Кард Орсон Скотт. Театр Теней

   По этой причине я распорядился пригласить Вас в некую резиденцию вне планеты на несколько дней, недель или месяцев. В этой резиденции есть полный набор средств связи с сетями, и в случае Вашей просьбы Вас могут вернуть на Землю в течение сорока восьми часов. Никто даже не будет знать, что Вас на Земле нет, но Вы окажетесь вне досягаемости любых попыток убийства или похищения Вас или Ваших родителей.
   Прошу Вас отнестись к этому предложению серьезно. Теперь, когда мы знаем, что наш противник не прервал связей со своим прежним хозяином, некоторые разведданные, полученные ранее, воспринимаются совсем в другом свете. Наиболее вероятное их толкование говорит, что покушение на Вашу жизнь неизбежно.
   Для Вас было бы весьма полезно сейчас временно исчезнуть с поверхности Земли. Считайте это подобием тайного путешествия Линкольна через Балтимор для принятия поста президента. Или, если Вам по душе менее возвышенный пример, прибытия Ленина в Россию в запломбированном вагоне.
   Петра думала, что ее везут в Дамаск, поскольку Амбул сумел установить контакт с Алаи, но ни один из них ее в аэропорту не встретил. Никто не ждал ее и у выхода из зоны контроля. Хотя ей бы и не хотелось, чтобы кто-то держал в руках плакат с надписью «Петра Арканян» – с тем же успехом можно было бы послать Ахиллу письмо с указанием, где ее искать.
   В полете ее подташнивало, но она знала, что беременность здесь ни при чем – так быстро она бы не сказалась. Еще несколько часов должно пройти, пока гормоны начнут поступать в кровь. Нет, это просто страх от осознания: если люди Алаи смогли ее найти, то могут и люди Ахилла.
   Откуда Боб знал, какое такси для нее нужно выбрать? Какое-то предрасположение к индонезийцам? Или он увидел что-то, чего не увидела она? Или выбрал третью машину, не поверив правилу «первая в очереди»?
   А сам он в какое сел такси и куда поехал?
   Кто-то налетел на нее сзади. Прилив адреналина и мысль: вот оно! Меня убили, подкравшись сзади, потому что я была такой дурой, что даже не оглянулась!
   Но тут же она поняла, что это никакой не убийца – просто пассажир с ее же рейса, спешащий прочь из аэропорта, а она застряла на дороге, поглощенная своими мыслями.
   Надо ехать в какую-нибудь гостиницу, подумала Петра. Но не в такую, куда всегда ездят европейцы. Постой, а если поехать в гостиницу, где у всех, кроме меня, будет арабский вид, я же буду выделяться. Слишком заметно. Боб бы поиздевался, что я не выработала полезных навыков выживания. Хотя я бы все-таки дважды подумала перед тем, как остановиться в арабской гостинице.
   Из багажа у Петры была только сумка через плечо, и на таможне пришлось выслушать несколько полезных вопросов.
   – Это весь ваш багаж?
   – Да.
   – Как долго вы собираетесь здесь пробыть?
   – Пару недель, я думаю.
   – Две недели и так мало одежды?
   – Я думаю подкупить на месте.
   Всегда подозрительно въезжать в страну с малым багажом, но, как говорил Боб, лучше несколько лишних вопросов на таможне и паспортном контроле, чем несколько лишних минут в багажном отделении, где у противника слишком много шансов тебя засечь.
   Единственное, что, по мнению Боба, было хуже, – это заходить в первый туалет в терминале аэропорта.
   – Все знают, что женщинам непрерывно нужно писать, – говорил Боб.
   – На самом деле не так, а было бы так, мало кто из мужчин это заметил бы, – возражала Петра.
   Но учитывая, что Боб, кажется, никогда не испытывал нужды писать, она предположила, что ее нормальные человеческие потребности кажутся ему чрезмерными.
