнулась. Она не чувствовала ничего, кроме боли и ужаса. Под темными сводами пещеры все эти страшные события, которые ей недавно пришлось пережить, теперь слились в один сплошной кошмар, заставляя ее дрожать словно в лихорадке.
Временами ее мозг озаряли яркие проблески сознания, которые словно распускающиеся бутоны расцвечивали память красочными картинами происшедших событий.
Ощутив под собою жесткую землю, она наконец вспомнила, где находится. Темнота не мешала ей, так как яркие картины пережитого ужаса продолжали отчетливо стоять перед глазами.
Она знала, что совсем близко от нее лежит мертвое тело Торло, накрытое мешками, над которыми вьются полчища мух.
Собрав силы, она на четвереньках поползла к нему. Правая нога безвольно волочилась по земле, доставляя немыслимую боль, разбитая голова ныла. Девушке приходилось часто останавливаться и отдыхать. Бедняжка поскуливала, словно раненая зверушка. Когда пальцы ее наконец коснулись мешков, которыми было накрыто тело Торло, она остановилась и, подняв голову, настороженно прислушалась. Но снаружи доносилось лишь стрекотанье цикад.
Незнакомцы ушли. Они убили Торло и думали, что убили ее.
Она присела на корточки, голова ее невыносимо болела. Может быть, она тоже умрет. Может быть, даже умирает сейчас.
Арианна сдернула мешки, в темноте нащупав тело. Ей казалось, что Торло просто спит, и она принялась трясти его и звать по имени, но Торло не отвечал. Арианна долго сидела перед ним в исступлении, пока наконец не поняла, что брат мертв.
Тогда она перекрестилась и прочла над ним молитву. Молитва пробудила в ней ненависть к этим людям, которые убили Торло и Марча и теперь думают, что убили и ее. Ей захотелось поскорее найти и уничтожить этих людей. Торло обещал ей, что предаст их смерти… И перед ее глазами снова возник брат, стоящий в лунном свете с гранатой в руке. Арианна снова принялась трясти его, надеясь, что он проснется и исполнит свою клятву. Но Торло спал беспробудным сном. Что ж, пусть спит.
Она убьет этих людей сама. Она проползет на четвереньках через весь остров, но обязательно найдет их и уничтожит. Руки ее, шарившие по окоченевшему телу, нащупали в карманах две оставшиеся гранаты. Арианна вытащила их и из последних сил поползла к выходу, но, очень быстро ослабев, остановилась.
Локти и колени ее были разодраны.
Убрав гранаты за вырез платья, Арианна села на землю, нарвала лоскутов из нижней юбки и перебинтовала колени. Руки она перевязывать не стала, так как они привыкли к грубой работе и не нуждались в защите.
Арианна выбралась из пещеры и поползла к тропинке. Она двигалась медленно, инстинктивно стараясь беречь силы. Почти каждое движение давалось ей с мучительным трудом, заставляя вскрикивать от боли и ложиться на землю. Но, всякий раз прижимаясь к земле, она чувствовала за пазухой две твердые гранаты, и перед ее глазами снова и снова возникала фигура Марча. Ей вспомнился тот день, когда он повез их учиться пользоваться гранатами и она расспрашивала его, что означает красный ободок, а он вместо ответа поцеловал ее прямо на глазах у Торло, отчего тот пришел в бешенство. Бедный Торло…
Бедный Марч… Она отомстит за них…
Наконец она достигла вершины кратера. Было двадцать минут пятого, и к этому времени Миетус со своей группой был уже на пути к Форт-Себастьяну.
Гроган и Эндрюс сидели в баре «Филис». Почти все, с кем они приехали на грузовике из Моры, разбрелись по домам. В баре оставались только Эрколо, который за многие годы научился спать исключительно между двенадцатью и пятью часами дня, горстка молодых картежников, беззубая старуха со сморщенным, словно печеное яблоко, землистым лицом, да запоздалый рыбак, только что вернувшийся с ночной охоты на осьминога, сидевший в углу и улыбавшийся. Младший сын Эрколо, пяти годов от роду, получающий свое первоначальное образование в заведении отца, восседал на стойке, барабаня по ней ножками.
Оба приятеля пребывали сейчас в том блаженном состоянии, когда уже не хочется пить, а душа уносится в заоблачные дали.
