Страница:
Книга I. СМЕРТЬ ЛЮДОВИКА XV
Книга II. БУМАЖНЫЙ ВЕК
Книга III. ПАРИЖСКИЙ ПАРЛАМЕНТ
Книга IV. ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ШТАТЫ
Книга V. ТРЕТЬЕ СОСЛОВИЕ
Примечания
Томас Карлейль
Французская революция. Бастилия
История
Перевод с английского части I выполнен: Ю. В. Дубровиным
и Е. А. Мельниковой; сверка - А. И. Петиновой (часть II)
и А. М. Баргом (часть III)
Комментарий в конце книги написан кандидатом исторических наук Л. А. Пименовой; примечания, обозначенные звездочкой, написаны Ю. В. Дубровиным, Е. А. Мельниковой и Л. А. Пименовой.
Классический труд, написанный выдающимся английским историком в 1837 г., вышел на русском языке в 1907 г. и теперь переиздается к 200-летию Великой французской революции. Его сделало знаменитым соединение исторически точного описания с необычайной силой художественного изображения великой исторической драмы, ее действующих лиц и событий. Книга полна живых зарисовок быта, нравов, характеров, проницательных оценок представителей французского общества. Это захватывающее и поучительное чтение, даже если сегодня мы не во всем соглашаемся с автором.
Французская революция. Бастилия
Diesem Ambos vergleich' ich das Land,
den Hammer dem Herrscher; Und dem Volke das Blech,
das in der Mitte sich krьmmt. Wehe dem armen Blech,
wenn nur willkьrliche Schlдge UngewiЯ treffen,
und nie fertig der Kessel ercheint.
Goethe
Я уподоблю страну наковальне; молот - правитель,
Жесть между ними - народ, молот сгибает ее.
Бедная жесть! Ведь ее без конца поражают удары.
Так и сяк, но котел, кажется, все не готов.
Гете
История
Перевод с английского части I выполнен: Ю. В. Дубровиным
и Е. А. Мельниковой; сверка - А. И. Петиновой (часть II)
и А. М. Баргом (часть III)
Комментарий в конце книги написан кандидатом исторических наук Л. А. Пименовой; примечания, обозначенные звездочкой, написаны Ю. В. Дубровиным, Е. А. Мельниковой и Л. А. Пименовой.
Классический труд, написанный выдающимся английским историком в 1837 г., вышел на русском языке в 1907 г. и теперь переиздается к 200-летию Великой французской революции. Его сделало знаменитым соединение исторически точного описания с необычайной силой художественного изображения великой исторической драмы, ее действующих лиц и событий. Книга полна живых зарисовок быта, нравов, характеров, проницательных оценок представителей французского общества. Это захватывающее и поучительное чтение, даже если сегодня мы не во всем соглашаемся с автором.
Глава первая. ЛЮДОВИК ВОЗЛЮБЛЕННЫЙ
Глава вторая. ОСУЩЕСТВЛЕННЫЕ ИДЕАЛЫ
Глава третья. VIATICUM
[43]
Глава четвертая. ЛЮДОВИК НЕЗАБВЕННЫЙ
Председатель Эно
[1], рассматривая вопрос о том, каковы были причины и обстоятельства, которыми могли быть обусловлены почетные королевские прозвища, признает, что вопрос этот труден, и при этом пускается в следующие "философические" рассуждения, обличающие в нем льстивого чиновника. "Король, носящий имя Возлюбленный
[2], - говорит он, - вне всякого сомнения, не будет забыт следующими поколениями. В 1744 году он спешно выехал из Фландрии
[3], где его войска добились значительных успехов, на помощь другим своим войскам в Эльзасе и на полпути, в Меце, был поражен недугом, который едва не пресек его дни. Весть об этом повергла Париж в такой ужас, словно город ожидал неприятельского штурма: в церквах звучали одни только молебны о здравии короля, то и дело прерываемые рыданиями прихожан и священников. Именно это всеобщее и искреннее сочувствие и породило имя Bienaime (Возлюбленный), которое этот великий монарх ставил выше всех своих остальных титулов"
Вот, оказывается, что можно написать об этом событии 1744 года в назидание потомству. С тех пор прошло тридцать лет, и опять "великий монарх" сражен недугом, но обстановка теперь круто изменилась. Теперь Париж принял эту весть стоически равнодушно. Нет, вы не услышите в церквах рыданий, да и кто станет рыдать на казенных молебнах, которые оплачиваются по установленной таксе за час. Отец народа, пастырь, в очень тяжелом состоянии перевезен из Малого Трианона
[4]к себе домой в Версаль
[5]. Ну а стадо, которому он отец и пастырь, узнав о его болезни, не очень-то взволновано. Разумеется, в полноводном, как океан, потоке французской речи (звучащей изо дня в день и смолкающей, как океан, лишь в часы отлива, т. е. глубокой ночью) упоминается наряду с другими событиями и болезнь короля. Даже пари по этому поводу заключаются, и некоторые люди, "не стесняясь в выражениях, громко говорят об этом на улицах" Но в общем-то в этот яркий майский день, согретый сияющим над зелеными лужайками и колокольнями Парижа солнцем, и в наступивший затем теплый майский вечер парижанам, занятым делом или бездельем, совершенно все равно, что Возлюбленный находится при смерти.
