Страница:
К чему же привела наше общество кампания по переориентации потребностей на структуру общества потребления? К сильнейшему стрессу в совокупности с расщеплением массового сознания. Говорят даже об “искусственной шизофренизации” населения. Люди не могут сосредоточиться на простом вопросе — чего они хотят? Их запросы включают в себя взаимоисключающие вещи. В условиях обеднения усилились уравнительные архетипы, и люди хотели бы иметь солидарное общество — но так, чтобы самим лично прорваться в узкий слой победителей в конкурентной борьбе. И при этом, если удастся, не считать себя хищниками а уважать себя как православных.
Это — не какая-то особенная проблема России, хотя нигде она не создавалась с помощью такой мощной технологии. Начиная с середины ХХ века потребности стали интенсивно экспортироваться Западом в незападные страны через механизмы культуры. Разные страны по-разному и в разной степени закрывались от этого экспорта, сохраняя баланс между структурой потребностей и теми реально доступными ресурсами для их удовлетворения, которыми они располагали. Сильнейшим барьером, защищавшим местную (“реалистичную”) систему потребностей, были сословные и кастовые рамки культуры.
Таким барьером, например, было закрыто крестьянство в России. Крестьянину и в голову бы не пришло купить сапоги или гармонь до того, как он накопил на лошадь и плуг — он ходил в лаптях. Так же в середине ХIХ века было защищено население Индии и в большой степени Японии. Позже защитой служил мессианизм национальной идеологии (в СССР, Японии, Китае). Были и другие защиты — у нас, например, осознание смертельной внешней угрозы, формирующей потребности “окопного быта”.
При ослаблении этих защит ниже определенного порога происходит, по выражению Маркса, “ускользание национальной почвы” из-под производства потребностей, и они начинают полностью формироваться в эпицентрах мирового капитализма. По замечанию Маркса, такие общества, утратившие свой культурный железный занавес, можно “сравнить с идолопоклонником, чахнущим от болезней христианства” — западных источников национального дохода нет, западного образа жизни создать невозможно, а потребности западные.
Ведь именно поэтому так по-разному сложилась историческая судьба разных незападных обществ. В культуре Китая, Юго-Восточной Азии, Индии и арабских стран были механизмы, защитившие их население от импорта сфабрикованных на Западе потребностей, а в Океании, Африке, Латинской Америке — нет. И поэтому Азия нашла свой путь индустриализации и развития — и уже обгоняет Запад, а Африка и половина латиноамериканского общества хиреют.
Американский антрополог М.Сахлинс приводит фразу из «Коммунистического манифеста», в которой Маркс обосновывает неизбежность мировой гегемонии западной буржуазии — «Низкие цены ее товаров — вот та тяжелая артиллерия, которой буржуазия сметает все Китайские Стены». Далее он показывает, что весь этот тезис и выражающая его метафора ложны: «Ирония метафоры очевидна, потому что Китайские стены оказались далеко не так уязвимы, как казалось во времена Маркса. Напротив, в качестве обозначения границ „цивилизации“, а следовательно, и ограничения на спрос и перемещение товаров, Стена прекрасно справляется со своей извечной функцией, которая состоит в том чтобы держать китайцев внутри, а не варваров снаружи. И даже когда иностранные товары или варвары одолевают, их местное воспроизводство и значения скоро приобретают китайскую специфику. Западный капитал и товары не могут легко проникнуть в Китай посредством „демонстрационного эффекта“. Иллюзия, что это возможно, — навязчивая идея, которой Европа одержима уже около трехсот лет: все эти сотни миллионов китайских потребителей, только и ждущих английских шерстяных и хлопчатобумажных тканей, стальной утвари, ружей и кораблей, а позднее „джипов“, парфюмерии, телевизоров. Современная буржуазная версия Эльдорадо, мечта об открытии Китая для товаров западного производства все еще жива, несмотря на вопиющий раз за разом провал всех попыток воплотить ее в реальность. За триста лет мечты европейцев разбиваются не о невозможность прохода в Китай с Северо-Запада [через Стену], а в невозможность изменить сердца и умы азиатов».
В.В.Крылов пишет о феномене слаборазвитости: “Вызванные к жизни не столько убогим состоянием местной системы работ, сколько развитыми формами современного производства в эпицентрах мирового прогресса, новые потребности развивающихся обществ не могут ни качественно, ни количественно быть удовлетворены за счет тех ресурсов, которые предоставляет в их распоряжение местная система работ”165. И добавляет важную вещь, объясняющую, почему такие “идолопоклонники” вынуждены вечно быть подавленными, чахнущими: “Удовлетворение новых потребностей, если оно вообще когда-нибудь осуществляется хотя бы для отдельных слоев такого общества, наступает именно тогда, когда эти потребности под могучим воздействием извне уже сменились еще более новыми… Они переживают мучительный процесс поиска выхода из создавшегося положения, сопровождающийся всплесками идеологического и социального брожения” (там же, с. 104). Вот куда нас загнали наши марксисты-демократы-либералы.
Так и осуществляется большая программа по превращению нас в чахнущих идолопоклонников. Процесс внедрения “невозможных” потребностей протекал в СССР начиная с 60-х годов, когда ослабевали указанные выше культурные защиты против внешнего идеологического воздействия. Эти защиты были обрушены обвально в годы перестройки под ударами всей государственной идеологической машины. И прежде всего культ личного потребления был воспринят элитой, в том числе интеллигенцией (подавляющее большинство «новых русских» имеют высшее образование). Это уже само по себе говорит о поражении сознания. А.Тойнби подчеркивает, что оборотной стороной этого культа («сибаритства») является «дегуманизация „господствующего меньшинства“, спесивое отношение ко всем тем, кто находится за его пределами; большая часть человечества в при этом заносится в разряд „скотов“, „низших“, на которых смотрят как на сам собою разумеющийся объект подавления и глумления». Это и произошло с нашими демократами.
