Страница:
– Эй, дядя, – окликнул я меланхоличного продавца, глубоко задумавшегося о чем-то очень личном, – это у тебя сколько стоит?
Продавец, невзрачный мужчинка лет пятидесяти, вынырнул из спячки. Внимательно осмотрел меня, отчего-то напомнив выражение «глаз как рентген».
– Это из самого Рима-города привезено, – произнес он слегка нараспев. – Его великий мастер делал. Для умелых людей, не то что… – дядька выразительно показал глазами на музицирующую парочку. – За двадцать грошей отдам… может быть.
Алешка, наглый бесенок, тут же вылез из-под моей руки.
– Какое там двадцать? Да ты, купец, так его никогда не продашь! Смотри – бока изодраны, небось мыши погрызли. Колокольчики вот аж позеленели, сроду, видать, не чистили их. Андрюха, тут и пяти грошей не будет. Какой дурак на такое позарится?
– Ты что плетешь, пострел? Да это же редчайший инструмент! – с готовностью взорвался дядька. – Его триста лет назад мастер Джулиани создал! Тот самый Джулиани…
– Не, – пренебрежительно махнул рукой Алешка. – Не Джулиани. Бубен твой, по всему видать, какие-то умельцы тверские склепали. Козьей кожей обтянули, раскрасили – вот тебе и весь Рим. Тут никак не больше пяти грошей… Ну, может, шести!
– Этот инструмент стоит двадцать грошей! – заявил продавец. – В крайнем случае восемнадцать. Понял, наглец? Тоже мне, от горшка полвершка, соплей полный нос, а туда же, торговаться лезет! Да у тебя ни одного гроша небось и нет, а есть только вредный язык!
– Андрюха, покажи ему гроши, – ничуть не обидевшись, прокричал Алешка. И, дотянувшись на цыпочках до моего уха, шепотом добавил: – Не все.
Я сунул руку в карман, на ощупь отделил несколько монет и предъявил продавцу. Потом убрал на место и заметил:
– Да и проверить твой барабан надо. Может, у него за триста лет кожа прогнила, да и звук нулевой.
Слово «нулевой» тут вряд ли знали, но смысл дядька уловил.
– Ну, попробуй, – протянул он мне барабан. – Покажи, на что способен, а уж инструмент – он и сам себя покажет…
Непривычно как-то без палочек, ну да ладно, на крайняк сойдут и ладони. Знал бы этот сморщенный, в каких условиях приходилось нам в «Бивнях» репетировать…
Я перекинул через плечо широкий кожаный ремень, провел пальцами по днищу – оно, как и полагалось, слегка пружинило. Что бы им изобразить? Хип-хоп тут явно не поймут, да и рок тоже… Впрочем, плевать. Пусть будет наше, бивневое. К примеру, «Съезд крыш», гениальная музыка – наша с Коляном, уродские слова – Риткины.
Закрыв глаза – лица собравшихся мне сейчас были совсем не нужны, – я вспомнил ритм. И простучал вступление, не ладонями – верхними фалангами пальцев. Слова всплыли сами, и, беззвучно выпевая их, я повел основную тему.
Я погладил пальцами шероховатую кожу, снял ремень с плеча и протянул барабан продавцу.
– Ну, качество среднее. Звук так себе… Но за семь грошей, может, и взял бы…
– Чего это ты такое настучал? – шепнул мне Алешка.
– Да есть один такой великий музыкант, Чижик его фамилия. Вот это бессмертное творение – его авторства.
– И сыграть-то ничего путевого не может, – тут же завелся торговец, – а, вишь, за семь грошей инструмент хочет. Пятнадцать – меньше ну никак нельзя!
– За пятнадцать пускай твой Джулиани покупает, – Алешка перехватил инициативу. – А наша цена – семь грошей. Ну, в крайнем случае восемь…
Продавец с готовностью возразил, Алешка ответил… И понеслось. Бесплатный цирк для зевак. Вон как уши развесили, тут же прямо спектакль разворачивается. Музыканты продолжают играть свою нудятину, кидая на нас косые взгляды. Ну да, понятно, мы отвлекаем внимание публики. Интересно, кто же они друг другу? Брат с сестрой? Отец с дочерью? Любовники? А может, попросту партнеры по бизнесу?
Минут через десять Алешка сделал невозможное. Они с пожеванным дядькой сторговались на десяти грошах. Пацан торжествующе обернулся ко мне – мол, победа! Гони наличность!
Я сунул руку в карман, сжал монеты в горсти. Вот сейчас мы расплатимся, ремень барабана будет ласкать мое плечо, мы придем домой, я повешу инструмент на стену в людской… и… И он будет висеть там, украшать интерьер. Ну кому я буду играть, кому тут нужны современные ритмы? Что мне, переучиваться на «Во поле березку»? И каждый раз, глядя на барабан, вспоминать наш подвальчик, наши репетиции, Коляна, Вована, Ритку… мой родной мир, затерявшийся в каких-то извивах мироздания…
– Знаешь, дядя, – сказал я, так и не вынув из кармана руку, – плоховат все-таки звучок. Видать, кожа таки подгнила. Мы пойдем, уж извини, а ты тут сиди, лови удачу. Может, кто и поведется, купит. Пошли, Леха.
– Ты чего? – круглыми глазами уставился на меня мальчишка. – Совсем с ума соскочил? У тебя же хватит грошей, я что, зря все?
– Спасибо тебе, конечно, – я потрепал его по нечесаным рыжим волосам, – и торговаться ты умеешь. Может, когда-нибудь купцом станешь. Только вот я решил – не нужен мне этот барабан. Да пойдем, пойдем, тут, видишь, уже косятся на нас. Хватит, и без того достаточно поразвлекали народ.
Мы двинулись дальше. Базар гудел, звенел и трещал, нас толкали, и мы тоже наступали на чьи-то ноги. Нам предлагали топоры, перепелиные яйца и репу, галлийское вино и эллинские хитоны, чудо-мазь от облысения и сапоги-скороходы. Действительно, подтвердил Алешка, так они называются. Быстрее в них ходить не станешь, но обувка известная, из лучших, понятное дело – костромское производство…
Кострома… А еще раньше мальчишка упоминал Тверь… Выходит, с нашим миром даже и географические совпадения. Разве что Москвы нет…
Все, однако же, кончается, кончилась и наша прогулка. Садящееся солнце напомнило мне о времени, и мы отправились в усадьбу – тихими, разомлевшими от жары улицами. Коротким путем, как объяснил пацан. То есть какими-то закоулками, где и домов-то нормальных не было, одни сараи и лабазы, густые заросли крапивы и метровые лопухи.
– Слышь, Леха, – пришла мне на ходу неплохая идея, – а вот брат твой, Митяй… Ты говорил, боярин его наказал, денежного довольствия лишил, а ему на подарок надо… Сколько ему в месяц давали-то?