Графиня Дюбарри
[6], конечно, могла бы молиться о здравии короля, если б в ее душе имелась хоть малейшая склонность к этому. Вместе с ней мог бы молиться и герцог д'Эгийон
[7]или Мопу
[8]вместе со своим "парламентом". Все эти высокопоставленные лица, которые обращались с Францией как извозчик со своей клячей, прекрасно понимали, чем они держатся. Что же касается тебя, д'Эгийон, будь отныне предельно осторожен, каким ты был тогда, когда, находясь на Сен-Кастской мельнице, что на полуострове Киберон, ты смотрел на высаживающийся на французской земле английский десант. Ведь тогда ты "покрыл себя если не славой, то уж мукой наверняка"!
Давно известно, что счастье переменчиво, и верно говорят в народе, что не миновать собаке палки.
Герцог д'Эгийон, губернатор забытой богом Бретани, покрыл себя, как мы уже сказали, мукой. Но не только - водились за ним грешки и похуже. Так, например, Ла Шалоте, член парламента Бретани, обвинял его в презренной трусости, тирании и лихоимстве. Такого рода обвинения в суд, конечно, не попадали, но пищу для разговоров они давали большую, а ведь известно: каждому рот не зажмешь, тем более мысль. В довершение всех бед этот близкий родственник самого великого Ришелье вызвал неудовольствие канцлера Шуазеля
[9], человека сурового, решительного и презирающего трусов и негодяев.
Бедному д'Эгийону ничего не оставалось, как, уйдя в отставку, умереть в своей постели в старом гасконском замке, который давно требовал ремонта3, либо свернуть себе шею, гоняясь по полям за зайцами. Но вот наступил 1770 год, и очень, очень многие были потрясены происходящими событиями. Одним из них был и возвращавшийся с Корсики молодой солдат Дюмурье
[10], который "с горечью наблюдал вместе со всей армией, как старый король, стоя с непокрытой головой под окном раззолоченной кареты, любезничал со своей новой...
[11]всем известной Дюбарри"
Вот тут-то и была зарыта собака! Теперь д'Эгийон мог оставить хлопоты, связанные с ремонтом старого замка, и заняться приумножением своего состояния. Дело в том, что гордый и решительный Шуазель не захотел идти на поклон к Дюбарри. К тому же он ни от кого не скрывал, что видит в ней всего лишь разряженную шлюху. Это, разумеется, повлекло за собой слезы и вздохи, так что La France (Франция) - так называла Дюбарри своего августейшего лакея - решился наконец призвать к себе Шуазеля и, хотя запинаясь и "с дрожащим подбородком" (tremblement du menton)5, все-таки потребовал, чтобы Шуазель подал в отставку. Ушел в отставку самый способный человек только лишь потому, что этого хотелось взбесившейся шлюхе! Вот каким образом д'Эгийону удалось сначала подняться, а затем и достичь вершины. Он потянул за собой Мопу, этого гонителя парламентов, похвалявшегося, например, что если строптивый председатель парламента в Кроэ, в Комбрэ, не станет сговорчивее, то он посадит его на вершину крутой скалы, куда ни одной козе не взобраться. А вслед за ним наверх поднялся и аббат Террэ
[12], этот беззастенчивый финансист, плативший восемь пенсов за шиллинг, что дало повод какому-то остряку в толпе перед театром воскликнуть: "Где же ты, аббат Террэ, почему ты не сократишь нас хотя бы на треть!" И вот эта троица (поистине с помощью черной магии) обосновалась во дворце Армиды
[13], в котором царила шлюха-волшебница, игравшая в жмурки с вновь испеченным канцлером Мопу, подарившим ей в благодарность за назначение карликов-негров. Ну а христианнейший король был наверху блаженства в этом дворце, совершенно не интересуясь тем, что происходит снаружи. Хотя однажды у него и вырвалось: "Конечно, мой канцлер - мерзавец, но что бы я без него делал!"6
А между тем этот роскошный волшебный дворец, убаюканный нежной музыкой лести, поистине висит на волоске. Разве не может наш христианнейший король серьезно заболеть или, не дай бог, умереть? Ведь пришлось же когда-то гордой красавице Шатору
[14]бежать из Меца в слезах и в гневе, когда король лежал без памяти в лихорадке и когда всем распоряжались пропахшие ладаном попы да монахи. И вот ведь что интересно: когда и лихорадка и монахи исчезли, она уже
больше не вернулась на свое прежнее место. А разве не пришлось Помпадур
[15]собирать чемоданы, когда Дамьен
[16]"легко ранил его величество под пятое ребро" и все боялись, что кинжал отравлен? Сколько она пережила, несясь в Трианон в карете, освещенной неверным светом факелов, слушая дикие крики охраны! И какое счастье, что ее дурные опасения не сбылись! Ну что ж, вероятно, все так хорошо обошлось потому, что его величество - человек верующий: он ведь верит... верит, ну, например, в дьявола. И вот снова грозное испытание, третье по счету. И снова никто не знает, что теперь будет. А доктора глядят как-то мрачно и все пытаются выведать, не болел ли король раньше оспой, и, узнав, что болел, недоверчиво качают головами. Ну что ж, Мопу, хмурься и щурь свои крысиные глазки, дело обстоит действительно серьезно. Кто не знает, что человек смертен, но ведь иногда бывает и так, что со смертью человека безвозвратно рушатся созданные волшебные чары, а саму волшебницу вихрь уносит куда-то далеко-далеко, в бесконечность. И вместе с нею навсегда исчезают и подземные духи, не оставив после себя ничего, кроме запаха серы.
