Через три дня Пинчик внезапно, не объясняя причину, сказал, что мы не может дольше у него оставаться. Нам ничего не оставалось, как искать новое место для ночлега и утреннего чаепития.
   К счастью нам удалось устроиться у дальних Лейкиных родственников, но я была обижена на Пинчика, который так внезапно нас выставил.
   Прошло время и я узнала, что уехавший от меня «спокойный» Пинчик сохранил кое-что в своём больном сердце и мой бесцеремонный приезд с верзилой — мужем обошёлся ему в сердечный приступ. То время, когда мы жили у Лейкиных родственников, его комната пустовала, потому что скорая помощь увезла его в больницу.
   Получается, что мои шумные эмоции и необузданные страсти — мордасти меньшее зло для сердца, чем тихое спокойствие Пинчика.
   Потом он выздоровел, женился, имел сына, которого любил, работал на двух работах, тихо молчал дома, вызывая недовольство жены и её родителей, тем, что живёт своей внутренней никому недоступной жизнью.
   Позже, когда моя семейная жизнь превратилась в грозу с короткими прояснениями, то приезжая в Москву, я ему рассказывала, как я от всего устала и хочу развестись.
   Он снисходительно посматривал на меня через очки своими зелёными умными глазами и утешал, что не все кончено, что я смогу ещё раз выйти замуж, если захочу.
   Однажды у меня появилось желание поцеловать его, он сказал, что забыл, как это делается и вежливо чмокнул меня в щёчку.
   Уезжая в 1990 году, мы попрощались по телефону, так как не могли встретиться.
   Теперь живём в разных странах, и неизвестно придётся ли ещё когда-нибудь увидеться, но если даже придётся, то это ничего не добавит и не убавит. В любом случае, это одна из жизненных потерь, одна из несостоявшихся возможностей счастья.
   Московское хождение по инстанциям дало нам немалый опыт для будущего, воодушевив Виталия на поприще жалобщика — скандалиста, низвергающего директоров советских предприятий.
   Начало было трудным. Тот, кто был, как мы наивны, и задумывали сделаться ходоками, чтобы искать правды в Москве советской, должен был быть готовым пройти следующим путём:
   1) Никуда нельзя попасть на приём без предварительной записи за 1-2недели, иногда за месяц и больше до желанного приёма.
   2) Прежде чем сделать эту предварительную запись, нужно отстоять «живую» очередь, где тьма народа.
   Каждый день принимают ограниченное число страждущих, поэтому надо прийти задолго до открытия высочайшей конторы и занять очередь, чтобы получить номер на предварительную запись, написанный на руке или другой части тела химическим карандашом.
   Пишут номера активисты из самой очереди.
   Предварительная запись на предварительную запись очень ответственное дело.
   Каждый час идёт перекличка, и отсутствующие радостно вычёркиваются. Не попав в ограниченное число на данный день, надо прийти ещё раньше на следующий приёмный день (через одну-две недели) и повторить попытку.
   3) Пройдя все эти испытания на выносливость и долготерпение, попадаешь, наконец, на приём! Но…к мелкой шестёрке — сотому заместителю первого заместителя, который ничего не решает, но вышколен быть приторно приветливым, улыбаться, сочувствовать, поддакивать и обещать.
   После беседы с ним посетитель уходит подобный надувному шарику, проколотому иголочкой: он выговорился, выпустил из себя злость и возмущение, расслабился, потерял силу, решимость, время и деньги. Опустошённый и обнадёженный вернётся он домой и будет ждать ответа, который, наконец, через 1-2 месяца прибудет с сообщением, что дело направлено для рассмотрения…..как раз к тому на кого он ездил жаловаться!
   Ещё через 1-2 месяца придёт копия ответа, который его обидчик послал высокопоставленной шестёрке, где хитро составленными фразами сказано, что на самом деле всё обстоит великолепно, а сам жалобщик плохой работник, аморальный тип, имеет массу выговоров и замечаний, а в настоящий момент за новые нарушения трудовой дисциплины будет уволен с работы, предан суду и так далее!
   Подписан такой ответ бывает, так называемым ТРЕУГОЛЬНИКОМ, куда входят: руководитель учреждения, секретари партийной и комсомольской организаций и председатель профкома (профсоюзной организации).