Вытащив из-за стойки хозяйскую мандолину, Эндрюс затянул песню, тут же подхваченную приятелем. У Эндрюса был прекрасный баритон, мягкое звучание которого было сейчас подпорчено вязкими, елейными нотками, и все из-за того, что его обладатель изрядно перебрал спиртного. Эндрюс пел, лукаво подмигивая беззубой старухе:
— Прошу прощения, но мне нужно пойти поплакать о своей бедной старенькой маме.
Издав радостный вопль и шатаясь, он пересек комнату, подошел к старухе, похлопал ее по щеке и вышел. Гроган, подчиняясь древнему неписаному закону, бытующему среди закадычных друзей-собутыльников и гласящему, что все нужно делать вместе, последовал за ним.
Внезапно голова Эндрюса снова просунулась в дверь, и, улыбаясь, он весело крикнул:
— Только не расходитесь! И не затыкайте бутылку!
Голова исчезла, и за дверью послышался грохот падающего тела, потом нетвердый голос запел:
А в Форт-Себастьяне в своей комнате спал сэр Джордж Кейтор. Рядом на ночном столике лежала книга Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой», которую он нашел в кают-компании.
Сэру Джорджу снилось, что он плывет на «Наутилусе» вместе с капитаном Немо и оба они разглядывают через огромные стеклянные иллюминаторы подводной лодки гигантских моллюсков, неуклюже проплывающих мимо. От удовольствия сэр Джордж даже причмокивал во сне.
Ричмонд тоже спал. Он не видел снов и не храпел, а просто крепко спал. Лежавшие на столике у изголовья наручные часы со светящимся циферблатом излучали слабое сияние, которого хватало, чтобы выхватить из темноты висевший на стене пистолет.
Нил Грейсон бодрствовал, думая о Дафни. Лежа в постели с сигаретой, он гадал, что сейчас она делает. Спит или думает о нем? Грейсон решил, что, как только наступит утро, он отправится в Мору. Там на берегу ему обязательно встретится какой-нибудь рыбак, который сможет доставить его на «Данун». Ответ из Лондона, должно быть, уже получен. Правда, Грейсон понимал, что попросту ищет повода, чтобы остаться на корабле и позавтракать вместе с Дафни. Ему не терпелось увидеть ее, услышать ее голос. Грейсон с удовольствием выдыхал дым, с радостью думая о предстоящей встрече…
Сержант Бенсон, лежа на спине, оглашал комнату заливистым храпом. Живший в крепости кот с рваным ухом и раскормленный как сарделька спал у него в ногах, свернувшись калачиком.
В соседней комнате с блаженной улыбкой на лице спал и повар Дженкинс. Ему снилось, что он участвует в выставке цветов и что среди всех участников ему не нашлось равных, во всяком случае, его хризантемы оказались самыми лучшими. Их огромные косматые головы вызывали восхищение и зависть толпы, собирая вокруг множество посетителей. А Дженкинс, вспотевший от жары, но довольный, гордо стоял под тентом рядом со своими питомцами.
Казарма, где спали солдаты, на все лады оглашалась храпом и сопением.
На галерее у двери в Колокольную башню, прислонив винтовку к парапету, часовой закурил сигарету, не опасаясь, что его увидят.
А внизу, прислонившись спиной к воротам, капрал Хардкасл, назначенный на сегодня ответственным за ночной караул, наблюдал за крепостным двором. Наверху над черной громадой драконова дерева он заметил мерцающий огонек сигареты часового и даже хотел было подняться на галерею, чтобы устроить парню взбучку, но передумал, решив, что лучше закурить самому. В сторожевой будке полностью одетые спали трое солдат.
Полковник Моци отвернулся от окна и посмотрел на часы.
— Через десять минут, — тихо проговорил он, — они должны быть в крепости.
От этих слов дрожь пробежала по телу Мэрион. Она сидела на краю постели, раздираемая отчаянным чувством собственной беспомощности.
Сифаль молча отстегнул радиопередатчик и установил его среди камней. Остальные бесшумно растворились в темноте, образовав вокруг него невидимый заслон. Спустя час группа уже расположилась на вершине небольшого плато, выходившего на Мору.
В деревушке и в форте кое-где горел свет, на воде колыхались огни стоявшего в гавани «Дануна». Душная, безветренная ночь дышала жаром земли. Далеко на севере пробивался сквозь ночную мглу слабый свет сан-бородонского маяка. В это время года поздно темнело, рано светало. Сейчас уже перевалило за одиннадцать.