При этом новая система потребностей, которая вслед за элитой была освоена населением, была воспринята не на подъеме хозяйства, а при резком сокращении местной ресурсной базы для их удовлетворения. Это породило массовое шизофреническое сознание и быстрый регресс хозяйства — с одновременным культурным кризисом и распадом системы солидарных связей. Монолит народа рассыпался на кучу песка, зыбучий конгломерат мельчайших человеческих образований — семей, кланов, шаек.
Когда идеологи и “технологи” планировали и проводили эту акцию, они преследовали, конечно, конкретные политические цели — в соответствии с заказом. Но удар по здоровью страны нанесен несопоставимый с конъюнктурной задачей — в РФ создан порочный круг угасания народа. Система потребностей, даже при условии ее более или менее продолжительной изоляции от чуждого влияния, очень живуча. Она обладает инерцией и воспроизводится, причем, возможно, во все более уродливой форме. Поэтому даже если бы удалось каким-то образом вновь поставить эффективные барьеры для “экспорта образов”, какой-то новый железный занавес, внутреннее противоречие тем самым еще не было бы решено. Ни само по себе экономическое “закрытие” России, ни появление анклавов общинного строя в ходе нынешней ее архаизации не подрывают воспроизводства “потребностей идолопоклонника”. Таким образом, у нас есть реальный шанс “зачахнуть” едва ли не в подавляющем большинстве.
В середине 90-х годов еще теплилась надежда на то, что биологические инстинкты (самосохранения и продолжения рода) поставят достаточно надежный заслон, чтобы преодолеть воздействие нагнетаемых с помощью идеологических СМИ потребностей. Время показало, что эти надежды тщетны — инстинкты без соединения с культурными защитами, без крепкого и связного “универсума символов” слишком слабы, чтобы справиться с современной технологией превращения людей в толпу.
Возникает вопрос, не оказались ли мы в новой “экзистенциальной” ловушке — как и перед революцией начала ХХ века? Она складывалась в ходе такого процесса. До начала ХХ века почти 90% населения России жили с уравнительным крестьянским мироощущением (“архаический аграрный коммунизм”), укрепленным Православием (или уравнительным же исламом). Благодаря этому нашей культуре было чуждо мальтузианство, так что всякому рождавшемуся было гарантировано право на жизнь. Даже при том низком уровне производительных сил России, который был обусловлен исторически и географически, ресурсов хватало для жизни растущему населению. В то же время было возможно выделять достаточно средств для развития культуры и науки — создавать потенциал модернизации. Это не вызывало социальной злобы вследствие сильных сословных рамок, так что крестьяне не претендовали на то, чтобы “жить как баре”.
В начале ХХ века, под воздействием импортированного зрелого капитализма это устройство стало разваливаться, но тогда кризис был разрешен через советскую революцию. Это было жестокое средство, к которому общество пришло после перебора всех возможных альтернатив. Революция сделала уклад жизни более уравнительным, но в то же время производительным. Жизнь улучшалась, но баланс между ресурсами и потребностями поддерживался благодаря сохранению инерции “крестьянского коммунизма” и наличию психологических и идеологических защит против неадекватных потребностей. На этом этапе так же, как раньше, в культуре не было мальтузианства и стремления к конкуренции, благодаря чему население росло и осваивало территорию.
После 60— х годов произошла быстрая урбанизация, и большинство населения обрело тип жизни “среднего класса”. В культуре интеллигенции возник компонент социал-дарвинизма и соблазн выиграть в конкуренции. Из интеллигенции социал-дарвинизм стал просачиваться в массовое сознание. Право на жизнь (например, в виде права на труд и на жилье) стало ставиться под сомнение -сначала неявно, а потом все более громко. Положение изменилось кардинально в конце 80-х годов, когда это отрицание стало основой официальной идеологии. Но ведь “теоретическую” базу под нее подвела молекулярная интеллектуальная работа миллионов образованных людей!
Одновременное снятие норм официального коммунизма и иссякание коммунизма архаического (при угасании реального влияния Православия) изменило общество так, что сегодня, под ударами реформы, оно впало в демографический кризис, обусловленный не только и не столько социальными причинами, сколько мировоззренческими. Еще немного — и новое население России ни по количеству, ни по качеству (типу сознания и мотивации) уже не сможет не только осваивать, но и держать территорию. Оно начнет стягиваться к “центрам комфорта”, так что весь облик страны будет быстро меняться.
Таким образом, опыт последних десяти лет заставляет нас сформулировать тяжелую гипотезу: русские могли быть большим народом и населять Евразию с одновременным поддержанием высокого уровня культуры и высоким темпом развития только в двух вариантах: при комбинации Православия с крестьянским коммунизмом и феодально-общинным строем — или при комбинации советского коммунизма с советским строем. При капитализме — хоть либеральном, хоть криминальном — русские стянутся в небольшое население Восточной Европы с утратой статуса державы и высокой культуры.
В современной западной философии, которая остро переживает общий кризис индустриальной цивилизации, есть взятый у поэта XVIII века Гёльдерлина принцип: “Там, где зреет смертельная опасность, там появляется росток надежды на спасение”. Надо надеяться, что нормальные человеческие инстинкты — сохранения жизни и продолжения рода — будут разворачивать вырвавшееся, как обезумевший табун, коллективное бессознательное русского народа его созидательной стороной. Надо помогать этому средствами разума, стремясь, чтобы силы спасения выросли раньше, чем смертельная опасность созреет вполне.
Но для этого наша интеллигенция обязана подвергнуть хладнокровному и беспристрастному анализу те интеллектуальные конструкции, которые она в возбужденном состоянии вырабатывала последние полвека — и заменить те их блоки, которые несовместимы с жизнью народа.