   Но сейчас она была отлично обучена. Даже не глянула на первый туалет, мимо которого прошла, и на второй тоже. Лучше всего будет зайти в туалет уже в гостинице.
   Когда же ты прилетишь, Боб? Тебя посадили на следующий рейс? Как мы найдем друг друга в этом городе?
   Но она знала, что он бы вышел из себя, если бы она околачивалась в аэропорту, надеясь встретить его рейс. Во-первых, она понятия не имела, откуда он будет лететь – Боб вполне мог выбрать самый причудливый маршрут, и потому его можно было ожидать из Каира, Москвы, Алжира, Рима или Иерусалима. Нет, лучше в гостиницу, записаться под псевдонимом, который Боб знает, и потом…
   – Миссис Дельфийски?
   Она резко обернулась, услышав фамилию матери Боба, и тут поняла, что высокий седовласый джентльмен обращается к ней.
   – Да. – Она засмеялась. – Я еще не привыкла, что ко мне обращаются по фамилии мужа.
   – Простите, – извинился мужчина. – Вы предпочитаете вашу девичью фамилию?
   – Ее я уже давно не использую. Кто вас послал меня встречать?
   – Ваш хозяин, у которого вы в гостях.
   – Я много где гостила за свою жизнь. Есть хозяева, которых мне не хотелось бы видеть вновь.
   – Но таким людям в Дамаске жить не дозволено. – У человека в глазах играли искорки. Он наклонился поближе. – Некоторые имена лучше не произносить вслух.
   – В частности, мое, – улыбнулась она.
   – Здесь и сейчас, – сказал он, – вам ничего не грозит, хотя про других этого сказать нельзя.
   – Мне ничего не грозит, потому что вы со мной?
   – Вы в безопасности, потому что я и мой… как это на жаргоне вашей Боевой школы? – джиш – за вами присматриваем.
   – Я никого не видела, чтобы за мной следил.
   – Вы даже меня не видели, – напомнил он. – Это потому, что мы свое дело очень хорошо знаем.
   – Вас я видела, я только не поняла, что вы как-то меня приметили.
   – Как и я говорил.
   Она улыбнулась.
   – Хорошо, я не буду называть имя нашего хозяина. Так как вы этого тоже не хотите делать, боюсь, что я никуда с вами не поеду.
   – Как вы подозрительны! – горестно улыбнулся он. – Что ж, ладно. Быть может, я бы мог разрешить ситуацию, взяв вас под арест.
   Он показал ей весьма официального вида табличку у себя в бумажнике. Она понятия не имела, какая организация выпустила такое удостоверение, поскольку не знала даже арабского алфавита, не то что языка.
   Но Боб говорил ей: прислушивайся к своим подозрениям и прислушивайся к своему доверию. Этому человеку она поверила и потому поверила его удостоверению, хотя и не могла его прочесть.
   – Значит, вы работаете на правительство Сирии?
   – Иногда, – улыбнулся он, убирая бумажник.
   – Давайте выйдем наружу, – предложила она.
   – Давайте лучше не надо, – возразил он. – Зайдем здесь в одно помещение.
   – В туалетную кабинку? Или в допросную?
   – Ко мне в кабинет.
   Если это и был кабинет, то очень здорово замаскированный. Пришлось зайти за билетную стойку компании «Эл-Ал» и в служебное помещение.
   – «Эл-Ал»? – удивилась Петра. – Вы израильтянин?
   – У Израиля с Сирией последние сто лет тесная дружба. Вам бы следовало освежить знание истории.
   По коридору, уставленному шкафчиками для одежды, они прошли мимо питьевого фонтанчика и пары туалетов.
   – Я не думала, что дружба настолько тесная, чтобы сирийской полиции было позволено использовать помещения израильской авиакомпании.
   – Я сказал неправду насчет сирийской полиции.
   – А они соврали своей надписью насчет «Эл-Ал»?