   У жалобщика, после этого появляется основная забота — устроиться на любую работу, чтобы не умереть с голоду, не запить с горя и отчаяния и не повеситься с тоски!
   Однако найти работу становится невозможным, потому, что на каждом предприятии в отделе кадров и в ПЕРВОМ ОТДЕЛЕ работают представители КГБ, которые непременно звонят на прежнее место работы, где им сообщают, навечно приклеенный ярлык, — жалобщик-скандалист !
   Отныне он может получить только такую работу, где никто не хочет работать и на такую должность и зарплату, которые на 3-4 порядка ниже того, что у него было до того, как он (умник какой нашёлся!) вздумал искать справедливость в Москве.
   При этом за время, что он не работал и прошёл все круги ада а также все предприятия города, прошло больше четырёх месяцев.
   Он обносился, влез в долги и потерял непрерывный стаж работы, поэтому если он теперь заболеет, то получит оплату по болезни только в размере 50 %.
   Кроме того на новую работу его примут только с длительным испытательным сроком.
   Стоит ему чуть-чуть «шелохнуться», и его выкинут, как паршивую овцу и проблема выживания станет физически актуальной!
   ВОПРОС: Может ли такой товарищ по материальным и моральным соображениям и возможностям попробовать ещё один разочек поискать МОСКОВСКУЮ ПРАВДУ?
   Мы были молодыми и неопытными, не знали эту, так хорошо отработанную систему, вероятно поэтому пошли нестандартным путём.
   Мы представляли живописную парочку — этакий напористый наглый волк в обнимку с невинным бедным, несчастным ягнёночком, которые просачивались в министерства, в ПРИЁМНУЮ ЦК и даже в ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА.
   Вопрос был мелкий, незначительный, никого не интересовал и вообще не касался таких высоких инстанций.
   Идти надо было снизу вверх и тогда это было бы как обычная жалоба и тянулась бы эта история бесконечное время, и мы бы ничего не добились. Мне пришлось бы вернуться в Ленинград, чтобы продолжать учёбу в санитарно-гигиеническом институте и спать с моим мужем-любовником только во время каникул.
   Это нас не устраивало!
   Первым делом направились мы в МИНИСТЕРСТВО ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ.
   Там царствовала некто Шишова, невзрачная, но властная и неприступная, смотрящая на всех свысока, будучи сама ниже среднего роста.
   Она на бегу, не очень вникая, выслушала мою полную отчаяния, слёз, романтики и наивности мольбу отпустить меня из Ленинградского сан-гига в Минский медицинский, где рядышком на камвольном комбинате будет работать мой горячо любимый муж.
   Сделав строгое государственное лицо старой непоколебимой революционерки-фанатички, она не поленилась произнести речь для двух, ничего не стоящих евреев:
   — "Вы же советские люди — вещала она — Я нисколько не сомневаюсь, что, как комсомольцы, вы понимаете, что нельзя личное счастье ставить выше интересов страны. Вы два года проучились в сан-гиге, и страна рассчитывает получить в вашем лице санитарного врача.
   У нас достаточно врачей-лечебников, но нам нужны квалифицированные гигиенисты!
   Я уверена, что вы одумаетесь и примете правильное решение.
   Четыре года небольшой срок и вы сможете проверить свою любовь. Если она (любовь) настоящая, ей не страшна разлука!"
   Глаза государственной деятельницы горели непоколебимым огнём, на щеках появился румянец, она была горда собой, и своим умением работать с молодёжью.
   Она не позволила себе расслабиться, чтобы заглянуть в мои потухшие глаза и заметить бледность моих щёк.
   Не дав нам опомниться и возразить, она нажала на кнопку вызова секретарши и ушла в другую комнату.
   Секретарша очень тепло и приветливо, благожелательно улыбаясь, выпроводила нас за дверь.
   Я была в шоке. Сколько можно бороться вместо того, чтобы жить!
   В мои планы не входило искушать судьбу четырёхлетней проверкой любви на прочность.
   Я предпочитала проверять любовь, занимаясь любовью, а не наоборот.
   Придя домой и немного всплакнув, я поняла, что должна действовать как Шишова.
   Я сказала себе: «Если она может играть роль убеждённой коммунистки-революционерки, то почему бы мне, не сыграть роль молодой несчастной декабристки!»
