Страница:
Николашино рукопожатие было вялым. Видно, особой радости от моего появления он не испытывал. Молодая супруга его, Аксиния, изобразила больше радушия. Осведомилась, что я предпочитаю – неаполитанское сухое или тевтонскую медовую?
Гнаться за градусами мне не хотелось, и я выбрал сухое.
Тут, к счастью, практиковалось не общее застолье, а демократичный фуршет. По углам гостиной ютились обремененные закусками и выпивкой столики, вот только до пластиковых тарелок здешняя техническая мысль не дозрела, приходилось пользоваться керамикой. Может, фаянс, может, фарфор – в этих вопросах я чайник. Но тонкую работу сразу видать. Страшно подумать, сколько одна такая тарелочка может стоить.
Образованное общество, впрочем, не так уж интенсивно налегало на угощение. Их более занимали разговоры. Вдоль стен стояли накрытые медвежьими шкурами диваны, кто-то сидел, кто-то, стоя, горячо о чем-то спорил, а кто-то в сторонке предавался пороку – играли в азартную игру, весьма напомнившую мне перебой, любимое развлечение в Буниной стае. Разве что фишки выглядят поблагороднее. Может, слоновая кость?
Елена таскала меня из конца в конец гостиной, представляла собравшимся. Похоже, она тут пользовалась немалым авторитетом… Частично перепадало и мне, глядели с благосклонностью. И – воспитанные люди! – никто не поинтересовался моим происхождением. Хотя, наверное, плебейская сущность проявлялась во всем. В энергичных рукопожатиях, в том, как я пью из хрустального бокала розоватое неаполитанское вино (похабнейшая кислятина, кстати), в том, как односложно отвечаю.
А меня и не тянуло на красноречие. Тут ведь постоянно надо держать ухо востро. Начнешь болтать – как бы не запутаться в собственных легендах. Сколько их у меня было… для лыбинской дворни, для Буни, для допросчиков из Уголовного Приказа и для добрейшего рубаки Лукича… Теперь вот Арсений соорудил мне новую. Из вольных ремесленников, значит… Ну-ну. Придумать бы еще, что за ремесло. Изготовление портативных звучар? Свет-факельный заводик? Промышленное производство барабанов?
Вот Лене – той было комфортно. Она ни секунды не сидела на месте, прямо-таки порхала по залу, аки белая бабочка. А что, светлое, до пят платье с голубой каймой очень такому образу отвечает. Говорила то с одним, то с другим, с девушками жарко обсуждала что-то, по-детски смеялась рассказам мужчин.
А я вот чем дальше, тем больше чувствовал себя лишним на здешнем празднике жизни. Этаким Штирлицем на балу у Евы Браун. Насколько приятнее было идти сюда и разговаривать с Леной – одновременно обо всем и ни о чем. Надеюсь, на обратном пути мы продолжим…
Я сидел на краешке дивана, мял новыми (кстати сказать, Сениными) штанами громовскую шкуру, вертел в пальцах почти пустой бокал и прикидывал, сколько все это еще продлится. Не дай бог, здешние балы тянутся всю ночь. Пускай даже ночь и белая.
– …а человек благородного происхождения должен блюсти линии своих холопов, – в ухо мое воткнулся обрывок разговора. – Поскольку в большинстве своем холопы мало чем отличаются от животных, то наш долг в том, чтобы помогать им…
Я поднял голову. Витийствовал прыщавый парнишка лет, наверное, восемнадцати. Лена еще в самом начале представила мне его как боярина, сына какого-то столичного вельможи. Сюда приехал поступать в панэписту. Сын младший, значит, в высокую науку. Старший унаследует папенькину должность. Имя у меня тут же вылетело из головы… Вообще, эти их имена… Кроме нормальных, привычных русскому уху – всяких там Саш, Кириллов, Дим и прочих, столько тут было греческой экзотики… Амвросии, Евтихии, Филумены… Иные и не произнесешь, не сломав язык.
Юному оратору внимали двое – лощеный брюнет с перстнями на обеих руках и сухонький господин заметно постарше присутствующих. Он, не пытаясь хоть как-то прокомментировать реплики юнца, потягивал из бокала что-то темно-багровое. Забавно было воображать его вампиром, зашедшим на огонек к молодежи. Пообщаться с живыми, вспомнить прежние деньки, выбрать на ночь жертву повкуснее…
– Так вот, – продолжал вельможный сын, – как мы знаем из Учения, кратковременное страдание уравновешено будет либо кратковременной же буйной радостью, либо долговременно ровным расположением духа. Поэтому холопам эти кратковременные страдания необходимо обеспечивать. Лучше всего тут подходит наказание розгами. Я, знаете ли, вот уже год исследую этот вопрос, делаю опыты на нашей дворне…
Н-да… Внутри у меня что-то щелкнуло. Юный экспериментатор, значит… Как благородно! Корректировать линии своим рабам – что может быть милосерднее? Князь-боярин Лыбин, наверное, тоже с высокими целями? Тоже корректировал?
– Ну и каковы же выводы из твоих опытов, Аникий? – лениво поинтересовался лощеный.
– У меня была гипотеза, – прыщавый Аникий был важен, точно ректор института, дающий интервью прессе. – Я предположил, что смена быстрых колебаний огорчения и удовольствия спустя небольшое время приведет к достаточно ровной линии. Видимо, тут дело в привыкании… Привыкнув отзываться на сильные потрясения, холопья природа начинает ровно воспринимать обыденное течение жизни… И вот уже год проверяю эту гипотезу на практике.
– Что, сам сечешь? – лощеный удивленно поднял бровь.
– Ученый должен самостоятельно производить опыты, – наставительно произнес юнец. – Сперва я применял плеть, но потом остановился на розгах, то же самое достигается за меньшее время… Начал я свои опыты на дворовых девках, но потом перешел и на мужиков… Понимаете ли, надо выявить, насколько тут влияют половые различия.
– А как ваш почтенный батюшка отнесся к вашим… гм… опытам? – впервые подал голос пожилой господин.
– Отец слишком занят государственными вопросами, чтобы вникать в домашние дела, – заявил Аникий. – Но не думаю, чтобы он возражал… ведь это же нужно для науки… и в конечном счете для холопьего же блага… Действительно, я нашел подтверждение своей гипотезе. Правда, время для выравнивания линии, как оказалось, требуется большее, чем думалось мне изначально… Однако же дело того стоит. Да я вам сейчас это докажу. Со мной тут как раз холоп, который уже лет десять как прислуживает мне. Вот и спросим. Евлампий! – крикнул он, хлопнув в ладоши.
Спустя пару секунд открылась дверь, и в гостиную, почтительно поклонившись, вошел здоровенный детина. Еще бы ему не кланяться – рост баскетбольный, метра два уж точно будет. А вот телосложением он напоминал десятника Корсаву. Такой же бурый медведь. И прямо по-медвежьи зарос рыжей бородой чуть ли не до глаз. На вид – раза в два старше своего прыщавого господина.