— Прием прошел нормально. Завтра в десять утра Макс будет ждать нас у побережья Ардино, — сообщил Сифаль. Он говорил по-немецки нараспев, с забавным восточным акцентом, к которому Миетус до сих пор никак не мог привыкнуть. Временами слова сливались в один неразборчивый звук, и лишь немного погодя можно было разобрать, что Сифаль говорит по-немецки.
— Хорошо, — заключил Миетус. Все молча ждали, что он скажет. Он давно привык к этому — менялись задания, менялись люди, но все они всегда затаив дыхание ждали, что скажет он. Эта молчаливая готовность доставляла истинное удовольствие, хотя он был достаточно умен, чтобы понимать, что королевство, в котором он царит, всего лишь жалкое подобие настоящей власти. Но он нес этот венец с достоинством, так как знал, что это его единственные владения. Он всегда с нетерпением ждал того момента, когда будет шагать, как вожак во главе волчьей стаи, и всякий раз другой, давно умерший Миетус ждал этого момента вместе с ним. За долгие годы безо всякого сожаления и горечи, даже с какой-то трепетной радостью он научился доставлять удовольствие умершему Миетусу. Если бы тогда, много лет назад, грохочущая громадина не придавила его, то сейчас он мог бы уже занимать солидный пост и иметь кучу помощников… Закрыв глаза, он представил себя преуспевающим архитектором где-нибудь в Гамбурге или Дюссельдорфе, отчетливо увидел свою жену, роскошную блондинку с античным мраморным лбом и вьющимися белокурыми локонами…, детишек, весело играющих в их квартире в одном из престижных кварталов. Эти фантазии, исполненные печального тевтонского романтизма, рождали в нем ощущение героического пафоса, и он говорил себе: «Я дерево, не дающее ростков. Я Вальтер Миетус, жалкое, искалеченное войной существо». При этой мысли он неизменно улыбался, так как ощущение собственной ничтожности и безнадежности поднимало в его душе волну яростной горечи, способную сокрушить все на своем пути.
Наконец он заговорил. В голосе его звучали отцовские нотки, словно он и вправду испытывал отцовские чувства к находящимся рядом с ним людям, однако они не обольщались на этот счет, ибо очень хорошо знали, что эта нежная теплота вызвана не любовью к ним, а сочувствием к себе. Он очень беспокоился, чтобы эту картину не нарушило малейшее недопонимание или сомнение, и, случись подобное, гневу его не было бы предела.
— Восход солнца в пять пятнадцать, — сказал он. — Мы должны быть внутри в четыре сорок пять. Отсюда выйдем ровно в четыре. Движемся цепью, по одному, интервал три ярда. Лоренцен и Сифаль возьмут на себя часовых в сторожевой будке. Стрелять только в случае крайней необходимости.
Действовать ножом. Плевски и Роупер сразу прямиком в казарму. Первым делом завладеете оружием. Сифаль и Лоренцен приведут туда часовых из будки и запрут их с остальными.
После захвата казармы Плевски и Роупер берут на себя повара и сержанта. Оба занимают комнаты рядом с кухней. Если те поднимут тревогу и успеют выскочить из своих комнат до захвата казармы, стреляйте из автоматов на поражение. Потом Роупер и Плевски берут на себя лестницу, ведущую в комнаты офицеров. Я тем временем нейтрализую часового в Колокольной башне и выпускаю полковника Моци и остальных.
Постараюсь убрать часового тихо. Если не удастся, буду стрелять. Мой выстрел — первый сигнал тревоги…
Его ровный, бесстрастный голос придавал картине предстоящего захвата законченную ясность, отчего все его действующие лица казались словно бы ожившими. Он воочию представлял себе часового на галерее, который будет застигнут врасплох и слишком поздно сообразит, что надо бить тревогу…
— И помните, губернатор нужен нам живым, — продолжал он. — Любое сопротивление подавлять беспощадно. Пусть знают, что мы не шутим. Все должно пройти без запинки, за нами преимущество внезапного нападения. Но не забывайте: никогда нельзя ни на что полагаться до конца, всегда может случиться непредвиденное. Всегда найдется какой-нибудь дурак, готовый пасть смертью храбрых… Вопросы есть?
— В маленькой комнате тоже будет часовой? — спросил Роупер.
— С ним я разберусь сам.
— Во всех помещениях выключатели расположены справа от двери? — Это был вопрос Лоренцена. — Точно во всех?
