Страница:
Но, оказалось, пришел и мой черед. Рядом остановился среднего роста мужчина явно за сорок, с пробивающейся сединой в темных волосах, загорелое его лицо изрезали тонкие морщинки, по левой щеке змеился белый шрам.
Одет он был неброско, но вполне добротно: серая плотная куртка довольно странного покроя, штаны заправлены в короткие сапоги, на широком кожаном поясе висит не слишком длинная, но все равно внушительная сабля. Лоб перетянут голубой лентой с вышитыми на ней золотистыми молниями. Чем-то он походил на кота. Черного с белым пятнышком на хвосте. Этакий старый, опытный ветеран помоек, мастер зубокогтевого боя, любитель пропустить рюмочку валерианки и оприходовать юную киску.
– Хлап лазняковый, – с утвердительной интонацией произнес мужчина. Голос у него оказался довольно мягким, с таким голосом надо по телику излагать прогноз погоды. – Лет елико ти?
– Девятнадцать, – хрипло отозвался я.
– Хворобу кою чи имаши?
Ясное дело, интересуется состоянием здоровья. Может, напугать его СПИДом? Так ведь не поймет, дикарь.
Я развел руками. Мол, как хочешь, так и понимай. Медицинскую справку все равно не представлю.
– Ну, добре есть, – сказал он и жестом велел мне перешагнуть веревку. Похоже, сделал свой выбор.
Может, сделать и мне? Выхватить у него саблю, рубануть сверху вниз по шее – и деру? Ах да, совсем забыл, я же не майор спецназа. Да и, кроме того… как-то не привык я рубить живых людей. Мясо из морозилки – всегда пожалуйста, а дядька-то этот чем виноват? Только тем, что родился в ненужное время и в ненужном месте?
Оставив геройские идеи, я пошел вместе с мужчиной к столу, где ожидал нас регистратор торгов.
– Вот, Линеславе, – указал на меня покупатель. – Пиши на мене. Елико ж пинезей?
– Григорий рече, двоедесят малых сереброгривен, – сообщил чиновник.
– Ну, пиши, мзда та не страховидна есть. Кое ж имя той мает?
Мог бы, кстати, и у меня спросить. Что я, лошадь безъязыкая?
– Писано – Андрей, – заглянул в амбарную книгу чиновник. И тут я увидел, чем он делает записи, что заменяло ему романтическое гусиное перо.
Обыкновенная шариковая ручка. Такие в электричках продают по три штуки на десятку.
Регистрация покупки свершилась в рекордный срок, и мой теперь уже законный владелец тронул меня за плечо.
– Пойдемо, Андрее. Кони те заждамши. Да не зыркай бирючьи, линия ти проста будет. Такожде и хвороба та целима есть.
Утешает, значит. Интересно, какую это хворобу он во мне обнаружил? И что за линию имеет в виду?
Усадьба у боярина Волкова оказалась не очень-то и масштабна. Всей челяди, как я понял из его объяснений, пока мы ехали в телеге, одиннадцать человек, я двенадцатым буду. И дом тоже далеко не царский дворец и даже не княжеский терем.
Участок, впрочем, довольно приличный, соток пятьдесят, подметил я глазом опытного дачника. И состояние вроде бы вполне приличное: двор чисто подметен, перед домом клумбы с цветами, где-то за домом – примыкающие к нему сараи, овины и амбары, еще дальше – огороды и сад.
Дом оказался всего лишь двухэтажным, впрочем, первый этаж каменный, что, наверное, считается тут немереной крутизной. Второй – из бревен, крыша черепицей крыта, причем разноцветной – синие, красные и черные плитки составляли затейливый узор.
Я поймал себя на том, что приглядываюсь к дому, точно покупатель. Еще немного – и скажу: «Заверните». Нет чтобы терзаться мрачными мыслями. Похоже, их, мрачных, слишком много выплеснулось из меня в «торговом зале», и теперь внутри было какое-то отупение.
Пожилой мужик, правивший лошадьми, соскочил с телеги, закрыл здоровенные ворота на брус толщиной с руку, продев его в чугунные скобы. Потом принялся неспешно распрягать лошадей.
– Пойдемо, – потянул меня за рукав боярин Волков Александр Филиппович.
И мы поднялись на высокое, метра в полтора, крыльцо, прошли сквозь темные сени, затем – в просторную комнату никак не меньше той, где я вчера очнулся. В центре имелся длинный стол, вдоль него тянулись узкие лавки, а по стенам – лавки широкие, не меньше метра на вид. И эти широкие лавки были застелены каким-то тряпьем. На стенах висели пучки сушеных трав, отчего запах тут держался вполне приличный – полынь и еще что-то, чему я с ходу не сумел подобрать названия.
– То храмина людская, – пояснил боярин, садясь на ближайшую лавку. – И снедают ту, и почивают людие. Разумевши ли?
Разуметь-то я разумел, но мысли мои сейчас занимал другой вопрос. Уместно ли сесть или так вот и придется стоять столбом перед боярином? Какие у них тут правила?
– По тя писано, – продолжал Александр Филиппович, – держит бо тя хвороба та преждепамятна. Темже убо и мове словенской худо разумевши.
Я наконец решился и сел рядом. Будь что будет. В конце концов, я ихней мовы не разумею, значит, мне простительно.
– Что такое хвороба преждепамятная? – все в том же отупении спросил я боярина.
– Восстани, – поморщился он. – Неподобно при господине том хлапу сидючи. А хвороба та известна есть да целима. Димитрие! – неожиданно громко крикнул он, и в комнату поспешно вошел крепкий парень, года на три постарше меня.
– Той, Димитрие, ин хлап нам есть, – объяснил ему Волков. – Андрей имя мает. Хворобой той держим преждепамятной. Ты теки борзо до лекаря Олега, да явится спешно. Светлану покликай, да поснедать ему сноровит. А такожде брата меньша того пришли борзо.
Какие они тут, однако, заботливые. Это у нас что, крепостное право или санаторий? Как-то настораживал меня здешний гуманизм. Не бывает так.
– Не убойся нимало, – повернулся ко мне боярин. – Еже мнится ти, морок есть, памятование за прежнежитие. Темже и мову ту словенску забымши, и порядку тому дивуючись. Едину месяцу ще не истекшу, здрав будеши.
В комнату вошла средних лет тетка с подносом в руках. Ловко поклонилась боярину, скептически зыркнула на меня и опустила поднос на стол. Из объемистой миски тянулся пар, несколько крупных ломтей серого ноздреватого хлеба тоже были весьма кстати, как и внушительная, никак не меньше полулитра, кружка молока.
– Рекут, хлап той есть, – буркнула она, указывая на меня боярину, – так пошто подносити му? Ноги мает, до поварни дошед бы.
