Страница:
– А что же все-таки получилось с ордой степняков? – забрезжило у меня какое-то смутное понимание. – Про канаты и веревки понятно, а тут какая связь?
– Степняки – народы малые, у них одно кочевье – это один народ. Поэтому когда все племя, вся орда выходит в набег, то перед нами, если вспомнить мой пример, весь канат, а не малая его часть. Значит, воздействуя на одну веревочку – на взятого в плен степняка, можно воздействовать на все кочевье. Мы чего добиваемся? Чтобы орду постигли всяческие неудачи, неприятности… Какие именно, мы заранее знать не можем, но можем оценить степень этих неприятностей. Их вес. И вот мы берем одного кочевника. Обязательно живого и здорового. Совершаем над ним очень сложные действия… то есть тот самый ритуал связывания. Первая часть ритуала – возбудить в его линии тончайшие колебания удачи и беды, настроить их нужным образом. Это передается по его линии в канат, в линию кочевья. Связь установлена, мы теперь можем менять тонкие колебания каната. Второе, что делаем, – это подвергаем нашего пленника разным неприятным ощущениям… но так, чтобы он все время пребывал в ясном сознании, это обязательно нужно. Его внутреннее переживание беды, несчастья передается кочевью… И со стороны это выглядит так, будто от степняков отвернулась удача.
– Так вы что, пытаете пленных? – вытаращился я на Фролова.
– Можно сказать и так, – Арсений был невозмутим. – Строго говоря, пытка – это когда вытягивают сведения, а нам это не нужно. Однако сходство есть. Стараемся, конечно, без зверолюдства… без вреда для здоровья… Тут ведь не сила боли важна, а какие чувства она в душе порождает. Есть такие мастера, которые человека в отчаянье вгоняют, вообще к его телу не прикасаясь. Но это редкость, это, например, в столичном управлении Ученого Сыска… А в порубежных крепостях все по-простому.
– Но это же подло! – вырвалось у меня.
– Почему? – с живым интересом осведомился завкафедрой. – Разве не лучше пострадать одному человеку? Иначе сотни, тысячи смертей. Тем более человека никто не убивает и не калечит. Отпускают его потом. Вот смотри, твой бывший начальник Амвросий Лукич совершил этот ритуал… и орда была легко остановлена. А не пойди он на такую, как ты выражаешься, подлость? Что тогда? Степняки прорываются в населенные земли, жгут деревни, насилуют девушек, режут горло старикам, утоняют в рабство детей… А потом их настигают наши войска… и начинается кровавая сеча… Наших бойцов гибнет изрядно, а они – они не возвращаются вовсе… Тебе нравится такой вариант?
Вариант мне, ясное дело, не нравился. Но ритуальные пытки не нравились ничуть не меньше. Была тут какая-то изощренная гнусь. Какая-то насмешка… что-то лыбинское лыбилось на меня из этих слов – ритуал связывания.
Лукич… Ведь по всему видно – добрый человек. Пусть это слово здесь не в ходу, пусть они тут все оценивают по крутизне линий – но ведь тут есть добрые люди. По внутренней сути добрые. Это ж чувствуется… какими-то… фибрами, что ли? Жабрами? Боярин Волков… Буня… Лукич… тихий парнишка Авдий, с которым мы перекинулись всего-то парой слов…
И вот добрый Лукич что-то такое делал со степняком. Тот, растянутый веревками, лежал на полу… или стоял, привязанный к столбу… а добрый Лукич…
С Лукичом мы тогда так и не попрощались. Вообще ни с кем – ни с Душаном, ни с Костей, ни с остальными. Арсений Евтихиевич сказал: пора ехать. Времени нет. До заката ему надо быть в крепости «Старый когоч», это верст двадцать. Так что или сейчас, без прощаний, сборов и разговоров, – или вкусный шанс уплывает навсегда. Наверное, таким же голосом Упырь говорит студентам: или вы, юноша, являетесь на пересдачу двадцать третьего, в час дня, – или не пересдаете никому и никогда. И в глазах не просто льдинки – целые айсберги.
Я, конечно, не ожидал увидеть что-то вроде здания МГУ. Шедеврами архитектуры этот мир явно не блистал. Но, честное слово, даже с учетом местной специфики можно было бы соорудить что-то более радующее глаз.
Фактически панэписта была обычным городским районом, с той лишь разницей, что здешние города не обносили крепостными стенами, а александропольский храм науки располагался за чудовищного вида забором. Бревенчатые стены вдвое превосходили человеческий рост, а сверху еще понатыканы были заостренные железные штыри. Ну кто так строит?
– А если гроза? – поинтересовался я. – Не долбанет в эти штуки?
– Они продолжаются внутри стен и уходят глубоко в землю, – пояснил Фролов. – Так что помимо прочего, еще и громоотводами служат.
– А что это за прочее?
Завкафедрой пожал плечами:
– Хотел бы и я знать. Вот когда я впервые увидел эту стену, тринадцать лет назад, тоже спросил, точь-в-точь как ты. И получил ответ, что такова традиция… Что еще великий Аринака распорядился так строить, что есть тут глубокий смысл. И знаешь, я до сих пор этой глубины постичь не могу. Да и что-то плохо верится, будто Аринака давал указания, как строить высшие училища. Первая панэписта появилась в Афинах спустя сто лет после его смерти… Но пойдем, нам много чего нужно успеть.
За могучей стеной оказалось чисто, но скучно. Прямые дорожки, вдоль которых стоят длинные одноэтажные дома, изредка кирпичные, а чаще деревянные. Не как на обычной улице, не вплотную друг к дружке – между ними было как минимум метров двести. Все остальное пространство занято газоном, трава совсем недавно скошена, даже стожки не успели еще убрать.
– Тут живут ученики, у которых в городе нет своего жилья, – пояснил Фролов. – А таких у нас большинство. Вон там дальше, – показал он рукой, – стадион.
Вот уж не думал я, что в этой посконно-домотканой Руси, которая даже и не Русью называется, а Великим княжеством словенским, существуют стадионы. Чего еще ждать? Вокзалов? Театров? Дискотек?
– А тут уже начинаются учебные здания. Вон там, справа, кафедра общей металогии, чуть дальше – истории Учения, еще правее – моя, прикладной линиединамики. А вот сейчас мы проходим возле самой ненавистной большинству учеников кафедры – математики.
О да! Мне сейчас же вспомнился профессор Буслаев, терзавший нас на первом курсе. Если и тут завелась подобная фауна – о, как я понимаю студентов!