– Восемь грошей, – откликнулся Алешка. – А что?
– А подарок этот, зеркало, кажется, – оно сколько стоит?
– Дорого, – вздохнул пацан. – Грошей за тридцать можно выторговать.
– Знаешь что, возьми ты эти мои десять грошей, отдай брату. Не на что мне их тратить…
– Как не на что? – поразился мелкий. – Да хоть на пряники!
– Староват я уже для пряников, зубы берегу. Короче, держи! Ему нужнее. Что я, не понимаю? Девушка, любовь… Сам пострадал по этой теме… И еще когда боярин даст, тоже отдам.
Ошалевший от моего благородства Алешка, однако же, деньги взял и немедленно спрятал в карман. Практичный мальчик растет…
Я подумал о митяевской девушке. Интересно, какая она? Если как Иришка, то мне заранее жаль парня. Ничего ему не светит, конкуренты вроде Амфилохия стопудово отобьют. И еще по какой-то странной ассоциации я подумал о боярской дочке, Аглае. Вот я уже месяц тут обитаю, и сколько раз она на меня посмотрела? Такое ощущение, что всего один – тогда, в первый мой день в усадьбе. Ну, понятно, кто я для нее – движимое имущество, еще одна голова в поголовье… А кто для меня она? Тело, конечно, роскошное, даже уродская местная мода ее не портит. А уж если представить ее в самом минимуме одежды… а потом методом дифференцирования этот минимум свести к бесконечно малой величине…
– Стоять, козлы! – грубый голос оборвал игру моего воображения. – Не рыпаться, хуже будет.
Непонятно, откуда они взялись. Только что улица была совершенно пустой, глядела на нас окрашенными в темно-зеленый цвет заборами – и вдруг перед нами трое. И еще трое топчутся сзади.
У меня неприятно заныло в животе. Не люблю встречаться с гопниками. После каждой такой встречи остаются мучительные воспоминания – и на душе, и на теле. Эх, если бы я, записавшись в пятом классе в секцию бокса, не бросил ее спустя месяц! Если бы я вместе с Женьком Соломатиным пошел в девятом классе на тэквандо! Звал ведь Женек, стремно ему было одному… Увы, увы… Моего физического развития вряд ли хватило бы и на одного из этих гавриков. А уж на шестерых…
Гаврики лыбились. Были они не то чтобы великаньих габаритов, но и хлипкими не казались. Все одеты по-простому: серые рубахи, полотняные штаны заправлены в короткие сапоги. Мне сразу же подумалось, что носком такого сапога получить по яйцам – это гарантированно остаться без потомства. Рожи какие-то невзрачные, мышиные. Двоим на вид было примерно как и мне, возраст третьего я на глаз определить не сумел. Может, двадцать, может, сорок, если не больше. Он-то и казался самым опасным.
– Вы чего? – тоненько спросил Алешка. – Вам чего надо?
– Молчи, крысенок, – процедил старший. – Деньги есть?
– Нету, – Алешка кинул на меня отчаянный взгляд.
– А попрыгать? – усмехнулся главарь.
– Ты что, сдурел? – заверещал мальчишка. – Вы же… ты же… Оторвы гнилые! Вы же себе линии гнете! Вам же за то беда выйдет! Вас стража словит! Да я… Да я знаете кто?! Да я дворовый человек боярина Волкова Александра Филиппыча, он в Уголовном Приказе старший подьячий! Да он вас всех поймает и в крысиный поруб засадит!
Один из стоявших впереди ухватил Алешку за ворот и открытой ладонью влепил по лицу. Пацан заверещал, светлая рубаха его окрасилась темно-бурым – из носу выплеснулась кровь.
– Звенит, – удовлетворенно протянул парень и сунул правую руку в мальчишкин карман.
Я прекрасно знаю, что махаться с гопниками нельзя – если ты не Шварценеггер, конечно. Добьешься только того, что отметелят до полной инвалидности. Лучше спокойно расстаться с содержимым карманов. Были случаи убедиться.
Но тут… что-то сломалось во мне, пузырь здравого смысла порвался, точно воздушный шарик. В ушах зазвенело, глаза заволокло радужной пеленой, и я прыгнул. Ногой, с разворота… и локтем в нос, а как согнется – ребром ладони под ухо…
Мечты, мечты! Я не успел даже зацепить того, кто держал Алешку, – коротким незаметным движением старший врезал мне под ребро, и сейчас же подскочили задние, швырнули на землю. Низ живота затопило огненной лавой – видимо, пошли в ход ноги.
– Не по лицу! – скомандовал старший.
А им и плевать было на лицо. У брошенного наземь человека полно всяких интересных для ножной обработки мест – печень, почки, ребра.
Извернувшись, я попытался хотя бы прижать колени к животу – и успел увидеть, как Алешка, резко нагнувшись, цапнул держащего его парня за руку. Всеми своими недавно отросшими коренными зубами. Тот, взвыв, на мгновение разжал пальцы – и мальчишка бросился вниз по улице с хорошей спринтерской скоростью. Укушенный дернулся было за ним, но главарь коротко пролаял:
– Некогда.
Он сказал что-то еще – я не расслышал, в голове мутилось, а пожар в животе разгорался все яростнее.
Почувствовал лишь, что меня схватили под руки и куда-то тащат, а ноги мои волочатся по немощеной земле, чертят в пыли какие-то извилистые линии.
Линии… Вот уж самая не подходящая сейчас мысль. Но вместо того чтобы вырываться или хотя бы звать на помощь, я вдруг задумался над Алешкиным криком: оторвы. При чем тут оторвы? Сравнение гопников с девицами легкого поведения – это как-то странно…
Я не слишком понимал, куда меня тащат, все мелькало перед глазами и расплывалось бурыми пятнами. Вот какие-то заборы… крапивные джунгли, бурьянные леса… вонь помойки, блеск воды, сваленные бревна… Заходящее солнце светит то справа, то слева, скачет оранжевым волейбольным мячом…
В себя я пришел, только когда ощутимо потемнело. Вытянул шею, оглядываясь.
Когда-то это было домом – до пожара. «Красный петух клюнул», – вспомнилась мне вдруг народная фразочка. По-здешнему, кстати, звучит почти по-русски: «Червон петел уклеваста».
Черные, обугленные стены. Толстые бревна, крепкие – не обвалились, выдержали. А вот крыша частично обрушилась, торчат отдельные стропила, перечеркивают синее небо. Пола нет – доски выгорели до земли, и я стою на головешках Стою и не могу шевельнуться – спина упирается в какой-то столб, руки и ноги привязаны к нему же.
Что-то мокрое касается моей щеки. Похоже на половую тряпку. Да, тряпка и есть – кто-то смывает мне с лица пыль и кровь.
– Что, Гонша, порядок? – этот голос я вспомнил. Главарь неопределенного возраста.