Спасибо, тетя, ты мне тоже не понравилась с первого взгляда. Буфетчицей бы тебе в какой-нибудь совковой забегаловке. Но, однако, что за нравы? Рабыня делает замечания господину. А как же боярская честь? На месте Волкова я бы ее на конюшню отправил. Ну, или хотя бы намекнул на такое развитие событий.
– Остави, Светлано, – спокойно ответил ей Александр Филиппович. – Линия ти да не крива буде. Хвор бо, мове той худо разумеет, порядку не ведаючи. Жалобу имай до отрока.
– Жалобу ту вчера уже имамши, – тут же отбрила его баба, – Олене той. Темже блюду линию, да будет проста.
Что это они все «линия» да «линия»? И слово, по-моему, даже не русское. Точно! Есть же английское «line». А в английском, кстати, оно откуда?
Вредная Светлана вильнула задом и удалилась, и сейчас же в комнату вбежал рыжий пацаненок лет одиннадцати-двенадцати в перемазанных землей холщовых штанах и длинной, почти до колен, светло-серой рубахе.
– Кликамши, господине? – не особо старательно поклонился он боярину. – А пошто кликамши?
– Алексие, – строгим тоном сказал Александр Филиппович, – той есть Андрей, хлап, купих того на торгу сего дни. Держим бо хворобою преждепамятной, темже убо нашу мову словенску худо разумеет и порядок тот такожде. При тебе той будет, заедно роботу ту садову сполняючи. Ты му пособиши мову ту воспомянути, язык бо у тебе метле подобен. По вечере возмеши того, а ныне ступай борзо, робота та заждамши тя, мыслю.
Нет, как-то недооценивает боярин Волков моих способностей. Я практически все понял. Меня тут считают чем-то типа помешанного с отшибленной памятью и собираются лечить. А для лучшего усвоения языка мне навязали общество юного лоботряса с языком как помело. Ровесника моей сестренке… О чем вообще с такими мелкими говорить? Уж лучше бы меня поручили заботам юной девы красы неописуемой, с косой пяти сантиметров толщиной и в кокошнике… Отставить кокошник, он, кажется, был только у замужних.
Ну дела! Там, наверху, явно кто-то есть – и Он меня услышал. Вновь отворилась дверь, и в людскую вошла – нет, вплыла! – девушка моей мечты. Все как заказано – стройная фигура, розовые щеки, толстая коса… А уж пять ли там сантиметров, можно будет потом измерить, в более подходящей обстановке.
Одета, конечно, совсем не по-летнему. Голубовато-серая юбка до пят, выше пояса – лиловая накидка с золотистой вышивкой, в волосах – серебряный обруч.
– Простой линии, тятенько, – изрекла она с порога и задумчиво оглядела меня. – Рекут людие, нова хлапа купимши? А потребен ли?
Так. Тятенька… Это гораздо хуже. И что-то не замечаю радости по поводу моего появления.
– И такожде линии простой, – весело ответил ей тятенька. – Глянути пришедши, Аглаю? Андрей имя той мает. Да держим той хворобой, целению убо нужен.
– Чудотвориши, тятенько, – поджала она некрашеные, но очень выразительные губки. – Чи пинезем счету не маеши?
А фиг ли тебе, девочка, считать папины доходы? Я смотрю, тут вообще какие-то нефеодальные нравы. Не вижу трепета перед боярином. Может, у них тут вообще матриархат?
– Иди, иди, Аглаю, – негромко велел боярин, и дочь как-то вдруг съежилась, – да глянь, чи лекарь тот пришедши?
Девица развернулась и вышла, колыхнув своей просторной юбкой.
– Ты снедай, Андрее, – напомнил мне боярин.
Да, о больных тут неплохо заботятся. Вот что будет, когда меня сочтут здоровым? Небось загрузят работой от забора до обеда, учитывая изначальные затраты.
– Снедаючи, зде сиди, – поднимаясь, велел Александр Филиппович. Мне вдруг вспомнилось, что именно так звали Александра Македонского. Тоже папа Филипп, и фильм об этом деятеле я смотрел.
Интересно, тут был свой Александр Македонский?
…А ничего, кормят прилично. Те же разваренные овощи, что и утром, но здесь они были щедро сдобрены мясом. Хлеб тоже оказался значительно вкуснее магазинного. Я даже молока выпил, хотя и не люблю с детства. Не так страшно оказалось, кстати. Явно не порошковое.
Я доел, расположился на лавке поудобнее. Странно, однако. Если это людская, то где же люди? Впрочем, еще не вечер, работают наверняка. То же, кстати, и меня ждет, едва лишусь статуса «держимого хворобой». Гнуть спину с рассвета до заката. Самое страшное, что с рассвета. Терпеть ненавижу рано вставать.
Похоже, я снова задремал – воздух как-то заструился, поплыли в нем радужные пятна, точно бензиновые разводы на лужах, и по лужам этим бежали неуклюже Жора Панченко и Аркадий Львович, скованные одной цепью в районе щиколоток. Над ними извергался ливень, асфальт пузырился, из канализационного люка фонтанчиком била грязно-бурая вода, изображая из себя горную речку…
– Вот, погляди того, лекарю. Сморимши того, видать.
– При хворобе той преждепамятной не дивно, – второй голос был низок и гулок. Ну прямо оперный бас.
Я рывком поднялся на лавке. В комнате стояли двое: боярин Волков и длинный тощий мужчина, почти полностью облысевший. С ног до головы закутан он был в черный балахон широкого покроя, грудь его украшала серебряная цепь, на которой висела какая-то блямба весом, очевидно, в килограмм. Пучок скрещенных молний, штук шесть, схваченных в центре многолучистым кругом, видимо изображавшим солнце.
– Кое ти имя, юнате? – хмуро спросил представитель местной медицины. Чем-то он был раздражен и потому очень смахивал на участковую нашу врачиху Тамару Сергеевну, которая очень не любила ходить по вызовам, и потому при температуре ниже тридцати восьми ее лучше было не приглашать. С ходу выдвигала версию о симуляции и отказывалась писать справку для института.
– Знаете, я вообще-то не юннат, – поднимаясь с лавки, сообщил я неприветливому лекарю. – Никогда не любил возиться с хомяками и морскими свинками. Я в детстве лыжами занимался и еще ходил в кружок программирования на вижуал бейсике.
Лично мне от этого черного доктора ничего не надо, так что я выгибаться под него буду?
– Глаголь, глаголь, – лекарь почему-то нисколько не обиделся, – не обинуючись, навычной ти мовой глаголь.
Ну, поговорить можно. Я прочитал ему вслух несколько текстов «Наутилуса» и «Зимовья зверей», таблицу первообразных для простейших функций и совсем уж было вознамерился поведать классификацию аппаратов искусственного брожения.
– Довлеет, – прервал меня лекарь. И, повернувшись к боярину, добавил: – То истинно преждепамятная хвороба. Но добре, что мова та есть словенской сходна, темже хвороба удобецелительней.