– А почему ненавистная? – скромно спросил я. Мне пока что, по легенде, и слова такого знать было нельзя. Какая там математика?! Счет в пределах начальной школы. То, что нужно в разъездной торговле. Гвоздями для прогресса, обручами для бочек и топорами для старушек.
– Потому что математика – наука трудная. Но никуда от нее не деться, учение о Равновесии невозможно без математики, – строго пояснил мой наставник. – Простым людям кажется, что изгиб линии, выравнивание всплеска, перепад крутизны – это только слова, такие вот, знаешь ли, картиночки, – он неопределенно повел рукой. – А на самом деле все это вычисляется по сложным правилам. Так что без математики нельзя. Это язык, на котором мы задаем вопросы природе. И на этом же языке получаем ответы.
Я приуныл. Снова, значит, иксы да игреки, теорема Коши (или кто тут у них?), исследование функций, разложение в ряд Тейлора… Впрочем, а мне-то что дергаться? Не собираюсь же я и в самом деле получать второе неоконченное высшее? Сейчас середина июня, занятия тут начнутся через три месяца, за это время надо вернуться домой. В институте надо будет восстанавливаться, но сданные предметы, надеюсь, перезачтут. Ох, еще же и легенду сочинять, где я болтался больше года…
– А вот это главное здание. – Пока я уходил в себя, мы, оказывается, подошли к здоровенному трехэтажному дому, похожему на тверской полисофос. Те же иглы с шарами на крыше. – Тут заседают притан и его помощники, тут хранятся записи на учеников и проходят вступительные испытания. Нам сюда. Сейчас заведем бумаги и на тебя.
Внутри оказалось темновато и прохладно. То ли экономили на свет-факелах, то ли это опять древняя традиция… Может, у старца Аринаки болели глаза от яркого света.
А вот народу здесь было изрядно. Дело понятное – подача документов. Сновала туда-сюда молодежь и не совсем молодежь. По моим прикидкам, возраст абитуриентов колебался от четырнадцати до сорока. Лиц прекрасного пола я не заметил.
– А у вас что, девушки не учатся?
Фролов лишь усмехнулся.
– «Линия жены лишь тогда приближается к совершенной ровности, когда ум ее не отягощен избытком знаний, не потребных ей для повседневных нужд. В противном случае устремляется ее душа к предметам возвышенным, в то время как заботы о семье требуют иного направления мыслей. Оттого случается изрядное потрясение жизненной ее линии, от коего теряют прямизну и линии домочадцев ее». Это великий наш Аринака, трактат второй об управлении своей линией, рассуждение семнадцатое, стих девятый. Так что в панэписте ты, к большому своему сожалению, девичьих лиц не встретишь. Традиция… У нас, Андрюша, все упирается в традиции. Ну, пошли.
Протолкавшись сквозь шумную толпу абитуры, мы оказались в большой и ярко освещенной комнате. За длинным столом сидело сразу несколько писцов, на столах навалены были груды бумаг, рукописей, амбарных книг вроде той, что я видел в холопьих рядах.
– Ровной линии, Саша, – Фролов хлопнул по плечу одного из писцов, молодого человека чуть постарше меня.
– И вам того же, Арсений Евтихиевич, – почтительно отозвался он, поднимая голову от бумаг.
– Значит, так. Надо занести в большой свод запись вот об этом поступающем. Звать его Андрей, лет ему двадцать, прозвание его… – Арсений запнулся и, повернувшись ко мне, негромко спросил: – Какое прозвание писать? Ну, Кириллов там, Артемьев, Афанасьев…
Только сейчас я догадался, что тут просто нет слова «фамилия». Фамилии есть, но называются «прозваниями».
– Чижик, – таким же шепотом сообщил я.
– Пиши: Чижик, – велел Фролов парню. – Жить будет в городе. В степени подготовленности пиши: «берет частные уроки». Плата будет казенная, по букве «дельта». Что там еще осталось?
– Состояние, – скучно протянул писец. По-моему, это был студент, устроившийся в каникулы подработать.
– Гм… – Арсений на миг задумался. – Пиши: «из вольных ремесленников». Все?
– Теперь да… – Парень переложил мою анкету в дальнюю стопку. – Арсений Евтихиевич, а когда можно будет вам сдать ту задачу про колебания слоев?
Да, действительно студент. И похоже, хвостатый.
– В начале следующей недели, – подумав, сказал Фролов. – Зайди на кафедру, там уже будет мое расписание.
– Ага, благодарствую. Ровной линии… – и студент уткнулся в записи.
– Вот видишь, как все просто, – прокомментировал Арсений, когда мы вышли из административного корпуса. – Но не забудь: тебе ведь придется наравне со всеми сдавать приемные испытания. Времени у нас не так много, учитывая почти нулевой уровень твоих знаний. Так что с сегодняшнего дня мы начинаем частные уроки.
Не было печали… Нет, с одной стороны, это, конечно, интересно, тем более что надо же и закиснувшие в армии мозги подразмять. Но с другой стороны – не помешает ли это мне готовиться к побегу? Надо бы уже выстроить конкретный план.
Крым далеко. Чем туда добираться? Пешком – это все лето уйдет. Лошадьми? Их еще надо купить. На какие деньги? Надо выяснить дорогу. Надо запастись нормальной одеждой – на мне ведь до сих пор то, что выдали в «Белом клыке». Удобно, функционально, но слишком уж заметно. Дальше, уже в самой Корсуни, надо понять, как добраться до острова. Договориться с кем-то из рыбаков, чтобы отвезли туда? У людей сразу подозрения. Причем понятно – какие. Никому не известный парень отправляется на безлюдный островок. Значит, что-то там запрятал. Значит, ценности. Значит, как отроет – камнем ему по балде и в воду.
Это если рыбак нелинейный. А если он правильный рыбак, блюдет линию? Тогда согласится, назначит час – а сам опрометью к приказным сыскунам. Отсюда вывод: перевозчик плывет лесом. Надо покупать лодку и грести до острова самому. Не так там и далеко, Душан же греб… Но сумею ли сориентироваться? Это же далеко в море, берега уже не видно будет, он говорил. Ну, допустим. Однако же покупать лодку – на что? И какую лодку? Мне, конечно, самую дешевую и маленькую, но ведь там не лодочный магазин… какая будет, про какую удастся договориться… Интересно, сколько может лодка стоить? Там ведь она не роскошь, а средство прокормить семью… Дороже коня? Дешевле?