– Вот скажи, Евлампий, – с весельем в голосе произнес юнец, – давно ли я тебя порол?
– Да уж с три дня будет, боярин, – прогудел холоп.
– А чем я тебя после наградил?
– Пятью грошами, известное дело, – сообщил Евлампий.
– Вот видите, – пояснил будущий студент, – важно четко выдерживать ритм: наказание – поощрение. Евлампий у меня часто гроши получает. Богатым стал… Вот скажи почтенным людям, Евлампий, а на что тебе эти деньги?
– Так известное дело, боярин. Дуняше, невесте моей, на подарок к свадьбе.
Юнец хитро облизнулся. Видно, ему пришла в расчесанную головку очередная идея.
– Ты можешь смело потратить свои сбережения на хмельной мед, – в голосе его было что-то, напоминающее кошку, играющую с полупридушенной крысой. – Я вот посчитал по формулам и выяснил, что жениться на Дуняше тебе для линии вредно. Гораздо лучше подойдет Параскева… ну та, со скотного двора, криворукая. Так что можешь порадовать свою душеньку… Ну ладно, Евлампий, ступай. Более не надобен.
Молча поклонившись, холоп вышел из комнаты.
Меня просто трясло… Вот ведь жук навозный… Вот ведь какая чикатила деревянная. Так, наверное, и зарождаются Лыбины…
– Пусть помучается, – пояснил юный экспериментатор, – а завтра с утра я ему скажу, что все-таки можно и на Дуняше, формулы дозволяют. Следовательно, равновесие будет восстановлено, а размах колебаний его линии уменьшится на очередную долю…
Очень хотелось засветить ему в глаз или еще куда-нибудь. Много у него было подходящих для засветки мест… Но, увы, надо соблюдать приличия. Надо держать себя в руках и помнить о главном… о крохотном островке в нескольких часах умеренно интенсивной гребли…
– Аникий, ты делаешь ужасные вещи! – Лена, оказывается, уже прервала треп с девушками-подружками и внимала откровениям урода. – Я думала, ты человек, а ты… ты… – не находя слова, она судорожно вздохнула, и щеки ее слегка порозовели. – Ну как ты не понимаешь, что это гадко, это недостойно человека! Так издеваться над людьми! Ставить опыты над теми, у кого такая же душа, кто ничем не хуже тебя… а теперь я вижу, что даже и лучше. Почему? Кто тебе дал такое право?
– Ленка, успокойся, – при общем молчании снисходительно произнес Аникий. – В тебе говорит чувственная женская психея, ты просто не понимаешь, насколько мои опыты важны для науки! В конечном счете, это же для человеческого блага! Это более короткий путь к выпрямлению линии.
– Так начал бы с себя, – холодно возразила она. – Настоящий ученый ставит опыты на себе самом. Вели вот этому твоему слуге разложить тебя и высечь. Может быть, польза для науки будет ничуть не меньшая.
А она умеет быть едкой, с удовольствием отметил я.
Аникий, напротив, никакого удовольствия не выказал. Есть люди, которые от злости краснеют, а есть, которые бледнеют. Щенок был явно из вторых. Щеки его побелели, скулы заострились, и на этом фоне прыщи стали особенно заметны. Интересно, чем он их мажет?
– Знаешь что, Ленка, – голос его дал петуха, и я подумал, что завысил возраст урода. – Знаешь что… Не хотел этого говорить, но раз уж ты понесла такое… Значит, придется. Ты просто понятия не имеешь о том, как надлежит обращаться с холопами… А знаешь почему? Потому что у тебя их никогда не было. А не было, потому что до боярства вам с Сенькой как до луны! Ну-ка, скажи, кем был твой дед? Купцом, кажется? А прадед – тот вообще землю пахал, навоз вилами греб. Не выветрился этот навоз из вашей породы! Да, наверное, он вообще холопом был и на волю как-то выкупился! И холопья кровь в вас с братцем до сих пор чувствуется! Поэтому ты и взъелась! Тебе его жалко, потому что родную породу чуешь! Навозный дух!
Он выкрикнул это на одном дыхании и победно ухмыльнулся, глядя на остолбеневшую Лену. Остальные тоже потрясенно молчали.
Ну, все! Что-то лопнуло во мне, в ушах раздался звон – как тогда, в день первого снега…
Я вскочил, сгреб молокососа за ворот.
– А ну, пошли!
Пинком раскрыл дверь, выволок в просторный коридор трепыхающееся тельце великого ученого, прислонил к стенке так, что тот врезался в нее затылком.
– Ты, сопляк, не умеешь разговаривать с женщинами!
Бац! Ладонью, наотмашь, по правой щеке. Откинувшаяся набок прилизанная головка, оскаленные зубки – ну точно, крысеныш.
– Ты будешь на коленях просить у нее прощения! – и снова бац – открытой ладонью по левому уху. – В тебе, боярин, скопилось слишком много дерьма. Его давно пора выбить!
Теперь кулаком в дыхалку – и держать, держать за шиворот, не давая согнуться.
– Линии, значит, холопам правишь? Нравится это, да? Девок, значит, собственноручно? Кайф ловишь, маньяк долбанутый, извращенец сраный? – Плевать мне было, что он и половины слов не понимает. – Ну я тоже тебе чуток линию подрихтую!
Все это заняло несколько выпавших из восприятия секунд – а потом тишину разорвал его тонкий, почти детский вопль:
– Евла-а-а-ша!
Как появился человеко-медведь Евлампий, я не заметил. Просто вдруг почувствовал, как нечеловеческая, невозможная сила отрывает меня от пола, как трещит ворот моей (вернее, Сениной) безрукавки, как оттягивается сзади пояс. И мелькают, мелькают обтянутые светло-серой холстиной стены, что-то хлопает, распахивается – дверь, наверное? – вспыхивает перед глазами золотисто-розовый свет вечернего солнца, а потом – ускорение. Жуткое, фиг знает во сколько «же». Причем именно в ту самую, одну мою единственную «же» приложенную – добротным, хорошо подкованным сапогом. Дикая, проткнувшая все тело боль… И полет… не белым лебедем – черным чижиком. И свободное падение – на булыжную мостовую, счастье еще – не мордой, вывернулся в последний момент, выставил руки.
Ладони, конечно, в кровь. Пытаюсь встать – но как-то оно не встается, перед глазами плавает радужная пленка, и голову тянет куда-то назад и влево… словно она железная, а там – мощный магнит. И время внутри не тикает, застыло оно внутри, и кажется, что все тянется и тянется та пронзительная секунда боли и полета…
– Андрюша! Андрюшка!