Он положил на стол свою котомку – этакий врачебный чемоданчик, только не с ручкой, а на лямке. Хмурясь, что-то оттуда вынул – несколько склянок размером не более спичечного коробка. Взял глиняную кружку, из которой я пил молоко, понюхал и, видимо, одобрил.
– Воды из колодезя, – распорядился, не оборачиваясь. Буквально через минуту в комнату внесли бадью. Та самая вредная баба Светлана и внесла. Нет чтобы боярская дочка потрудилась…
Лекарь зачерпнул кружкой из бадьи, потом накапал туда что-то из своих пузырьков. Я уж думал, все готово, но лысый обхватил кружку ладонями, подышал туда и быстро-быстро что-то зашептал. Не иначе колдует.
Я с трудом удержался, чтобы не рассмеяться. Вот уж во что никогда не верил, так это во всякие магические штучки, которыми полны газеты бесплатных объявлений. «Ведунья тетя Мотя снимет дурной глаз и откроет чакры за полцены». А вот девчонки у нас в группе относились к этому серьезно. Что с них взять – тупые.
– Пей, – протянул мне кружку лекарь.
– Небось горькая, – буркнул я, но послушно глотнул. Судя по вкусу – самая обычная вода. Ну что сказать? Шарлатан. Ну так на то у них и средневековье. И как с такими врачами они еще все не перемерли?
– Скончавши я, – сообщил лекарь боярину. – Зелье му борзо допоможет.
– Добре, Олеже, – кивнул ему боярин. – Ступай. Заутра ти две овцы на двор. Простой линии.
– И ти такожде, – вежливо кивнул лекарь, собрал свою котомку и удалился.
– Тако вот, Андрее, – подвел итог боярин. – Начаток целению тому есть. Сего дня зде будеши, а заутра к садовому тяжанию тому приставимшись. Олекса тя в разумение введет.
И он с чувством исполненного долга удалился. Итак, завтра начнется. В разумение меня пацан введет? Ну, посмотрим, кто кого.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Нет, они меня явно недооценили. Какой там месяц – уже через две недели я болтал по-местному так, будто и родился в этом самом Великом княжестве словенском. ВКС – обозвал я его мысленно. Язык оказался не больно-то и сложным – другое дело письменность. Тут у меня пока учителей не было, рыжий Алешка оказался безграмотным как пень.
– А на кой оно мне, крючки эти складывать? – недоуменно ответил он на вопрос о школе. – Нам, холопам, и без этой мороки прожить можно. Пусть бояре да ученые глаза портят.
Вспомнив все из того же учебника истории, как учили в древнерусских школах, я подумал, что в Алешкиных словах некая логика есть.
Только вот можно ли назвать окружающую действительность древнерусской? В ту ли историю я попал? На вопрос, какой сейчас век на дворе, пацан тут же ответил: «Двадцать второй».
– От чего считаете? От Рождества Христова? – на всякий случай поинтересовался я.
– Че? – вылупился он, и веснушки на его физиономии проступили еще яснее. – Какой такой Христов?
– Вы что же, не христиане? – тут уж мне пришел черед выпадать в осадок. – У вас что, князь Владимир не крестил Русь?
– У тебя, Андрюха, опять помутнение в уме, – засмеялся мальчишка. – Ерунду какую-то несешь. Какие такие христиане? Это кто? И не было у нас никакого князя Владимира, а был князь Велимир. Это вообще… такой козел… враг словенского народа. Он тысячу лет назад нас предал, киевские земли Элладе сдал, эллинским наместником заделался, панархонтом. Говорят, по любви огромной к базилейне эллинской. Ну, короче, с тех времен эллины тут все захватили, свои порядки завели.
– Ни фига ж себе, – вырвалось у меня.
– А то ж! – голосом экскурсовода подтвердил пацан. – Мы их пятьсот лет терпели, а потом сказали: хватит, эта земля была нашей. За Учение аринакское спасибо, конечно, пригодилось. А вот пушниной сами торговать будем, и лесом, и налоги ваши уродские, и законы сами напишем… Ну, в общем, даже и воевать пришлось, у эллинов базилей Янакий такой тупой оказался, не понял с ходу… Великая сеча была при Корсуни… Наших двадцать восемь человек полегло, а эллинов аж сорок три. С тех пор они поумнели, торговать торгуют, в Круге опять же три голоса им, по праву старшинства, а больше того – ни-ни.
Если бы я в тот момент не сидел на земле, пропалывая грядки с репой, то уж точно бы упал. Блин, что за мир, где я оказался? Великая сеча, счет двадцать восемь – сорок три, и пятьсот лет об этом помнят!
Полуденное солнце жарило от души, наверное, на все тридцать градусов. Пот струился по лбу, но я даже утереться забыл – настолько все это меня долбануло.
– Так от чего же вы все-таки счет ведете? – спросил я растерянно. – Говоришь, сейчас двадцать второй век?
– Ага, – подтвердил пацан. – От прихода Аринаки в Элладу, от начала Учения аринакского.
Я мельком подумал, что, наверное, не ту линию выбрал. Мне бы не на пищевую промышленность поступать, а на филфак МГУ. Ведь двух недель не прошло, а мало того что и понимаю все, и по-ихнему болтаю как свой, так еще мысленно перевожу здешнюю речь на современный язык, причем без каких-либо усилий, все автоматом происходит. Вернусь – надо будет бросить эти бродильные установки вкупе с гнусным доцентом Фроловым. Поступать на филфак. Блин, а как же тогда армия? Отсрочка же екнется.
О чем я думаю! Отсрочка, филфак! Сперва еще вернуться надо в свой мир, а там уж… Да, конечно, если есть вход, то должен быть и выход. Да где ж его искать? У кого спрашивать?
Когда я начинал говорить, что попал сюда из другого мира, на меня глядели с жалостью. Здесь это называется преждепамятной хворобой. То есть пробуждается в человеке какая-то прежняя память и стирает всю нормальную, ту, что с рождения в нем копилась.
– А что такое «прежняя память»? – спросил я тут же у поварихи Светланы. Баба, кстати, оказалась не такой уж и злобной, просто настроение у нее как флюгер.
– Так о прежней жизни, – недоуменно ответила тетка, накладывая нам в миски дымящейся просяной каши. – Которой раньше жил, пока там не помер и здесь не родился.
– Где это там? – Пока каша не остыла, можно было заняться допросом местного населения.
– Ну, в том шаре, – непонятно ответила она. – Шаров много, в одном помираешь, в другом рождаешься. А тут помрешь – и в следующем родишься. И так без конца.
О как! Тут, что ли, верят в переселение душ? Оригинально. «Хорошую религию придумали индусы»…
– Откуда же у вас такая вера взялась? – недоуменно протянул я. – Тут же не Индия какая.