Так пусть же эти люди и те, кто их поддерживает, станут молиться, ну хоть Вельзевулу
[17]или кому бы то ни было, кто захотел бы внимать их молитвам. Только вся остальная Франция, как уже было сказано, молитв не возносит, разве что громко говорит на улицах, "не стесняясь в выражениях". Ведь не станут же в замках и гостиных, где в духе философии Просвещения принято подвергать беспощадному анализу любые вопросы,
молиться о здравии короля, тем более что, вспомнив о нем, сразу вспомнишь победу при Росбахе
[18], расстроенные Террэ финансы, ну и конечно же шестьдесят тысяч королевских указов об аресте (Lettres de Cachet)
[19], подписанных по просьбе Мопу. О каких, Эно, молитвах может идти речь? Может ли молиться страна, которую попирает нога шлюхи, которая истощена до такой степени, словно пережила несколько чумных эпидемий, которой стыдно глядеть в глаза соседям? Может быть, скитающиеся по всем дорогам Франции, подыхающие от голода, похожие на пугало люди станут молиться за короля? Или, может быть, это сделают миллионы забитых, отупевших от непосильного труда на пашнях и в мастерских людей, которые потому только спокойны, что, подобно слепой лошади в шахте, не сознают того, что происходит? Может быть, это сделают те, кто лежит в госпитале Бисетра
[20]по восемь человек на койке, кто ждет не дождется смерти - избавительницы от крепостного рабства? Нет-нет, не станет молиться тот, у кого в голове нет и проблеска мысли, у кого душа задыхается во мраке; не станет молиться тот, кому великий монарх известен как главный в стране скупщик хлеба. Ну а если до кого-нибудь из этих людей дойдет весть о болезни короля, то он только скажет мрачно: "Tant pis pour lui" (Тем хуже для него), а скорей всего спросит: "Неужто умрет?"
Да-да, неужто умрет? Вот главный, волнующий всю Францию вопрос. В этом вопросе таится надежда, что так оно и будет, и только поэтому болезнь короля вызывает хоть какой-то интерес.
Вот какими представляются нам Франция и ее король. О да, конечно, очень многое изменилось, но это не сразу заметишь! Современному историку, окажись он в спальне больного Людовика, многое показалось бы очевидным, что, разумеется, отнюдь не очевидно для придворных короля. Напомним хорошо известное: "Любой предмет является неисчерпаемым объектом для познания, и глаз видит в предмете ровно столько, сколько смотрящий понимает в нем". Как, например, по-разному видят Вселенную Ньютон и его собака Дайэмонд! А между тем картинка на сетчатке глаза у них, весьма возможно, была одинаковой. Постарайтесь же, дорогой читатель, взглянуть на умирающего Людовика глазами разума.
В былые времена люди могли, так сказать, сделать себе короля из кого угодно, вознеся этого человека над собой и декорировав его соответствующим образом, как, например, это делают пчелы, и, что самое любопытное, люди покорно подчинялись ему. И вот этот соответствующим образом декорированный человек, отныне именуемый королем, несет на себе всю тяжесть управления. Вот, например, он "руководит военными операциями во Фландрии" - так это все называют, а некоторые в это даже верят, в то время как на самом деле его просто привезли туда как какой-нибудь чемодан, причем чемодан отнюдь не легкий. Вместе с ним привезли и его фаворитку, бесстыжую Шатору, с ее картонками и банками для румян. На каждой остановке сооружают крытую галерею между ее покоями и покоями короля. Разумеется, едет также поварня и бесчисленная челядь, едет также актерская труппа со всем своим реквизитом, с барабанами, скрипками и с личной поклажей актеров. Актеры, конечно, едут в потрепанных экипажах или крытых двуколках. Все это шумит, гремит и, растянувшись на целую милю по дороге, едет, чтобы завоевать Фландрию. Не правда ли, изумительное зрелище! И такого рода зрелища все еще нередки. Хотя какому-нибудь нелюдимому философу все это и могло бы показаться довольно странным, но уж никак не необычным или из ряда вон выходящим.