– Ты уснул, что ли, Андрей? – Фролов тряхнул меня за плечо. – Не слышишь меня? Повтори, что я сказал?
О! Надо полагать, уже начались эти самые частные уроки.
– Вы сказали… Вы сказали о том, что… – я запнулся.
– Я сказал, что начать нам лучше с истории, – смягчился Фролов. – Понимаешь ли, приемные испытания проходят вот как. Ты стоишь перед будущими своими наставниками, а они тебе задают самые разные вопросы. Из разных областей. Спросят о площади прямоугольного треугольника и сразу вслед за тем – чему учил Аринака о воспитании отроков. Ответишь про воспитание – тут же спросят, допустим, о том, почему льются дожди. Затем – почему князь Путята не сразу отложился от Эллинской Державы, а только спустя двенадцать лет княжения. Потом – что полезнее для линии: помнить обиды или немедленно их прощать? Ну и так далее.
– Кстати, а в самом деле, что полезнее? – заинтересовался я.
– Полезнее помнить, – как-то невесело усмехнулся Арсений. – И знаешь почему? Человек, не помнящий обид, не учитывает прежних колебаний своей линии. Он ведет ее так, словно она началась из ничего. А значит, рискует оставить старые изгибы неуравновешенными. Тот же, кто все обиды хранит в памяти, знает, как поступить, чтобы сгладить прежние огорчения.
– Как это у вас все хитро закручено, – присвистнул я. – Кстати, давно хотел спросить: а вот что считать прогибом в беду, а что – в радость? Что это такое вообще? Вот, например, я смерд, у меня волки задрали корову. Это горе? Но представим: я тупой, я просто не понимаю, что теперь молока не будет, детишек кормить нечем, на базаре сметану уже не продашь, значит, и подати платить не из чего… Вот у такого глупого смерда гибель коровы – это прогиб вниз? Или если ему это без разницы, то линия идет ровно? Или вот, например, человек заболел какой-нибудь страшной болезнью, но пока еще хорошо себя чувствует и думает, что пустяки, что обойдется, что не проказа это, а просто прыщик. Горя не чувствует. Прогнулась линия? Или вот радость. Девица вышла замуж, жених красавец, семья богатая, все такое… А она никакой любви не замечает. Сказали замуж – ну и пошла. Вот это – прогиб вверх или по нулям?
Я все собирался озадачить Буню этими парадоксами, да так и прособирался. Посмотрим, что скажет жрец науки.
– Вопрос понятный, – кивнул Фролов, – и достаточно типичный. Это проходят на первой стадии. Так вот, есть такое выражение: «совокупность общественных представлений». То есть что большинство людей думает о чем-либо. Вот большинство людей думает, что лишиться коровы – это плохо. И поскольку линия твоего глупого смерда привязана к линии народной, то что бы он там себе ни дурил, а для него это будет означать прогиб линии вниз. Этот прогиб должен уравновеситься удачей – опять же, тем, что народ считает удачей. Урожаем небывалым, например. Или это может случиться с ним в будущей жизни, в другом шаре. Понимаешь?
– Пока все просто, – кивнул я.
– Сейчас будет сложнее. Вот какая интересная штука получается: закону Равновесия подвержены и внешние события жизни – замуж там выйти, коровы лишиться, проказой заболеть, и те беды и радости, что важны для самого человека, что он внутри себя чувствует. Однако внутреннее равновесие вычисляется по другим формулам. И там выходит, что радость весит больше беды, а значит, уравновешивается более долгими или более страшными несчастьями. Потому что тут уж человек не поддерживается народной линией, а одинок. Происходит же такое одиночество от того, что его представления о жизни, о полезном и вредном не совпадают с общественными. Чем больше человек не такой, как все, – тем больше ему приходится страдать в душе, притом что во внешних событиях будет наблюдаться равновесие. Вот, кстати, запомни определение, это тебе пригодится: цель воспитания состоит в том, чтобы внедрить в ум и сердце воспитуемого совокупность общественных представлений. Кто думает, переживает и чувствует, как и все остальные, – тот совершенный человек. Запомнил?
– Что же, получается, шибко умным не место в обществе? – хмыкнул я.
– Так ты ответишь на испытании, если зададут этот вопрос, – усмехнулся Фролов. – Ты же, надеюсь, не станешь спорить с наставниками?
– А с вами? – напрямую спросил я.
– Со мной – можно и даже нужно. В конце концов, любой ученый – не такой, как все. Только не вздумай произносить это вслух. Считается крайним неприличием.
Давно уже я не прогуливался под ручку с девушкой… с Иришкой-то все у нас обрубилось в прошлом апреле. Больше года уже получается. Совершенно забытые ощущения… и кажется, что все на нас смотрят. Не только люди – но и те самые звезды-шпионы, о которых говорила Аглая… пускай даже белая ночь делает их до времени незаметными… этакие вирусы-невидимки…
Как она там, интересно? В глуши костромской… Доит корову небось, носит коромыслом воду, косит сено… если, конечно, позволяет боярская честь и генеральная линия… Впрочем, вроде бы одну захудалую деревеньку Волковым все же оставили. Так что корову, может, и не доит.
Аглая… Статная, светловолосая, с косой пяти-, а то шестисантиметрой толщины, синими глазами-озерами… весенними, только-только из-подо льда. Я-то просто на нее облизывался, а она… надменная боярышня… как же она сохла по мне, если и в полисофос бегала консультироваться?
Лена была совершенно другой. Общего – только рост и стройная фигура. А вот все остальное… Впервые мне показалось, что я встретил человека из нашего мира. Чушь, конечно, не может этого быть… тем более у нас она тоже гляделась бы розой, выросшей на огуречной грядке. Вот кого она действительно напоминала – это девушек позапрошлого века, которых мы проходили по литературе в десятом классе. Такая вот девочка из семьи русской интеллигенции… папа должен быть, допустим, директором гимназии или лучше доктором… мама – выпускница института благородных девиц, поет романсы под фортепиано на званых вечерах… сама девочка готовится поступить на какие-нибудь курсы, чтобы потом помогать обездоленным… и мечтает о большой и светлой любви… и уже два раза целовалась со студентом Николашей… а Николашу недавно арестовали за участие в студенческом кружке и выслали в Нарым… и она готова ехать туда, подобно княгине Трубецкой, но мама с папой решительно против…
Я усмехнулся своим фантазиям. Насмотрелся фильмов. Лена все-таки не тургеневская барышня. Родители умерли, когда ей было одиннадцать… как и ее тезке, моей сестренке, когда та вернулась из лагеря и узнала, что старший братец… того… А Арсений, которому тогда было столько же, сколько мне сейчас, разрывался между учебой в панэписте, воспитанием малолетней сестры и зарабатыванием денег. Родительского наследства хватило только на эту квартиру… Остальное Сеня добывал сам.