   Соответственно настроившись и войдя в роль, я уселась писать письмо в ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР (ПВС СССР). Ни больше и ни меньше.
   Я написала, что по злой воле Сталина моя мама была сослана в Сибирь, а отец был убит, что мама была беременна и моя младшая сестра никогда не увидела своего отца.
   Тут я допустила вольность и преувеличение написав, что теперь я беременна и если меня разлучат с моим дорогим мужем, то мой дорогой ребёночек может так же, как моя сестра не увидеть своего дорогого папочку.
   Письмо было написано нервным почерком и в особо жалостливых местах смочено слезами, которые лились у меня из глаз при мысли, что письмо не подействует.
   Рано утром, задолго до открытия государственных учреждений, мы уже были в приёмной ПВС. СССР.
   Заявив, что у нас неотложное политическое дело, мы просили прочесть наше заявление сейчас и дать нам ответ.
   Чиновник, призванный никого не пропускать дальше приёмной забрал моё слезливое художественное произведение и ушёл в недра государственных апартаментов.
   Сделав самое скорбное лицо, на которое я была способна в 23 года, я сидела и тихо радовалась, мысленно поглаживая себя по головке за сообразительность.
   Приди я с голым нытьём, меня бы отправили куда угодно, объяснив, что ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР подобными вопросами не занимается.
   Совсем другое дело БУМАГА! На бумагу надо что-то отвечать. В уголочке наверху!
   Коммунистический наместник коммунистического Бога в канцелярии, надо полагать, выругался и сплюнул, читая моё произведение и поражаясь наглости просительницы и мизерности проблемы.
   По их то масштабам!
   Они написали одно слово: РАЗОБРАТЬСЯ! Поставили штамп (бесценный!) своей недостижимой канцелярии и послали нас… подальше, то есть в канцелярию на несколько этапов ниже.
   Те сделали то же самое, но отправили ещё подальше, те в свою очередь дальше и т. д.
   Но наше продвижение сверху вниз имело массу преимуществ по сравнению с продвижением снизу вверх!
   На самом верху моего драматического шедевра стоял штамп, вызывающий трепет у всех нижайших, последней из которых оказалась Шишова, с которой я начинала.
   При второй встрече с ней, когда у меня на руках был сей, проштампованный «документ» она не позволила себе выразить ненависть и по-матерински улыбалась мне.
   Я тоже не позволила себе выразить переполнявшие меня радость, презрение, злорадство и наглость, я скромно потупилась, выражая полное смирение.
   Мы вели себя в соответствии с двумя положениями:
   «На войне — как на войне» и «В театре — как в театре».
   Но это внешне. А фактически она, как была садисткой твердокаменной, с первой встречи, так ею и сталось.
   И парадом на этой войне командовала она.
   Выписав мне документ о переводе из Ленинградского санитарно-гигиенического в Минский медицинский, в порядке исключения, она, не посчитавшись с интересами страны, о которых она недавно так пеклась, написала, что я должна продолжать учёбу на один курс ниже, то есть повторить второй курс ещё один раз.
   Таким путём считала она возможным за государственный счёт наказать нахалку.
   Но как ни странно, я и здесь её обошла!
   Явившись в Минский институт и представив свои документы, я безропотно была готова потерять целый год и снова заучивать эти паршивые кости с их ямками и загогулинами.
   Но минский декан, который, в отличие от безответственной высокопоставленной Шишовой, был заинтересован в высоком проценте штамповки количества врачей, сравнил всё, что я изучала на втором курсе с тем, что изучали на лечебном факультете, недоуменно пожал плечами и, даже не взглянув в мою сторону, бросил секретарше:
   — На третий курс в пятую группу.
   Уф! Наконец — то мы с такими трудностями и хитростями обманули советский аппарат и получили то, что должны были получить естественно и просто.
   После того как Шишова подписала мне перевод, у нас от летних каникул оставалось всего несколько дней, которые мы провели в Черновцах.
   Мы чувствовали себя свободными птицами и думали, что начинаем счастливую семейную жизнь.
   Для начала мы купили фартук, кофейный набор, кастрюлю и сковородку.
   У Виталия в направлении на работу было чёрным по белому написано, что на работу едет молодой специалист с предоставлением ему квартиры.
   В случае отсутствия такой возможности, должна быть предоставлена комната в общежитии.