– Откуда-откуда, – буркнула Светлана. – Не моего ума то дело, я вот все больше за скотиной хожу и вас, дармоедов, кормлю.
– Я не дармоед! – тут же встрял Алешка. – Я, между прочим, всю морковку проредил!
– Будешь во взрослую беседу лезть, – тут же поставила его на место Светлана, – компота не получишь.
Ужасная угроза… У нас бы как минимум прозвучало: «Уши оборву».
– А ты, Андрейка, – кинула она на меня печальный взгляд, – хворый еще пока, вот и не понимаешь. Линии не чуешь. Ты вот лучше боярина спроси про шары-то, он муж ученый…
Однако с боярином пока пообщаться не удавалось. В доме за него руководила доченька Аглая. Как выяснилось, жена у Волкова умерла в позапрошлом году, от какой-то синей лихоманки. Вот подросшая дочь и тренируется, репетирует роль хозяйки. Сам же боярин куда-то уехал по делам службы. Служба, кстати, оказалась довольно серьезной – в Уголовном Приказе, здешнем аналоге МВД. По словам дворни, ловил душегубов, озорующих на дорогах. Насколько я понял, должность имел крутую. По-нашему – никак не меньше генерала.
– Леха, а у вас тут что, и душегубы есть? – спросил я на другой день пацана, когда мы по указанию садовника деда Василия поливали яблони. Тяжелая, кстати, работа. Здесь ведь до насосов не додумались, здесь не шлангом поливаешь, а как негр таскаешь воду ведрами из бочки.
– А что ж им не быть? – Алешка не удивился вопросу, но посмотрел на меня снисходительно, как на несмышленыша. – Известное дело. Люди же разные бывают. Одни блюдут свою линию, а есть, которым на нее плевать. Им бы сейчас потешиться, кусок радости урвать, а что потом будет, им до факела. Вот и сбиваются такие в стаи, разбойничают, крадут, пакостят честным людям…
– И что, много таких?
– Много не много, а есть, – наставительно сказал Алешка. – Для того и Уголовный Приказ есть. А для вредоумных есть Ученый Сыск.
Ишь ты, еще и Ученый Сыск какой-то…
– Мне поначалу, как сюда попал, показалось, будто у вас все ну прямо такие добрые люди, все такие милосердные… – усмехнулся я.
Алешка меня не понял.
– Добрые – это как? Что значит – добрый человек? Так не говорят. Это все равно как сказать: вместительный мужик… Не мешок, понимаешь, а мужик…
– Вы чего тут, совсем? – поразился я. – Добрый… ну это значит – добрый, значит, всех любит, всех жалеет, всем помочь пытается…
– Опять тебя несет, Андрюха. Добрый… ну это же слово для вещей. Ну вот гляди: топор добрый, значит, в топорище плотно всажен, не вылетит, заточен правильно, не затупится. Добрый конь – значит, здоровый, выносливый, команды слушается. Добрый тулуп – значит, без дырок, все застежки на своих местах, зимой всяко обогреет.
Тут до меня наконец дошло, как же понимать двухнедельной давности слова насчет моей доброты. Ударение-то было на втором слоге. Доброта – попросту имущество. Сундуки в той комнате, куда ворвались стражники Уголовного Приказа, были имуществом неких загадочных лазняков. Вот и меня сочли имуществом, со всеми печальными последствиями.
Впрочем, не столь уж и печальными.
Как-то все тут было не по учебнику истории. Во всяком случае, пока я никаких ужасов феодализма не заметил. В усадьбе боярина Волкова жизнь текла спокойная, размеренная. Да, работали много, этого печального факта не вычеркнешь, как и того, что вставать действительно приходилось в самую рань. Однако и непосильной эту работу не назвать. Даже я, не шибко-то привычный к физическому труду, уже довольно скоро втянулся. Кормили тут сытно, спать ложились рано, так что и на хронический недосып я пожаловаться не мог. В Москве бывало и хуже, когда до трех ночи сидишь за компом, а в полвосьмого надо уже вставать, чтобы успеть к первой паре.
Народ в усадьбе подобрался какой-то спокойный, всерьез никто не ссорился. Даже нервная повариха Светлана по своей стервозности явно недотягивала до среднесовковой буфетчицы. Жили люди по издавна заведенному ритму, каждый знал, что делать, никто не носился с палкой и не подгонял. Интересно, это только у боярина Волкова такая идиллия или здесь все так?
Я выплеснул ведро на взрыхленный возле яблони круг, отдышался. Еще двадцать ведер сюда – и можно переходить к следующему дереву. Что поделаешь, стоит жара ну прямо как в Москве, сад нуждается в поливе. Вот и Алешка выплеснул свое ведро и тоже стоит, отдыхая перед очередной пробежкой к бочке.
А вот как тут у них поддерживается трудовое усердие?
– Слышь, Леха, – нарочито лениво спросил я, – а вот прикинь, ты сейчас, вместо того чтобы поливать, смотаешься из усадьбы ну там с уличными пацанами на пруд или что-то типа. Чего тебе за это будет?
Мальчишка задумался. По-моему, мысли о пруде его уже не раз посещали.
– Дед Василий отругает, – ответил он наконец.
– И только? – не поверил я. – А не накажут?
– Наказывают совсем глупых, кто слов не понимает, – разъяснил пацан. – А мне с детства все про линию растолковали. На фига мне ее кривить? Мучайся потом…
– Как это – линию кривить? – не понял я. Давно, кстати, надо разобраться, что это все они, чуть не слово, линию какую-то поминают.
– Совсем ты хворый, – тоном совершающего обход главврача констатировал Алешка. – Совсем всю жизнь свою забыл. А ведь тебя, как и всех, учили. Линия – она у каждого есть, и ее нужно прямой держать. Вот сбегу я на пруд, это радость, так?
– Само собой, – улыбнулся я.
– Значит, линия моя в радость искривится. Это сейчас. А потом она вильнет в беду какую. Мало ли… Хорошо, если по мелочи, живот там разболится или зуб… А если что похуже?
– Ну например?
– Ну вот братана моего, Митяя, боярин с собой возьмет на отлов душегубов… Уже два раза брал… Вот возьмет, а там случится чего плохое? Так ведь и с батькой было, когда мне шести еще не стукнуло. Его там конь душегубский копытом по голове… Батька до зимы болел, а потом и помер… А может, не сейчас долбанет, а в другом шаре. Какая разница, душе-то всяко больно…
– Как-то непонятно говоришь… Наверное, и сам не понимаешь толком, а за взрослыми повторяешь, – я не упустил случая поддеть его. – Так что, выходит, у вас тут холопов вообще не наказывают? Боярин такой… – слово «добрый» уже не годилось, что ж, на ходу изобретем замену, – мягкосердечный?