   Он ладонью открыл дверь без надписи, но, когда Петра попыталась пройти внутрь, он покачал головой:
   – Нет-нет, сначала приложите ладонь.
   Петра послушалась, хотя усомнилась, чтобы рисунок ее ладони мог быть в Сирии.
   А его, конечно, и не было. Его только сейчас сняли, и теперь ее где угодно смогут опознать компьютеры охраны.
   Дверь выходила на ведущую вниз лестницу.
   И вниз, и еще вниз, круто, глубоко в подземелье.
   – Вряд ли эта лестница соответствует международным правилам об обеспечении доступа инвалидам, – сказала Петра.
   – Что международные органы не видят, то нам не повредит, – ответил он.
   – Теория, которая слишком многих подставила под большие беды.
   В подземном туннеле ждала небольшая дрезина. Без водителя. Очевидно, ее поведет спутник Петры.
   Не так. Он сел на заднее сиденье рядом с Петрой, и дрезина поехала сама по себе.
   – А ведь вряд ли вы всех своих важных гостей проводите через билетный терминал «Эл-Ал», – сказала Петра.
   – К этой улочке ведут и другие пути, – ответил он. – Но те, кто вас ищет, не полезут в «Эл-Ал».
   – Вас бы удивило, если бы вы знали, как часто враги меня опережали на два шага.
   – А если друзья опережают их на три?
   Он рассмеялся, будто это была шутка, а не похвальба.
   – Мы в этой машине одни, – сказала Петра. – Давайте какие-то имена назовем.
   – Я – Иван Ланковский, – сообщил он.
   Петра засмеялась невольно, но он даже не улыбнулся, и она перестала.
   – Извините, пожалуйста. Но вы не похожи на русского, и мы в Дамаске.
   – Мой дед со стороны отца был русский, а бабка – казашка; оба были мусульманами. Родители моей матери оба живы, слава аллаху, и они иорданцы.
   – И вы не меняли имя?
   – Сердце, а не имя делает меня мусульманином. Сердце и жизнь. Имя – часть моей родословной. Раз Аллах велел мне родиться в этой семье, кто я такой, чтобы отвергать его дар?
   – Иван Ланковский, – повторила Петра. – Но мне бы хотелось слышать имя того, кто вас послал.
   – Имя начальника не называй никогда. Одно из основных правил секретности.
   Петра вздохнула:
   – Кажется, я уже не в Канзасе.
   – Мне не верится, – сказал Ланковский, – что вы хоть раз бывали в Канзасе, миссис Дельфийски.
   – Это из…
   – Я видел «Волшебника из страны Оз», – перебил Ланковский. – Все-таки я человек образованный. И… я-то бывал в Канзасе.
   – Тогда вы обрели мудрость, о которой я могу только мечтать.
   Он усмехнулся:
   – Места незабываемые. Как Иордания после ледникового периода. Высокая трава во все стороны до горизонта, открытое небо над головой, а не клочки его между ветвями деревьев.
   – Да вы поэт, – удивилась Петра. – И человек настолько старый, что помните ледниковый период.
   – Нет, это были времена моего отца. Я только помню дожди, которые лили потом.
   – Я понятия не имела, что под Дамаском есть туннели.
   – В наших войнах с Западом, – сказал Ланковский, – мы научились прятать в землю все, что хотим уберечь от взрыва. Ракеты индивидуального наведения сперва испытывались на арабах, вы знаете это? В архивах полно картинок со взорванными арабами.
   – Я видела кое-какие, – ответила Петра. – И еще вспоминаю, что в этих войнах отдельные личности себя превращали в бомбы, привязывая к себе взрывчатку и приводя ее в действие в людных местах.
   – Да, ракет у нас не было, но были ноги.
   – И осталась злоба с тех пор?