   Мы уже представляли себе, как у нас собираются друзья, пьём кофе, ведём беседы и веселимся, примерно как в светских салонах на Елисейских полях.
   Кроме перечисленного имущества мы имели пять рублей наличными и неоправданный оптимизм в большом количестве.
   Мои родственники дали мне адрес своих дальних родственников, но были не очень уверены, что те по-прежнему живут в Минске.
   Таким образом на горизонте белорусской столицы появилась лучезарная парочка с одним, небольших размеров, чемоданчиком в руках, а также с верой и надеждой в сердцах, естественно, держась за ручки. Чемоданчик был настолько лёгким, что мы не нуждались в услугах камеры хранения, и прямо с вокзала направились по указанному в бумажке адресу.
   Дуракам, как говорят, иногда везёт! На сей раз, повезло и нам.
   Дальние родственники моих дальних родственников жили рядом с камвольным комбинатом, куда имел направление Виталий, и там же работали. Но этого мало.
   В день нашего появления в Минске они уезжали в отпуск и оставили нам на целый месяц ключи от квартиры!
   В нашем распоряжении был прекрасный двуспальный диван и не менее прекрасный семейный холодильник.
   Этот месяц обогатил наш жизненный опыт двумя открытиями: первое, — что обладая двумя такими сокровищами, месяц пролетает как одно мгновение и второе, — что на минском камвольном комбинате никто не ждал с нетерпением молодого специалиста, и никто не собирался предоставлять ему и его супруге комнату в общежитии, а тем более отдельную квартиру.
   Когда очередной медовый месяц с холодильником днём и семейным диваном ночью промчался, нам пришлось в срочном порядке искать какое-то жильё.
   Действительность быстро и без церемоний продолжала обогащать наш жизненный опыт.
   Мы быстро убедились, что проходная клетушка в Гоголевском переулке, около камвольного комбината не то же самое, что салон на Елисейских полях, а белорусская домовладелица не французская хозяйка меблированных комнат.
   Вначале всё начиналось неплохо.
   Мы ходили по улицам и переулкам вокруг камвольного комбината, заглядывали в калитки и, приятно улыбаясь, спрашивали, не нужны ли им квартиранты.
   Все подозрительно смотрели на меня и говорили, нет.
   На него смотрели значительно мягче и даже с сожалением.
   Объявления о сдаче комнаты обычно гласили:
   «Сдаётся комната семье без детей.»
   Хотя мы заверяли, что собираемся в ближайшие два года быть семьёй без детей, нам не верили и ждали, что через несколько месяцев у нас обязательно появится орущий ребёнок.
   Охотнее всего на квартиру брали одиноких девушек — камвольщиц, их можно было напихать 4-5 человек в одну комнату и с каждой взимать плату в отдельности.
   Кому же нужны были эти количественно-опасные молодожёны?
   Мы не производили впечатления сексуально-спокойной парочки.
   Все потенциальные квартирные хозяйки ждали от нас подвоха, который будет орать ночами, и целыми сутками писать в пелёнки многоразового пользования, которые надо будет постоянно стирать и сушить.
   Много раз в жизни я периодически становилась квартиранткой и только один раз была в роли квартиросдатчицы.
   Это было намного позже. У нас уже тогда была двухкомнатная квартира и двое детей-школьников.
   Дети уехали на каникулы в Киев к Лейке и деду.
   К нам случайно забрели и попросились на квартиру два грузина.
   А у нас как раз возникла необходимость покупки пылесоса, так как мы случайно купили ковёр в рассрочку. Вопрос денег был ещё более актуален, чем обычно.
   Мы решили, что месяц проживания в обществе двух молодых грузин не слишком большая цена за пылесос для нашего нового ковра.
   Надо сказать. что наша долгожданная собственная квартира не была Бог весть какими хоромами и к тому же имела очень специальную Хрущёвскую планировку,(их назвали «хрущёбы») что не мешало мне каждый день радоваться, что нет никаких хозяев и необходимости перебираться на новые места, за что я, сами понимаете, в очередной раз должна пропеть оду в честь единственного вождя Никиты Хрущёва, который хоть что-то пытался сделать для народа, а меня вообще облагодетельствовал.
   Видимо поэтому его и свергли.
   Прихожая в нашей квартире несла ключевые функции, занимала 1,5 квадратных метра и вела в главную комнату, а также в туалет, совмещённый с ванной, занимавшие 3 квадратных метра из общей площади.