Задача эта срочная, потому что народ, судя по всему, вымирать не собирается. Его архетипические установки выходят на поверхность. Согласно опросам ВЦИОМ, за время правления В.В.Путина антилиберальные установки усилились. Вот данные опроса 9-13 января 2004 г. (опрошено 1584 человека), а в скобках — данные января 2000 г. На вопрос “Что, в первую очередь, Вы ждете от Президента, за которого Вы могли бы проголосовать?” люди ответили так:
“Вернуть России статус великой державы” — 58% (55);
“Обеспечить справедливое распределение доходов в интересах простых людей” — 48% (43);
“Вернуть простым людям средства, которые были ими утеряны в ходе реформ” — 41% (38);
“Усилить роль государства в экономике” — 39% (37).
Если интеллигенция откажется помочь людям выработать для этих установок развитый язык и логику, они станут “материальной силой” в очень грубом обличье, а при своей реализации произведут в рядах нашей демократической интеллигенции большое опустошение. И это очень дорого обойдется стране — дороже, чем Гражданская война 1918-1921 гг. Как выразился один политолог, “у народа России есть огромный нерастраченный запас чувства гнева”.
Глава 14. Склонность к мифотворчеству
Это — не какая-то особенная проблема России, хотя нигде она не создавалась с помощью такой мощной технологии. Начиная с середины ХХ века потребности стали интенсивно экспортироваться Западом в незападные страны через механизмы культуры. Разные страны по-разному и в разной степени закрывались от этого экспорта, сохраняя баланс между структурой потребностей и теми реально доступными ресурсами для их удовлетворения, которыми они располагали. Сильнейшим барьером, защищавшим местную (“реалистичную”) систему потребностей, были сословные и кастовые рамки культуры.
Таким барьером, например, было закрыто крестьянство в России. Крестьянину и в голову бы не пришло купить сапоги или гармонь до того, как он накопил на лошадь и плуг — он ходил в лаптях. Так же в середине ХIХ века было защищено население Индии и в большой степени Японии. Позже защитой служил мессианизм национальной идеологии (в СССР, Японии, Китае). Были и другие защиты — у нас, например, осознание смертельной внешней угрозы, формирующей потребности “окопного быта”.
При ослаблении этих защит ниже определенного порога происходит, по выражению Маркса, “ускользание национальной почвы” из-под производства потребностей, и они начинают полностью формироваться в эпицентрах мирового капитализма. По замечанию Маркса, такие общества, утратившие свой культурный железный занавес, можно “сравнить с идолопоклонником, чахнущим от болезней христианства” — западных источников национального дохода нет, западного образа жизни создать невозможно, а потребности западные.
Ведь именно поэтому так по-разному сложилась историческая судьба разных незападных обществ. В культуре Китая, Юго-Восточной Азии, Индии и арабских стран были механизмы, защитившие их население от импорта сфабрикованных на Западе потребностей, а в Океании, Африке, Латинской Америке — нет. И поэтому Азия нашла свой путь индустриализации и развития — и уже обгоняет Запад, а Африка и половина латиноамериканского общества хиреют.
Американский антрополог М.Сахлинс приводит фразу из «Коммунистического манифеста», в которой Маркс обосновывает неизбежность мировой гегемонии западной буржуазии — «Низкие цены ее товаров — вот та тяжелая артиллерия, которой буржуазия сметает все Китайские Стены». Далее он показывает, что весь этот тезис и выражающая его метафора ложны: «Ирония метафоры очевидна, потому что Китайские стены оказались далеко не так уязвимы, как казалось во времена Маркса. Напротив, в качестве обозначения границ „цивилизации“, а следовательно, и ограничения на спрос и перемещение товаров, Стена прекрасно справляется со своей извечной функцией, которая состоит в том чтобы держать китайцев внутри, а не варваров снаружи. И даже когда иностранные товары или варвары одолевают, их местное воспроизводство и значения скоро приобретают китайскую специфику. Западный капитал и товары не могут легко проникнуть в Китай посредством „демонстрационного эффекта“. Иллюзия, что это возможно, — навязчивая идея, которой Европа одержима уже около трехсот лет: все эти сотни миллионов китайских потребителей, только и ждущих английских шерстяных и хлопчатобумажных тканей, стальной утвари, ружей и кораблей, а позднее „джипов“, парфюмерии, телевизоров. Современная буржуазная версия Эльдорадо, мечта об открытии Китая для товаров западного производства все еще жива, несмотря на вопиющий раз за разом провал всех попыток воплотить ее в реальность. За триста лет мечты европейцев разбиваются не о невозможность прохода в Китай с Северо-Запада [через Стену], а в невозможность изменить сердца и умы азиатов».
В.В.Крылов пишет о феномене слаборазвитости: “Вызванные к жизни не столько убогим состоянием местной системы работ, сколько развитыми формами современного производства в эпицентрах мирового прогресса, новые потребности развивающихся обществ не могут ни качественно, ни количественно быть удовлетворены за счет тех ресурсов, которые предоставляет в их распоряжение местная система работ”165. И добавляет важную вещь, объясняющую, почему такие “идолопоклонники” вынуждены вечно быть подавленными, чахнущими: “Удовлетворение новых потребностей, если оно вообще когда-нибудь осуществляется хотя бы для отдельных слоев такого общества, наступает именно тогда, когда эти потребности под могучим воздействием извне уже сменились еще более новыми… Они переживают мучительный процесс поиска выхода из создавшегося положения, сопровождающийся всплесками идеологического и социального брожения” (там же, с. 104). Вот куда нас загнали наши марксисты-демократы-либералы.
Так и осуществляется большая программа по превращению нас в чахнущих идолопоклонников. Процесс внедрения “невозможных” потребностей протекал в СССР начиная с 60-х годов, когда ослабевали указанные выше культурные защиты против внешнего идеологического воздействия. Эти защиты были обрушены обвально в годы перестройки под ударами всей государственной идеологической машины. И прежде всего культ личного потребления был воспринят элитой, в том числе интеллигенцией (подавляющее большинство «новых русских» имеют высшее образование). Это уже само по себе говорит о поражении сознания. А.Тойнби подчеркивает, что оборотной стороной этого культа («сибаритства») является «дегуманизация „господствующего меньшинства“, спесивое отношение ко всем тем, кто находится за его пределами; большая часть человечества в при этом заносится в разряд „скотов“, „низших“, на которых смотрят как на сам собою разумеющийся объект подавления и глумления». Это и произошло с нашими демократами.