– Боярин наш правильно линию держит, – с достоинством сообщил Алешка. – И свою, и за нашими следит, мы ж не чужие ему. Бывает, кого и наказать приходится, чтобы линию-то выровнять.
Одет он был неброско, но вполне добротно: серая плотная куртка довольно странного покроя, штаны заправлены в короткие сапоги, на широком кожаном поясе висит не слишком длинная, но все равно внушительная сабля. Лоб перетянут голубой лентой с вышитыми на ней золотистыми молниями. Чем-то он походил на кота. Черного с белым пятнышком на хвосте. Этакий старый, опытный ветеран помоек, мастер зубокогтевого боя, любитель пропустить рюмочку валерианки и оприходовать юную киску.
– Хлап лазняковый, – с утвердительной интонацией произнес мужчина. Голос у него оказался довольно мягким, с таким голосом надо по телику излагать прогноз погоды. – Лет елико ти?
– Девятнадцать, – хрипло отозвался я.
– Хворобу кою чи имаши?
Ясное дело, интересуется состоянием здоровья. Может, напугать его СПИДом? Так ведь не поймет, дикарь.
Я развел руками. Мол, как хочешь, так и понимай. Медицинскую справку все равно не представлю.
– Ну, добре есть, – сказал он и жестом велел мне перешагнуть веревку. Похоже, сделал свой выбор.
Может, сделать и мне? Выхватить у него саблю, рубануть сверху вниз по шее – и деру? Ах да, совсем забыл, я же не майор спецназа. Да и, кроме того… как-то не привык я рубить живых людей. Мясо из морозилки – всегда пожалуйста, а дядька-то этот чем виноват? Только тем, что родился в ненужное время и в ненужном месте?
Оставив геройские идеи, я пошел вместе с мужчиной к столу, где ожидал нас регистратор торгов.
– Вот, Линеславе, – указал на меня покупатель. – Пиши на мене. Елико ж пинезей?
– Григорий рече, двоедесят малых сереброгривен, – сообщил чиновник.
– Ну, пиши, мзда та не страховидна есть. Кое ж имя той мает?
Мог бы, кстати, и у меня спросить. Что я, лошадь безъязыкая?
– Писано – Андрей, – заглянул в амбарную книгу чиновник. И тут я увидел, чем он делает записи, что заменяло ему романтическое гусиное перо.
Обыкновенная шариковая ручка. Такие в электричках продают по три штуки на десятку.
Регистрация покупки свершилась в рекордный срок, и мой теперь уже законный владелец тронул меня за плечо.
– Пойдемо, Андрее. Кони те заждамши. Да не зыркай бирючьи, линия ти проста будет. Такожде и хвороба та целима есть.
Утешает, значит. Интересно, какую это хворобу он во мне обнаружил? И что за линию имеет в виду?
4
Усадьба у боярина Волкова оказалась не очень-то и масштабна. Всей челяди, как я понял из его объяснений, пока мы ехали в телеге, одиннадцать человек, я двенадцатым буду. И дом тоже далеко не царский дворец и даже не княжеский терем.
Участок, впрочем, довольно приличный, соток пятьдесят, подметил я глазом опытного дачника. И состояние вроде бы вполне приличное: двор чисто подметен, перед домом клумбы с цветами, где-то за домом – примыкающие к нему сараи, овины и амбары, еще дальше – огороды и сад.
Дом оказался всего лишь двухэтажным, впрочем, первый этаж каменный, что, наверное, считается тут немереной крутизной. Второй – из бревен, крыша черепицей крыта, причем разноцветной – синие, красные и черные плитки составляли затейливый узор.
Я поймал себя на том, что приглядываюсь к дому, точно покупатель. Еще немного – и скажу: «Заверните». Нет чтобы терзаться мрачными мыслями. Похоже, их, мрачных, слишком много выплеснулось из меня в «торговом зале», и теперь внутри было какое-то отупение.
Пожилой мужик, правивший лошадьми, соскочил с телеги, закрыл здоровенные ворота на брус толщиной с руку, продев его в чугунные скобы. Потом принялся неспешно распрягать лошадей.
– Пойдемо, – потянул меня за рукав боярин Волков Александр Филиппович.
И мы поднялись на высокое, метра в полтора, крыльцо, прошли сквозь темные сени, затем – в просторную комнату никак не меньше той, где я вчера очнулся. В центре имелся длинный стол, вдоль него тянулись узкие лавки, а по стенам – лавки широкие, не меньше метра на вид. И эти широкие лавки были застелены каким-то тряпьем. На стенах висели пучки сушеных трав, отчего запах тут держался вполне приличный – полынь и еще что-то, чему я с ходу не сумел подобрать названия.
– То храмина людская, – пояснил боярин, садясь на ближайшую лавку. – И снедают ту, и почивают людие. Разумевши ли?
Разуметь-то я разумел, но мысли мои сейчас занимал другой вопрос. Уместно ли сесть или так вот и придется стоять столбом перед боярином? Какие у них тут правила?
– По тя писано, – продолжал Александр Филиппович, – держит бо тя хвороба та преждепамятна. Темже убо и мове словенской худо разумевши.
Я наконец решился и сел рядом. Будь что будет. В конце концов, я ихней мовы не разумею, значит, мне простительно.
– Что такое хвороба преждепамятная? – все в том же отупении спросил я боярина.
– Восстани, – поморщился он. – Неподобно при господине том хлапу сидючи. А хвороба та известна есть да целима. Димитрие! – неожиданно громко крикнул он, и в комнату поспешно вошел крепкий парень, года на три постарше меня.
– Той, Димитрие, ин хлап нам есть, – объяснил ему Волков. – Андрей имя мает. Хворобой той держим преждепамятной. Ты теки борзо до лекаря Олега, да явится спешно. Светлану покликай, да поснедать ему сноровит. А такожде брата меньша того пришли борзо.
Какие они тут, однако, заботливые. Это у нас что, крепостное право или санаторий? Как-то настораживал меня здешний гуманизм. Не бывает так.
– Не убойся нимало, – повернулся ко мне боярин. – Еже мнится ти, морок есть, памятование за прежнежитие. Темже и мову ту словенску забымши, и порядку тому дивуючись. Едину месяцу ще не истекшу, здрав будеши.
В комнату вошла средних лет тетка с подносом в руках. Ловко поклонилась боярину, скептически зыркнула на меня и опустила поднос на стол. Из объемистой миски тянулся пар, несколько крупных ломтей серого ноздреватого хлеба тоже были весьма кстати, как и внушительная, никак не меньше полулитра, кружка молока.
– Рекут, хлап той есть, – буркнула она, указывая на меня боярину, – так пошто подносити му? Ноги мает, до поварни дошед бы.
Спасибо, тетя, ты мне тоже не понравилась с первого взгляда. Буфетчицей бы тебе в какой-нибудь совковой забегаловке. Но, однако, что за нравы? Рабыня делает замечания господину. А как же боярская честь? На месте Волкова я бы ее на конюшню отправил. Ну, или хотя бы намекнул на такое развитие событий.