Чьи-то руки – и не думал, что они могут быть такими сильными! – тянут меня за плечи.
– Вставай! Ты можешь встать? Что с тобой?
Кое-как все же удалось подняться на ноги. Если бы не обхватившая меня Лена – точно шлепнулся бы снова.
– Со мной… Со мной все в порядке, – шепнул я ей в горячее, розовое в тончайших прожилках ушко. – Все нормально…
Потом пленка перед глазами лопнула, я наконец смог по-человечески осмотреться. Да, результаты впечатляющие.
Я: разорванная чуть ли не до пупа рубашка, безрукавка превратилась в две непонятно как цепляющиеся друг за друга тряпки, с ладоней содрана кожа, колени – непонятно, но, по всей видимости, разбиты. И, само собой, гнусная боль в копчике.
Лена: розовое лицо в слезах, волосы растрепаны, на белом платье – темно-бурые отпечатки. Видно, это я так хорошо за нее подержался. Да, кердык платьицу…
– Ты можешь идти? – в голосе сквозят те же слезы, что стекают со щек. Хорошо, тут девушки не красят ресницы, а то сейчас потекла бы черными разводами.
– Кажется, могу.
– Тогда пошли, Андрюша, пошли… Я тебе помогу, ты держись, ты опирайся, вот так. Голова кружится? Потом станет легче, я знаю… Сейчас ветерком обдует… Ох, Андрюшка… Ну что же ты… Как же теперь… Ты же сам не представляешь, какую кашу заварил…
Ну почему же не представляю? Мне тут уже орден можно давать – «Знатный кашевар».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
В Крыму я был один-единственный раз в три года. Возили меня туда дедушка с бабушкой, в Мисхор. И не запомнилось мне ничего, кроме сладкого темно-красного винограда без косточек, скрипучей деревянной лестницы в доме, где мы снимали комнатушку, да еще крабов, которыми хвастался передо мною совершенно взрослый – целых восьми лет! – сосед-мальчишка. А море, солнце, воздух – все это сложилось в какой-то радужный фон, из которого невозможно было вытащить отдельные картинки.
Так что сейчас я вертел головой, впитывая впечатления, поглощая краски, звуки, запахи. И ведь это пока только то, что видишь в окне скорого поезда! То ли дело будет на месте!
Да, именно скорый поезд! Когда при мне впервые произнесли эти слова, я не выдержал и хихикнул. Впрочем, никто не стал допытываться о причинах столь веселого настроения. И Арсению, и Лене явно было не до того.
– Поедете, конечно, скорым поездом, – сказал в то утро Фролов. – Дороговатое, конечно, путешествие, но у нас нет другого выхода…
Скорый поезд по-здешнему – это пять маленьких вагончиков-кибиток, каждый размером с железнодорожное купе. Они сцеплены друг с другом, и тянет все это дело шестерка лошадей. Но лошадей ускоренных, как те, что везли меня, подследственного душегуба, из Твери в Кучеполь.
Лошади не совсем обычные – в них с жеребячьего возраста вырабатывают привыкание к «борзой ходяре». Что-то вроде наркотика, многократно ускоряющего все биологические процессы, мобилизующего скрытые резервы. Такая ускоренная лошадь способна делать и тридцать, и сорок верст в час на протяжении суток. Потом, конечно, месяц восстанавливается, а лет через пять такой эксплуатации поступает на живодерню.
Кибитки внутри довольно удобны – и в самом деле, полное сходство с купе. Две узкие лавки, застеленные шкурами, столик, окошко, по летнему времени открытое, а зимой вставляют раму со стеклом. Вот в отношении туалета – серьезный минус. Эту тему они не продумали. Только на станциях, где меняют лошадей, кормят пассажиров и, если подъехали уже в темноте, предоставляют ночлег. А в пути – обходись как знаешь. То есть – или терпи, или горшок.
А какой может быть горшок, если ты едешь вместе с дамой? Пускай даже в качестве холопа.
– Если в пути не возникнет никаких осложнений, доберетесь за пять дней, – объяснял мне Арсений. – Две тысячи верст, конечно, не шутка. Обычными лошадьми вы бы месяц тащились…
Зато и билет стоил как пара обычных лошадей. По три гривны с носа.
Впереди поезда мчался сигнальщик на таком же ускоренном коне, дудел в специальную дудку и хлыстом разгонял в стороны обычный транспорт – всевозможные телеги, фуры, брички… Сигнальщика слушались – за нарушение полагался очень нехилый штраф, который тут же и взимала с бедолаги-мужика поездная охрана. Теоретически, конечно, в пользу княжеской казны…
Охраны было человек пять, все они служили в путевом отделе Уголовного Приказа. Тут, оказывается, и такое имелось, нечто вроде железнодорожной милиции. Арсений сказал, что давно ведутся разговоры о прокладке особых дорог для скоростного транспорта, но вопрос завис – ученые мужи из княжеской Академии пока не могут разобраться, хорошо ли это будет для выпрямления народной линии.
– Конечно, особой опасности в таких путешествиях нет, – говорил он, провожая нас на станцию. – Разбойников в княжестве раз-два и обчелся, и грабить они предпочитают все-таки купеческие обозы. Скорый поезд – не для них, добыча не шибко велика, а вот риск… Да ты еще попробуй догони такой поезд на обычных-то лошадях.
Тоже мне, проблема, подумал я мрачно. На фиг догонять? Бревно на дорогу положил, и все дела. Впрочем, будь все так просто, почтенная публика вряд ли так спокойно разъезжала бы. Кто в основном пользуется скорыми поездами? Аристократы, направляющиеся на отдых, да крупные чиновники, отправленные в срочную командировку. Ну и прочие богатые бездельники.
Мы с Леной, очевидно, вписывались как раз в последнюю категорию. Образованная девица (по виду – вполне себе боярышня) отправляется отдохнуть на юга. В обществе холопа. Несколько странно, конечно, служанка тут смотрелась бы естественнее, но не гримировать же меня под девушку… А больше вариантов не было.
Да уж, та ночка мне прочно врезалась в память. Арсений был не просто мрачен – убийственно мрачен. Расхаживал по столовой из угла в угол, изредка бросая реплики. А мы с Леной сидели как мышки – две очень виноватые мышки, одна к тому же изрядно помятая.
Впрочем, при ближайшем рассмотрении со мной оказалось все не так уж плохо. Лекаря Арсений звать не стал, сам осмотрел мои раны, поморщился и заявил, что за неделю все заживет. Помазал ободранные места какой-то вонючей темной мазью, потом чувствительно надавил на несколько точек – под ухом, между лопатками и возле крыльев носа. Как ни странно, раздирающая меня боль вскоре утихла.