– Угу… Готов. – У стоящего сзади и потому невидимого мне Гонши голос совсем молодой, явно недавно сломавшийся, у нас бы этот Гонша в десятый класс ходил.
– Время… – вздохнул главарь и остановился передо мной, цепко, изучающе оглядывая. – Звать как? – коротко спросил он.
К чему играть в Штирлица? Я же все равно ничего не знаю: ни где золото партии, ни какого цвета трусы у Евы Браун…
– Андрей, – прохрипел я.
– Прозвание! – после недолгой паузы последовал вопрос. Это он что, насчет фамилии?
– Чи… Чижик.
– Лет сколько?
– Девятнадцать.
– Ладно, хорош. Белой, давай шуруй. Да скоро, солнце садится.
Худенький и юркий тип со странной кличкой Белой выступил вперед. Мне показалось, что среди нападавших его не было. В руках он держал…
Я не мог поверить, до того это выглядело бредовым. С шеи у него свисала горизонтально расположенная квадратная доска, на доске был закреплен бумажный лист. А в руке у него был… обычный карандаш.
Внимательно оглядывая меня, Белой начал делать быстрые штрихи. Рука его так и летала над бумагой, иногда он заходил справа, иногда перемещался влево, несколько раз зачем-то присел. Штрихи испещряли лист, падали на него, точно косые струйки дождя, но струйки тщательно выверенные. И скоро я понял, что на бумаге не что иное, как мой портрет. Причем нарисованный классно. Этому Белому бы на Арбате прохожих рисовать. Цены от стольника и до потолка…
– Ну, долго еще? – несколько раз подстегивал его старший, и наконец художник удовлетворенно хмыкнул:
– Готово.
– Ну, слава Хроносу, – проворчал главарь. – Уходим.
Он подошел ко мне вплотную, ухватил пальцами за нос.
– А ты, Андрей Чижик, обо всем, что было, молчи. Скажешь кому, я тебя найду, яйца отрежу и сожрать заставлю. Понял меня?
Я промычал что-то невнятное. Отупение мое постепенно проходило, внутри рождалась злость.
– Понял, спрашиваю? – он не сильно, но явно издевательски шлепнул меня по губам.
– Понял, – прошипел я.
– Ну, смотри… – хмыкнул старший.
Спустя пару секунд никого уже тут не было. Кроме Андрея Чижика, узника этих руин. Естественно, отвязать меня от столба они и не подумали.
Интересно, долго ли я здесь проторчу? Найдут ли меня когда-нибудь? Или вот так помру от жажды, голода и неудовлетворенной мстительности?
Уже почти совсем стемнело, когда наконец послышались шаги и голоса, мелькнуло в черном оконном проеме пламя факела.
– Спасибо, ребята, вы очень оперативны, – единственное, что вырвалось из меня, когда веревки были обрезаны и чьи-то крепкие руки подхватили мое многострадальное тело.
– А главного они как называли? Постарайся вспомнить, Андрей, это важно.
Я сидел на лавке, привалившись спиной к теплому дереву стены. Охваченная тугими повязками грудь еще побаливала, но уже не как вчера, когда мое беззащитное тело мучил лекарь Олег.
Светило местной медицины явилось, уже когда было совсем темно – то есть темно на улице. В усадьбе-то горели чудо-факелы, никто не ложился. Боярин Волков нервно расхаживал по людской. Я почему-то представил, как он достает из широких карманов своих шаровар мобильник и кого-то вызванивает. Стало смешно, да так, что я забился в судорогах. Хотел – и никак не мог остановиться.
– Пройдет, – прокомментировал явившийся наконец лекарь. – Это истерика.
Надо же, какая терминология! Это прозвучало не в моем мысленном переводе, а именно что в оригинале, на «словенской речи». Хотя я давно заметил – в ней полно иностранных слов. То ли греческих, то ли латинских – здесь я был не силен.
По приказу лекаря Олега меня раздели догола, положили на лавку. Опустившись передо мной на корточки, великий врач принялся выстукивать меня кончиками пальцев. Чем-то это походило на мои недавние упражнения с барабаном, только вот лекарский ритм оказался куда сложнее любой роковой композиции. Досталось и грудной клетке, и спине, и даже более деликатным местам. При каждом касании вспыхивала боль – точно иголка впивалась. Я, конечно, терпел, но чувствовал себя как на приеме у стоматолога-садиста.
– Повезло парню, – лекарю, видно, надоело надо мной издеваться, и он переключился на свою котомку с пилюлями.
– Скоро ли поправится? – голос боярина был как наждачная бумага.
– Одно ребро сломано, но в удачном месте, так что за месяц срастется. Все остальное – ушибы. Ничего особенного, недели за две пройдет. Сейчас помажу, повязки наложу. Сказал же – повезло. Бить били, а ничего важного не задели. Это, между прочим, уметь надо…
Потом я спал, видимо долго, потому что проснулся около полудня. Лежал я, как выяснилось, не в людской, а в боярской горнице, на специально принесенной для меня лавке. С чего бы такие почести?
Горница была пуста, но не успел я проснуться по-настоящему – явился Алешка, притащил на деревянном подносе еду.
– Вот этого сбитню побольше пей, он с особыми травами, дед Василий сам заваривал. Сказал, лекарь лекарем, а в правильной травке сейчас мало кто разбирается. Правильная же травка, сказал, чудеса творит…
Думаю, Колян и Вован согласились бы с дедом…
– Что там было-то вчера? – осушив кружку сладкого, с замешанным медом, отвара, поинтересовался я. – Ну, после того, как ты удрал?
Алешка обиделся.
– Я, между прочим, не под кустом отсиживался! Я за стражей побег, до базара, потом в усадьбу, людей поднимать…
– Ага, я ценю здешнюю скорость. Ну и что дальше?
– А стража как в Вороний тупик прибежала, ну, где оторвы к нам привязались, уже никого и не было. Они и пошли себе обратно, порядок на базаре блюсти. Это наши стали все вокруг обшаривать, а как боярин со службы вернулся – тут же своих приказных поднял. Тебя далеко утащили-то, в Лебедянку, там в прошлом году пожар был, целый квартал выгорел, а случился пожар оттого, что баба одна, Ефросинья, пожадничала и свет-факел вместо волхвовского масла обычным заправила. Ну и пошла искра, а два месяца сушь стояла… Семь домов погорело, у шорника Евфимия младенец в дыму задохнулся. Ну, бабу Ефросинью, конечно, осудили и в Степь продали…
– Потом про бабу доскажешь, – перебил я болтуна, – ты вот чего: этих-то поймали, напавших?
– Пока нет, – огорчил меня мальчишка. – Боярин сказал, ищут. Найдут, сказал. Дело-то редчайшее, оторв в городе уже лет десять не было…
– Кстати, а чего ты этих уродов оторвами зовешь?