– Остави, Светлано, – спокойно ответил ей Александр Филиппович. – Линия ти да не крива буде. Хвор бо, мове той худо разумеет, порядку не ведаючи. Жалобу имай до отрока.
– Жалобу ту вчера уже имамши, – тут же отбрила его баба, – Олене той. Темже блюду линию, да будет проста.
Что это они все «линия» да «линия»? И слово, по-моему, даже не русское. Точно! Есть же английское «line». А в английском, кстати, оно откуда?
Вредная Светлана вильнула задом и удалилась, и сейчас же в комнату вбежал рыжий пацаненок лет одиннадцати-двенадцати в перемазанных землей холщовых штанах и длинной, почти до колен, светло-серой рубахе.
– Кликамши, господине? – не особо старательно поклонился он боярину. – А пошто кликамши?
– Алексие, – строгим тоном сказал Александр Филиппович, – той есть Андрей, хлап, купих того на торгу сего дни. Держим бо хворобою преждепамятной, темже убо нашу мову словенску худо разумеет и порядок тот такожде. При тебе той будет, заедно роботу ту садову сполняючи. Ты му пособиши мову ту воспомянути, язык бо у тебе метле подобен. По вечере возмеши того, а ныне ступай борзо, робота та заждамши тя, мыслю.
Нет, как-то недооценивает боярин Волков моих способностей. Я практически все понял. Меня тут считают чем-то типа помешанного с отшибленной памятью и собираются лечить. А для лучшего усвоения языка мне навязали общество юного лоботряса с языком как помело. Ровесника моей сестренке… О чем вообще с такими мелкими говорить? Уж лучше бы меня поручили заботам юной девы красы неописуемой, с косой пяти сантиметров толщиной и в кокошнике… Отставить кокошник, он, кажется, был только у замужних.
Ну дела! Там, наверху, явно кто-то есть – и Он меня услышал. Вновь отворилась дверь, и в людскую вошла – нет, вплыла! – девушка моей мечты. Все как заказано – стройная фигура, розовые щеки, толстая коса… А уж пять ли там сантиметров, можно будет потом измерить, в более подходящей обстановке.
Одета, конечно, совсем не по-летнему. Голубовато-серая юбка до пят, выше пояса – лиловая накидка с золотистой вышивкой, в волосах – серебряный обруч.
– Простой линии, тятенько, – изрекла она с порога и задумчиво оглядела меня. – Рекут людие, нова хлапа купимши? А потребен ли?
Так. Тятенька… Это гораздо хуже. И что-то не замечаю радости по поводу моего появления.
– И такожде линии простой, – весело ответил ей тятенька. – Глянути пришедши, Аглаю? Андрей имя той мает. Да держим той хворобой, целению убо нужен.
– Чудотвориши, тятенько, – поджала она некрашеные, но очень выразительные губки. – Чи пинезем счету не маеши?
А фиг ли тебе, девочка, считать папины доходы? Я смотрю, тут вообще какие-то нефеодальные нравы. Не вижу трепета перед боярином. Может, у них тут вообще матриархат?
– Иди, иди, Аглаю, – негромко велел боярин, и дочь как-то вдруг съежилась, – да глянь, чи лекарь тот пришедши?
Девица развернулась и вышла, колыхнув своей просторной юбкой.
– Ты снедай, Андрее, – напомнил мне боярин.
Да, о больных тут неплохо заботятся. Вот что будет, когда меня сочтут здоровым? Небось загрузят работой от забора до обеда, учитывая изначальные затраты.
– Снедаючи, зде сиди, – поднимаясь, велел Александр Филиппович. Мне вдруг вспомнилось, что именно так звали Александра Македонского. Тоже папа Филипп, и фильм об этом деятеле я смотрел.
Интересно, тут был свой Александр Македонский?
…А ничего, кормят прилично. Те же разваренные овощи, что и утром, но здесь они были щедро сдобрены мясом. Хлеб тоже оказался значительно вкуснее магазинного. Я даже молока выпил, хотя и не люблю с детства. Не так страшно оказалось, кстати. Явно не порошковое.
Я доел, расположился на лавке поудобнее. Странно, однако. Если это людская, то где же люди? Впрочем, еще не вечер, работают наверняка. То же, кстати, и меня ждет, едва лишусь статуса «держимого хворобой». Гнуть спину с рассвета до заката. Самое страшное, что с рассвета. Терпеть ненавижу рано вставать.
Похоже, я снова задремал – воздух как-то заструился, поплыли в нем радужные пятна, точно бензиновые разводы на лужах, и по лужам этим бежали неуклюже Жора Панченко и Аркадий Львович, скованные одной цепью в районе щиколоток. Над ними извергался ливень, асфальт пузырился, из канализационного люка фонтанчиком била грязно-бурая вода, изображая из себя горную речку…
– Вот, погляди того, лекарю. Сморимши того, видать.
– При хворобе той преждепамятной не дивно, – второй голос был низок и гулок. Ну прямо оперный бас.
Я рывком поднялся на лавке. В комнате стояли двое: боярин Волков и длинный тощий мужчина, почти полностью облысевший. С ног до головы закутан он был в черный балахон широкого покроя, грудь его украшала серебряная цепь, на которой висела какая-то блямба весом, очевидно, в килограмм. Пучок скрещенных молний, штук шесть, схваченных в центре многолучистым кругом, видимо изображавшим солнце.
– Кое ти имя, юнате? – хмуро спросил представитель местной медицины. Чем-то он был раздражен и потому очень смахивал на участковую нашу врачиху Тамару Сергеевну, которая очень не любила ходить по вызовам, и потому при температуре ниже тридцати восьми ее лучше было не приглашать. С ходу выдвигала версию о симуляции и отказывалась писать справку для института.
– Знаете, я вообще-то не юннат, – поднимаясь с лавки, сообщил я неприветливому лекарю. – Никогда не любил возиться с хомяками и морскими свинками. Я в детстве лыжами занимался и еще ходил в кружок программирования на вижуал бейсике.
Лично мне от этого черного доктора ничего не надо, так что я выгибаться под него буду?
– Глаголь, глаголь, – лекарь почему-то нисколько не обиделся, – не обинуючись, навычной ти мовой глаголь.
Ну, поговорить можно. Я прочитал ему вслух несколько текстов «Наутилуса» и «Зимовья зверей», таблицу первообразных для простейших функций и совсем уж было вознамерился поведать классификацию аппаратов искусственного брожения.
– Довлеет, – прервал меня лекарь. И, повернувшись к боярину, добавил: – То истинно преждепамятная хвороба. Но добре, что мова та есть словенской сходна, темже хвороба удобецелительней.