– Андрей, – начал он, едва только с медицинскими процедурами было покончено. – Ты просто не представляешь, в какие неприятности вляпался и сам, и нас с Леной втравил. Молчи, я знаю все, что ты хочешь сказать. Поступил как мужчина, вступился за поруганную девичью честь… Понятные мотивы, конечно. А ты не подумал, почему промолчали остальные гости? Им, думаешь, не хотелось осадить испорченного мальчишку? Они не понимают, что такое честь? Да все они понимают. Но ты знаешь, кто отец этого засранца? Князь-боярин Афанасий Антониевич Торопищин, столичный чиновник, получивший недавно высокое назначение – представлять княжество в торговом совете стран Круга. Соображаешь, каковы возможности такого человека?
– Нормальный отец в этой ситуации наказал бы именно сына, – звонко выпалила Лена. Сейчас она напоминала тетиву лука, только-только пославшего куда-то стрелу.
– Может быть, и накажет, – согласился Арсений. – Но того, кто публично унизил его отпрыска, он захочет наказать с куда большей вероятностью. Это же потомственный аристократ, его предки владели землями еще при князе Велимире. У них, высокопородных, особые представления о своем достоинстве. То, что случилось, – это удар прежде всего по родовой линии. Мальчишка Аникий – пустяки, сами по себе его обиды никому не интересны. Но для выправления вывихнутой линии рода Торопищиных нужно публично же покарать обидчика. Законными средствами, разумеется… – усмехнулся он.
– Это как? – осмелился вставить я.
– Аникий подаст жалобу в александропольский суд «об оскорблении чести, причинении телесного ущерба и повреждении личной линии»…
– Чьей линии? Какое повреждение?
– Его, сопляка, линии, – печально пояснил Арсений. – Ты ему такую встряску устроил, что это ввергло его в состояние горя, вызвало провал в линии, уклонив ее от ровного пути… Есть и такая статья в законе… Применяется вообще-то редко, ты представь, если каждую обиду рассматривать… Но Торопищины – не каждые…
– Ну, подаст он в суд, и что дальше?
– А дальше сюда явится стража, задержит тебя и препроводит в городскую темницу, где и будешь содержаться до окончания разбирательства. Потом судья вынесет решение. Думаю, не слишком серьезное. Скорее всего, крупный денежный штраф и публичное наказание плетьми. Ужас в другом.
– В чем же? – неприятное предчувствие шевельнулось у меня в желудке.
Фролов помолчал, затем повернулся ко мне:
– После приговора суда ты уже не сможешь поступить в панэписту. Ни в какую. Ты не сможешь подняться в более высокое сословие. Более того, разберутся с твоим происхождением, выяснят, что ты бывший холоп, причем даже нет никакой бумаги о твоем освобождении. Ты был направлен на продажу в Степь. Начальник крепости предложил тебе вместо этого воинскую службу. Надеюсь, Амвросий хотя бы сделал об этом запись… Но даже если так… Я воспользовался своими полномочиями, взял тебя для нужд оборонной науки. То есть ты по-прежнему считаешься воином на службе. Поступление в панэписту означало бы перемену в твоем положении, Оборонный Приказ уже не имел бы на тебя никаких прав, таковы законы. Но пока что ты – их человек. После приговора суда тебя вновь направят куда-нибудь служить на тот же десятилетний срок.
Вот это был удар… Удар ниже пояса… Пожалуй, помощнее, чем сапогом звероподобного Евлампия. И в куда более уязвимое место.
Если до этой минуты я дергался в основном из-за Арсения с Леной – в какие неприятности втравил, как людей подвел, то сейчас в воздухе отчетливо запахло паленой шкуркой. Моей собственной. Этак все планы накроются медным тазом…
– И что же делать? – совсем по-детски протянул я.
– Не знаю! – отрезал Арсений. – Положение хуже некуда… Не знаю. Вот уж изгиб так изгиб… просто какой-то узел морской на линии.
Морской… Волны, лодка, весла, остров… Дыра… И – медным тазом. Три мудреца в одном тазу… Что мы тут можем надумать? Из нас троих ладно если хоть один мудрец наберется.
– И ты тоже хороша, – отрывисто бросил Арсений сестре. – Впервые, что ли, увидела этого Ани-кия? Знала ведь, чего от него можно ждать. Зачем ввязалась в бессмысленный спор? И ведь не одна же была. Надо же было думать! А, ладно! – махнул он рукой.
Потом подошел к витражному окну, долго всматривался в цветные стеклышки. Что он надеялся разглядеть за ними? Белую ночь? Так она всяко будет не белой…
– Вот что, – объявил он наконец. – Сидите дома, а я поеду посовещаюсь кое с кем… Может, и дадут нам дельный совет.
– Ночью? – удивилась Лена.
– А когда же? – поднял бровь Арсений. – Другого времени, как видишь, нет. Придется поднимать людей с постели… Да, знаю, неудобно… Но о приличиях раньше нужно было думать.
Он резко повернулся и направился к лестнице. На чем же он поедет, удивился я, извозчиков же здесь не водится. Но тут вспомнил, что при доме имеется общественная конюшня, гараж, можно сказать. У Арсения есть конь, и, кажется, даже не один… Да ладно Арсений Евтихиевич, он-то не пропадет… то ли дело я.
– Ты только не терзайся, Андрюша, – Лена ласково, точно маленького братишку, обняла меня за плечи. – Я же понимаю, что ты из-за меня… И этот Аникий – самое настоящее чудовище… Такие раз в сто лет заводятся. Знаешь, как в старинных сказках про василисков. Обычное яйцо, только не курица снесла, а петух… и вылупляется такая вот ящерица, и растет, растет… Арсений бы сейчас сказал, что это псевдонаучные россказни… Да я сама знаю, это как пример…
Ну уж ладно, раз в сто лет. Не далее как полгода назад я одного такого василиска вынес за скобки… А сколько их еще тут, внутри скобок? Ну да, конечно, их не большинство… их даже не половина. Пускай один процент… но Алешке, которого чуть не скинули в выгребную яму, было бы ничуть не легче от этой утешительной статистики…
Да, кстати, и этому медведю Евлаше было бы не легче. Никакой злости я к нему не испытывал. Верный слуга. Защитил своего господина. С которым, между прочим, лет с семи нянчился. Прямо как какой-нибудь Савельич с Гриневым. Прыщавый Аникий, конечно, ни разу не Гринев, про него не напишет Пушкин, да и никто, надеюсь, не напишет… Но все-таки… Что этот Евлаша увидел? Аникия, которому он, может, сказки на ночь рассказывал и кораблики из дощечек вырезал, бьет какой-то верзила… слабого, болезненного мальчика… Ну я, положим, не особый и верзила, метр семьдесят восемь и семьдесят кило… Хотя кто знает, сколько этих кило во мне сейчас… мышечная масса тут, конечно, подросла… Но это мелочи… Кто бы ни обижал его боярина – это все равно его боярин. И пускай лупит, пускай издевается… Но как не защитить?