– Знаете, Андрюша, я тогда ужасно боялась, что он отдаст меня в приют для девочек… У нас была служанка, Липа, такая толстая рябая баба, вот она постоянно принималась меня жалеть: мол, бедная ты моя ласточка, как же у тебя линия-то нехорошо изогнулась, отдаст тебя брат в детское заведение, непременно отдаст, некогда ж ему с тобою возиться, он ученый человек… Я как-то разрыдалась при Сене, и в тот лее день Липы у нас не стало… Сеня приплачивал соседке, Ксении, та приходила готовить и стирать… Такая хорошая женщина, она меня всему научила. А Сеня крутился, зарабатывал деньги… работал в полисофосе, считал людям их линии, занимался с богатыми юношами, поступавшими в панэписту… а уже когда сам закончил обучение и получил звание линейного философа, его оставили преподавать, но он вместе с тем связался и с Оборонным Приказом… Знаете, Андрюша, мне ведь страшновато бывает за него… Вы же сами там служили, на порубежье, вы знаете… Ведь степняки… это совершенно нелинейные люди, они могут пустить стрелу просто так, из удали…
Я кивнул, вспомнив о стреле, спасшей мне тогда жизнь… Тоже из удали?
День еще не сдавал своих позиций, хотя солнце висело довольно низко. Наверное, сейчас шесть или семь… как все-таки плохо без наручных часов. Лена опасалась, что мы опоздаем – идти пришлось далеко, а извозчиков в Александрополе почему-то не было. Видимо, считалось, что пешая ходьба способствует линии.
Про то, что способствует и что нет, я наслушался еще в волковской усадьбе. Большим специалистом по этой части был дед Василий. Темная верхняя одежда способствует, а пестрая – наоборот. Разбавлять горячий сбитень холодной водой – линии полезно. Слушать на базаре бродячих музыкантов – крайне вредно (это был намек в Алешкин адрес, обо мне уж и говорить нечего). Смотреть на молодую луну нежелательно, на полную или стареющую – допустимо. Очень рекомендуется пить отвар из листьев орешника, но ни в коем случае нельзя ни о чем спрашивать у незнакомого человека – разве только на базаре… И так далее… Богатейший фольклор.
Я не слишком переживал, опоздаем ли. Сама по себе прогулка с такой девушкой – гораздо лучше вечеринки, куда мы направляемся.
– Сеня, у Громовых сегодня собирается общество, – сообщила она за обедом. – Исполняется год их свадьбе… Будет много знакомых… Я думаю сходить. И Андрюше наверняка полезно будет посмотреть людей, привыкнуть к образованному обществу… Ты не против? Ты пойдешь с нами?
А в Леночке чувствуется хватка, обалдевши отметил я. Как сразу все прояснила: с нами.
– Что Андрею надо привыкать к кругу равных – это верно, – не стал спорить Фролов. – Однако не забудь, что ему надо много заниматься, готовиться к поступлению… Сегодня сходите, но умоляю, не превращай это в систему. А сам я, уж извини, не смогу, мне надо писать отчет по поездке в Приказ… это как минимум до полуночи…
Вот так легко и просто. Отпустил сестру с парнем, которого знает всего две недели… нисколько не опасаясь за ее репутацию… Да уж… их двадцать второй век – это не наш девятнадцатый, не говоря уж о семнадцатом, где за такое предложение боярышню немедленно заточили бы в терем, а то бы еще и плеткой поучили. Впрочем, если «а подумать?», все довольно логично. Никаких подлянок от меня опасаться ему нечего, я от него всецело завишу, обижать девушек тут не принято… А может, он с помощью этой своей линейной математики сделал прогноз Лениной судьбы на ближайшую неделю… прогноз благоприятный, без осадков, переменная облачность… И тут он прав, обидеть такую замечательную Лену – это надо быть уж полным уродом… А вот что касается остального… Мне было даже жаль Арсения Евтихиевича. Когда случится то, что я задумал, – каким это станет для него ударом! Какой жуткий, а главное, не поддающийся научному объяснению облом линии! Правда, всегда можно кивнуть на позапрошлый шар… может, он там пряниками объелся, а сейчас – платить.
– Мы пришли, Андрей, вот он, дом Громовых. Ты не чувствуй себя стеснительно, там соберется молодежь… есть очень интересные ребята…
Я и сам интересный ребенок, подумал я мрачно.
…Жили эти загадочные Громовы явно побогаче, чем сестрица Еленушка с братцем Арсенюшкой. Дом хоть и без архитектурных изысков – но большой, двухэтажный, вдобавок снизу отделан кирпичом. Двор тоже внушал… Ворота прямо как в «Белом клыке», их разве что танком вынесешь. От кого тут запираться вообще? Арсений недавно обмолвился, что в Александрополе душегубов вообще не водится. Непривлекательный для них город. Здесь и с питейными-то заведениями плохо – ученикам панэписты запрещено пить хмельное и баловаться азартными играми, дабы линию не кривить. А город, по сути, только на панэписте и держится, градоначальник во всем слушается притана, то есть, по-нашему, ректора. Вот и получается для темных элементов неблагоприятная среда… Короче, студенту здесь и пивка дернуть – проблема.
У дверей встретил нас нарядно одетый слуга – нарядный, конечно, по местным понятиям. Поверх светло-серой рубахи – черная безрукавка с желтой каймой. Дед Василий не одобрил бы.
– Прямой линии, Елена Евтихиевна, – склонился он градусов этак на сорок. – А как доложить о молодом господине?
Обо мне было доложено, что я, во-первых, умный и талантливый, во-вторых, что буду поступать в панэписту… ну и в-третьих – что я друг семьи Фроловых.
Вот уж не ожидал такого почетного статуса и в такие рекордные сроки.
Образованное общество действительно уже почти все собралось. Было их, образованных, человек примерно двадцать, и заполняли они просторную гостиную. Мне представлялось, что дам и кавалеров окажется примерно поровну, однако же сильный пол тут преобладал. Видимо, из-за мужского шовиниста Аринаки в городе Александрополе возник жуткий дефицит прелестных дев.
– Познакомься, Андрей, – подвела меня Лена к невысокому парню с едва различимой бородкой. – Это хозяин дома Николаша Громов. Николаша, а это Андрей, будущий ученик панэписты и просто хороший человек.