При этом новая система потребностей, которая вслед за элитой была освоена населением, была воспринята не на подъеме хозяйства, а при резком сокращении местной ресурсной базы для их удовлетворения. Это породило массовое шизофреническое сознание и быстрый регресс хозяйства — с одновременным культурным кризисом и распадом системы солидарных связей. Монолит народа рассыпался на кучу песка, зыбучий конгломерат мельчайших человеческих образований — семей, кланов, шаек.
Когда идеологи и “технологи” планировали и проводили эту акцию, они преследовали, конечно, конкретные политические цели — в соответствии с заказом. Но удар по здоровью страны нанесен несопоставимый с конъюнктурной задачей — в РФ создан порочный круг угасания народа. Система потребностей, даже при условии ее более или менее продолжительной изоляции от чуждого влияния, очень живуча. Она обладает инерцией и воспроизводится, причем, возможно, во все более уродливой форме. Поэтому даже если бы удалось каким-то образом вновь поставить эффективные барьеры для “экспорта образов”, какой-то новый железный занавес, внутреннее противоречие тем самым еще не было бы решено. Ни само по себе экономическое “закрытие” России, ни появление анклавов общинного строя в ходе нынешней ее архаизации не подрывают воспроизводства “потребностей идолопоклонника”. Таким образом, у нас есть реальный шанс “зачахнуть” едва ли не в подавляющем большинстве.
В середине 90-х годов еще теплилась надежда на то, что биологические инстинкты (самосохранения и продолжения рода) поставят достаточно надежный заслон, чтобы преодолеть воздействие нагнетаемых с помощью идеологических СМИ потребностей. Время показало, что эти надежды тщетны — инстинкты без соединения с культурными защитами, без крепкого и связного “универсума символов” слишком слабы, чтобы справиться с современной технологией превращения людей в толпу.
Возникает вопрос, не оказались ли мы в новой “экзистенциальной” ловушке — как и перед революцией начала ХХ века? Она складывалась в ходе такого процесса. До начала ХХ века почти 90% населения России жили с уравнительным крестьянским мироощущением (“архаический аграрный коммунизм”), укрепленным Православием (или уравнительным же исламом). Благодаря этому нашей культуре было чуждо мальтузианство, так что всякому рождавшемуся было гарантировано право на жизнь. Даже при том низком уровне производительных сил России, который был обусловлен исторически и географически, ресурсов хватало для жизни растущему населению. В то же время было возможно выделять достаточно средств для развития культуры и науки — создавать потенциал модернизации. Это не вызывало социальной злобы вследствие сильных сословных рамок, так что крестьяне не претендовали на то, чтобы “жить как баре”.
В начале ХХ века, под воздействием импортированного зрелого капитализма это устройство стало разваливаться, но тогда кризис был разрешен через советскую революцию. Это было жестокое средство, к которому общество пришло после перебора всех возможных альтернатив. Революция сделала уклад жизни более уравнительным, но в то же время производительным. Жизнь улучшалась, но баланс между ресурсами и потребностями поддерживался благодаря сохранению инерции “крестьянского коммунизма” и наличию психологических и идеологических защит против неадекватных потребностей. На этом этапе так же, как раньше, в культуре не было мальтузианства и стремления к конкуренции, благодаря чему население росло и осваивало территорию.
После 60— х годов произошла быстрая урбанизация, и большинство населения обрело тип жизни “среднего класса”. В культуре интеллигенции возник компонент социал-дарвинизма и соблазн выиграть в конкуренции. Из интеллигенции социал-дарвинизм стал просачиваться в массовое сознание. Право на жизнь (например, в виде права на труд и на жилье) стало ставиться под сомнение -сначала неявно, а потом все более громко. Положение изменилось кардинально в конце 80-х годов, когда это отрицание стало основой официальной идеологии. Но ведь “теоретическую” базу под нее подвела молекулярная интеллектуальная работа миллионов образованных людей!
Одновременное снятие норм официального коммунизма и иссякание коммунизма архаического (при угасании реального влияния Православия) изменило общество так, что сегодня, под ударами реформы, оно впало в демографический кризис, обусловленный не только и не столько социальными причинами, сколько мировоззренческими. Еще немного — и новое население России ни по количеству, ни по качеству (типу сознания и мотивации) уже не сможет не только осваивать, но и держать территорию. Оно начнет стягиваться к “центрам комфорта”, так что весь облик страны будет быстро меняться.
Таким образом, опыт последних десяти лет заставляет нас сформулировать тяжелую гипотезу: русские могли быть большим народом и населять Евразию с одновременным поддержанием высокого уровня культуры и высоким темпом развития только в двух вариантах: при комбинации Православия с крестьянским коммунизмом и феодально-общинным строем — или при комбинации советского коммунизма с советским строем. При капитализме — хоть либеральном, хоть криминальном — русские стянутся в небольшое население Восточной Европы с утратой статуса державы и высокой культуры.
В современной западной философии, которая остро переживает общий кризис индустриальной цивилизации, есть взятый у поэта XVIII века Гёльдерлина принцип: “Там, где зреет смертельная опасность, там появляется росток надежды на спасение”. Надо надеяться, что нормальные человеческие инстинкты — сохранения жизни и продолжения рода — будут разворачивать вырвавшееся, как обезумевший табун, коллективное бессознательное русского народа его созидательной стороной. Надо помогать этому средствами разума, стремясь, чтобы силы спасения выросли раньше, чем смертельная опасность созреет вполне.
Но для этого наша интеллигенция обязана подвергнуть хладнокровному и беспристрастному анализу те интеллектуальные конструкции, которые она в возбужденном состоянии вырабатывала последние полвека — и заменить те их блоки, которые несовместимы с жизнью народа.