Он положил на стол свою котомку – этакий врачебный чемоданчик, только не с ручкой, а на лямке. Хмурясь, что-то оттуда вынул – несколько склянок размером не более спичечного коробка. Взял глиняную кружку, из которой я пил молоко, понюхал и, видимо, одобрил.
– Воды из колодезя, – распорядился, не оборачиваясь. Буквально через минуту в комнату внесли бадью. Та самая вредная баба Светлана и внесла. Нет чтобы боярская дочка потрудилась…
Лекарь зачерпнул кружкой из бадьи, потом накапал туда что-то из своих пузырьков. Я уж думал, все готово, но лысый обхватил кружку ладонями, подышал туда и быстро-быстро что-то зашептал. Не иначе колдует.
Я с трудом удержался, чтобы не рассмеяться. Вот уж во что никогда не верил, так это во всякие магические штучки, которыми полны газеты бесплатных объявлений. «Ведунья тетя Мотя снимет дурной глаз и откроет чакры за полцены». А вот девчонки у нас в группе относились к этому серьезно. Что с них взять – тупые.
– Пей, – протянул мне кружку лекарь.
– Небось горькая, – буркнул я, но послушно глотнул. Судя по вкусу – самая обычная вода. Ну что сказать? Шарлатан. Ну так на то у них и средневековье. И как с такими врачами они еще все не перемерли?
– Скончавши я, – сообщил лекарь боярину. – Зелье му борзо допоможет.
– Добре, Олеже, – кивнул ему боярин. – Ступай. Заутра ти две овцы на двор. Простой линии.
– И ти такожде, – вежливо кивнул лекарь, собрал свою котомку и удалился.
– Тако вот, Андрее, – подвел итог боярин. – Начаток целению тому есть. Сего дня зде будеши, а заутра к садовому тяжанию тому приставимшись. Олекса тя в разумение введет.
И он с чувством исполненного долга удалился. Итак, завтра начнется. В разумение меня пацан введет? Ну, посмотрим, кто кого.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Изгиб линии
1
Нет, они меня явно недооценили. Какой там месяц – уже через две недели я болтал по-местному так, будто и родился в этом самом Великом княжестве словенском. ВКС – обозвал я его мысленно. Язык оказался не больно-то и сложным – другое дело письменность. Тут у меня пока учителей не было, рыжий Алешка оказался безграмотным как пень.
– А на кой оно мне, крючки эти складывать? – недоуменно ответил он на вопрос о школе. – Нам, холопам, и без этой мороки прожить можно. Пусть бояре да ученые глаза портят.
Вспомнив все из того же учебника истории, как учили в древнерусских школах, я подумал, что в Алешкиных словах некая логика есть.
Только вот можно ли назвать окружающую действительность древнерусской? В ту ли историю я попал? На вопрос, какой сейчас век на дворе, пацан тут же ответил: «Двадцать второй».
– От чего считаете? От Рождества Христова? – на всякий случай поинтересовался я.
– Че? – вылупился он, и веснушки на его физиономии проступили еще яснее. – Какой такой Христов?
– Вы что же, не христиане? – тут уж мне пришел черед выпадать в осадок. – У вас что, князь Владимир не крестил Русь?
– У тебя, Андрюха, опять помутнение в уме, – засмеялся мальчишка. – Ерунду какую-то несешь. Какие такие христиане? Это кто? И не было у нас никакого князя Владимира, а был князь Велимир. Это вообще… такой козел… враг словенского народа. Он тысячу лет назад нас предал, киевские земли Элладе сдал, эллинским наместником заделался, панархонтом. Говорят, по любви огромной к базилейне эллинской. Ну, короче, с тех времен эллины тут все захватили, свои порядки завели.
– Ни фига ж себе, – вырвалось у меня.
– А то ж! – голосом экскурсовода подтвердил пацан. – Мы их пятьсот лет терпели, а потом сказали: хватит, эта земля была нашей. За Учение аринакское спасибо, конечно, пригодилось. А вот пушниной сами торговать будем, и лесом, и налоги ваши уродские, и законы сами напишем… Ну, в общем, даже и воевать пришлось, у эллинов базилей Янакий такой тупой оказался, не понял с ходу… Великая сеча была при Корсуни… Наших двадцать восемь человек полегло, а эллинов аж сорок три. С тех пор они поумнели, торговать торгуют, в Круге опять же три голоса им, по праву старшинства, а больше того – ни-ни.
Если бы я в тот момент не сидел на земле, пропалывая грядки с репой, то уж точно бы упал. Блин, что за мир, где я оказался? Великая сеча, счет двадцать восемь – сорок три, и пятьсот лет об этом помнят!
Полуденное солнце жарило от души, наверное, на все тридцать градусов. Пот струился по лбу, но я даже утереться забыл – настолько все это меня долбануло.
– Так от чего же вы все-таки счет ведете? – спросил я растерянно. – Говоришь, сейчас двадцать второй век?
– Ага, – подтвердил пацан. – От прихода Аринаки в Элладу, от начала Учения аринакского.
Я мельком подумал, что, наверное, не ту линию выбрал. Мне бы не на пищевую промышленность поступать, а на филфак МГУ. Ведь двух недель не прошло, а мало того что и понимаю все, и по-ихнему болтаю как свой, так еще мысленно перевожу здешнюю речь на современный язык, причем без каких-либо усилий, все автоматом происходит. Вернусь – надо будет бросить эти бродильные установки вкупе с гнусным доцентом Фроловым. Поступать на филфак. Блин, а как же тогда армия? Отсрочка же екнется.
О чем я думаю! Отсрочка, филфак! Сперва еще вернуться надо в свой мир, а там уж… Да, конечно, если есть вход, то должен быть и выход. Да где ж его искать? У кого спрашивать?
Когда я начинал говорить, что попал сюда из другого мира, на меня глядели с жалостью. Здесь это называется преждепамятной хворобой. То есть пробуждается в человеке какая-то прежняя память и стирает всю нормальную, ту, что с рождения в нем копилась.
– А что такое «прежняя память»? – спросил я тут же у поварихи Светланы. Баба, кстати, оказалась не такой уж и злобной, просто настроение у нее как флюгер.
– Так о прежней жизни, – недоуменно ответила тетка, накладывая нам в миски дымящейся просяной каши. – Которой раньше жил, пока там не помер и здесь не родился.
– Где это там? – Пока каша не остыла, можно было заняться допросом местного населения.
– Ну, в том шаре, – непонятно ответила она. – Шаров много, в одном помираешь, в другом рождаешься. А тут помрешь – и в следующем родишься. И так без конца.
О как! Тут, что ли, верят в переселение душ? Оригинально. «Хорошую религию придумали индусы»…
– Откуда же у вас такая вера взялась? – недоуменно протянул я. – Тут же не Индия какая.
– Откуда-откуда, – буркнула Светлана. – Не моего ума то дело, я вот все больше за скотиной хожу и вас, дармоедов, кормлю.