Гнаться за градусами мне не хотелось, и я выбрал сухое.
Тут, к счастью, практиковалось не общее застолье, а демократичный фуршет. По углам гостиной ютились обремененные закусками и выпивкой столики, вот только до пластиковых тарелок здешняя техническая мысль не дозрела, приходилось пользоваться керамикой. Может, фаянс, может, фарфор – в этих вопросах я чайник. Но тонкую работу сразу видать. Страшно подумать, сколько одна такая тарелочка может стоить.
Образованное общество, впрочем, не так уж интенсивно налегало на угощение. Их более занимали разговоры. Вдоль стен стояли накрытые медвежьими шкурами диваны, кто-то сидел, кто-то, стоя, горячо о чем-то спорил, а кто-то в сторонке предавался пороку – играли в азартную игру, весьма напомнившую мне перебой, любимое развлечение в Буниной стае. Разве что фишки выглядят поблагороднее. Может, слоновая кость?
Елена таскала меня из конца в конец гостиной, представляла собравшимся. Похоже, она тут пользовалась немалым авторитетом… Частично перепадало и мне, глядели с благосклонностью. И – воспитанные люди! – никто не поинтересовался моим происхождением. Хотя, наверное, плебейская сущность проявлялась во всем. В энергичных рукопожатиях, в том, как я пью из хрустального бокала розоватое неаполитанское вино (похабнейшая кислятина, кстати), в том, как односложно отвечаю.
А меня и не тянуло на красноречие. Тут ведь постоянно надо держать ухо востро. Начнешь болтать – как бы не запутаться в собственных легендах. Сколько их у меня было… для лыбинской дворни, для Буни, для допросчиков из Уголовного Приказа и для добрейшего рубаки Лукича… Теперь вот Арсений соорудил мне новую. Из вольных ремесленников, значит… Ну-ну. Придумать бы еще, что за ремесло. Изготовление портативных звучар? Свет-факельный заводик? Промышленное производство барабанов?
Вот Лене – той было комфортно. Она ни секунды не сидела на месте, прямо-таки порхала по залу, аки белая бабочка. А что, светлое, до пят платье с голубой каймой очень такому образу отвечает. Говорила то с одним, то с другим, с девушками жарко обсуждала что-то, по-детски смеялась рассказам мужчин.
А я вот чем дальше, тем больше чувствовал себя лишним на здешнем празднике жизни. Этаким Штирлицем на балу у Евы Браун. Насколько приятнее было идти сюда и разговаривать с Леной – одновременно обо всем и ни о чем. Надеюсь, на обратном пути мы продолжим…
Я сидел на краешке дивана, мял новыми (кстати сказать, Сениными) штанами громовскую шкуру, вертел в пальцах почти пустой бокал и прикидывал, сколько все это еще продлится. Не дай бог, здешние балы тянутся всю ночь. Пускай даже ночь и белая.
– …а человек благородного происхождения должен блюсти линии своих холопов, – в ухо мое воткнулся обрывок разговора. – Поскольку в большинстве своем холопы мало чем отличаются от животных, то наш долг в том, чтобы помогать им…
Я поднял голову. Витийствовал прыщавый парнишка лет, наверное, восемнадцати. Лена еще в самом начале представила мне его как боярина, сына какого-то столичного вельможи. Сюда приехал поступать в панэписту. Сын младший, значит, в высокую науку. Старший унаследует папенькину должность. Имя у меня тут же вылетело из головы… Вообще, эти их имена… Кроме нормальных, привычных русскому уху – всяких там Саш, Кириллов, Дим и прочих, столько тут было греческой экзотики… Амвросии, Евтихии, Филумены… Иные и не произнесешь, не сломав язык.
Юному оратору внимали двое – лощеный брюнет с перстнями на обеих руках и сухонький господин заметно постарше присутствующих. Он, не пытаясь хоть как-то прокомментировать реплики юнца, потягивал из бокала что-то темно-багровое. Забавно было воображать его вампиром, зашедшим на огонек к молодежи. Пообщаться с живыми, вспомнить прежние деньки, выбрать на ночь жертву повкуснее…
– Так вот, – продолжал вельможный сын, – как мы знаем из Учения, кратковременное страдание уравновешено будет либо кратковременной же буйной радостью, либо долговременно ровным расположением духа. Поэтому холопам эти кратковременные страдания необходимо обеспечивать. Лучше всего тут подходит наказание розгами. Я, знаете ли, вот уже год исследую этот вопрос, делаю опыты на нашей дворне…
Н-да… Внутри у меня что-то щелкнуло. Юный экспериментатор, значит… Как благородно! Корректировать линии своим рабам – что может быть милосерднее? Князь-боярин Лыбин, наверное, тоже с высокими целями? Тоже корректировал?
– Ну и каковы же выводы из твоих опытов, Аникий? – лениво поинтересовался лощеный.
– У меня была гипотеза, – прыщавый Аникий был важен, точно ректор института, дающий интервью прессе. – Я предположил, что смена быстрых колебаний огорчения и удовольствия спустя небольшое время приведет к достаточно ровной линии. Видимо, тут дело в привыкании… Привыкнув отзываться на сильные потрясения, холопья природа начинает ровно воспринимать обыденное течение жизни… И вот уже год проверяю эту гипотезу на практике.
– Что, сам сечешь? – лощеный удивленно поднял бровь.
– Ученый должен самостоятельно производить опыты, – наставительно произнес юнец. – Сперва я применял плеть, но потом остановился на розгах, то же самое достигается за меньшее время… Начал я свои опыты на дворовых девках, но потом перешел и на мужиков… Понимаете ли, надо выявить, насколько тут влияют половые различия.
– А как ваш почтенный батюшка отнесся к вашим… гм… опытам? – впервые подал голос пожилой господин.
– Отец слишком занят государственными вопросами, чтобы вникать в домашние дела, – заявил Аникий. – Но не думаю, чтобы он возражал… ведь это же нужно для науки… и в конечном счете для холопьего же блага… Действительно, я нашел подтверждение своей гипотезе. Правда, время для выравнивания линии, как оказалось, требуется большее, чем думалось мне изначально… Однако же дело того стоит. Да я вам сейчас это докажу. Со мной тут как раз холоп, который уже лет десять как прислуживает мне. Вот и спросим. Евлампий! – крикнул он, хлопнув в ладоши.
Спустя пару секунд открылась дверь, и в гостиную, почтительно поклонившись, вошел здоровенный детина. Еще бы ему не кланяться – рост баскетбольный, метра два уж точно будет. А вот телосложением он напоминал десятника Корсаву. Такой же бурый медведь. И прямо по-медвежьи зарос рыжей бородой чуть ли не до глаз. На вид – раза в два старше своего прыщавого господина.