И все-таки наш с вами мир постоянно меняется, равно как меняется и человек, пожалуй, самое пластичное из живых существ. Меняется в этом непостижимом и необъятном мире! Вот это-то непостижимое нечто, что не есть мы, чем мы пользуемся как рабочим инструментом, посреди чего мы живем и, что самое потрясающее, модели чего мы создаем своим каким-то чудом работающим сознанием, именно это мы и называем миром. И если уж горы и реки, как учит нас метафизика, всего лишь наши ощущения, то что тогда говорить о явлениях нашей духовной жизни, о том, что мы называем достойным, авторитетным, греховным, священным! Причем явления нашего духовного мира в отличие от наших ощущений обязательно подвержены изменениям - они растут, они меняются. Ведь создает же темнокожий африканец из палочек, тряпья (быть может, привезенного когда-то в Африку с Монмут-стрит) и всего, что под руку попадется, идола, которого он называет Мамбо-Юмбо и которому он отныне молится, устремив на него взор, полный почитания и надежды на лучшее. Белый европеец, видя это, презрительно усмехается, разумеется не подумав о том, что у себя дома он делает почти то же самое, пожалуй, несколько умнее.
Скажем прямо, именно так все и было тридцать лет назад, во времена военных oпeраций во Фландрии. Но теперь все обстоит совершенно иначе. Увы, теперь болен не только несчастный Людовик, французский король, теперь больно все Французское королевство, в котором многое поизорвалось и поизносилось, в котором вот-вот рухнут и подпорки. Да и мир вокруг тоже изменился: то, что выглядело сильным и крепким, постарело и обветшало; появилось много такого, чего вообще не было! Неужели слабеющий слух Людовика, короля милостью божей, не различает этих глухих, но знаменательных звуков, доносящихся из-за океана? Посмотрите, в Бостонской гавани
[21]вода почернела от брошенной в нее заварки, в Пенсильвании заседает конгресс, и всего год остается до того момента, как под Бэнкерс-Хиллом ружейные залпы, звездно-полосатый флаг и звуки "Янки-дудль" возвестят о рождении демократии, которая, подобно смерчу, охватит мир!
Умирают короли и королевства - всему приходит свой срок, ибо все ведь только "временный фантом, пусть даже реально существующий"! Вот на парижских улицах появились запряженные волами повозки длинноволосых меровингских королей, медленно проехали по ним - и их навсегда поглотила вечность. Вот и Карл Великий
[22]спит в Зальцбурге, сжимая свой жезл, и никто не верит словам легенды, будто он встанет из гроба. Карл Мартелл
[23],
Пипин Короткий
[24], где вы теперь, куда подевался ваш грозный взгляд, ваш голос, привыкший повелевать? Рольф Грабитель и его косматые норманны, корабли которых бороздили Сену, уплыли куда-то далеко-далеко. Волосам Пеньковой головы (Tete d'etoupes) не нужен больше гребень, Крушитель железа (Taille-fer) не разорвет даже паутинки, не слышны больше ужасные, охрипшие от грубой брани голоса Фредегонды и Брунгильды
[25]- они уснули навеки, замерла бившая ключом жизнь. С черной Нельской башни
[26]уже не бросают в воды Сены глухой ночью мешок с телом поклонника, потому что графине Нельской не нужны больше ухаживания, ей не нужно больше бояться скандала - графиню Нельскую саму поглотила ночь. Все они ушли и, хотя сильно шумели при жизни, тихо лежат теперь в земле и не слышат, как новые поколения, шумя и гремя, проходят над ними.
Неужели ничего не остается? Конечно, нет! Взгляните хотя бы на эти мощные каменные стены. Грязный пограничный город (Lutetia Parisiorum или Barisiorum) покрылся мостовыми и широко раскинулся на обоих берегах Сены, заняв даже острова. Он называется теперь Парижем и иногда хвастливо именует себя новыми Афинами или даже столицей мира. Высокие древние башни мрачно хмурятся, глядя на вас из глубины тысячелетий. Воздвигнуты на вере (от нее, быть может, осталась лишь память) соборы, дворцы, ну и конечно же закон и государство. Видите, как все время поднимается к небу не то дым, не то пар, точно от дыхания живого существа, слышите, как тысячи молотков стучат по наковальням? Но самый чудодейственный труд совершается бесшумно - то работа не рук, а мысли. Хитроумные и искусные труженики всех профессий покорили и заставили служить себе все четыре стихии - ветер, например, послушно передвигает морские колесницы; звезды используются теперь в качестве морского хронометра; в Королевской библиотеке хранятся написанные ими книги, и среди них - древняя книга иудеев. И все это сделано руками людей, этих удивительных существ, существует только благодаря их искусству! Вот почему прошлое, каким бы оно ни было горьким и ужасным, не проходит бесследно.