   – Нет, злобы не осталось. Когда-то мы правили всем известным миром от Испании до Индии. Мусульмане правили в Москве, и наши солдаты дошли до Франции и до ворот Вены. Наши собаки были лучше образованы, чем ученые Запада. Но однажды мы проснулись, и оказалось, что мы бедны и невежественны, а все пушки забрал кто-то другой. Мы знали, что это не может быть Аллах, и потому стали сражаться.
   – И выяснилось, что воля Аллаха…
   – Воля Аллаха была в том, чтобы погибло много людей, чтобы Запад оккупировал наши страны снова и снова, пока мы не прекратим драться. Мы усвоили урок. Мы ведем себя хорошо, соблюдаем все условия договора. У нас свобода печати, свобода религии, освобожденные женщины и демократические выборы.
   – И туннели под Дамаском.
   – И память. – Он улыбнулся. – И дрезины без водителя.
   – Израильская техника, я полагаю.
   – Долгое время мы считали Израиль плацдармом врага на нашей священной земле. Потом однажды мы вспомнили, что Израиль – член нашей семьи, который побывал в изгнании, узнал все, что знают наши враги, и вернулся домой. Мы прекратили войну с нашим братом, и наш брат дал нам все дары Запада, не разрушая наших душ. Очень было бы печально, если бы мы перебили или изгнали всех евреев. Кто бы тогда научил нас? Армяне?
   Она рассмеялась этой шутке, но и лекцию мимо ушей не пропустила. Значит, вот как они живут со своей историей – придают значение всему, и это позволяет видеть во всем руку Божию. Цель. Даже, быть может, силу и надежду.
   Но они не забывают, что когда-то мусульмане правили миром. И они все еще считают демократию чем-то таким, что пришлось принять для умасливания Запада.
   Надо было бы почитать Коран, подумала она. Увидеть, что лежит под поверхностью этой вестернизированной сложности.
   Этого человека послали меня встречать, потому что именно такое лицо хотят показать гостям Сирии. Он мне это рассказывает, потому что мне следует поверить: именно такова их позиция.
   Но это симпатичная версия – скроенная под западные уши. А костями этой истории, кровью и сухожилиями оставались поражения, унижения, непонимание воли Бога, утрата величия и ощущение грядущего поражения. Этому народу надо что-то доказать себе и другим и вернуть утерянное положение. Не мести они хотят, а справедливости.
   Очень опасный народ.
   И, наверное, очень полезный – в определенном смысле.
   Она поделилась своими наблюдениями, но выбрала фразы в стиле той эвфемистической истории, которую он только что рассказал.
   – Судя по вашим словам, – сказала она, – в мусульманском мире это опасное время мировой истории считается ниспосланным Аллахом. Вы были унижены и потому будете покорны Аллаху и готовы идти под его водительством к победе.
   Он после долгой паузы ответил:
   – Я этого не говорил.
   – Именно это вы сказали. Это была презумпция, лежащая в основе остальных ваших слов. Но, кажется, вы не сознаете, что говорили это другу, а не врагу.
   – Если вы – друг Бога, – спросил Ланковский, – почему вы не повинуетесь его закону?
   – А я не сказала, что я друг Бога, – ответила Петра. – Я только сказала, что я ваш друг. Некоторые из нас не могут жить по вашему закону, но все равно могут восхищаться теми, кто живет по нему, и желать им добра и помогать, когда это в наших силах.
   – И прибегать к нам для защиты, потому что в нашем мире можно найти безопасность, которой не осталось в вашем.
   – Вполне верно.
   – Вы забавная девочка, – сказал Ланковский.
   – Я командовала солдатами в бою, я замужем, и очень вероятно, что я беременна. Когда я перестану быть девочкой? По исламским законам?
   – Вы – девочка, потому что вы на сорок с лишним лет моложе меня. Исламские законы здесь ни при чем. Когда вам будет шестьдесят, а мне сто, иншалла, вы все равно будете для меня девчонкой.
   – Боб погиб? – спросила Петра.