   Главную комнату следовало бы считать прихожей, и это была бы нормальная прихожая, так как она имела 4 двери: 1) входную, 2) на кухню, 3) на балкончик, и 4) в спальню.
   Все дороги нашей жизни проходили через эту комнату, и она несла следующие функции:
   1) Спальня родителей,
   2) Телевизионный салон,
   3) Гостиная,
   4) Проходной двор,
   5) Арена цирка, где проходило воспитание и дрессировка детей с их любимыми животными (периодически, по очереди: кошки, собаки, черепахи, ежи и другие),
   6) Место разрешения всех семейных конфликтов и драм, а также утренние сборы на работу, в детский садик и в школу.
   В общем, маленький Садомчик и Гоморрачка в современных условиях.
   Спальня: Комната, напоминающая пенал, со встроенным в торце, на всю стену шкафом, заменявшим подвал, чердак и гардероб.
   Эта комната служила спальней для детей, с двумя кроватками, кабинетом мужа с письменным столом и полками на стенах, моей мастерской с вязальной и швейной машинами, на которых я по ночам зарабатывала вторую зарплату, сотрудничая в художественном Фонде Белоруссии и, кроме того, одевала себя и детей, создавая швейно-трикотажные новинки моды.
   На ночь мастерская перемещалась в кухню, так как «производственная техника» была приспособлена на самодельный столик с колёсиками.
   Поэтому моя походная мастерская могла функционировать в любое время суток и на любом из тридцати квадратных метров нашей квартиры.
   Мы бы сами не додумались, что на время месячного отсутствия детей, можно приспособить нашу многофункциональную квартиру ещё заработать для себя (для неё, для квартиры) пылесос.
   Но однажды раздался звонок в дверь.
   Я пошла открывать. На пороге выросли два рослых молодых грузина, которые с популярным в анекдотах акцентом, просились на квартиру.
   Я мысленно увидела перед глазами пылесос и впустила грузин в прихожую. На голоса туда же явился Виталий, отложив на время газету. Увидев Виталия, на лицах грузин изобразился ужас и они готовы были бежать, но все же отважились выяснить не армянин ли Виталий.
   Сообщение о том, что он всего лишь еврей, вызвало у них вздох облегчения и разряд русского мата с грузинским акцентом в адрес всех прошлых, ныне существующих и будущих армян!
   Мы были шокированы тем, что оказывается, в дружной семье советских народов существуют такие, для которых кто-то хуже евреев!
   Шансы грузин устроиться у нас сильно возросли.
   Мы сдали им на месяц комнату, которая в присутствии детей была детско — спально — кабинетной, а сами сочли возможным, по такому случаю, «перекантоваться» в проходной комнате, соединяющей прихожую, кухню, балкон, туалет и детско — спально — кабинетную.
   Грузины вселились совместно с огромной бутылью в плетеной корзине, литров на десять, наполненной грузинской чачей, по сравнению с которой русская самогонка — невинный напиток.
   Кроме того, в грузинскую коллекцию входила вместительная сумка первоклассного чая с личных плантаций и чемодан отборных фруктов.
   Читающий, небось думает: «Опять дуракам повезло!»
   Отвечаю — на этот раз повезло грузинам, а мы были просто дураками, которым не очень повезло.
   Мы не располагали даже проходной комнатой.
   Везде были грузины!
   И не только наши. На бутыль с чачей и фирменный чай слетелись все торгующие грузины Советского Союза.
   Наша главная комната превратилась в чайхану, где не возбраняется распивать крепкие спиртные напитки.
   Функционировало заведение круглосуточно без расписания.
   Целый вечер, с захватом доброй половины ночи, приходили и уходили грузины различного возраста и вида.
   Пили чачу и чай, готовили и ели острые грузинские блюда, громко разговаривали по-грузински и также громко ругались матом по-русски.
   Иногда далеко за одиннадцать молодые звонкие голоса затягивали трогательную грузинскую народную мелодию.
   Если кто-нибудь из соседей приходил узнать, в чём дело и когда, наконец, будет порядок, его встречали, как дорогого гостя, усаживали за стол, и через короткое время после знакомства с чачей он забывал, зачем приходил, и вскоре в грузинские мелодии врывались белорусские рулады.