Все-таки, посмотрев внимательно на все человеческие успехи и достижения, невольно отметишь благородство созданных человеком символов божества или символов того же рода. Именно благодаря этим символам человек выходит победителем в жизненной борьбе, именно эти символы мы и назовем его осуществленными идеалами. Из них мы рассмотрим только два: церковь, или духовное руководство, и институт королевской власти, т. е. его земное руководство. Церковь! Сколько заключено в этом слове такого самого дорогого, что гораздо дороже Голконды
[27], дороже всех сокровищ мира! Стоит где-нибудь далеко-далеко в горах маленькая церквушка, а вокруг нее покоятся под белыми плитами мертвые, и ждут они своего "блаженного воскресения". О читатель! Никогда я не поверю, будто ты настолько туп, что ни разу за свою жизнь (ну хоть в глухую полночь, когда все сущее погружено во мрак и когда увидишь вдруг в своем воображении такую вот церквушку) ты не обращался к ней и не получил от нее ответа, который нельзя выразить словами, который проникает в тайное тайных души твоей. Какую же силу дает она человеку, когда он опирается на нее! Не боится он тогда ни беспредельности, ни потока вечности; мужественно глядит он в глаза богу и людям, и неведомая, бескрайняя Вселенная становится знакомым городом или домом, в котором он живет. Вот какую силу дает Вера, вот как много заключено в одном искренне сказанном слове: Верую. И неудивительно, что люди прославляли свою Веру, воздвигали в честь нее величественные храмы, создавали глубоко чтимые иерархии и отдавали ей десятую часть своего имущества. Ради нее стоило жить, за нее можно было умереть.
Отнюдь не тривиальным был и тот момент, когда дикари, потрясая оружием, подняли над собой человека, сидящего на сделанном из щитов троне, и под звон оружия и стук сердец торжественно поклялись: "Будь же отныне сильнейшим среди нас!" Этот акт выбора сильнейшего (как бы его ни называли: король, Kon-ning, Can-ning, т. е. человек, который может) был глубоко символичен, велико было его значение для судеб всего мира. Это был символ руководства, которому можно довериться и с любовью повиноваться. Собственно говоря, это была самая первая потребность человека, хотя, быть может, он этого и не сознавал. Весьма возможно, что символ стали называть священным, поскольку нерушимая святость ведь и состоит в глубоком уважении к тому, что лучше нас. В свою очередь акт выбора сильнейшего повлек за собой так называемое божественное право; разумеется, тут многое зависело от самого сильного (не важно, избранного или нет), от его личных качеств. И вот в обстановке смут и неслыханных беспорядков (именно так все новое и появляется) возникла и росла королевская власть. Поддерживаемая верными людьми, действуя где силой, а где убеждением, так, как подсказывала жизнь, она стала наконец фактом мирового значения, одним из главных факторов современности. Потому-то так характерен ответ Людовика XIV
[1], рассматривая вопрос о том, каковы были причины и обстоятельства, которыми могли быть обусловлены почетные королевские прозвища, признает, что вопрос этот труден, и при этом пускается в следующие "философические" рассуждения, обличающие в нем льстивого чиновника. "Король, носящий имя Возлюбленный
[2], - говорит он, - вне всякого сомнения, не будет забыт следующими поколениями. В 1744 году он спешно выехал из Фландрии
[3], где его войска добились значительных успехов, на помощь другим своим войскам в Эльзасе и на полпути, в Меце, был поражен недугом, который едва не пресек его дни. Весть об этом повергла Париж в такой ужас, словно город ожидал неприятельского штурма: в церквах звучали одни только молебны о здравии короля, то и дело прерываемые рыданиями прихожан и священников. Именно это всеобщее и искреннее сочувствие и породило имя Bienaime (Возлюбленный), которое этот великий монарх ставил выше всех своих остальных титулов"
Вот, оказывается, что можно написать об этом событии 1744 года в назидание потомству. С тех пор прошло тридцать лет, и опять "великий монарх" сражен недугом, но обстановка теперь круто изменилась. Теперь Париж принял эту весть стоически равнодушно. Нет, вы не услышите в церквах рыданий, да и кто станет рыдать на казенных молебнах, которые оплачиваются по установленной таксе за час. Отец народа, пастырь, в очень тяжелом состоянии перевезен из Малого Трианона
[4]к себе домой в Версаль
[5]. Ну а стадо, которому он отец и пастырь, узнав о его болезни, не очень-то взволновано. Разумеется, в полноводном, как океан, потоке французской речи (звучащей изо дня в день и смолкающей, как океан, лишь в часы отлива, т. е. глубокой ночью) упоминается наряду с другими событиями и болезнь короля. Даже пари по этому поводу заключаются, и некоторые люди, "не стесняясь в выражениях, громко говорят об этом на улицах" Но в общем-то в этот яркий майский день, согретый сияющим над зелеными лужайками и колокольнями Парижа солнцем, и в наступивший затем теплый майский вечер парижанам, занятым делом или бездельем, совершенно все равно, что Возлюбленный находится при смерти.