– Степняки – народы малые, у них одно кочевье – это один народ. Поэтому когда все племя, вся орда выходит в набег, то перед нами, если вспомнить мой пример, весь канат, а не малая его часть. Значит, воздействуя на одну веревочку – на взятого в плен степняка, можно воздействовать на все кочевье. Мы чего добиваемся? Чтобы орду постигли всяческие неудачи, неприятности… Какие именно, мы заранее знать не можем, но можем оценить степень этих неприятностей. Их вес. И вот мы берем одного кочевника. Обязательно живого и здорового. Совершаем над ним очень сложные действия… то есть тот самый ритуал связывания. Первая часть ритуала – возбудить в его линии тончайшие колебания удачи и беды, настроить их нужным образом. Это передается по его линии в канат, в линию кочевья. Связь установлена, мы теперь можем менять тонкие колебания каната. Второе, что делаем, – это подвергаем нашего пленника разным неприятным ощущениям… но так, чтобы он все время пребывал в ясном сознании, это обязательно нужно. Его внутреннее переживание беды, несчастья передается кочевью… И со стороны это выглядит так, будто от степняков отвернулась удача.
– Так вы что, пытаете пленных? – вытаращился я на Фролова.
– Можно сказать и так, – Арсений был невозмутим. – Строго говоря, пытка – это когда вытягивают сведения, а нам это не нужно. Однако сходство есть. Стараемся, конечно, без зверолюдства… без вреда для здоровья… Тут ведь не сила боли важна, а какие чувства она в душе порождает. Есть такие мастера, которые человека в отчаянье вгоняют, вообще к его телу не прикасаясь. Но это редкость, это, например, в столичном управлении Ученого Сыска… А в порубежных крепостях все по-простому.
– Но это же подло! – вырвалось у меня.
– Почему? – с живым интересом осведомился завкафедрой. – Разве не лучше пострадать одному человеку? Иначе сотни, тысячи смертей. Тем более человека никто не убивает и не калечит. Отпускают его потом. Вот смотри, твой бывший начальник Амвросий Лукич совершил этот ритуал… и орда была легко остановлена. А не пойди он на такую, как ты выражаешься, подлость? Что тогда? Степняки прорываются в населенные земли, жгут деревни, насилуют девушек, режут горло старикам, утоняют в рабство детей… А потом их настигают наши войска… и начинается кровавая сеча… Наших бойцов гибнет изрядно, а они – они не возвращаются вовсе… Тебе нравится такой вариант?
Вариант мне, ясное дело, не нравился. Но ритуальные пытки не нравились ничуть не меньше. Была тут какая-то изощренная гнусь. Какая-то насмешка… что-то лыбинское лыбилось на меня из этих слов – ритуал связывания.
Лукич… Ведь по всему видно – добрый человек. Пусть это слово здесь не в ходу, пусть они тут все оценивают по крутизне линий – но ведь тут есть добрые люди. По внутренней сути добрые. Это ж чувствуется… какими-то… фибрами, что ли? Жабрами? Боярин Волков… Буня… Лукич… тихий парнишка Авдий, с которым мы перекинулись всего-то парой слов…
И вот добрый Лукич что-то такое делал со степняком. Тот, растянутый веревками, лежал на полу… или стоял, привязанный к столбу… а добрый Лукич…
С Лукичом мы тогда так и не попрощались. Вообще ни с кем – ни с Душаном, ни с Костей, ни с остальными. Арсений Евтихиевич сказал: пора ехать. Времени нет. До заката ему надо быть в крепости «Старый когоч», это верст двадцать. Так что или сейчас, без прощаний, сборов и разговоров, – или вкусный шанс уплывает навсегда. Наверное, таким же голосом Упырь говорит студентам: или вы, юноша, являетесь на пересдачу двадцать третьего, в час дня, – или не пересдаете никому и никогда. И в глазах не просто льдинки – целые айсберги.
3
Я, конечно, не ожидал увидеть что-то вроде здания МГУ. Шедеврами архитектуры этот мир явно не блистал. Но, честное слово, даже с учетом местной специфики можно было бы соорудить что-то более радующее глаз.
Фактически панэписта была обычным городским районом, с той лишь разницей, что здешние города не обносили крепостными стенами, а александропольский храм науки располагался за чудовищного вида забором. Бревенчатые стены вдвое превосходили человеческий рост, а сверху еще понатыканы были заостренные железные штыри. Ну кто так строит?
– А если гроза? – поинтересовался я. – Не долбанет в эти штуки?
– Они продолжаются внутри стен и уходят глубоко в землю, – пояснил Фролов. – Так что помимо прочего, еще и громоотводами служат.
– А что это за прочее?
Завкафедрой пожал плечами:
– Хотел бы и я знать. Вот когда я впервые увидел эту стену, тринадцать лет назад, тоже спросил, точь-в-точь как ты. И получил ответ, что такова традиция… Что еще великий Аринака распорядился так строить, что есть тут глубокий смысл. И знаешь, я до сих пор этой глубины постичь не могу. Да и что-то плохо верится, будто Аринака давал указания, как строить высшие училища. Первая панэписта появилась в Афинах спустя сто лет после его смерти… Но пойдем, нам много чего нужно успеть.
За могучей стеной оказалось чисто, но скучно. Прямые дорожки, вдоль которых стоят длинные одноэтажные дома, изредка кирпичные, а чаще деревянные. Не как на обычной улице, не вплотную друг к дружке – между ними было как минимум метров двести. Все остальное пространство занято газоном, трава совсем недавно скошена, даже стожки не успели еще убрать.
– Тут живут ученики, у которых в городе нет своего жилья, – пояснил Фролов. – А таких у нас большинство. Вон там дальше, – показал он рукой, – стадион.
Вот уж не думал я, что в этой посконно-домотканой Руси, которая даже и не Русью называется, а Великим княжеством словенским, существуют стадионы. Чего еще ждать? Вокзалов? Театров? Дискотек?
– А тут уже начинаются учебные здания. Вон там, справа, кафедра общей металогии, чуть дальше – истории Учения, еще правее – моя, прикладной линиединамики. А вот сейчас мы проходим возле самой ненавистной большинству учеников кафедры – математики.
О да! Мне сейчас же вспомнился профессор Буслаев, терзавший нас на первом курсе. Если и тут завелась подобная фауна – о, как я понимаю студентов!