— Да.
Больше вопросов не было.
— Хорошо, — сказал Миетус. — Перед выходом проверим оружие. Я возьму оружие для Моци, Шебира и Абу…
— Ах там еще и Абу, — усмехнулся Плевски. — Я совсем забыл про него. Значит, когда все закончится, мы имеем шанс получить по чашечке кофе.
Миетус прислонился спиной к скале и закрыл глаза. Ни он, ни остальные не хотели спать. Все они, давно привыкшие доверять только своим глазам, молча лежали в темноте, настороженно прислушиваясь. Миетус был прав, когда говорил, что ни на что нельзя полагаться до конца, кроме собственной силы и ловкости. Теперь же, в преддверии грядущих событий, они могли ненадолго расслабиться и подумать о чем-то обыденном. Сифаль представлял, как встретится с Абу. Они были родом из одной горной деревушки и даже состояли в отдаленном родстве, что было неудивительно для киренийской деревни. Сифаль сам присутствовал при том, как Абу впервые убил человека… Он улыбнулся, вспомнив, как Абу стоял с окровавленным ножом в руке и с выражением искреннего удивления на лице — должно быть, он совсем не ожидал, что убийство окажется таким простым делом. А Лоренцен, почесывая комариный укус на щеке, как всегда, думал о своей арабской кобыле, которая прибегала на его свист, а если надо, то могла по его знаку завалиться набок, изображая мертвую. И, вспомнив ее гладкую, лоснящуюся шерстку, ее величавое и гордое достоинство и терпеливый нрав, он, презрительно сжав губы, не мог не сравнить ее с другими животными, которые всегда шарахались от него… И только эта лошадка, несущаяся по пескам пустыни захватывающим душу вихрем, только она любила его… А Роупер, закрыв глаза, думал о бридже… Сданная на четверых колода, торг о взятках, мелькание карт… Плевски же, глядя вдаль, на мерцавшие в гавани огни «Дануна», вспоминал своего отца, который хоть никогда и не видел моря, любил вырезать для него крошечные фигурки кораблей из мягкой древесины ящиков из-под рыбы…, и свою мать, похороненную под руинами разгромленной Варшавы…
А где-то далеко внизу сквозь ночную мглу пробивались огни грузовика, медленно ползущего по дороге в Ардино. Был момент, когда грузовик проехал совсем близко от них, и до них донеслось пение сидевших в машине мужчин и женщин.
А в грузовике, шумя и буяня, пылая любовью ко всему миру, но в то же время готовые объявить ему войну при любом задиристо произнесенном в их адрес слове, ехали Гроган и Эндрюс.
Ни один из них не мог бы сейчас объяснить, как он попал в этот грузовик. Они все время сидели в баре, а потом вдруг оказались на улице. Спотыкаясь и пошатываясь, они брели наугад, поддерживая друг друга, как вдруг их окружила хохочущая толпа мужчин и женщин, приехавших в Мору полюбоваться на приезд губернатора… И вот теперь вместе с этой шумной компанией приятели тряслись по ухабам в кузове грузовика.
***
Арианна наконец очнулась. Она не чувствовала ничего, кроме боли и ужаса. Под темными сводами пещеры все эти страшные события, которые ей недавно пришлось пережить, теперь слились в один сплошной кошмар, заставляя ее дрожать словно в лихорадке.
Временами ее мозг озаряли яркие проблески сознания, которые словно распускающиеся бутоны расцвечивали память красочными картинами происшедших событий.
Ощутив под собою жесткую землю, она наконец вспомнила, где находится. Темнота не мешала ей, так как яркие картины пережитого ужаса продолжали отчетливо стоять перед глазами.
Она знала, что совсем близко от нее лежит мертвое тело Торло, накрытое мешками, над которыми вьются полчища мух.
Собрав силы, она на четвереньках поползла к нему. Правая нога безвольно волочилась по земле, доставляя немыслимую боль, разбитая голова ныла. Девушке приходилось часто останавливаться и отдыхать. Бедняжка поскуливала, словно раненая зверушка. Когда пальцы ее наконец коснулись мешков, которыми было накрыто тело Торло, она остановилась и, подняв голову, настороженно прислушалась. Но снаружи доносилось лишь стрекотанье цикад.
Незнакомцы ушли. Они убили Торло и думали, что убили ее.