Задача эта срочная, потому что народ, судя по всему, вымирать не собирается. Его архетипические установки выходят на поверхность. Согласно опросам ВЦИОМ, за время правления В.В.Путина антилиберальные установки усилились. Вот данные опроса 9-13 января 2004 г. (опрошено 1584 человека), а в скобках — данные января 2000 г. На вопрос “Что, в первую очередь, Вы ждете от Президента, за которого Вы могли бы проголосовать?” люди ответили так:
“Вернуть России статус великой державы” — 58% (55);
“Обеспечить справедливое распределение доходов в интересах простых людей” — 48% (43);
“Вернуть простым людям средства, которые были ими утеряны в ходе реформ” — 41% (38);
“Усилить роль государства в экономике” — 39% (37).
Если интеллигенция откажется помочь людям выработать для этих установок развитый язык и логику, они станут “материальной силой” в очень грубом обличье, а при своей реализации произведут в рядах нашей демократической интеллигенции большое опустошение. И это очень дорого обойдется стране — дороже, чем Гражданская война 1918-1921 гг. Как выразился один политолог, “у народа России есть огромный нерастраченный запас чувства гнева”.
Глава 14. Склонность к мифотворчеству
Одним из важных типов отхода от рациональности, имевшим тяжелые последствия для российского общества, стал за последние два десятилетия сдвиг интеллигенции к мифотворчеству, причем исключительно агрессивному — мифотворчеству отрицания, часто даже очернения прошлого. Это само по себе есть признак и фактор углубления кризиса, признак подавленного состояния интеллигенции. Ницше подметил: “Мало страдаешь от неисполнимых желаний, когда приучаешь свое воображение чернить прошлое”166.
В этом явлении надо выделить две его особенно болезненные черты. Первая — нежелание ознакомиться с вполне доступными фактическими или историческими сведениями или даже активное отрицание достоверности. Речь идет даже не об отрицании достоверного знания по конкретному вопроса, отрицание самой ценности истины.
Вторая — нежелание скорректировать свою позицию и дать оценку прошлой установке исходя из новой эмпирической реальности, которая явно демонстрирует совершенную ранее ошибку. Иными словами в образованном слое СССР, а теперь РФ наблюдается агрессивное отрицание принципов научного метода.
Уже Ницше писал об этом явлении, признаки которого наблюдались в конце ХIХ века: “На понимании метода покоится научный дух, и все результаты науки не могли бы предупредить новое распространение суеверия и бессмыслицы, если бы погибли эти методы… [Одаренным людям] достаточно найти вообще какую-нибудь гипотезу по данному вопросу, и тогда они пламенно защищают ее и полагают, что этим сделано все. Иметь мнение — значит у них уже фанатически исповедовать его и впредь приютить в своем сердце в качестве убеждения. В необъясненном вопросе они горячатся в пользу первой пришедшей им в голову выдумки, которая похожа на объяснение, — из чего, особенно в области политики, постоянно получаются наихудшие результаты… Более того: присматриваясь внимательнее, замечаешь, что огромное большинство всех образованных людей еще теперь требует от мыслителей убеждений, и одних только убеждений, и что лишь ничтожное меньшинство ищет достоверности”167.
Это поведение интеллигенции иногда считают следствием сдвига к постмодернизму, отрицающему само понятие истинности и побуждающему искать различные интерпретации независимо от их отношения к достоверности. Похоже, однако, что нет нужды искать такие сложные объяснения. Во всех этих случаях наблюдается, скорее, не перескок к чему-то пост -, а откат, регресс к анти -рациональности, к нарушению элементарных норм мышления.
Началось это с прагматических и даже конъюнктурных соображений — или надо было порадеть своей политической партии, взявшейся разрушить “империю зла”, или выполнить очень выгодный, щедро оплаченный заказ глобальной партии хозяев жизни. Это можно было бы понять, а иногда даже и простить. Но интеллектуалы так вошли во вкус, что походя уничтожили вещи, несопоставимые по их ценности с полученными гонорарами. Запущенный ими процесс разрушения рациональности перешел в фазу самоорганизации, так что мы имеем перед собой уже цепной процесс саморазрушения.
Вспомним созданный в сознании интеллигенции целый свод антигосударственных мифов. Одним из них был миф о невероятно раздутой бюрократии СССР. Советское государство было представлено монстром — в противовес якобы «маленькому» либеральному государству. Это был элементарный обман или плод невежества. Либеральное государство («Левиафан») огромно и прожорливо, это было известно фактически и понятно логически. Ведь либерализм (экономическая свобода) по определению порождает множество функций, которых просто не было в советском государстве — например, США вынуждены держать огромную налоговую службу. Колоссальное число государственных служащих занимается в рыночной экономике распределением всевозможных субсидий и дотаций, пропуская через себя огромный поток документов, которые нуждаются в перекрестной проверке.
Советская бюрократическая система была поразительно простой и малой по численности. Очень большая часть функций управления выполнялась на «молекулярном» уровне самими гражданами в сети общественных организаций (например, партийных). В журнале “Экономические науки” (1989, № 8, с. 114-117) была опубликована справка о численности работников государственного управления СССР в 1985г.
Всего работников номенклатуры управленческого персонала (без аппарата общественных и кооперативных организаций) было в СССР 14,5 млн. человек. Если добавить работников охраны, курьеров, машинисток и других работников, не входящих в номенклатуру должностей, то это число вырастет на 2,8 млн. человек.
Из 14,5 млн. государственных управленческих служащих 12,5 млн. составляли управленческий персонал предприятий и организаций, которые в подавляющем большинстве действовали в сфере народного хозяйства. Так, например, в это число входили главные специалисты (0,9 млн. человек), мастера (2,1 млн. человек), счетно-бухгалтерский персонал (1,8 млн. человек), инженеры, техники, архитекторы, механики, агрономы и ветврачи (2,1 млн. человек) и т.д. Таким образом, численность чиновников в строгом смысле слова была очень невелика.