– Так и есть оторвы, – Алешка удивился моему невежеству. – Ну, оторвавшиеся. В смысле, умы у них от линий ихних оторвались, и живут одним часом, линию не соблюдают, ни свою, ни народную, им на всех положить, а что потом будет, они не думают. От всего оторвались, от закона, от Учения, от порядков… Потому их и зовут – оторвавшиеся, а по-простому – оторвы.
– Короче, беспредельщики, – зевнул я. – Отморозки. И что же, часто они у вас шустрят?
– Говорю же, редкость небывалая! – с жаром возразил мальчишка. – Их почти повывели, давно уже. В столице-то уж точно. Бывает – на торговых дорогах озоруют, бывает, глухие деревеньки по осени грабят, но чтобы сюда… Уголовный Приказ, думаешь, даром свой хлеб ест?
– И что же, эти гаврики идут на такой риск ради десяти грошей? Да и то, они ж не знали, сколько у нас…
– Ну, сто таких, как мы, – и уже гривна будет, – философически вздохнул пацан. – Потом, может, проследили за нами с базара еще. Ты же деньги показывал, чуть барабан не купил…
– Да сомнительно как-то, чтобы из-за такой мелочи…
– Для кого мелочь, а для кого и хорошие деньги, – возразил Алешка. – Между прочим, боярин у меня расспросил, сколько забрали, и выдал заново десять грошей твоих. Сказал – передай Андрюхе, пусть утешится. Но ты же тогда сказал – Митяю, – в голосе его появилась какая-то извининка, – вот я братану и передал уже. Правильно ведь, да?
– Правильно. Расслабься. Я своих решений не меняю. Слушай, а вот если поймают их – что им будет? Какие на сей счет у вас законы? Им прочитают мораль, что типа нехорошо так делать?
– Боярин сказал, если словят их, то суд будет, как положено. По закону, по Учению. Они ж сами виноваты, линии себе напортили, значит, Равновесие и получат. Может, их в Степь продадут, восточным варварам…
– Это как? – не понял я.
– Ну как-как… Со степными у нас война все время, но и торговля тоже. Скуют оторв цепью, ладьей по реке по нашей, по Кучме, потом каналом до Итиля, а там уже или в Каму, или в Астрахань. И продадут на торгу в рабство навечно. Так вот кривую линию им и подправят. Видишь, всем хорошо. И казне прибыток, и варварам доход, и оторвам в будущей жизни полегче станет… Но только тут вряд ли… Слишком легкое наказание выходит. В степь продают, если разбоя с насилием не было. А тут, видишь, пострадали мы, – он указал на свой нос. – Чуть ведь не убили нас. Так что, может, с ними как с убийцами поступят. В крысиный поруб посадят.
– Это что, – вздрогнул я, – казнь такая?
– Ну, зачем сразу казнь? – пожал плечами Алешка. – Кто захочет, тот выживет. Там же вода есть, а еда – бегает да пищит. Лови да жри… Если нескольких сразу сажают, то еще ничего. По очереди спать можно. Вот когда одного – это верная смерть. Загрызут крысы… Им ведь там тоже кормиться больше нечем. Так что кто кого… У нас ведь не как в древности: всякие там костры, колья, плахи… Закон в княжестве мягкий. Всякому душегубу дается возможность выжить. Вдруг его линия так изогнется в счет прежнешаровых страданий? Бывает, что в крысином порубе люди по много лет живут. Конечно, невесело там, так ведь сами же линию себе покривили…
Я судорожно сглотнул. Что ж, значит, здешний гуманизм все-таки не беспределен. И по мне, так уж в сто раз лучше, если оттяпают голову на плахе, чем вот так, годами в темноте с крысами охотиться друг на друга.
Потом Алешка ушел, а я провалился в сон. Что-то неприятное там творилось, какие-то пряди седой паутины, еловый лес, выросший в темном подвале прямо из каменного пола… и боярин Волков в алом кафтане, при сабле и серебряной цепи, внимательно смотрит на меня… только вот голова у него крысиная, и не мигают черные глаза-бусинки, скалятся ослепительно-белые резцы, а усы едва заметно вибрируют… словно антенны, передающие куда-то секретную информацию.
Я рывком приподнялся, стряхнул липкие обрывки сна. И увидел сидящего в кресле боярина. Без сабли, без красного кафтана, в одной рубахе. Голова обычная человеческая, мешки под глазами, лоб в морщинах. Но почему-то он вновь напомнил мне дворового кота – с порванным в драке ухом, но вполне готового к будущим схваткам.
– Ну что, пришел немного в себя? Давай тогда поговорим… о делах наших скорбных… Значит, никак не обращались к нему? Что ж, умно… А кроме Гонши и Белого, больше не звучало имен? Не торопись, подумай.
– Чего тут думать, – хмыкнул я. – Точно не звучало.
– Ну, тогда картинки погляди, может, узнаешь кого… – Боярин непонятно откуда вытащил амбарного вида книгу, протянул мне. – Осторожнее, тяжелая… На колени клади. Вот…
Книжища и впрямь была убийственного веса. Пожалуй, помощнее вон той висящей на стенке булавы. Немудрено – формат близок к A3, бумагу правильнее назвать картоном…
Я начал перелистывать страницы. На каждой – умело нарисованный портрет. Техника, насколько могу судить, разная, но все лица – как живые. И это не типографская печать, рисунки или мягким карандашом выполнены, или тушью. Никакого текста – лишь номера внизу каждой страницы. И цифры хитрые какие-то, вроде и узнаваемы – но начертание более чем странное.
– Знаешь, что это такое? – прокомментировал Александр Филиппович. – Это одна из тайных книг Уголовного Приказа. Тут собраны портреты тех душегубов, с которыми мы имели дело за последние десять лет. Не по всей стране, конечно, но Кучеполь, Тверь, Малушин… словом, центральная часть княжества. Более старые книги я поднимать не стал, раз уж ты говоришь, те молодые были…
О как! У меня в руках – местная ментовская база данных! Как трогательно!
– Это что же, – протянул я, – все преступники за десять лет? По нескольким городам? И все в одном альбомчике? Весело тут у вас…
– А как было бы в том шаре, чьей памятью ты живешь? – полюбопытствовал боярин.
– Ну… Там, конечно, была бы не книжечка, а… – я замялся, не зная, как в двух словах рассказать о компьютерных базах… – Короче, в другом виде. И было бы их… ну, несколько десятков тысяч. Или даже сотен… Если каждого гопника пофиксить…
Продавец, невзрачный мужчинка лет пятидесяти, вынырнул из спячки. Внимательно осмотрел меня, отчего-то напомнив выражение «глаз как рентген».
– Это из самого Рима-города привезено, – произнес он слегка нараспев. – Его великий мастер делал. Для умелых людей, не то что… – дядька выразительно показал глазами на музицирующую парочку. – За двадцать грошей отдам… может быть.