– А почему ненавистная? – скромно спросил я. Мне пока что, по легенде, и слова такого знать было нельзя. Какая там математика?! Счет в пределах начальной школы. То, что нужно в разъездной торговле. Гвоздями для прогресса, обручами для бочек и топорами для старушек.
– Потому что математика – наука трудная. Но никуда от нее не деться, учение о Равновесии невозможно без математики, – строго пояснил мой наставник. – Простым людям кажется, что изгиб линии, выравнивание всплеска, перепад крутизны – это только слова, такие вот, знаешь ли, картиночки, – он неопределенно повел рукой. – А на самом деле все это вычисляется по сложным правилам. Так что без математики нельзя. Это язык, на котором мы задаем вопросы природе. И на этом же языке получаем ответы.
Я приуныл. Снова, значит, иксы да игреки, теорема Коши (или кто тут у них?), исследование функций, разложение в ряд Тейлора… Впрочем, а мне-то что дергаться? Не собираюсь же я и в самом деле получать второе неоконченное высшее? Сейчас середина июня, занятия тут начнутся через три месяца, за это время надо вернуться домой. В институте надо будет восстанавливаться, но сданные предметы, надеюсь, перезачтут. Ох, еще же и легенду сочинять, где я болтался больше года…
– А вот это главное здание. – Пока я уходил в себя, мы, оказывается, подошли к здоровенному трехэтажному дому, похожему на тверской полисофос. Те же иглы с шарами на крыше. – Тут заседают притан и его помощники, тут хранятся записи на учеников и проходят вступительные испытания. Нам сюда. Сейчас заведем бумаги и на тебя.
Внутри оказалось темновато и прохладно. То ли экономили на свет-факелах, то ли это опять древняя традиция… Может, у старца Аринаки болели глаза от яркого света.
А вот народу здесь было изрядно. Дело понятное – подача документов. Сновала туда-сюда молодежь и не совсем молодежь. По моим прикидкам, возраст абитуриентов колебался от четырнадцати до сорока. Лиц прекрасного пола я не заметил.
– А у вас что, девушки не учатся?
Фролов лишь усмехнулся.
– «Линия жены лишь тогда приближается к совершенной ровности, когда ум ее не отягощен избытком знаний, не потребных ей для повседневных нужд. В противном случае устремляется ее душа к предметам возвышенным, в то время как заботы о семье требуют иного направления мыслей. Оттого случается изрядное потрясение жизненной ее линии, от коего теряют прямизну и линии домочадцев ее». Это великий наш Аринака, трактат второй об управлении своей линией, рассуждение семнадцатое, стих девятый. Так что в панэписте ты, к большому своему сожалению, девичьих лиц не встретишь. Традиция… У нас, Андрюша, все упирается в традиции. Ну, пошли.
Протолкавшись сквозь шумную толпу абитуры, мы оказались в большой и ярко освещенной комнате. За длинным столом сидело сразу несколько писцов, на столах навалены были груды бумаг, рукописей, амбарных книг вроде той, что я видел в холопьих рядах.
– Ровной линии, Саша, – Фролов хлопнул по плечу одного из писцов, молодого человека чуть постарше меня.
– И вам того же, Арсений Евтихиевич, – почтительно отозвался он, поднимая голову от бумаг.
– Значит, так. Надо занести в большой свод запись вот об этом поступающем. Звать его Андрей, лет ему двадцать, прозвание его… – Арсений запнулся и, повернувшись ко мне, негромко спросил: – Какое прозвание писать? Ну, Кириллов там, Артемьев, Афанасьев…
Только сейчас я догадался, что тут просто нет слова «фамилия». Фамилии есть, но называются «прозваниями».
– Чижик, – таким же шепотом сообщил я.
– Пиши: Чижик, – велел Фролов парню. – Жить будет в городе. В степени подготовленности пиши: «берет частные уроки». Плата будет казенная, по букве «дельта». Что там еще осталось?
– Состояние, – скучно протянул писец. По-моему, это был студент, устроившийся в каникулы подработать.
– Гм… – Арсений на миг задумался. – Пиши: «из вольных ремесленников». Все?
– Теперь да… – Парень переложил мою анкету в дальнюю стопку. – Арсений Евтихиевич, а когда можно будет вам сдать ту задачу про колебания слоев?
Да, действительно студент. И похоже, хвостатый.
– В начале следующей недели, – подумав, сказал Фролов. – Зайди на кафедру, там уже будет мое расписание.
– Ага, благодарствую. Ровной линии… – и студент уткнулся в записи.
– Вот видишь, как все просто, – прокомментировал Арсений, когда мы вышли из административного корпуса. – Но не забудь: тебе ведь придется наравне со всеми сдавать приемные испытания. Времени у нас не так много, учитывая почти нулевой уровень твоих знаний. Так что с сегодняшнего дня мы начинаем частные уроки.
Не было печали… Нет, с одной стороны, это, конечно, интересно, тем более что надо же и закиснувшие в армии мозги подразмять. Но с другой стороны – не помешает ли это мне готовиться к побегу? Надо бы уже выстроить конкретный план.
Крым далеко. Чем туда добираться? Пешком – это все лето уйдет. Лошадьми? Их еще надо купить. На какие деньги? Надо выяснить дорогу. Надо запастись нормальной одеждой – на мне ведь до сих пор то, что выдали в «Белом клыке». Удобно, функционально, но слишком уж заметно. Дальше, уже в самой Корсуни, надо понять, как добраться до острова. Договориться с кем-то из рыбаков, чтобы отвезли туда? У людей сразу подозрения. Причем понятно – какие. Никому не известный парень отправляется на безлюдный островок. Значит, что-то там запрятал. Значит, ценности. Значит, как отроет – камнем ему по балде и в воду.
Это если рыбак нелинейный. А если он правильный рыбак, блюдет линию? Тогда согласится, назначит час – а сам опрометью к приказным сыскунам. Отсюда вывод: перевозчик плывет лесом. Надо покупать лодку и грести до острова самому. Не так там и далеко, Душан же греб… Но сумею ли сориентироваться? Это же далеко в море, берега уже не видно будет, он говорил. Ну, допустим. Однако же покупать лодку – на что? И какую лодку? Мне, конечно, самую дешевую и маленькую, но ведь там не лодочный магазин… какая будет, про какую удастся договориться… Интересно, сколько может лодка стоить? Там ведь она не роскошь, а средство прокормить семью… Дороже коня? Дешевле?
– Ты уснул, что ли, Андрей? – Фролов тряхнул меня за плечо. – Не слышишь меня? Повтори, что я сказал?