Что мы могли наблюдать после того, как советский тип государства был ликвидирован? Чиновничий аппарат и бюрократизация в РФ фантастически превысили то, чем мы возмущались в СССР. Наша интеллигенция не знает этого или не хочет знать уже не столько из-за идеологической слепоты, сколько из-за утраты способности к рефлексии. Миф не поколеблен.
Вот другой примечательный пример мифотворчества. В.Новодворская пишет о событии, которое произошло, когда ей было 17 лет, и которое предопределило все ее антисоветское мировоззрение: “В 1967 году отец… положил мне на стол “Один день Ивана Денисовича”… Эта книга решила все. Не успела я дочитать последнюю страницу, как мир рухнул… Теперь я знала, что буду делать всю оставшуюся жизнь. Решение было принято в 17 лет, и, если юный Ганнибал поклялся в ненависти к Риму, я поклялась в ненависти к коммунизму, КГБ и СССР. Вывод был сделан холодно и безапелляционно: раз при социализме оказались возможными концлагеря, социализм должен пасть. Из тех скудных исторических источников о жизни на Западе, которые оказались мне доступны, я уяснила себе, что там “ЭТОГО” не было. Следовательно, нужно было “строить” капитализм”168.
Примем это ее странное объяснение за искреннее, за определенную модель внутреннего рассуждения, которую она нам предлагает. Мы видим перед собой конструкцию, построенную как антипод всей системе норм рационального мышления. Не могла юная Новодворская ничего не знать о Холокосте и о том, что “ЭТО” было именно на Западе и именно при капитализме. Просто она свое отрицание советского строя “уже фанатически исповедовала и приютила в своем сердце в качестве убеждения” — и потому исключила образ Холокоста из своих рассуждений по данному вопросу (хотя, возможно, активно использовала образ Холокоста для подкрепления иных своих убеждений — антифашистских и пр.). Точно так же, не могла она ничего не знать о колониальных захватах, о жестокости войн Запада в Алжире и Вьетнаме, не читать “Хижины дяди Тома”.
Для создания в ее представлении мифа “доброго Запада” ей пришлось отсечь и убрать подальше огромные куски заведомо известного ей знания. При обсуждении мемуаров В.Новодворской в Интернете встретилось такое сообщение: “Одна из газет несколько лет назад рассказала историю, которая журналисту показалась забавной, а мне кажется весьма поучительной — о том, как В. Новодворская стала антикоммунисткой. Оказывается, в возрасте 16 лет “девочка Лера” пришла в райком комсомола и потребовала, чтобы ее послали в Латинскую Америку воевать против наймитов мирового капитала и за торжество мировой революции. Ей объяснили, что она больше сделает для дела мировой революции, если будет хорошо учиться, и вежливо проводили до дверей. Через день она пришла снова — на этот раз ее выпроводили не так вежливо. Еще через день ее просто прогнали. А через два года Новодворская расклеивала по Москве антисоветские листовки”.
Более того, свои мемуары она предъявила сегодня, через сорок долгих лет. За это время произошло множество событий, которые она обязана была применить для исправления своей юношеской модели, но она этого не делает. Ее любовь к Западу стала просто оголтелой, никакие его актуальные жестокости этой любви поколебать не могут, и параллельно с этим растет ее ненависть к “социализму” с его давно канувшим в историю Иваном Денисовичем. Так она и стоит на двух мифах, черном и белом, как на двух ногах169.
Вот пример сознательного создания мифа, который заведомо является изощренной и оскорбляющей память ложью, но этот факт совершенно не трогает авторов, в том числе людей, часто общающихся с публикой. В их сознании истина действительно не имеет никакой ценности, и следование ей исключено из их интеллектуальных норм. Речь идет о сценарии полнометражного художественного фильма “Дом”, над которым работает Алексей Учитель.
Интернет— издание “Живой журнал” пишет: “Фабула фильма такова -союзники, сопровождавшие Полярные конвои, жаловались советским властям, что страдают без женской ласки после длительного похода в арктических водах. По решению Обкомов партии в Мурманске, Архангельске и Молотове (ныне Североморск) были организованы публичные дома (официально они именовались Дом Культуры, Интернациональный клуб и т.д.), куда набирались комсомолки от 17 до 25 лет. После войны, в 45-м году, всех женщин, работавших в подобных Домах, погрузили на баржи, вывезли в Северное море, где баржи торпедировали. Погибли несколько сотен красивых и молодых женщин. Море в тот день было абсолютно ровным, как зеркало, и головы женщин еще какое-то время были видны на поверхности воды. История такого Дома в Мурманске и рассказ о судьбах нескольких людей положены в основу фильма (история — Александр Рогожкин, сценарий Грегори Маркуэт, русская версия Дуня Смирнова, режиссер — Алексей Учитель)”170.
Как сообщает журналист, “сценарий, появившийся в журнале “Искусство кино”, в отношении героев повествования переполнен бранными, откровенно пренебрежительными словами (козлы, сука старая, кот шелудивый, кобель, дегенераты, подстилка вонючая, стадо обезьян и так далее — круче!), ненормативной лексикой… Многие из российских участников арктических операций живут ныне в Петербурге. Они написали тогда еще губернатору Владимиру Яковлеву требование запретить планы киношников организовать съемки в Кронштадте… Я тоже разговаривала с режиссером Учителем несколько раз по телефону. При первом же знакомстве Алексей Ефимович признался, что изменит концовку фильма. Он и сам не верит, что девушек посадили на баржу и расстреляли торпедами с подводной лодки. Явный перебор!… Но в целом он собирался (и собирается) придерживаться задуманной концепции. На Пасху в прошлом году (накануне Алексей Учитель удостоился высокого звания народного артиста России!), поздравляя мастера с наградой, я выразила надежду, что Господь вразумит его”171.
Возмущены были и английские моряки. Влиятельная лондонская газета писала в статье под заголовком “Ветераны арктических конвоев столкнулись с новым противником”: “Выжившие после нападений немецких подводных лодок приведены в ярость создателями фильма, рисующими их восторженными клиентами публичного дома”.