Алешка, наглый бесенок, тут же вылез из-под моей руки.
– Какое там двадцать? Да ты, купец, так его никогда не продашь! Смотри – бока изодраны, небось мыши погрызли. Колокольчики вот аж позеленели, сроду, видать, не чистили их. Андрюха, тут и пяти грошей не будет. Какой дурак на такое позарится?
– Ты что плетешь, пострел? Да это же редчайший инструмент! – с готовностью взорвался дядька. – Его триста лет назад мастер Джулиани создал! Тот самый Джулиани…
– Не, – пренебрежительно махнул рукой Алешка. – Не Джулиани. Бубен твой, по всему видать, какие-то умельцы тверские склепали. Козьей кожей обтянули, раскрасили – вот тебе и весь Рим. Тут никак не больше пяти грошей… Ну, может, шести!
– Этот инструмент стоит двадцать грошей! – заявил продавец. – В крайнем случае восемнадцать. Понял, наглец? Тоже мне, от горшка полвершка, соплей полный нос, а туда же, торговаться лезет! Да у тебя ни одного гроша небось и нет, а есть только вредный язык!
– Андрюха, покажи ему гроши, – ничуть не обидевшись, прокричал Алешка. И, дотянувшись на цыпочках до моего уха, шепотом добавил: – Не все.
Я сунул руку в карман, на ощупь отделил несколько монет и предъявил продавцу. Потом убрал на место и заметил:
– Да и проверить твой барабан надо. Может, у него за триста лет кожа прогнила, да и звук нулевой.
Слово «нулевой» тут вряд ли знали, но смысл дядька уловил.
– Ну, попробуй, – протянул он мне барабан. – Покажи, на что способен, а уж инструмент – он и сам себя покажет…
Непривычно как-то без палочек, ну да ладно, на крайняк сойдут и ладони. Знал бы этот сморщенный, в каких условиях приходилось нам в «Бивнях» репетировать…
Я перекинул через плечо широкий кожаный ремень, провел пальцами по днищу – оно, как и полагалось, слегка пружинило. Что бы им изобразить? Хип-хоп тут явно не поймут, да и рок тоже… Впрочем, плевать. Пусть будет наше, бивневое. К примеру, «Съезд крыш», гениальная музыка – наша с Коляном, уродские слова – Риткины.
Закрыв глаза – лица собравшихся мне сейчас были совсем не нужны, – я вспомнил ритм. И простучал вступление, не ладонями – верхними фалангами пальцев. Слова всплыли сами, и, беззвучно выпевая их, я повел основную тему.
И пропуская сквозь себя ритм, я вдруг понял, что хочу этот барабан. Джулиани ли, Страдивари – пофиг, но это мой, по-настоящему мой инструмент. Естественное продолжение моих рук, моих нервов, моего дыхания.
Ты сидишь,
С тоскою смотришь в окно —
А там
Темно —
Давно,
Да все равно,
Тебе же все равно,
Куда
Теперь
Бежать от себя,
В какую забиться щель —
Потеряна цель,
На мель
Села твоя лодка.
Поверь —
Ни доза, ни водка
Не спасут.
Ты теперь сам себе
Всевышний суд,
И крадется в твоих мозгах
Приговор,
Как вор,
Унесший твою крышу.
Слышишь?
Съезд! Это съезд сорванных крыш,
Мест больше им нет,
Поверь, малыш,
Больше нет мест
Ни на земле, ни в прогнившем небе!
Я погладил пальцами шероховатую кожу, снял ремень с плеча и протянул барабан продавцу.
– Ну, качество среднее. Звук так себе… Но за семь грошей, может, и взял бы…
– Чего это ты такое настучал? – шепнул мне Алешка.
– Да есть один такой великий музыкант, Чижик его фамилия. Вот это бессмертное творение – его авторства.
– И сыграть-то ничего путевого не может, – тут же завелся торговец, – а, вишь, за семь грошей инструмент хочет. Пятнадцать – меньше ну никак нельзя!
– За пятнадцать пускай твой Джулиани покупает, – Алешка перехватил инициативу. – А наша цена – семь грошей. Ну, в крайнем случае восемь…
Продавец с готовностью возразил, Алешка ответил… И понеслось. Бесплатный цирк для зевак. Вон как уши развесили, тут же прямо спектакль разворачивается. Музыканты продолжают играть свою нудятину, кидая на нас косые взгляды. Ну да, понятно, мы отвлекаем внимание публики. Интересно, кто же они друг другу? Брат с сестрой? Отец с дочерью? Любовники? А может, попросту партнеры по бизнесу?
Минут через десять Алешка сделал невозможное. Они с пожеванным дядькой сторговались на десяти грошах. Пацан торжествующе обернулся ко мне – мол, победа! Гони наличность!
Я сунул руку в карман, сжал монеты в горсти. Вот сейчас мы расплатимся, ремень барабана будет ласкать мое плечо, мы придем домой, я повешу инструмент на стену в людской… и… И он будет висеть там, украшать интерьер. Ну кому я буду играть, кому тут нужны современные ритмы? Что мне, переучиваться на «Во поле березку»? И каждый раз, глядя на барабан, вспоминать наш подвальчик, наши репетиции, Коляна, Вована, Ритку… мой родной мир, затерявшийся в каких-то извивах мироздания…
– Знаешь, дядя, – сказал я, так и не вынув из кармана руку, – плоховат все-таки звучок. Видать, кожа таки подгнила. Мы пойдем, уж извини, а ты тут сиди, лови удачу. Может, кто и поведется, купит. Пошли, Леха.
– Ты чего? – круглыми глазами уставился на меня мальчишка. – Совсем с ума соскочил? У тебя же хватит грошей, я что, зря все?
– Спасибо тебе, конечно, – я потрепал его по нечесаным рыжим волосам, – и торговаться ты умеешь. Может, когда-нибудь купцом станешь. Только вот я решил – не нужен мне этот барабан. Да пойдем, пойдем, тут, видишь, уже косятся на нас. Хватит, и без того достаточно поразвлекали народ.
Мы двинулись дальше. Базар гудел, звенел и трещал, нас толкали, и мы тоже наступали на чьи-то ноги. Нам предлагали топоры, перепелиные яйца и репу, галлийское вино и эллинские хитоны, чудо-мазь от облысения и сапоги-скороходы. Действительно, подтвердил Алешка, так они называются. Быстрее в них ходить не станешь, но обувка известная, из лучших, понятное дело – костромское производство…
Кострома… А еще раньше мальчишка упоминал Тверь… Выходит, с нашим миром даже и географические совпадения. Разве что Москвы нет…
Все, однако же, кончается, кончилась и наша прогулка. Садящееся солнце напомнило мне о времени, и мы отправились в усадьбу – тихими, разомлевшими от жары улицами. Коротким путем, как объяснил пацан. То есть какими-то закоулками, где и домов-то нормальных не было, одни сараи и лабазы, густые заросли крапивы и метровые лопухи.