– Я не дармоед! – тут же встрял Алешка. – Я, между прочим, всю морковку проредил!
– Будешь во взрослую беседу лезть, – тут же поставила его на место Светлана, – компота не получишь.
Ужасная угроза… У нас бы как минимум прозвучало: «Уши оборву».
– А ты, Андрейка, – кинула она на меня печальный взгляд, – хворый еще пока, вот и не понимаешь. Линии не чуешь. Ты вот лучше боярина спроси про шары-то, он муж ученый…
Однако с боярином пока пообщаться не удавалось. В доме за него руководила доченька Аглая. Как выяснилось, жена у Волкова умерла в позапрошлом году, от какой-то синей лихоманки. Вот подросшая дочь и тренируется, репетирует роль хозяйки. Сам же боярин куда-то уехал по делам службы. Служба, кстати, оказалась довольно серьезной – в Уголовном Приказе, здешнем аналоге МВД. По словам дворни, ловил душегубов, озорующих на дорогах. Насколько я понял, должность имел крутую. По-нашему – никак не меньше генерала.
– Леха, а у вас тут что, и душегубы есть? – спросил я на другой день пацана, когда мы по указанию садовника деда Василия поливали яблони. Тяжелая, кстати, работа. Здесь ведь до насосов не додумались, здесь не шлангом поливаешь, а как негр таскаешь воду ведрами из бочки.
– А что ж им не быть? – Алешка не удивился вопросу, но посмотрел на меня снисходительно, как на несмышленыша. – Известное дело. Люди же разные бывают. Одни блюдут свою линию, а есть, которым на нее плевать. Им бы сейчас потешиться, кусок радости урвать, а что потом будет, им до факела. Вот и сбиваются такие в стаи, разбойничают, крадут, пакостят честным людям…
– И что, много таких?
– Много не много, а есть, – наставительно сказал Алешка. – Для того и Уголовный Приказ есть. А для вредоумных есть Ученый Сыск.
Ишь ты, еще и Ученый Сыск какой-то…
– Мне поначалу, как сюда попал, показалось, будто у вас все ну прямо такие добрые люди, все такие милосердные… – усмехнулся я.
Алешка меня не понял.
– Добрые – это как? Что значит – добрый человек? Так не говорят. Это все равно как сказать: вместительный мужик… Не мешок, понимаешь, а мужик…
– Вы чего тут, совсем? – поразился я. – Добрый… ну это значит – добрый, значит, всех любит, всех жалеет, всем помочь пытается…
– Опять тебя несет, Андрюха. Добрый… ну это же слово для вещей. Ну вот гляди: топор добрый, значит, в топорище плотно всажен, не вылетит, заточен правильно, не затупится. Добрый конь – значит, здоровый, выносливый, команды слушается. Добрый тулуп – значит, без дырок, все застежки на своих местах, зимой всяко обогреет.
Тут до меня наконец дошло, как же понимать двухнедельной давности слова насчет моей доброты. Ударение-то было на втором слоге. Доброта – попросту имущество. Сундуки в той комнате, куда ворвались стражники Уголовного Приказа, были имуществом неких загадочных лазняков. Вот и меня сочли имуществом, со всеми печальными последствиями.
Впрочем, не столь уж и печальными.
Как-то все тут было не по учебнику истории. Во всяком случае, пока я никаких ужасов феодализма не заметил. В усадьбе боярина Волкова жизнь текла спокойная, размеренная. Да, работали много, этого печального факта не вычеркнешь, как и того, что вставать действительно приходилось в самую рань. Однако и непосильной эту работу не назвать. Даже я, не шибко-то привычный к физическому труду, уже довольно скоро втянулся. Кормили тут сытно, спать ложились рано, так что и на хронический недосып я пожаловаться не мог. В Москве бывало и хуже, когда до трех ночи сидишь за компом, а в полвосьмого надо уже вставать, чтобы успеть к первой паре.
Народ в усадьбе подобрался какой-то спокойный, всерьез никто не ссорился. Даже нервная повариха Светлана по своей стервозности явно недотягивала до среднесовковой буфетчицы. Жили люди по издавна заведенному ритму, каждый знал, что делать, никто не носился с палкой и не подгонял. Интересно, это только у боярина Волкова такая идиллия или здесь все так?
Я выплеснул ведро на взрыхленный возле яблони круг, отдышался. Еще двадцать ведер сюда – и можно переходить к следующему дереву. Что поделаешь, стоит жара ну прямо как в Москве, сад нуждается в поливе. Вот и Алешка выплеснул свое ведро и тоже стоит, отдыхая перед очередной пробежкой к бочке.
А вот как тут у них поддерживается трудовое усердие?
– Слышь, Леха, – нарочито лениво спросил я, – а вот прикинь, ты сейчас, вместо того чтобы поливать, смотаешься из усадьбы ну там с уличными пацанами на пруд или что-то типа. Чего тебе за это будет?
Мальчишка задумался. По-моему, мысли о пруде его уже не раз посещали.
– Дед Василий отругает, – ответил он наконец.
– И только? – не поверил я. – А не накажут?
– Наказывают совсем глупых, кто слов не понимает, – разъяснил пацан. – А мне с детства все про линию растолковали. На фига мне ее кривить? Мучайся потом…
– Как это – линию кривить? – не понял я. Давно, кстати, надо разобраться, что это все они, чуть не слово, линию какую-то поминают.
– Совсем ты хворый, – тоном совершающего обход главврача констатировал Алешка. – Совсем всю жизнь свою забыл. А ведь тебя, как и всех, учили. Линия – она у каждого есть, и ее нужно прямой держать. Вот сбегу я на пруд, это радость, так?
– Само собой, – улыбнулся я.
– Значит, линия моя в радость искривится. Это сейчас. А потом она вильнет в беду какую. Мало ли… Хорошо, если по мелочи, живот там разболится или зуб… А если что похуже?
– Ну например?
– Ну вот братана моего, Митяя, боярин с собой возьмет на отлов душегубов… Уже два раза брал… Вот возьмет, а там случится чего плохое? Так ведь и с батькой было, когда мне шести еще не стукнуло. Его там конь душегубский копытом по голове… Батька до зимы болел, а потом и помер… А может, не сейчас долбанет, а в другом шаре. Какая разница, душе-то всяко больно…
– Как-то непонятно говоришь… Наверное, и сам не понимаешь толком, а за взрослыми повторяешь, – я не упустил случая поддеть его. – Так что, выходит, у вас тут холопов вообще не наказывают? Боярин такой… – слово «добрый» уже не годилось, что ж, на ходу изобретем замену, – мягкосердечный?
– Боярин наш правильно линию держит, – с достоинством сообщил Алешка. – И свою, и за нашими следит, мы ж не чужие ему. Бывает, кого и наказать приходится, чтобы линию-то выровнять.