Она присела на корточки, голова ее невыносимо болела. Может быть, она тоже умрет. Может быть, даже умирает сейчас.
Арианна сдернула мешки, в темноте нащупав тело. Ей казалось, что Торло просто спит, и она принялась трясти его и звать по имени, но Торло не отвечал. Арианна долго сидела перед ним в исступлении, пока наконец не поняла, что брат мертв.
Тогда она перекрестилась и прочла над ним молитву. Молитва пробудила в ней ненависть к этим людям, которые убили Торло и Марча и теперь думают, что убили и ее. Ей захотелось поскорее найти и уничтожить этих людей. Торло обещал ей, что предаст их смерти… И перед ее глазами снова возник брат, стоящий в лунном свете с гранатой в руке. Арианна снова принялась трясти его, надеясь, что он проснется и исполнит свою клятву. Но Торло спал беспробудным сном. Что ж, пусть спит.
Она убьет этих людей сама. Она проползет на четвереньках через весь остров, но обязательно найдет их и уничтожит. Руки ее, шарившие по окоченевшему телу, нащупали в карманах две оставшиеся гранаты. Арианна вытащила их и из последних сил поползла к выходу, но, очень быстро ослабев, остановилась.
Локти и колени ее были разодраны.
Убрав гранаты за вырез платья, Арианна села на землю, нарвала лоскутов из нижней юбки и перебинтовала колени. Руки она перевязывать не стала, так как они привыкли к грубой работе и не нуждались в защите.
Арианна выбралась из пещеры и поползла к тропинке. Она двигалась медленно, инстинктивно стараясь беречь силы. Почти каждое движение давалось ей с мучительным трудом, заставляя вскрикивать от боли и ложиться на землю. Но, всякий раз прижимаясь к земле, она чувствовала за пазухой две твердые гранаты, и перед ее глазами снова и снова возникала фигура Марча. Ей вспомнился тот день, когда он повез их учиться пользоваться гранатами и она расспрашивала его, что означает красный ободок, а он вместо ответа поцеловал ее прямо на глазах у Торло, отчего тот пришел в бешенство. Бедный Торло…
Бедный Марч… Она отомстит за них…
Наконец она достигла вершины кратера. Было двадцать минут пятого, и к этому времени Миетус со своей группой был уже на пути к Форт-Себастьяну.
***
Гроган и Эндрюс сидели в баре «Филис». Почти все, с кем они приехали на грузовике из Моры, разбрелись по домам. В баре оставались только Эрколо, который за многие годы научился спать исключительно между двенадцатью и пятью часами дня, горстка молодых картежников, беззубая старуха со сморщенным, словно печеное яблоко, землистым лицом, да запоздалый рыбак, только что вернувшийся с ночной охоты на осьминога, сидевший в углу и улыбавшийся. Младший сын Эрколо, пяти годов от роду, получающий свое первоначальное образование в заведении отца, восседал на стойке, барабаня по ней ножками.
Оба приятеля пребывали сейчас в том блаженном состоянии, когда уже не хочется пить, а душа уносится в заоблачные дали.
Вытащив из-за стойки хозяйскую мандолину, Эндрюс затянул песню, тут же подхваченную приятелем. У Эндрюса был прекрасный баритон, мягкое звучание которого было сейчас подпорчено вязкими, елейными нотками, и все из-за того, что его обладатель изрядно перебрал спиртного. Эндрюс пел, лукаво подмигивая беззубой старухе:
Малыш весело колотил по стойке, ножками — его приводили в восторг завывания Грогана.
Вы, сэр, меня простите,
Но мне домой пора.
Ведь если мать узнает,
Тогда не жди добра.
Мой папа был министр,
Честнейший человек,
А мать танцовщицей была…
Потеряв равновесие, оба приятеля сползли под стойку и уселись на полу, продолжая завывать:
Такой была красоткой,
Что глаз не отвести.
Черней волос, нежней очей
Вовеки не найти…
Пропев третий куплет, Эндрюс не без труда поднялся, торжественно водрузил мандолину на стойку бара и, обращаясь к присутствующим, сказал:
Смела, дерзка, игрива
И ветрена была…
— Прошу прощения, но мне нужно пойти поплакать о своей бедной старенькой маме.
Издав радостный вопль и шатаясь, он пересек комнату, подошел к старухе, похлопал ее по щеке и вышел. Гроган, подчиняясь древнему неписаному закону, бытующему среди закадычных друзей-собутыльников и гласящему, что все нужно делать вместе, последовал за ним.