Графиня Дюбарри
[6], конечно, могла бы молиться о здравии короля, если б в ее душе имелась хоть малейшая склонность к этому. Вместе с ней мог бы молиться и герцог д'Эгийон
[7]или Мопу
[8]вместе со своим "парламентом". Все эти высокопоставленные лица, которые обращались с Францией как извозчик со своей клячей, прекрасно понимали, чем они держатся. Что же касается тебя, д'Эгийон, будь отныне предельно осторожен, каким ты был тогда, когда, находясь на Сен-Кастской мельнице, что на полуострове Киберон, ты смотрел на высаживающийся на французской земле английский десант. Ведь тогда ты "покрыл себя если не славой, то уж мукой наверняка"!
Давно известно, что счастье переменчиво, и верно говорят в народе, что не миновать собаке палки.
Герцог д'Эгийон, губернатор забытой богом Бретани, покрыл себя, как мы уже сказали, мукой. Но не только - водились за ним грешки и похуже. Так, например, Ла Шалоте, член парламента Бретани, обвинял его в презренной трусости, тирании и лихоимстве. Такого рода обвинения в суд, конечно, не попадали, но пищу для разговоров они давали большую, а ведь известно: каждому рот не зажмешь, тем более мысль. В довершение всех бед этот близкий родственник самого великого Ришелье вызвал неудовольствие канцлера Шуазеля
[9], человека сурового, решительного и презирающего трусов и негодяев.
Бедному д'Эгийону ничего не оставалось, как, уйдя в отставку, умереть в своей постели в старом гасконском замке, который давно требовал ремонта3, либо свернуть себе шею, гоняясь по полям за зайцами. Но вот наступил 1770 год, и очень, очень многие были потрясены происходящими событиями. Одним из них был и возвращавшийся с Корсики молодой солдат Дюмурье
[10], который "с горечью наблюдал вместе со всей армией, как старый король, стоя с непокрытой головой под окном раззолоченной кареты, любезничал со своей новой...
[11]всем известной Дюбарри"
Вот тут-то и была зарыта собака! Теперь д'Эгийон мог оставить хлопоты, связанные с ремонтом старого замка, и заняться приумножением своего состояния. Дело в том, что гордый и решительный Шуазель не захотел идти на поклон к Дюбарри. К тому же он ни от кого не скрывал, что видит в ней всего лишь разряженную шлюху. Это, разумеется, повлекло за собой слезы и вздохи, так что La France (Франция) - так называла Дюбарри своего августейшего лакея - решился наконец призвать к себе Шуазеля и, хотя запинаясь и "с дрожащим подбородком" (tremblement du menton)5, все-таки потребовал, чтобы Шуазель подал в отставку. Ушел в отставку самый способный человек только лишь потому, что этого хотелось взбесившейся шлюхе! Вот каким образом д'Эгийону удалось сначала подняться, а затем и достичь вершины. Он потянул за собой Мопу, этого гонителя парламентов, похвалявшегося, например, что если строптивый председатель парламента в Кроэ, в Комбрэ, не станет сговорчивее, то он посадит его на вершину крутой скалы, куда ни одной козе не взобраться. А вслед за ним наверх поднялся и аббат Террэ
[12], этот беззастенчивый финансист, плативший восемь пенсов за шиллинг, что дало повод какому-то остряку в толпе перед театром воскликнуть: "Где же ты, аббат Террэ, почему ты не сократишь нас хотя бы на треть!" И вот эта троица (поистине с помощью черной магии) обосновалась во дворце Армиды
[13], в котором царила шлюха-волшебница, игравшая в жмурки с вновь испеченным канцлером Мопу, подарившим ей в благодарность за назначение карликов-негров. Ну а христианнейший король был наверху блаженства в этом дворце, совершенно не интересуясь тем, что происходит снаружи. Хотя однажды у него и вырвалось: "Конечно, мой канцлер - мерзавец, но что бы я без него делал!"6
А между тем этот роскошный волшебный дворец, убаюканный нежной музыкой лести, поистине висит на волоске. Разве не может наш христианнейший король серьезно заболеть или, не дай бог, умереть? Ведь пришлось же когда-то гордой красавице Шатору