   Ланковский был изумлен:
   – Да нет!
   Это был порыв, неподготовленный ответ, и Петра поверила.
   – Значит, случилось что-то страшное, что у вас язык не поворачивается мне сказать. Что-нибудь с моими родителями?
   – Откуда у вас такие мысли?
   – Потому что вы – человек учтивый. Потому что ваши люди заменили мне билет и привезли меня сюда, обещав, что здесь я встречусь со своим мужем. Вы же все это время, пока мы вместе шли и ехали, даже не намекнули, что я увижусь с Бобом.
   – Приношу вам свои извинения за это упущение, – сказал Ланковский. – Ваш муж сел на другой самолет, летящий иным маршрутом, но он прилетает. И с вашими родными все в порядке – по крайней мере нет причин думать, что это не так.
   – И все же вы что-то недоговариваете.
   – Был некоторый инцидент. С вашим мужем ничего не случилось, он цел и невредим, но на него было совершено покушение. Мы считаем, что если бы вы сели в первое такси, покушения бы не было. Было бы похищение.
   – А почему вы так думаете? Тот, кто хочет смерти моего мужа, хочет и моей смерти.
   – Да, но еще больше он хочет того, что у вас внутри.
   Только секунда понадобилась ей, чтобы понять, откуда он это знает.
   – Они захватили эмбрионы.
   – Охранник получил повышение платы от третьей стороны, а взамен позволил этой стороне похитить ваши замороженные эмбрионы.
   Петра знала, что Волеску лгал насчет своей возможности определить, у каких младенцев есть ключ Антона. Но теперь и Боб это тоже знает. Они оба понимали цену детей Боба на открытом рынке и что самая высокая цена будет за тех, у кого в ДНК есть ключ Антона – по крайней мере по мнению потенциальных покупателей.
   Петра заметила, что дышит слишком часто. Не хватает еще, чтобы голова закружилась. Она заставила себя успокоиться.
   Ланковский нагнулся и чуть потрепал ее по руке. Да, он видит, как я расстроена. Я не умею скрывать свои чувства, как Боб. Если только это умение – не признак отсутствия любых чувств.
   Боб теперь должен знать, что Волеску их обманул. Судя по всему, ребенок у нее внутри также может быть поражен болезнью Боба. Боб поклялся, что никогда не заведет детей с ключом Антона.
   – Были требования о выкупе? – спросила она Ланковского.
   – Увы, нет. Мы не думаем, что они дадут себе труд сделать почти невозможную попытку – получить деньги от вас. Слишком велик риск, что их перехитрят или арестуют – по сравнению с риском при продаже ваших детей третьей стороне.
   – В этом, я думаю, риск почти нулевой, – сказала Петра.
   – Наверное, вы правы. Но ваши дети будут в безопасности, если это может вас утешить.
   – Чтобы из них вырастили чудовищ.
   – Наверное, они не будут себя таковыми считать.
   – Вы хотите сказать, что готовы выйти на рынок за одним из них, чтобы воспитать себе гения?
   – Мы не участвуем в торговле живым контрабандным товаром, – ответил Ланковский. – У нас долго была проблема работорговли, с которой не удавалось покончить. Сейчас, если кто-то будет пойман на владении, продаже, покупке или перевозке раба, если официальное лицо поймают на потворстве рабству или работорговле, наказанием будет смертная казнь. Суд в этих случаях скор, просьбы о помиловании не удовлетворяются. Нет, миссис Дельфийски, там, где мы сейчас, неподходящее место для попыток продать украденные эмбрионы.
   Даже сквозь тревогу о детях – потенциальных детях – до Петры дошло, что он только что открылся: «мы» – это не Сирия, а скорее некое панисламистское теневое правительство, которое – официально по крайней мере – не существует. Власть, переходящая национальные границы.
   Вот что имел в виду Ланковский, когда говорил, что работает на правительство Сирии «иногда». Потому что не «иногда» он работал на правительство выше сирийского.