– Вот скажи, Евлампий, – с весельем в голосе произнес юнец, – давно ли я тебя порол?
– Да уж с три дня будет, боярин, – прогудел холоп.
– А чем я тебя после наградил?
– Пятью грошами, известное дело, – сообщил Евлампий.
– Вот видите, – пояснил будущий студент, – важно четко выдерживать ритм: наказание – поощрение. Евлампий у меня часто гроши получает. Богатым стал… Вот скажи почтенным людям, Евлампий, а на что тебе эти деньги?
– Так известное дело, боярин. Дуняше, невесте моей, на подарок к свадьбе.
Юнец хитро облизнулся. Видно, ему пришла в расчесанную головку очередная идея.
– Ты можешь смело потратить свои сбережения на хмельной мед, – в голосе его было что-то, напоминающее кошку, играющую с полупридушенной крысой. – Я вот посчитал по формулам и выяснил, что жениться на Дуняше тебе для линии вредно. Гораздо лучше подойдет Параскева… ну та, со скотного двора, криворукая. Так что можешь порадовать свою душеньку… Ну ладно, Евлампий, ступай. Более не надобен.
Молча поклонившись, холоп вышел из комнаты.
Меня просто трясло… Вот ведь жук навозный… Вот ведь какая чикатила деревянная. Так, наверное, и зарождаются Лыбины…
– Пусть помучается, – пояснил юный экспериментатор, – а завтра с утра я ему скажу, что все-таки можно и на Дуняше, формулы дозволяют. Следовательно, равновесие будет восстановлено, а размах колебаний его линии уменьшится на очередную долю…
Очень хотелось засветить ему в глаз или еще куда-нибудь. Много у него было подходящих для засветки мест… Но, увы, надо соблюдать приличия. Надо держать себя в руках и помнить о главном… о крохотном островке в нескольких часах умеренно интенсивной гребли…
– Аникий, ты делаешь ужасные вещи! – Лена, оказывается, уже прервала треп с девушками-подружками и внимала откровениям урода. – Я думала, ты человек, а ты… ты… – не находя слова, она судорожно вздохнула, и щеки ее слегка порозовели. – Ну как ты не понимаешь, что это гадко, это недостойно человека! Так издеваться над людьми! Ставить опыты над теми, у кого такая же душа, кто ничем не хуже тебя… а теперь я вижу, что даже и лучше. Почему? Кто тебе дал такое право?
– Ленка, успокойся, – при общем молчании снисходительно произнес Аникий. – В тебе говорит чувственная женская психея, ты просто не понимаешь, насколько мои опыты важны для науки! В конечном счете, это же для человеческого блага! Это более короткий путь к выпрямлению линии.
– Так начал бы с себя, – холодно возразила она. – Настоящий ученый ставит опыты на себе самом. Вели вот этому твоему слуге разложить тебя и высечь. Может быть, польза для науки будет ничуть не меньшая.
А она умеет быть едкой, с удовольствием отметил я.
Аникий, напротив, никакого удовольствия не выказал. Есть люди, которые от злости краснеют, а есть, которые бледнеют. Щенок был явно из вторых. Щеки его побелели, скулы заострились, и на этом фоне прыщи стали особенно заметны. Интересно, чем он их мажет?
– Знаешь что, Ленка, – голос его дал петуха, и я подумал, что завысил возраст урода. – Знаешь что… Не хотел этого говорить, но раз уж ты понесла такое… Значит, придется. Ты просто понятия не имеешь о том, как надлежит обращаться с холопами… А знаешь почему? Потому что у тебя их никогда не было. А не было, потому что до боярства вам с Сенькой как до луны! Ну-ка, скажи, кем был твой дед? Купцом, кажется? А прадед – тот вообще землю пахал, навоз вилами греб. Не выветрился этот навоз из вашей породы! Да, наверное, он вообще холопом был и на волю как-то выкупился! И холопья кровь в вас с братцем до сих пор чувствуется! Поэтому ты и взъелась! Тебе его жалко, потому что родную породу чуешь! Навозный дух!
Он выкрикнул это на одном дыхании и победно ухмыльнулся, глядя на остолбеневшую Лену. Остальные тоже потрясенно молчали.
Ну, все! Что-то лопнуло во мне, в ушах раздался звон – как тогда, в день первого снега…
Я вскочил, сгреб молокососа за ворот.
– А ну, пошли!
Пинком раскрыл дверь, выволок в просторный коридор трепыхающееся тельце великого ученого, прислонил к стенке так, что тот врезался в нее затылком.
– Ты, сопляк, не умеешь разговаривать с женщинами!
Бац! Ладонью, наотмашь, по правой щеке. Откинувшаяся набок прилизанная головка, оскаленные зубки – ну точно, крысеныш.
– Ты будешь на коленях просить у нее прощения! – и снова бац – открытой ладонью по левому уху. – В тебе, боярин, скопилось слишком много дерьма. Его давно пора выбить!
Теперь кулаком в дыхалку – и держать, держать за шиворот, не давая согнуться.
– Линии, значит, холопам правишь? Нравится это, да? Девок, значит, собственноручно? Кайф ловишь, маньяк долбанутый, извращенец сраный? – Плевать мне было, что он и половины слов не понимает. – Ну я тоже тебе чуток линию подрихтую!
Все это заняло несколько выпавших из восприятия секунд – а потом тишину разорвал его тонкий, почти детский вопль:
– Евла-а-а-ша!
Как появился человеко-медведь Евлампий, я не заметил. Просто вдруг почувствовал, как нечеловеческая, невозможная сила отрывает меня от пола, как трещит ворот моей (вернее, Сениной) безрукавки, как оттягивается сзади пояс. И мелькают, мелькают обтянутые светло-серой холстиной стены, что-то хлопает, распахивается – дверь, наверное? – вспыхивает перед глазами золотисто-розовый свет вечернего солнца, а потом – ускорение. Жуткое, фиг знает во сколько «же». Причем именно в ту самую, одну мою единственную «же» приложенную – добротным, хорошо подкованным сапогом. Дикая, проткнувшая все тело боль… И полет… не белым лебедем – черным чижиком. И свободное падение – на булыжную мостовую, счастье еще – не мордой, вывернулся в последний момент, выставил руки.
Ладони, конечно, в кровь. Пытаюсь встать – но как-то оно не встается, перед глазами плавает радужная пленка, и голову тянет куда-то назад и влево… словно она железная, а там – мощный магнит. И время внутри не тикает, застыло оно внутри, и кажется, что все тянется и тянется та пронзительная секунда боли и полета…
– Андрюша! Андрюшка!
Чьи-то руки – и не думал, что они могут быть такими сильными! – тянут меня за плечи.
– Вставай! Ты можешь встать? Что с тобой?