Внезапно голова Эндрюса снова просунулась в дверь, и, улыбаясь, он весело крикнул:
— Только не расходитесь! И не затыкайте бутылку!
Голова исчезла, и за дверью послышался грохот падающего тела, потом нетвердый голос запел:
И ночную тишину огласил раскатистый смех порядком подвыпивших приятелей.
Давай же, Джонни Бокер,
Станцуем мы с тобой…
***
А в Форт-Себастьяне в своей комнате спал сэр Джордж Кейтор. Рядом на ночном столике лежала книга Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой», которую он нашел в кают-компании.
Сэру Джорджу снилось, что он плывет на «Наутилусе» вместе с капитаном Немо и оба они разглядывают через огромные стеклянные иллюминаторы подводной лодки гигантских моллюсков, неуклюже проплывающих мимо. От удовольствия сэр Джордж даже причмокивал во сне.
Ричмонд тоже спал. Он не видел снов и не храпел, а просто крепко спал. Лежавшие на столике у изголовья наручные часы со светящимся циферблатом излучали слабое сияние, которого хватало, чтобы выхватить из темноты висевший на стене пистолет.
Нил Грейсон бодрствовал, думая о Дафни. Лежа в постели с сигаретой, он гадал, что сейчас она делает. Спит или думает о нем? Грейсон решил, что, как только наступит утро, он отправится в Мору. Там на берегу ему обязательно встретится какой-нибудь рыбак, который сможет доставить его на «Данун». Ответ из Лондона, должно быть, уже получен. Правда, Грейсон понимал, что попросту ищет повода, чтобы остаться на корабле и позавтракать вместе с Дафни. Ему не терпелось увидеть ее, услышать ее голос. Грейсон с удовольствием выдыхал дым, с радостью думая о предстоящей встрече…
Сержант Бенсон, лежа на спине, оглашал комнату заливистым храпом. Живший в крепости кот с рваным ухом и раскормленный как сарделька спал у него в ногах, свернувшись калачиком.
В соседней комнате с блаженной улыбкой на лице спал и повар Дженкинс. Ему снилось, что он участвует в выставке цветов и что среди всех участников ему не нашлось равных, во всяком случае, его хризантемы оказались самыми лучшими. Их огромные косматые головы вызывали восхищение и зависть толпы, собирая вокруг множество посетителей. А Дженкинс, вспотевший от жары, но довольный, гордо стоял под тентом рядом со своими питомцами.
Казарма, где спали солдаты, на все лады оглашалась храпом и сопением.
На галерее у двери в Колокольную башню, прислонив винтовку к парапету, часовой закурил сигарету, не опасаясь, что его увидят.
А внизу, прислонившись спиной к воротам, капрал Хардкасл, назначенный на сегодня ответственным за ночной караул, наблюдал за крепостным двором. Наверху над черной громадой драконова дерева он заметил мерцающий огонек сигареты часового и даже хотел было подняться на галерею, чтобы устроить парню взбучку, но передумал, решив, что лучше закурить самому. В сторожевой будке полностью одетые спали трое солдат.
Полковник Моци отвернулся от окна и посмотрел на часы.
— Через десять минут, — тихо проговорил он, — они должны быть в крепости.
От этих слов дрожь пробежала по телу Мэрион. Она сидела на краю постели, раздираемая отчаянным чувством собственной беспомощности.
Глава 13
В двухстах ярдах от края одного из отрогов Ла-Кальдеры Миетус остановился. Им предстояло проделать отрезок пути по открытой местности, который хорошо просматривался с крепостной галереи. Еще не рассвело окончательно, но темнота постепенно рассеивалась, и их могли заметить из крепости.
Миетус повернул вправо, вступив в заросли кактусов и пуансетии. Остальные, словно безмолвные призраки, последовали за ним.
В сотне ярдов от ворот форта они выбрались на дорогу, ведущую в Мору. Пыльная дорога целиком поглощала едва слышные звуки, издаваемые их легкими ботинками на мягкой подошве.
Миетус повернул вправо, вступив в заросли кактусов и пуансетии. Остальные, словно безмолвные призраки, последовали за ним.
В сотне ярдов от ворот форта они выбрались на дорогу, ведущую в Мору. Пыльная дорога целиком поглощала едва слышные звуки, издаваемые их легкими ботинками на мягкой подошве.