   У них уже был собственный соперник Гегемону.
   – Быть может, когда-нибудь, – сказала Петра, – моих детей обучат и используют для помощи в защите какой-то страны от мусульманского завоевания.
   – Поскольку мусульмане больше не вторгаются в другие страны, мне интересно, как это может случиться.
   – Где-то здесь вы прячете Алаи. Чем он у вас занят – плетет корзины или лепит горшки на продажу?
   – Вы видите только эти две альтернативы? Плетение корзин или агрессивная война?
   Но Петре не были интересны его отрицания. Она знала, что ее анализ верен настолько, насколько возможно при таких скудных данных, и отрицание в данном случае было не опровержением, а косвенным подтверждением.
   А интересовал ее сейчас Боб. Где он? Когда попадет в Дамаск? Что он собирается предпринять насчет пропавших эмбрионов?
   Потому что единственная мысль, которая сейчас была ей доступна, кричала из самых глубин души:

   «Мои дети у него».
   Не флейтист увел детей из города. Не Баба-Яга заманила их в избушку на курьих ножках. Не ведьма в пряничном домике держит их в клетках и откармливает на убой. Не серые детские фантазии, не дымка и туман. Только сплошная чернота, где нет света, где даже не помнят, что такое свет.
 
   Вот где теперь ее дети.
   В утробе Зверя.

   Дрезина остановилась возле простой платформы. Рельсы тянулись дальше, неизвестно куда. Этот туннель мог идти в Багдад, в Амман, под горами в Анкару, может быть, под радиоактивной пустыней, чтобы выйти там, где древний камень ждет, пока пройдет полураспад полураспада полураспада смерти, и паломники снова будут совершать хадж.
   Ланковский протянул руку и помог Петре выйти из дрезины, хотя она была молода, а он стар. Но он себя вел с ней необычно, будто надо было обращаться с ней осторожно. Будто она была непрочной и в любую минуту могла сломаться.
   И это было правдой, она могла сломаться. И сломалась.
   Только теперь мне нельзя сломаться. Потому что один ребенок у меня мог остаться. Может быть, он не погиб, когда его в меня вложили, а начал жить. Может быть, он пустил корни в моем саду, расцветет и принесет плод, младенца на коротком извитом стебле. И когда плод созреет, выйдет с ним и стебель, и корень, оставив пустой сад. А где тогда будут другие? Может быть, вырастут в чужой воле. Но я не сломаюсь, потому что этот у меня есть. Быть может.
   – Спасибо, но я не так хрупка, чтобы помогать мне выйти.
   Он улыбнулся, но ничего не сказал. Она вошла вслед за ним в лифт и вышла оттуда в…
   В сад. Пышный, как филиппинские джунгли, где на поляне Питер отдал приказ, который привел к ним в дом Зверя и изгнал их.
   Двор был застеклен, вот почему здесь было так влажно, даже мокро. Сухому воздуху пустыни не отдавали влаги.
   В каменном кресле посреди сада сидел высокий худощавый человек, и кожа его была такого же темного какаового цвета, как воды в верховьях Нигера, где он родился.
   Она не сразу подошла к нему, а залюбовалась тем, что видела. Длинные ноги, облаченные не в деловой костюм, бывший уже много столетий униформой западных мужчин, а в бурнус шейха. Голова не покрыта. И бороды нет. Все еще очень молод, но уже взрослый мужчина.
   – Алаи, – сказала она так тихо, что он вряд ли услышал.
   Наверное, он и не слышал, но случайно в этот момент повернулся и увидел ее. Серьезное выражение лица сменилось улыбкой. Но не той мальчишеской усмешкой, с которой когда-то он носился вприпрыжку в низкой гравитации коридоров Боевой школы. В этой улыбке была усталость, давние страхи, давно покоренные, но все же не исчезнувшие. Улыбка мудрости.