   Трезвенник Виталий, чтобы не обидеть квартирантов, уступал просьбам выпить, делал круглые глаза и с ужасом опрокидывал в себя полстакана огненной жидкости, после чего у него на лице застывала полуидиотская-полувежливая улыбочка, с которой он засыпал где-нибудь в уголочке до утра, когда ему надо было на работу.
   Я, не раздеваясь, дремала в комнате, которую мы сдали грузинам.
   Утром, наоравшиеся и напившиеся грузины засыпали кто где.
   Мы ходили сонные, смущённые и не знали, что делать, считая неудобным прервать контракт, а точнее выгнать квартирантов.
   Весёлая жизнь длилась целый месяц, и мы получили за всё это шестьдесят рублей, полсумки грузинского чая и впечатляющие воспоминания.
   По сравнению с ними, (грузинами) вернувшиеся домой дети, казались нам тихими воробышками, а семейная жизнь сплошным праздником.
   Как раз в это время мои вездесущие пациенты доставили мне волнующую весть, что через день коньяк должен подорожать в два раза! Я показала себя зрелым бизнесменом, и закупила у моей пациентки-продавщицы на все шестьдесят рублей пяти-звездного коньяка.
   Слухи, конечно, оправдались.
   Благодаря тому, что за месяц Виталий не успел полюбить чачу, а наоборот испытывал отвращение ко всему спиртному, я успешно вернула коньяк в магазин, но уже в два раза дороже!
   Таким образом грузинский капитал удвоился и вместо пылесоса мы купили… холодильник Минск-2, на который ждали очереди по записи и как раз получили уведомление, что подошла наша очередь. (Что бы мы делали без такой удачной грузинско-коньячной авантюры?!!)
   Последующие 15 лет пользования холодильником, я с нежностью вспоминала весёлых грузин, считавших, что евреи не самые худшие на этом свете.
   Вопрос с пылесосом был отложен на неопределённый срок, но новых экспериментов со сдачей квартиры мы уже не проводили.
   Но до того как мы стали обладателями описываемых хором, а тем более попробовали сдавать внаём жильё, мы ещё долгое время были бедными квартирантами.
   Наше хождение и заглядывание в калитки с вымученными «приятными» улыбками не давали результатов.
   Мы приуныли, наш неувядаемый беспочвенный оптимизм заметно убывал. Когда дело дошло до 31 августа, то есть на следующий день мне предстояло идти в институт, а ему на работу, мы больше не веселились, а улыбку натягивали на лица, как узкое платье на мокрое тело, и трудно было бы назвать её приятной.
   Однако, когда мы окончательно разучились улыбаться, то счастье само, наконец, улыбнулось нам!
   «Улыбка счастья» предстала нам в виде хмурой, неприветливой, неряшливой старухи, которая пригласила нас в дом.
   Дом находился на Гоголевском переулке, выглядел кокетливо, с цветами в палисаднике и выходом в небольшой уютный внутренний дворик.
   Внутри домика кокетливость и уют исчезали, уступая место неряшеству и неприветливости, напоминавшим облик хозяйки.
   То что она нам предложила нельзя было назвать ни комнатой, ни коридором, это был какой-то аппендикулярный закоулок между комнатой и кухней, без окон и дверей.
   Но на этом маленьком пространстве уместился полутора спальный пружинный матрац на ножках (в хорошем состоянии), сев на который для пробы, мы уже были не в состоянии встать с него.
   Другой мебели в закоулке, который сдавался по разряду проходной комнаты, не имелось.
   Но хозяйка обещала «усилить» меблировку, то есть втиснуть около матраса тумбочку и стул, при этом она нам словоохотливо, хоть и хмуро объяснила, что второй стул нам совсем ни к чему, так как один из нас может сидеть на «диване».
   Мы дружно кивали головами и на всё соглашались.
   Последний день августа был в Минске жарким.
   Мы целый день «совались» в чужие калитки, одевая и снимая просительно кисло-сладкие улыбочки и выставляя свои кандидатуры на роль квартирантов, и целый день получали в ответ периодически вежливые, насмешливые, подозрительно-злобные иногда сочувственные и прочие — НЕТ.
   Нередко отказы сопровождались злобным лаем разномастных собак, начиная грозными овчарками и кончая наглыми болонками с занавешенными глазами.