О! Надо полагать, уже начались эти самые частные уроки.
– Вы сказали… Вы сказали о том, что… – я запнулся.
– Я сказал, что начать нам лучше с истории, – смягчился Фролов. – Понимаешь ли, приемные испытания проходят вот как. Ты стоишь перед будущими своими наставниками, а они тебе задают самые разные вопросы. Из разных областей. Спросят о площади прямоугольного треугольника и сразу вслед за тем – чему учил Аринака о воспитании отроков. Ответишь про воспитание – тут же спросят, допустим, о том, почему льются дожди. Затем – почему князь Путята не сразу отложился от Эллинской Державы, а только спустя двенадцать лет княжения. Потом – что полезнее для линии: помнить обиды или немедленно их прощать? Ну и так далее.
– Кстати, а в самом деле, что полезнее? – заинтересовался я.
– Полезнее помнить, – как-то невесело усмехнулся Арсений. – И знаешь почему? Человек, не помнящий обид, не учитывает прежних колебаний своей линии. Он ведет ее так, словно она началась из ничего. А значит, рискует оставить старые изгибы неуравновешенными. Тот же, кто все обиды хранит в памяти, знает, как поступить, чтобы сгладить прежние огорчения.
– Как это у вас все хитро закручено, – присвистнул я. – Кстати, давно хотел спросить: а вот что считать прогибом в беду, а что – в радость? Что это такое вообще? Вот, например, я смерд, у меня волки задрали корову. Это горе? Но представим: я тупой, я просто не понимаю, что теперь молока не будет, детишек кормить нечем, на базаре сметану уже не продашь, значит, и подати платить не из чего… Вот у такого глупого смерда гибель коровы – это прогиб вниз? Или если ему это без разницы, то линия идет ровно? Или вот, например, человек заболел какой-нибудь страшной болезнью, но пока еще хорошо себя чувствует и думает, что пустяки, что обойдется, что не проказа это, а просто прыщик. Горя не чувствует. Прогнулась линия? Или вот радость. Девица вышла замуж, жених красавец, семья богатая, все такое… А она никакой любви не замечает. Сказали замуж – ну и пошла. Вот это – прогиб вверх или по нулям?
Я все собирался озадачить Буню этими парадоксами, да так и прособирался. Посмотрим, что скажет жрец науки.
– Вопрос понятный, – кивнул Фролов, – и достаточно типичный. Это проходят на первой стадии. Так вот, есть такое выражение: «совокупность общественных представлений». То есть что большинство людей думает о чем-либо. Вот большинство людей думает, что лишиться коровы – это плохо. И поскольку линия твоего глупого смерда привязана к линии народной, то что бы он там себе ни дурил, а для него это будет означать прогиб линии вниз. Этот прогиб должен уравновеситься удачей – опять же, тем, что народ считает удачей. Урожаем небывалым, например. Или это может случиться с ним в будущей жизни, в другом шаре. Понимаешь?
– Пока все просто, – кивнул я.
– Сейчас будет сложнее. Вот какая интересная штука получается: закону Равновесия подвержены и внешние события жизни – замуж там выйти, коровы лишиться, проказой заболеть, и те беды и радости, что важны для самого человека, что он внутри себя чувствует. Однако внутреннее равновесие вычисляется по другим формулам. И там выходит, что радость весит больше беды, а значит, уравновешивается более долгими или более страшными несчастьями. Потому что тут уж человек не поддерживается народной линией, а одинок. Происходит же такое одиночество от того, что его представления о жизни, о полезном и вредном не совпадают с общественными. Чем больше человек не такой, как все, – тем больше ему приходится страдать в душе, притом что во внешних событиях будет наблюдаться равновесие. Вот, кстати, запомни определение, это тебе пригодится: цель воспитания состоит в том, чтобы внедрить в ум и сердце воспитуемого совокупность общественных представлений. Кто думает, переживает и чувствует, как и все остальные, – тот совершенный человек. Запомнил?
– Что же, получается, шибко умным не место в обществе? – хмыкнул я.
– Так ты ответишь на испытании, если зададут этот вопрос, – усмехнулся Фролов. – Ты же, надеюсь, не станешь спорить с наставниками?
– А с вами? – напрямую спросил я.
– Со мной – можно и даже нужно. В конце концов, любой ученый – не такой, как все. Только не вздумай произносить это вслух. Считается крайним неприличием.
4
Давно уже я не прогуливался под ручку с девушкой… с Иришкой-то все у нас обрубилось в прошлом апреле. Больше года уже получается. Совершенно забытые ощущения… и кажется, что все на нас смотрят. Не только люди – но и те самые звезды-шпионы, о которых говорила Аглая… пускай даже белая ночь делает их до времени незаметными… этакие вирусы-невидимки…
Как она там, интересно? В глуши костромской… Доит корову небось, носит коромыслом воду, косит сено… если, конечно, позволяет боярская честь и генеральная линия… Впрочем, вроде бы одну захудалую деревеньку Волковым все же оставили. Так что корову, может, и не доит.
Аглая… Статная, светловолосая, с косой пяти-, а то шестисантиметрой толщины, синими глазами-озерами… весенними, только-только из-подо льда. Я-то просто на нее облизывался, а она… надменная боярышня… как же она сохла по мне, если и в полисофос бегала консультироваться?
Лена была совершенно другой. Общего – только рост и стройная фигура. А вот все остальное… Впервые мне показалось, что я встретил человека из нашего мира. Чушь, конечно, не может этого быть… тем более у нас она тоже гляделась бы розой, выросшей на огуречной грядке. Вот кого она действительно напоминала – это девушек позапрошлого века, которых мы проходили по литературе в десятом классе. Такая вот девочка из семьи русской интеллигенции… папа должен быть, допустим, директором гимназии или лучше доктором… мама – выпускница института благородных девиц, поет романсы под фортепиано на званых вечерах… сама девочка готовится поступить на какие-нибудь курсы, чтобы потом помогать обездоленным… и мечтает о большой и светлой любви… и уже два раза целовалась со студентом Николашей… а Николашу недавно арестовали за участие в студенческом кружке и выслали в Нарым… и она готова ехать туда, подобно княгине Трубецкой, но мама с папой решительно против…
Я усмехнулся своим фантазиям. Насмотрелся фильмов. Лена все-таки не тургеневская барышня. Родители умерли, когда ей было одиннадцать… как и ее тезке, моей сестренке, когда та вернулась из лагеря и узнала, что старший братец… того… А Арсений, которому тогда было столько же, сколько мне сейчас, разрывался между учебой в панэписте, воспитанием малолетней сестры и зарабатыванием денег. Родительского наследства хватило только на эту квартиру… Остальное Сеня добывал сам.