Кое-как все же удалось подняться на ноги. Если бы не обхватившая меня Лена – точно шлепнулся бы снова.
– Со мной… Со мной все в порядке, – шепнул я ей в горячее, розовое в тончайших прожилках ушко. – Все нормально…
Потом пленка перед глазами лопнула, я наконец смог по-человечески осмотреться. Да, результаты впечатляющие.
Я: разорванная чуть ли не до пупа рубашка, безрукавка превратилась в две непонятно как цепляющиеся друг за друга тряпки, с ладоней содрана кожа, колени – непонятно, но, по всей видимости, разбиты. И, само собой, гнусная боль в копчике.
Лена: розовое лицо в слезах, волосы растрепаны, на белом платье – темно-бурые отпечатки. Видно, это я так хорошо за нее подержался. Да, кердык платьицу…
– Ты можешь идти? – в голосе сквозят те же слезы, что стекают со щек. Хорошо, тут девушки не красят ресницы, а то сейчас потекла бы черными разводами.
– Кажется, могу.
– Тогда пошли, Андрюша, пошли… Я тебе помогу, ты держись, ты опирайся, вот так. Голова кружится? Потом станет легче, я знаю… Сейчас ветерком обдует… Ох, Андрюшка… Ну что же ты… Как же теперь… Ты же сам не представляешь, какую кашу заварил…
Ну почему же не представляю? Мне тут уже орден можно давать – «Знатный кашевар».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Мечты идиота
1
В Крыму я был один-единственный раз в три года. Возили меня туда дедушка с бабушкой, в Мисхор. И не запомнилось мне ничего, кроме сладкого темно-красного винограда без косточек, скрипучей деревянной лестницы в доме, где мы снимали комнатушку, да еще крабов, которыми хвастался передо мною совершенно взрослый – целых восьми лет! – сосед-мальчишка. А море, солнце, воздух – все это сложилось в какой-то радужный фон, из которого невозможно было вытащить отдельные картинки.
Так что сейчас я вертел головой, впитывая впечатления, поглощая краски, звуки, запахи. И ведь это пока только то, что видишь в окне скорого поезда! То ли дело будет на месте!
Да, именно скорый поезд! Когда при мне впервые произнесли эти слова, я не выдержал и хихикнул. Впрочем, никто не стал допытываться о причинах столь веселого настроения. И Арсению, и Лене явно было не до того.
– Поедете, конечно, скорым поездом, – сказал в то утро Фролов. – Дороговатое, конечно, путешествие, но у нас нет другого выхода…
Скорый поезд по-здешнему – это пять маленьких вагончиков-кибиток, каждый размером с железнодорожное купе. Они сцеплены друг с другом, и тянет все это дело шестерка лошадей. Но лошадей ускоренных, как те, что везли меня, подследственного душегуба, из Твери в Кучеполь.
Лошади не совсем обычные – в них с жеребячьего возраста вырабатывают привыкание к «борзой ходяре». Что-то вроде наркотика, многократно ускоряющего все биологические процессы, мобилизующего скрытые резервы. Такая ускоренная лошадь способна делать и тридцать, и сорок верст в час на протяжении суток. Потом, конечно, месяц восстанавливается, а лет через пять такой эксплуатации поступает на живодерню.
Кибитки внутри довольно удобны – и в самом деле, полное сходство с купе. Две узкие лавки, застеленные шкурами, столик, окошко, по летнему времени открытое, а зимой вставляют раму со стеклом. Вот в отношении туалета – серьезный минус. Эту тему они не продумали. Только на станциях, где меняют лошадей, кормят пассажиров и, если подъехали уже в темноте, предоставляют ночлег. А в пути – обходись как знаешь. То есть – или терпи, или горшок.
А какой может быть горшок, если ты едешь вместе с дамой? Пускай даже в качестве холопа.
– Если в пути не возникнет никаких осложнений, доберетесь за пять дней, – объяснял мне Арсений. – Две тысячи верст, конечно, не шутка. Обычными лошадьми вы бы месяц тащились…
Зато и билет стоил как пара обычных лошадей. По три гривны с носа.
Впереди поезда мчался сигнальщик на таком же ускоренном коне, дудел в специальную дудку и хлыстом разгонял в стороны обычный транспорт – всевозможные телеги, фуры, брички… Сигнальщика слушались – за нарушение полагался очень нехилый штраф, который тут же и взимала с бедолаги-мужика поездная охрана. Теоретически, конечно, в пользу княжеской казны…
Охраны было человек пять, все они служили в путевом отделе Уголовного Приказа. Тут, оказывается, и такое имелось, нечто вроде железнодорожной милиции. Арсений сказал, что давно ведутся разговоры о прокладке особых дорог для скоростного транспорта, но вопрос завис – ученые мужи из княжеской Академии пока не могут разобраться, хорошо ли это будет для выпрямления народной линии.
– Конечно, особой опасности в таких путешествиях нет, – говорил он, провожая нас на станцию. – Разбойников в княжестве раз-два и обчелся, и грабить они предпочитают все-таки купеческие обозы. Скорый поезд – не для них, добыча не шибко велика, а вот риск… Да ты еще попробуй догони такой поезд на обычных-то лошадях.
Тоже мне, проблема, подумал я мрачно. На фиг догонять? Бревно на дорогу положил, и все дела. Впрочем, будь все так просто, почтенная публика вряд ли так спокойно разъезжала бы. Кто в основном пользуется скорыми поездами? Аристократы, направляющиеся на отдых, да крупные чиновники, отправленные в срочную командировку. Ну и прочие богатые бездельники.
Мы с Леной, очевидно, вписывались как раз в последнюю категорию. Образованная девица (по виду – вполне себе боярышня) отправляется отдохнуть на юга. В обществе холопа. Несколько странно, конечно, служанка тут смотрелась бы естественнее, но не гримировать же меня под девушку… А больше вариантов не было.
Да уж, та ночка мне прочно врезалась в память. Арсений был не просто мрачен – убийственно мрачен. Расхаживал по столовой из угла в угол, изредка бросая реплики. А мы с Леной сидели как мышки – две очень виноватые мышки, одна к тому же изрядно помятая.
Впрочем, при ближайшем рассмотрении со мной оказалось все не так уж плохо. Лекаря Арсений звать не стал, сам осмотрел мои раны, поморщился и заявил, что за неделю все заживет. Помазал ободранные места какой-то вонючей темной мазью, потом чувствительно надавил на несколько точек – под ухом, между лопатками и возле крыльев носа. Как ни странно, раздирающая меня боль вскоре утихла.