   Она поняла, почему Алаи исчез с горизонта.
   Он – Халиф. Снова выбрали Халифа, и мусульманский мир живет под властью одного человека, и этот человек – Алаи.
   Это ни из чего не следовало, уж во всяком случае из того, что он здесь, в саду. И все же она поняла это, глядя, как он здесь сидит, без символов власти, без охраны, без паролей – только элегантно-учтивый человек ведет ее к нему, к этому почти мальчику на древнем троне. Власть Алаи была духовной. Во всем Дамаске не было более безопасного места. Здесь никто не потревожит его. Миллионы готовы погибнуть, лишь бы сюда не ступила нога непрошеного гостя.
   Он поманил ее к себе, и это было неназойливое приглашение святого. Она не обязана была повиноваться, и он бы не обиделся, если бы она не подошла. Но она подошла.
   – Салам, – сказал Алаи.
   – Салам, – ответила Петра.
   – Каменная девушка.
   – Хай.
   Это была старая шутка, буквальный перевод ее имени с греческого – в ответ на ее дразнилку «хай» из «хаи-алаи»^[1].
   – Я рад, что ты спаслась, – сказал он.
   – Твоя жизнь изменилась с тех пор, как ты снова обрел свободу.
   – И твоя тоже. Ты теперь замужем.
   – Добрая католическая свадьба.
   – Вы должны были меня пригласить.
   – Ты бы не смог приехать.
   – Не смог бы, – согласился он. – Но я бы вас поздравил и пожелал добра.
   – А вместо этого ты сделал нам добро, когда это было нужнее всего.
   – Прости, что я ничего не сделал, чтобы защитить остальных… детей. Я не узнал о них вовремя. И думал, что вы с Бобом приняли достаточные меры… ой нет, извини. Я бережу твои раны вместо того, чтобы их успокоить.
   Она опустилась на землю возле трона, и он наклонился и обнял ее. Она положила руки и голову ему на колени, он стал гладить ее волосы.
   – Когда мы были детьми и играли в самую большую компьютерную игру, мы понятия не имели, что делаем.
   – Мы спасали мир.
   – А теперь создаем тот мир, который спасли.
   – Только не я, – сказала Петра. – Я больше не игрок.
   – А кто-нибудь из нас разве игрок? Разве мы не всего лишь пешки, передвигаемые в чьей-то игре?
   – Иншалла, – отозвалась Петра.
   Она ждала, что Алаи засмеется, но он только кивнул:
   – Да, в это мы верим – в то, что все происходит по воле Божией. Но я думаю, что твоя вера не такова.
   – Да. Мы, христиане, должны угадывать волю Божию и стараться выполнить ее.
   – Когда что-то случается, ты чувствуешь то же, что и мы. Иногда тебе кажется, что ты управляешь событиями, потому что вызываешь изменения по своему выбору. А иногда происходит такое, что сметает твои планы как пыль, как фигурки на шахматной доске.
   – Дети играют тенями на стене, – сказала Петра, – и вдруг кто-то выключает свет.
   – Или включает другой, поярче, – подхватил Алаи, – и тени исчезают.
   – Алаи, ты отпустишь нас? – спросила Петра. – Я ведь теперь знаю твою тайну.
   – Да, я вас отпущу. Тайну нельзя хранить вечно, слишком многим она уже известна.
   – Мы никогда ее не выдадим.
   – Я знаю. Потому что когда-то мы были вместе в джише Эндера. Но сейчас у меня другой джиш, и я во главе его, потому что меня попросили его возглавить, потому что Бог меня выбрал. Я не знаю. Я не слышал голоса Бога, я не чувствую в себе силы. Но ко мне приходят люди со своими планами, своими вопросами, конфликтами между странами, и я предлагаю решения. А они их принимают. И что-то получается. Пока что все получается. Так что, может быть, я избран Богом.