– Знаете, Андрюша, я тогда ужасно боялась, что он отдаст меня в приют для девочек… У нас была служанка, Липа, такая толстая рябая баба, вот она постоянно принималась меня жалеть: мол, бедная ты моя ласточка, как же у тебя линия-то нехорошо изогнулась, отдаст тебя брат в детское заведение, непременно отдаст, некогда ж ему с тобою возиться, он ученый человек… Я как-то разрыдалась при Сене, и в тот лее день Липы у нас не стало… Сеня приплачивал соседке, Ксении, та приходила готовить и стирать… Такая хорошая женщина, она меня всему научила. А Сеня крутился, зарабатывал деньги… работал в полисофосе, считал людям их линии, занимался с богатыми юношами, поступавшими в панэписту… а уже когда сам закончил обучение и получил звание линейного философа, его оставили преподавать, но он вместе с тем связался и с Оборонным Приказом… Знаете, Андрюша, мне ведь страшновато бывает за него… Вы же сами там служили, на порубежье, вы знаете… Ведь степняки… это совершенно нелинейные люди, они могут пустить стрелу просто так, из удали…
Я кивнул, вспомнив о стреле, спасшей мне тогда жизнь… Тоже из удали?
День еще не сдавал своих позиций, хотя солнце висело довольно низко. Наверное, сейчас шесть или семь… как все-таки плохо без наручных часов. Лена опасалась, что мы опоздаем – идти пришлось далеко, а извозчиков в Александрополе почему-то не было. Видимо, считалось, что пешая ходьба способствует линии.
Про то, что способствует и что нет, я наслушался еще в волковской усадьбе. Большим специалистом по этой части был дед Василий. Темная верхняя одежда способствует, а пестрая – наоборот. Разбавлять горячий сбитень холодной водой – линии полезно. Слушать на базаре бродячих музыкантов – крайне вредно (это был намек в Алешкин адрес, обо мне уж и говорить нечего). Смотреть на молодую луну нежелательно, на полную или стареющую – допустимо. Очень рекомендуется пить отвар из листьев орешника, но ни в коем случае нельзя ни о чем спрашивать у незнакомого человека – разве только на базаре… И так далее… Богатейший фольклор.
Я не слишком переживал, опоздаем ли. Сама по себе прогулка с такой девушкой – гораздо лучше вечеринки, куда мы направляемся.
– Сеня, у Громовых сегодня собирается общество, – сообщила она за обедом. – Исполняется год их свадьбе… Будет много знакомых… Я думаю сходить. И Андрюше наверняка полезно будет посмотреть людей, привыкнуть к образованному обществу… Ты не против? Ты пойдешь с нами?
А в Леночке чувствуется хватка, обалдевши отметил я. Как сразу все прояснила: с нами.
– Что Андрею надо привыкать к кругу равных – это верно, – не стал спорить Фролов. – Однако не забудь, что ему надо много заниматься, готовиться к поступлению… Сегодня сходите, но умоляю, не превращай это в систему. А сам я, уж извини, не смогу, мне надо писать отчет по поездке в Приказ… это как минимум до полуночи…
Вот так легко и просто. Отпустил сестру с парнем, которого знает всего две недели… нисколько не опасаясь за ее репутацию… Да уж… их двадцать второй век – это не наш девятнадцатый, не говоря уж о семнадцатом, где за такое предложение боярышню немедленно заточили бы в терем, а то бы еще и плеткой поучили. Впрочем, если «а подумать?», все довольно логично. Никаких подлянок от меня опасаться ему нечего, я от него всецело завишу, обижать девушек тут не принято… А может, он с помощью этой своей линейной математики сделал прогноз Лениной судьбы на ближайшую неделю… прогноз благоприятный, без осадков, переменная облачность… И тут он прав, обидеть такую замечательную Лену – это надо быть уж полным уродом… А вот что касается остального… Мне было даже жаль Арсения Евтихиевича. Когда случится то, что я задумал, – каким это станет для него ударом! Какой жуткий, а главное, не поддающийся научному объяснению облом линии! Правда, всегда можно кивнуть на позапрошлый шар… может, он там пряниками объелся, а сейчас – платить.
– Мы пришли, Андрей, вот он, дом Громовых. Ты не чувствуй себя стеснительно, там соберется молодежь… есть очень интересные ребята…
Я и сам интересный ребенок, подумал я мрачно.
…Жили эти загадочные Громовы явно побогаче, чем сестрица Еленушка с братцем Арсенюшкой. Дом хоть и без архитектурных изысков – но большой, двухэтажный, вдобавок снизу отделан кирпичом. Двор тоже внушал… Ворота прямо как в «Белом клыке», их разве что танком вынесешь. От кого тут запираться вообще? Арсений недавно обмолвился, что в Александрополе душегубов вообще не водится. Непривлекательный для них город. Здесь и с питейными-то заведениями плохо – ученикам панэписты запрещено пить хмельное и баловаться азартными играми, дабы линию не кривить. А город, по сути, только на панэписте и держится, градоначальник во всем слушается притана, то есть, по-нашему, ректора. Вот и получается для темных элементов неблагоприятная среда… Короче, студенту здесь и пивка дернуть – проблема.
У дверей встретил нас нарядно одетый слуга – нарядный, конечно, по местным понятиям. Поверх светло-серой рубахи – черная безрукавка с желтой каймой. Дед Василий не одобрил бы.
– Прямой линии, Елена Евтихиевна, – склонился он градусов этак на сорок. – А как доложить о молодом господине?
Обо мне было доложено, что я, во-первых, умный и талантливый, во-вторых, что буду поступать в панэписту… ну и в-третьих – что я друг семьи Фроловых.
Вот уж не ожидал такого почетного статуса и в такие рекордные сроки.
Образованное общество действительно уже почти все собралось. Было их, образованных, человек примерно двадцать, и заполняли они просторную гостиную. Мне представлялось, что дам и кавалеров окажется примерно поровну, однако же сильный пол тут преобладал. Видимо, из-за мужского шовиниста Аринаки в городе Александрополе возник жуткий дефицит прелестных дев.
– Познакомься, Андрей, – подвела меня Лена к невысокому парню с едва различимой бородкой. – Это хозяин дома Николаша Громов. Николаша, а это Андрей, будущий ученик панэписты и просто хороший человек.