– Андрей, – начал он, едва только с медицинскими процедурами было покончено. – Ты просто не представляешь, в какие неприятности вляпался и сам, и нас с Леной втравил. Молчи, я знаю все, что ты хочешь сказать. Поступил как мужчина, вступился за поруганную девичью честь… Понятные мотивы, конечно. А ты не подумал, почему промолчали остальные гости? Им, думаешь, не хотелось осадить испорченного мальчишку? Они не понимают, что такое честь? Да все они понимают. Но ты знаешь, кто отец этого засранца? Князь-боярин Афанасий Антониевич Торопищин, столичный чиновник, получивший недавно высокое назначение – представлять княжество в торговом совете стран Круга. Соображаешь, каковы возможности такого человека?
– Нормальный отец в этой ситуации наказал бы именно сына, – звонко выпалила Лена. Сейчас она напоминала тетиву лука, только-только пославшего куда-то стрелу.
– Может быть, и накажет, – согласился Арсений. – Но того, кто публично унизил его отпрыска, он захочет наказать с куда большей вероятностью. Это же потомственный аристократ, его предки владели землями еще при князе Велимире. У них, высокопородных, особые представления о своем достоинстве. То, что случилось, – это удар прежде всего по родовой линии. Мальчишка Аникий – пустяки, сами по себе его обиды никому не интересны. Но для выправления вывихнутой линии рода Торопищиных нужно публично же покарать обидчика. Законными средствами, разумеется… – усмехнулся он.
– Это как? – осмелился вставить я.
– Аникий подаст жалобу в александропольский суд «об оскорблении чести, причинении телесного ущерба и повреждении личной линии»…
– Чьей линии? Какое повреждение?
– Его, сопляка, линии, – печально пояснил Арсений. – Ты ему такую встряску устроил, что это ввергло его в состояние горя, вызвало провал в линии, уклонив ее от ровного пути… Есть и такая статья в законе… Применяется вообще-то редко, ты представь, если каждую обиду рассматривать… Но Торопищины – не каждые…
– Ну, подаст он в суд, и что дальше?
– А дальше сюда явится стража, задержит тебя и препроводит в городскую темницу, где и будешь содержаться до окончания разбирательства. Потом судья вынесет решение. Думаю, не слишком серьезное. Скорее всего, крупный денежный штраф и публичное наказание плетьми. Ужас в другом.
– В чем же? – неприятное предчувствие шевельнулось у меня в желудке.
Фролов помолчал, затем повернулся ко мне:
– После приговора суда ты уже не сможешь поступить в панэписту. Ни в какую. Ты не сможешь подняться в более высокое сословие. Более того, разберутся с твоим происхождением, выяснят, что ты бывший холоп, причем даже нет никакой бумаги о твоем освобождении. Ты был направлен на продажу в Степь. Начальник крепости предложил тебе вместо этого воинскую службу. Надеюсь, Амвросий хотя бы сделал об этом запись… Но даже если так… Я воспользовался своими полномочиями, взял тебя для нужд оборонной науки. То есть ты по-прежнему считаешься воином на службе. Поступление в панэписту означало бы перемену в твоем положении, Оборонный Приказ уже не имел бы на тебя никаких прав, таковы законы. Но пока что ты – их человек. После приговора суда тебя вновь направят куда-нибудь служить на тот же десятилетний срок.
Вот это был удар… Удар ниже пояса… Пожалуй, помощнее, чем сапогом звероподобного Евлампия. И в куда более уязвимое место.
Если до этой минуты я дергался в основном из-за Арсения с Леной – в какие неприятности втравил, как людей подвел, то сейчас в воздухе отчетливо запахло паленой шкуркой. Моей собственной. Этак все планы накроются медным тазом…
– И что же делать? – совсем по-детски протянул я.
– Не знаю! – отрезал Арсений. – Положение хуже некуда… Не знаю. Вот уж изгиб так изгиб… просто какой-то узел морской на линии.
Морской… Волны, лодка, весла, остров… Дыра… И – медным тазом. Три мудреца в одном тазу… Что мы тут можем надумать? Из нас троих ладно если хоть один мудрец наберется.
– И ты тоже хороша, – отрывисто бросил Арсений сестре. – Впервые, что ли, увидела этого Ани-кия? Знала ведь, чего от него можно ждать. Зачем ввязалась в бессмысленный спор? И ведь не одна же была. Надо же было думать! А, ладно! – махнул он рукой.
Потом подошел к витражному окну, долго всматривался в цветные стеклышки. Что он надеялся разглядеть за ними? Белую ночь? Так она всяко будет не белой…
– Вот что, – объявил он наконец. – Сидите дома, а я поеду посовещаюсь кое с кем… Может, и дадут нам дельный совет.
– Ночью? – удивилась Лена.
– А когда же? – поднял бровь Арсений. – Другого времени, как видишь, нет. Придется поднимать людей с постели… Да, знаю, неудобно… Но о приличиях раньше нужно было думать.
Он резко повернулся и направился к лестнице. На чем же он поедет, удивился я, извозчиков же здесь не водится. Но тут вспомнил, что при доме имеется общественная конюшня, гараж, можно сказать. У Арсения есть конь, и, кажется, даже не один… Да ладно Арсений Евтихиевич, он-то не пропадет… то ли дело я.
– Ты только не терзайся, Андрюша, – Лена ласково, точно маленького братишку, обняла меня за плечи. – Я же понимаю, что ты из-за меня… И этот Аникий – самое настоящее чудовище… Такие раз в сто лет заводятся. Знаешь, как в старинных сказках про василисков. Обычное яйцо, только не курица снесла, а петух… и вылупляется такая вот ящерица, и растет, растет… Арсений бы сейчас сказал, что это псевдонаучные россказни… Да я сама знаю, это как пример…
Ну уж ладно, раз в сто лет. Не далее как полгода назад я одного такого василиска вынес за скобки… А сколько их еще тут, внутри скобок? Ну да, конечно, их не большинство… их даже не половина. Пускай один процент… но Алешке, которого чуть не скинули в выгребную яму, было бы ничуть не легче от этой утешительной статистики…
Да, кстати, и этому медведю Евлаше было бы не легче. Никакой злости я к нему не испытывал. Верный слуга. Защитил своего господина. С которым, между прочим, лет с семи нянчился. Прямо как какой-нибудь Савельич с Гриневым. Прыщавый Аникий, конечно, ни разу не Гринев, про него не напишет Пушкин, да и никто, надеюсь, не напишет… Но все-таки… Что этот Евлаша увидел? Аникия, которому он, может, сказки на ночь рассказывал и кораблики из дощечек вырезал, бьет какой-то верзила… слабого, болезненного мальчика… Ну я, положим, не особый и верзила, метр семьдесят восемь и семьдесят кило… Хотя кто знает, сколько этих кило во мне сейчас… мышечная масса тут, конечно, подросла… Но это мелочи… Кто бы ни обижал его боярина – это все равно его боярин. И пускай лупит, пускай издевается… Но как не защитить?