– Слышь, Леха, – пришла мне на ходу неплохая идея, – а вот брат твой, Митяй… Ты говорил, боярин его наказал, денежного довольствия лишил, а ему на подарок надо… Сколько ему в месяц давали-то?
– Восемь грошей, – откликнулся Алешка. – А что?
– А подарок этот, зеркало, кажется, – оно сколько стоит?
– Дорого, – вздохнул пацан. – Грошей за тридцать можно выторговать.
– Знаешь что, возьми ты эти мои десять грошей, отдай брату. Не на что мне их тратить…
– Как не на что? – поразился мелкий. – Да хоть на пряники!
– Староват я уже для пряников, зубы берегу. Короче, держи! Ему нужнее. Что я, не понимаю? Девушка, любовь… Сам пострадал по этой теме… И еще когда боярин даст, тоже отдам.
Ошалевший от моего благородства Алешка, однако же, деньги взял и немедленно спрятал в карман. Практичный мальчик растет…
Я подумал о митяевской девушке. Интересно, какая она? Если как Иришка, то мне заранее жаль парня. Ничего ему не светит, конкуренты вроде Амфилохия стопудово отобьют. И еще по какой-то странной ассоциации я подумал о боярской дочке, Аглае. Вот я уже месяц тут обитаю, и сколько раз она на меня посмотрела? Такое ощущение, что всего один – тогда, в первый мой день в усадьбе. Ну, понятно, кто я для нее – движимое имущество, еще одна голова в поголовье… А кто для меня она? Тело, конечно, роскошное, даже уродская местная мода ее не портит. А уж если представить ее в самом минимуме одежды… а потом методом дифференцирования этот минимум свести к бесконечно малой величине…
– Стоять, козлы! – грубый голос оборвал игру моего воображения. – Не рыпаться, хуже будет.
Непонятно, откуда они взялись. Только что улица была совершенно пустой, глядела на нас окрашенными в темно-зеленый цвет заборами – и вдруг перед нами трое. И еще трое топчутся сзади.
У меня неприятно заныло в животе. Не люблю встречаться с гопниками. После каждой такой встречи остаются мучительные воспоминания – и на душе, и на теле. Эх, если бы я, записавшись в пятом классе в секцию бокса, не бросил ее спустя месяц! Если бы я вместе с Женьком Соломатиным пошел в девятом классе на тэквандо! Звал ведь Женек, стремно ему было одному… Увы, увы… Моего физического развития вряд ли хватило бы и на одного из этих гавриков. А уж на шестерых…
Гаврики лыбились. Были они не то чтобы великаньих габаритов, но и хлипкими не казались. Все одеты по-простому: серые рубахи, полотняные штаны заправлены в короткие сапоги. Мне сразу же подумалось, что носком такого сапога получить по яйцам – это гарантированно остаться без потомства. Рожи какие-то невзрачные, мышиные. Двоим на вид было примерно как и мне, возраст третьего я на глаз определить не сумел. Может, двадцать, может, сорок, если не больше. Он-то и казался самым опасным.
– Вы чего? – тоненько спросил Алешка. – Вам чего надо?
– Молчи, крысенок, – процедил старший. – Деньги есть?
– Нету, – Алешка кинул на меня отчаянный взгляд.
– А попрыгать? – усмехнулся главарь.
– Ты что, сдурел? – заверещал мальчишка. – Вы же… ты же… Оторвы гнилые! Вы же себе линии гнете! Вам же за то беда выйдет! Вас стража словит! Да я… Да я знаете кто?! Да я дворовый человек боярина Волкова Александра Филиппыча, он в Уголовном Приказе старший подьячий! Да он вас всех поймает и в крысиный поруб засадит!
Один из стоявших впереди ухватил Алешку за ворот и открытой ладонью влепил по лицу. Пацан заверещал, светлая рубаха его окрасилась темно-бурым – из носу выплеснулась кровь.
– Звенит, – удовлетворенно протянул парень и сунул правую руку в мальчишкин карман.
Я прекрасно знаю, что махаться с гопниками нельзя – если ты не Шварценеггер, конечно. Добьешься только того, что отметелят до полной инвалидности. Лучше спокойно расстаться с содержимым карманов. Были случаи убедиться.
Но тут… что-то сломалось во мне, пузырь здравого смысла порвался, точно воздушный шарик. В ушах зазвенело, глаза заволокло радужной пеленой, и я прыгнул. Ногой, с разворота… и локтем в нос, а как согнется – ребром ладони под ухо…
Мечты, мечты! Я не успел даже зацепить того, кто держал Алешку, – коротким незаметным движением старший врезал мне под ребро, и сейчас же подскочили задние, швырнули на землю. Низ живота затопило огненной лавой – видимо, пошли в ход ноги.
– Не по лицу! – скомандовал старший.
А им и плевать было на лицо. У брошенного наземь человека полно всяких интересных для ножной обработки мест – печень, почки, ребра.
Извернувшись, я попытался хотя бы прижать колени к животу – и успел увидеть, как Алешка, резко нагнувшись, цапнул держащего его парня за руку. Всеми своими недавно отросшими коренными зубами. Тот, взвыв, на мгновение разжал пальцы – и мальчишка бросился вниз по улице с хорошей спринтерской скоростью. Укушенный дернулся было за ним, но главарь коротко пролаял:
– Некогда.
Он сказал что-то еще – я не расслышал, в голове мутилось, а пожар в животе разгорался все яростнее.
Почувствовал лишь, что меня схватили под руки и куда-то тащат, а ноги мои волочатся по немощеной земле, чертят в пыли какие-то извилистые линии.
Линии… Вот уж самая не подходящая сейчас мысль. Но вместо того чтобы вырываться или хотя бы звать на помощь, я вдруг задумался над Алешкиным криком: оторвы. При чем тут оторвы? Сравнение гопников с девицами легкого поведения – это как-то странно…
Я не слишком понимал, куда меня тащат, все мелькало перед глазами и расплывалось бурыми пятнами. Вот какие-то заборы… крапивные джунгли, бурьянные леса… вонь помойки, блеск воды, сваленные бревна… Заходящее солнце светит то справа, то слева, скачет оранжевым волейбольным мячом…
В себя я пришел, только когда ощутимо потемнело. Вытянул шею, оглядываясь.
Когда-то это было домом – до пожара. «Красный петух клюнул», – вспомнилась мне вдруг народная фразочка. По-здешнему, кстати, звучит почти по-русски: «Червон петел уклеваста».
Черные, обугленные стены. Толстые бревна, крепкие – не обвалились, выдержали. А вот крыша частично обрушилась, торчат отдельные стропила, перечеркивают синее небо. Пола нет – доски выгорели до земли, и я стою на головешках Стою и не могу шевельнуться – спина упирается в какой-то столб, руки и ноги привязаны к нему же.