[14]бежать из Меца в слезах и в гневе, когда король лежал без памяти в лихорадке и когда всем распоряжались пропахшие ладаном попы да монахи. И вот ведь что интересно: когда и лихорадка и монахи исчезли, она уже
больше не вернулась на свое прежнее место. А разве не пришлось Помпадур
[15]собирать чемоданы, когда Дамьен
[16]"легко ранил его величество под пятое ребро" и все боялись, что кинжал отравлен? Сколько она пережила, несясь в Трианон в карете, освещенной неверным светом факелов, слушая дикие крики охраны! И какое счастье, что ее дурные опасения не сбылись! Ну что ж, вероятно, все так хорошо обошлось потому, что его величество - человек верующий: он ведь верит... верит, ну, например, в дьявола. И вот снова грозное испытание, третье по счету. И снова никто не знает, что теперь будет. А доктора глядят как-то мрачно и все пытаются выведать, не болел ли король раньше оспой, и, узнав, что болел, недоверчиво качают головами. Ну что ж, Мопу, хмурься и щурь свои крысиные глазки, дело обстоит действительно серьезно. Кто не знает, что человек смертен, но ведь иногда бывает и так, что со смертью человека безвозвратно рушатся созданные волшебные чары, а саму волшебницу вихрь уносит куда-то далеко-далеко, в бесконечность. И вместе с нею навсегда исчезают и подземные духи, не оставив после себя ничего, кроме запаха серы.
Так пусть же эти люди и те, кто их поддерживает, станут молиться, ну хоть Вельзевулу
[17]или кому бы то ни было, кто захотел бы внимать их молитвам. Только вся остальная Франция, как уже было сказано, молитв не возносит, разве что громко говорит на улицах, "не стесняясь в выражениях". Ведь не станут же в замках и гостиных, где в духе философии Просвещения принято подвергать беспощадному анализу любые вопросы,
молиться о здравии короля, тем более что, вспомнив о нем, сразу вспомнишь победу при Росбахе
[18], расстроенные Террэ финансы, ну и конечно же шестьдесят тысяч королевских указов об аресте (Lettres de Cachet)
[19], подписанных по просьбе Мопу. О каких, Эно, молитвах может идти речь? Может ли молиться страна, которую попирает нога шлюхи, которая истощена до такой степени, словно пережила несколько чумных эпидемий, которой стыдно глядеть в глаза соседям? Может быть, скитающиеся по всем дорогам Франции, подыхающие от голода, похожие на пугало люди станут молиться за короля? Или, может быть, это сделают миллионы забитых, отупевших от непосильного труда на пашнях и в мастерских людей, которые потому только спокойны, что, подобно слепой лошади в шахте, не сознают того, что происходит? Может быть, это сделают те, кто лежит в госпитале Бисетра
[20]по восемь человек на койке, кто ждет не дождется смерти - избавительницы от крепостного рабства? Нет-нет, не станет молиться тот, у кого в голове нет и проблеска мысли, у кого душа задыхается во мраке; не станет молиться тот, кому великий монарх известен как главный в стране скупщик хлеба. Ну а если до кого-нибудь из этих людей дойдет весть о болезни короля, то он только скажет мрачно: "Tant pis pour lui" (Тем хуже для него), а скорей всего спросит: "Неужто умрет?"
Да-да, неужто умрет? Вот главный, волнующий всю Францию вопрос. В этом вопросе таится надежда, что так оно и будет, и только поэтому болезнь короля вызывает хоть какой-то интерес.
Вот какими представляются нам Франция и ее король. О да, конечно, очень многое изменилось, но это не сразу заметишь! Современному историку, окажись он в спальне больного Людовика, многое показалось бы очевидным, что, разумеется, отнюдь не очевидно для придворных короля. Напомним хорошо известное: "Любой предмет является неисчерпаемым объектом для познания, и глаз видит в предмете ровно столько, сколько смотрящий понимает в нем". Как, например, по-разному видят Вселенную Ньютон и его собака Дайэмонд! А между тем картинка на сетчатке глаза у них, весьма возможно, была одинаковой. Постарайтесь же, дорогой читатель, взглянуть на умирающего Людовика глазами разума.