В прессе опубликованы высказывания по поводу сценария многих живых участников тех событий — и в РФ, и в Великобритании. Все трясутся от бессильной ярости перед лицом аболютно хладнокровной лжи. Как будто этот подлый постмодернизм наступает на грудь поверженным людям, продолжающим верить в истину и совесть. Журналист встречалась с семьей тогдашнего директора Интернационального клуба: “Какой бордель, Господи помилуй!” — интеллигентные люди, жена и дочь Курта просто раздавлены содержанием опубликованного рогожкинского сценария. Его “дом” населен гротесковыми персонажами: хищной шпаной, спившимися охранниками, ослепшим от денатурата музыкантом, ордами союзников, прибывающими на “обслуживание” в бордель, и доведенными до животного состояния и матерного языка “лицами из администрации”.
В этом явлении надо выделить две его особенно болезненные черты. Первая — нежелание ознакомиться с вполне доступными фактическими или историческими сведениями или даже активное отрицание достоверности. Речь идет даже не об отрицании достоверного знания по конкретному вопроса, отрицание самой ценности истины.
Вторая — нежелание скорректировать свою позицию и дать оценку прошлой установке исходя из новой эмпирической реальности, которая явно демонстрирует совершенную ранее ошибку. Иными словами в образованном слое СССР, а теперь РФ наблюдается агрессивное отрицание принципов научного метода.
Уже Ницше писал об этом явлении, признаки которого наблюдались в конце ХIХ века: “На понимании метода покоится научный дух, и все результаты науки не могли бы предупредить новое распространение суеверия и бессмыслицы, если бы погибли эти методы… [Одаренным людям] достаточно найти вообще какую-нибудь гипотезу по данному вопросу, и тогда они пламенно защищают ее и полагают, что этим сделано все. Иметь мнение — значит у них уже фанатически исповедовать его и впредь приютить в своем сердце в качестве убеждения. В необъясненном вопросе они горячатся в пользу первой пришедшей им в голову выдумки, которая похожа на объяснение, — из чего, особенно в области политики, постоянно получаются наихудшие результаты… Более того: присматриваясь внимательнее, замечаешь, что огромное большинство всех образованных людей еще теперь требует от мыслителей убеждений, и одних только убеждений, и что лишь ничтожное меньшинство ищет достоверности”167.
Это поведение интеллигенции иногда считают следствием сдвига к постмодернизму, отрицающему само понятие истинности и побуждающему искать различные интерпретации независимо от их отношения к достоверности. Похоже, однако, что нет нужды искать такие сложные объяснения. Во всех этих случаях наблюдается, скорее, не перескок к чему-то пост -, а откат, регресс к анти -рациональности, к нарушению элементарных норм мышления.
Началось это с прагматических и даже конъюнктурных соображений — или надо было порадеть своей политической партии, взявшейся разрушить “империю зла”, или выполнить очень выгодный, щедро оплаченный заказ глобальной партии хозяев жизни. Это можно было бы понять, а иногда даже и простить. Но интеллектуалы так вошли во вкус, что походя уничтожили вещи, несопоставимые по их ценности с полученными гонорарами. Запущенный ими процесс разрушения рациональности перешел в фазу самоорганизации, так что мы имеем перед собой уже цепной процесс саморазрушения.
Вспомним созданный в сознании интеллигенции целый свод антигосударственных мифов. Одним из них был миф о невероятно раздутой бюрократии СССР. Советское государство было представлено монстром — в противовес якобы «маленькому» либеральному государству. Это был элементарный обман или плод невежества. Либеральное государство («Левиафан») огромно и прожорливо, это было известно фактически и понятно логически. Ведь либерализм (экономическая свобода) по определению порождает множество функций, которых просто не было в советском государстве — например, США вынуждены держать огромную налоговую службу. Колоссальное число государственных служащих занимается в рыночной экономике распределением всевозможных субсидий и дотаций, пропуская через себя огромный поток документов, которые нуждаются в перекрестной проверке.
Советская бюрократическая система была поразительно простой и малой по численности. Очень большая часть функций управления выполнялась на «молекулярном» уровне самими гражданами в сети общественных организаций (например, партийных). В журнале “Экономические науки” (1989, № 8, с. 114-117) была опубликована справка о численности работников государственного управления СССР в 1985г.
Всего работников номенклатуры управленческого персонала (без аппарата общественных и кооперативных организаций) было в СССР 14,5 млн. человек. Если добавить работников охраны, курьеров, машинисток и других работников, не входящих в номенклатуру должностей, то это число вырастет на 2,8 млн. человек.
Из 14,5 млн. государственных управленческих служащих 12,5 млн. составляли управленческий персонал предприятий и организаций, которые в подавляющем большинстве действовали в сфере народного хозяйства. Так, например, в это число входили главные специалисты (0,9 млн. человек), мастера (2,1 млн. человек), счетно-бухгалтерский персонал (1,8 млн. человек), инженеры, техники, архитекторы, механики, агрономы и ветврачи (2,1 млн. человек) и т.д. Таким образом, численность чиновников в строгом смысле слова была очень невелика.
Что мы могли наблюдать после того, как советский тип государства был ликвидирован? Чиновничий аппарат и бюрократизация в РФ фантастически превысили то, чем мы возмущались в СССР. Наша интеллигенция не знает этого или не хочет знать уже не столько из-за идеологической слепоты, сколько из-за утраты способности к рефлексии. Миф не поколеблен.
Вот другой примечательный пример мифотворчества. В.Новодворская пишет о событии, которое произошло, когда ей было 17 лет, и которое предопределило все ее антисоветское мировоззрение: “В 1967 году отец… положил мне на стол “Один день Ивана Денисовича”… Эта книга решила все. Не успела я дочитать последнюю страницу, как мир рухнул… Теперь я знала, что буду делать всю оставшуюся жизнь. Решение было принято в 17 лет, и, если юный Ганнибал поклялся в ненависти к Риму, я поклялась в ненависти к коммунизму, КГБ и СССР. Вывод был сделан холодно и безапелляционно: раз при социализме оказались возможными концлагеря, социализм должен пасть. Из тех скудных исторических источников о жизни на Западе, которые оказались мне доступны, я уяснила себе, что там “ЭТОГО” не было. Следовательно, нужно было “строить” капитализм”168.