Что-то мокрое касается моей щеки. Похоже на половую тряпку. Да, тряпка и есть – кто-то смывает мне с лица пыль и кровь.
– Что, Гонша, порядок? – этот голос я вспомнил. Главарь неопределенного возраста.
– Угу… Готов. – У стоящего сзади и потому невидимого мне Гонши голос совсем молодой, явно недавно сломавшийся, у нас бы этот Гонша в десятый класс ходил.
– Время… – вздохнул главарь и остановился передо мной, цепко, изучающе оглядывая. – Звать как? – коротко спросил он.
К чему играть в Штирлица? Я же все равно ничего не знаю: ни где золото партии, ни какого цвета трусы у Евы Браун…
– Андрей, – прохрипел я.
– Прозвание! – после недолгой паузы последовал вопрос. Это он что, насчет фамилии?
– Чи… Чижик.
– Лет сколько?
– Девятнадцать.
– Ладно, хорош. Белой, давай шуруй. Да скоро, солнце садится.
Худенький и юркий тип со странной кличкой Белой выступил вперед. Мне показалось, что среди нападавших его не было. В руках он держал…
Я не мог поверить, до того это выглядело бредовым. С шеи у него свисала горизонтально расположенная квадратная доска, на доске был закреплен бумажный лист. А в руке у него был… обычный карандаш.
Внимательно оглядывая меня, Белой начал делать быстрые штрихи. Рука его так и летала над бумагой, иногда он заходил справа, иногда перемещался влево, несколько раз зачем-то присел. Штрихи испещряли лист, падали на него, точно косые струйки дождя, но струйки тщательно выверенные. И скоро я понял, что на бумаге не что иное, как мой портрет. Причем нарисованный классно. Этому Белому бы на Арбате прохожих рисовать. Цены от стольника и до потолка…
– Ну, долго еще? – несколько раз подстегивал его старший, и наконец художник удовлетворенно хмыкнул:
– Готово.
– Ну, слава Хроносу, – проворчал главарь. – Уходим.
Он подошел ко мне вплотную, ухватил пальцами за нос.
– А ты, Андрей Чижик, обо всем, что было, молчи. Скажешь кому, я тебя найду, яйца отрежу и сожрать заставлю. Понял меня?
Я промычал что-то невнятное. Отупение мое постепенно проходило, внутри рождалась злость.
– Понял, спрашиваю? – он не сильно, но явно издевательски шлепнул меня по губам.
– Понял, – прошипел я.
– Ну, смотри… – хмыкнул старший.
Спустя пару секунд никого уже тут не было. Кроме Андрея Чижика, узника этих руин. Естественно, отвязать меня от столба они и не подумали.
Интересно, долго ли я здесь проторчу? Найдут ли меня когда-нибудь? Или вот так помру от жажды, голода и неудовлетворенной мстительности?
Уже почти совсем стемнело, когда наконец послышались шаги и голоса, мелькнуло в черном оконном проеме пламя факела.
– Спасибо, ребята, вы очень оперативны, – единственное, что вырвалось из меня, когда веревки были обрезаны и чьи-то крепкие руки подхватили мое многострадальное тело.
4
– А главного они как называли? Постарайся вспомнить, Андрей, это важно.
Я сидел на лавке, привалившись спиной к теплому дереву стены. Охваченная тугими повязками грудь еще побаливала, но уже не как вчера, когда мое беззащитное тело мучил лекарь Олег.
Светило местной медицины явилось, уже когда было совсем темно – то есть темно на улице. В усадьбе-то горели чудо-факелы, никто не ложился. Боярин Волков нервно расхаживал по людской. Я почему-то представил, как он достает из широких карманов своих шаровар мобильник и кого-то вызванивает. Стало смешно, да так, что я забился в судорогах. Хотел – и никак не мог остановиться.
– Пройдет, – прокомментировал явившийся наконец лекарь. – Это истерика.
Надо же, какая терминология! Это прозвучало не в моем мысленном переводе, а именно что в оригинале, на «словенской речи». Хотя я давно заметил – в ней полно иностранных слов. То ли греческих, то ли латинских – здесь я был не силен.
По приказу лекаря Олега меня раздели догола, положили на лавку. Опустившись передо мной на корточки, великий врач принялся выстукивать меня кончиками пальцев. Чем-то это походило на мои недавние упражнения с барабаном, только вот лекарский ритм оказался куда сложнее любой роковой композиции. Досталось и грудной клетке, и спине, и даже более деликатным местам. При каждом касании вспыхивала боль – точно иголка впивалась. Я, конечно, терпел, но чувствовал себя как на приеме у стоматолога-садиста.
– Повезло парню, – лекарю, видно, надоело надо мной издеваться, и он переключился на свою котомку с пилюлями.
– Скоро ли поправится? – голос боярина был как наждачная бумага.
– Одно ребро сломано, но в удачном месте, так что за месяц срастется. Все остальное – ушибы. Ничего особенного, недели за две пройдет. Сейчас помажу, повязки наложу. Сказал же – повезло. Бить били, а ничего важного не задели. Это, между прочим, уметь надо…
Потом я спал, видимо долго, потому что проснулся около полудня. Лежал я, как выяснилось, не в людской, а в боярской горнице, на специально принесенной для меня лавке. С чего бы такие почести?
Горница была пуста, но не успел я проснуться по-настоящему – явился Алешка, притащил на деревянном подносе еду.
– Вот этого сбитню побольше пей, он с особыми травами, дед Василий сам заваривал. Сказал, лекарь лекарем, а в правильной травке сейчас мало кто разбирается. Правильная же травка, сказал, чудеса творит…
Думаю, Колян и Вован согласились бы с дедом…
– Что там было-то вчера? – осушив кружку сладкого, с замешанным медом, отвара, поинтересовался я. – Ну, после того, как ты удрал?
Алешка обиделся.
– Я, между прочим, не под кустом отсиживался! Я за стражей побег, до базара, потом в усадьбу, людей поднимать…
– Ага, я ценю здешнюю скорость. Ну и что дальше?
– А стража как в Вороний тупик прибежала, ну, где оторвы к нам привязались, уже никого и не было. Они и пошли себе обратно, порядок на базаре блюсти. Это наши стали все вокруг обшаривать, а как боярин со службы вернулся – тут же своих приказных поднял. Тебя далеко утащили-то, в Лебедянку, там в прошлом году пожар был, целый квартал выгорел, а случился пожар оттого, что баба одна, Ефросинья, пожадничала и свет-факел вместо волхвовского масла обычным заправила. Ну и пошла искра, а два месяца сушь стояла… Семь домов погорело, у шорника Евфимия младенец в дыму задохнулся. Ну, бабу Ефросинью, конечно, осудили и в Степь продали…
– Потом про бабу доскажешь, – перебил я болтуна, – ты вот чего: этих-то поймали, напавших?