Примем это ее странное объяснение за искреннее, за определенную модель внутреннего рассуждения, которую она нам предлагает. Мы видим перед собой конструкцию, построенную как антипод всей системе норм рационального мышления. Не могла юная Новодворская ничего не знать о Холокосте и о том, что “ЭТО” было именно на Западе и именно при капитализме. Просто она свое отрицание советского строя “уже фанатически исповедовала и приютила в своем сердце в качестве убеждения” — и потому исключила образ Холокоста из своих рассуждений по данному вопросу (хотя, возможно, активно использовала образ Холокоста для подкрепления иных своих убеждений — антифашистских и пр.). Точно так же, не могла она ничего не знать о колониальных захватах, о жестокости войн Запада в Алжире и Вьетнаме, не читать “Хижины дяди Тома”.
Для создания в ее представлении мифа “доброго Запада” ей пришлось отсечь и убрать подальше огромные куски заведомо известного ей знания. При обсуждении мемуаров В.Новодворской в Интернете встретилось такое сообщение: “Одна из газет несколько лет назад рассказала историю, которая журналисту показалась забавной, а мне кажется весьма поучительной — о том, как В. Новодворская стала антикоммунисткой. Оказывается, в возрасте 16 лет “девочка Лера” пришла в райком комсомола и потребовала, чтобы ее послали в Латинскую Америку воевать против наймитов мирового капитала и за торжество мировой революции. Ей объяснили, что она больше сделает для дела мировой революции, если будет хорошо учиться, и вежливо проводили до дверей. Через день она пришла снова — на этот раз ее выпроводили не так вежливо. Еще через день ее просто прогнали. А через два года Новодворская расклеивала по Москве антисоветские листовки”.
Более того, свои мемуары она предъявила сегодня, через сорок долгих лет. За это время произошло множество событий, которые она обязана была применить для исправления своей юношеской модели, но она этого не делает. Ее любовь к Западу стала просто оголтелой, никакие его актуальные жестокости этой любви поколебать не могут, и параллельно с этим растет ее ненависть к “социализму” с его давно канувшим в историю Иваном Денисовичем. Так она и стоит на двух мифах, черном и белом, как на двух ногах169.
Вот пример сознательного создания мифа, который заведомо является изощренной и оскорбляющей память ложью, но этот факт совершенно не трогает авторов, в том числе людей, часто общающихся с публикой. В их сознании истина действительно не имеет никакой ценности, и следование ей исключено из их интеллектуальных норм. Речь идет о сценарии полнометражного художественного фильма “Дом”, над которым работает Алексей Учитель.
Интернет— издание “Живой журнал” пишет: “Фабула фильма такова -союзники, сопровождавшие Полярные конвои, жаловались советским властям, что страдают без женской ласки после длительного похода в арктических водах. По решению Обкомов партии в Мурманске, Архангельске и Молотове (ныне Североморск) были организованы публичные дома (официально они именовались Дом Культуры, Интернациональный клуб и т.д.), куда набирались комсомолки от 17 до 25 лет. После войны, в 45-м году, всех женщин, работавших в подобных Домах, погрузили на баржи, вывезли в Северное море, где баржи торпедировали. Погибли несколько сотен красивых и молодых женщин. Море в тот день было абсолютно ровным, как зеркало, и головы женщин еще какое-то время были видны на поверхности воды. История такого Дома в Мурманске и рассказ о судьбах нескольких людей положены в основу фильма (история — Александр Рогожкин, сценарий Грегори Маркуэт, русская версия Дуня Смирнова, режиссер — Алексей Учитель)”170.
Как сообщает журналист, “сценарий, появившийся в журнале “Искусство кино”, в отношении героев повествования переполнен бранными, откровенно пренебрежительными словами (козлы, сука старая, кот шелудивый, кобель, дегенераты, подстилка вонючая, стадо обезьян и так далее — круче!), ненормативной лексикой… Многие из российских участников арктических операций живут ныне в Петербурге. Они написали тогда еще губернатору Владимиру Яковлеву требование запретить планы киношников организовать съемки в Кронштадте… Я тоже разговаривала с режиссером Учителем несколько раз по телефону. При первом же знакомстве Алексей Ефимович признался, что изменит концовку фильма. Он и сам не верит, что девушек посадили на баржу и расстреляли торпедами с подводной лодки. Явный перебор!… Но в целом он собирался (и собирается) придерживаться задуманной концепции. На Пасху в прошлом году (накануне Алексей Учитель удостоился высокого звания народного артиста России!), поздравляя мастера с наградой, я выразила надежду, что Господь вразумит его”171.
Возмущены были и английские моряки. Влиятельная лондонская газета писала в статье под заголовком “Ветераны арктических конвоев столкнулись с новым противником”: “Выжившие после нападений немецких подводных лодок приведены в ярость создателями фильма, рисующими их восторженными клиентами публичного дома”.
В прессе опубликованы высказывания по поводу сценария многих живых участников тех событий — и в РФ, и в Великобритании. Все трясутся от бессильной ярости перед лицом аболютно хладнокровной лжи. Как будто этот подлый постмодернизм наступает на грудь поверженным людям, продолжающим верить в истину и совесть. Журналист встречалась с семьей тогдашнего директора Интернационального клуба: “Какой бордель, Господи помилуй!” — интеллигентные люди, жена и дочь Курта просто раздавлены содержанием опубликованного рогожкинского сценария. Его “дом” населен гротесковыми персонажами: хищной шпаной, спившимися охранниками, ослепшим от денатурата музыкантом, ордами союзников, прибывающими на “обслуживание” в бордель, и доведенными до животного состояния и матерного языка “лицами из администрации”.