– Пока нет, – огорчил меня мальчишка. – Боярин сказал, ищут. Найдут, сказал. Дело-то редчайшее, оторв в городе уже лет десять не было…
– Кстати, а чего ты этих уродов оторвами зовешь?
– Так и есть оторвы, – Алешка удивился моему невежеству. – Ну, оторвавшиеся. В смысле, умы у них от линий ихних оторвались, и живут одним часом, линию не соблюдают, ни свою, ни народную, им на всех положить, а что потом будет, они не думают. От всего оторвались, от закона, от Учения, от порядков… Потому их и зовут – оторвавшиеся, а по-простому – оторвы.
– Короче, беспредельщики, – зевнул я. – Отморозки. И что же, часто они у вас шустрят?
– Говорю же, редкость небывалая! – с жаром возразил мальчишка. – Их почти повывели, давно уже. В столице-то уж точно. Бывает – на торговых дорогах озоруют, бывает, глухие деревеньки по осени грабят, но чтобы сюда… Уголовный Приказ, думаешь, даром свой хлеб ест?
– И что же, эти гаврики идут на такой риск ради десяти грошей? Да и то, они ж не знали, сколько у нас…
– Ну, сто таких, как мы, – и уже гривна будет, – философически вздохнул пацан. – Потом, может, проследили за нами с базара еще. Ты же деньги показывал, чуть барабан не купил…
– Да сомнительно как-то, чтобы из-за такой мелочи…
– Для кого мелочь, а для кого и хорошие деньги, – возразил Алешка. – Между прочим, боярин у меня расспросил, сколько забрали, и выдал заново десять грошей твоих. Сказал – передай Андрюхе, пусть утешится. Но ты же тогда сказал – Митяю, – в голосе его появилась какая-то извининка, – вот я братану и передал уже. Правильно ведь, да?
– Правильно. Расслабься. Я своих решений не меняю. Слушай, а вот если поймают их – что им будет? Какие на сей счет у вас законы? Им прочитают мораль, что типа нехорошо так делать?
– Боярин сказал, если словят их, то суд будет, как положено. По закону, по Учению. Они ж сами виноваты, линии себе напортили, значит, Равновесие и получат. Может, их в Степь продадут, восточным варварам…
– Это как? – не понял я.
– Ну как-как… Со степными у нас война все время, но и торговля тоже. Скуют оторв цепью, ладьей по реке по нашей, по Кучме, потом каналом до Итиля, а там уже или в Каму, или в Астрахань. И продадут на торгу в рабство навечно. Так вот кривую линию им и подправят. Видишь, всем хорошо. И казне прибыток, и варварам доход, и оторвам в будущей жизни полегче станет… Но только тут вряд ли… Слишком легкое наказание выходит. В степь продают, если разбоя с насилием не было. А тут, видишь, пострадали мы, – он указал на свой нос. – Чуть ведь не убили нас. Так что, может, с ними как с убийцами поступят. В крысиный поруб посадят.
– Это что, – вздрогнул я, – казнь такая?
– Ну, зачем сразу казнь? – пожал плечами Алешка. – Кто захочет, тот выживет. Там же вода есть, а еда – бегает да пищит. Лови да жри… Если нескольких сразу сажают, то еще ничего. По очереди спать можно. Вот когда одного – это верная смерть. Загрызут крысы… Им ведь там тоже кормиться больше нечем. Так что кто кого… У нас ведь не как в древности: всякие там костры, колья, плахи… Закон в княжестве мягкий. Всякому душегубу дается возможность выжить. Вдруг его линия так изогнется в счет прежнешаровых страданий? Бывает, что в крысином порубе люди по много лет живут. Конечно, невесело там, так ведь сами же линию себе покривили…
Я судорожно сглотнул. Что ж, значит, здешний гуманизм все-таки не беспределен. И по мне, так уж в сто раз лучше, если оттяпают голову на плахе, чем вот так, годами в темноте с крысами охотиться друг на друга.
Потом Алешка ушел, а я провалился в сон. Что-то неприятное там творилось, какие-то пряди седой паутины, еловый лес, выросший в темном подвале прямо из каменного пола… и боярин Волков в алом кафтане, при сабле и серебряной цепи, внимательно смотрит на меня… только вот голова у него крысиная, и не мигают черные глаза-бусинки, скалятся ослепительно-белые резцы, а усы едва заметно вибрируют… словно антенны, передающие куда-то секретную информацию.
Я рывком приподнялся, стряхнул липкие обрывки сна. И увидел сидящего в кресле боярина. Без сабли, без красного кафтана, в одной рубахе. Голова обычная человеческая, мешки под глазами, лоб в морщинах. Но почему-то он вновь напомнил мне дворового кота – с порванным в драке ухом, но вполне готового к будущим схваткам.
– Ну что, пришел немного в себя? Давай тогда поговорим… о делах наших скорбных… Значит, никак не обращались к нему? Что ж, умно… А кроме Гонши и Белого, больше не звучало имен? Не торопись, подумай.
– Чего тут думать, – хмыкнул я. – Точно не звучало.
– Ну, тогда картинки погляди, может, узнаешь кого… – Боярин непонятно откуда вытащил амбарного вида книгу, протянул мне. – Осторожнее, тяжелая… На колени клади. Вот…
Книжища и впрямь была убийственного веса. Пожалуй, помощнее вон той висящей на стенке булавы. Немудрено – формат близок к A3, бумагу правильнее назвать картоном…
Я начал перелистывать страницы. На каждой – умело нарисованный портрет. Техника, насколько могу судить, разная, но все лица – как живые. И это не типографская печать, рисунки или мягким карандашом выполнены, или тушью. Никакого текста – лишь номера внизу каждой страницы. И цифры хитрые какие-то, вроде и узнаваемы – но начертание более чем странное.
– Знаешь, что это такое? – прокомментировал Александр Филиппович. – Это одна из тайных книг Уголовного Приказа. Тут собраны портреты тех душегубов, с которыми мы имели дело за последние десять лет. Не по всей стране, конечно, но Кучеполь, Тверь, Малушин… словом, центральная часть княжества. Более старые книги я поднимать не стал, раз уж ты говоришь, те молодые были…
О как! У меня в руках – местная ментовская база данных! Как трогательно!
– Это что же, – протянул я, – все преступники за десять лет? По нескольким городам? И все в одном альбомчике? Весело тут у вас…
– А как было бы в том шаре, чьей памятью ты живешь? – полюбопытствовал боярин.
– Ну… Там, конечно, была бы не книжечка, а… – я замялся, не зная, как в двух словах рассказать о компьютерных базах… – Короче, в другом виде. И было бы их… ну, несколько десятков тысяч. Или даже сотен… Если каждого гопника пофиксить…