В былые времена люди могли, так сказать, сделать себе короля из кого угодно, вознеся этого человека над собой и декорировав его соответствующим образом, как, например, это делают пчелы, и, что самое любопытное, люди покорно подчинялись ему. И вот этот соответствующим образом декорированный человек, отныне именуемый королем, несет на себе всю тяжесть управления. Вот, например, он "руководит военными операциями во Фландрии" - так это все называют, а некоторые в это даже верят, в то время как на самом деле его просто привезли туда как какой-нибудь чемодан, причем чемодан отнюдь не легкий. Вместе с ним привезли и его фаворитку, бесстыжую Шатору, с ее картонками и банками для румян. На каждой остановке сооружают крытую галерею между ее покоями и покоями короля. Разумеется, едет также поварня и бесчисленная челядь, едет также актерская труппа со всем своим реквизитом, с барабанами, скрипками и с личной поклажей актеров. Актеры, конечно, едут в потрепанных экипажах или крытых двуколках. Все это шумит, гремит и, растянувшись на целую милю по дороге, едет, чтобы завоевать Фландрию. Не правда ли, изумительное зрелище! И такого рода зрелища все еще нередки. Хотя какому-нибудь нелюдимому философу все это и могло бы показаться довольно странным, но уж никак не необычным или из ряда вон выходящим.
И все-таки наш с вами мир постоянно меняется, равно как меняется и человек, пожалуй, самое пластичное из живых существ. Меняется в этом непостижимом и необъятном мире! Вот это-то непостижимое нечто, что не есть мы, чем мы пользуемся как рабочим инструментом, посреди чего мы живем и, что самое потрясающее, модели чего мы создаем своим каким-то чудом работающим сознанием, именно это мы и называем миром. И если уж горы и реки, как учит нас метафизика, всего лишь наши ощущения, то что тогда говорить о явлениях нашей духовной жизни, о том, что мы называем достойным, авторитетным, греховным, священным! Причем явления нашего духовного мира в отличие от наших ощущений обязательно подвержены изменениям - они растут, они меняются. Ведь создает же темнокожий африканец из палочек, тряпья (быть может, привезенного когда-то в Африку с Монмут-стрит) и всего, что под руку попадется, идола, которого он называет Мамбо-Юмбо и которому он отныне молится, устремив на него взор, полный почитания и надежды на лучшее. Белый европеец, видя это, презрительно усмехается, разумеется не подумав о том, что у себя дома он делает почти то же самое, пожалуй, несколько умнее.
Скажем прямо, именно так все и было тридцать лет назад, во времена военных oпeраций во Фландрии. Но теперь все обстоит совершенно иначе. Увы, теперь болен не только несчастный Людовик, французский король, теперь больно все Французское королевство, в котором многое поизорвалось и поизносилось, в котором вот-вот рухнут и подпорки. Да и мир вокруг тоже изменился: то, что выглядело сильным и крепким, постарело и обветшало; появилось много такого, чего вообще не было! Неужели слабеющий слух Людовика, короля милостью божей, не различает этих глухих, но знаменательных звуков, доносящихся из-за океана? Посмотрите, в Бостонской гавани
[21]вода почернела от брошенной в нее заварки, в Пенсильвании заседает конгресс, и всего год остается до того момента, как под Бэнкерс-Хиллом ружейные залпы, звездно-полосатый флаг и звуки "Янки-дудль" возвестят о рождении демократии, которая, подобно смерчу, охватит мир!
Умирают короли и королевства - всему приходит свой срок, ибо все ведь только "временный фантом, пусть даже реально существующий"! Вот на парижских улицах появились запряженные волами повозки длинноволосых меровингских королей, медленно проехали по ним - и их навсегда поглотила вечность. Вот и Карл Великий
[22]спит в Зальцбурге, сжимая свой жезл, и никто не верит словам легенды, будто он встанет из гроба. Карл Мартелл
[23],
Пипин Короткий
[24], где вы теперь, куда подевался ваш грозный взгляд, ваш голос, привыкший повелевать? Рольф Грабитель и его косматые норманны, корабли которых бороздили Сену, уплыли куда-то далеко-далеко. Волосам Пеньковой головы (Tete d'etoupes) не нужен больше гребень, Крушитель железа (Taille-fer) не разорвет даже паутинки, не слышны больше ужасные, охрипшие от грубой брани голоса Фредегонды и Брунгильды
[25]- они уснули навеки, замерла бившая ключом жизнь. С черной Нельской башни
[26]уже не бросают в воды Сены глухой ночью мешок с телом поклонника, потому что графине Нельской не нужны больше ухаживания, ей не нужно больше бояться скандала - графиню Нельскую саму поглотила ночь. Все они ушли и, хотя сильно шумели при жизни, тихо лежат теперь в земле и не слышат, как новые поколения, шумя и гремя, проходят над ними.
Неужели ничего не остается? Конечно, нет! Взгляните хотя бы на эти мощные каменные стены. Грязный пограничный город (Lutetia Parisiorum или Barisiorum) покрылся мостовыми и широко раскинулся на обоих берегах Сены, заняв даже острова. Он называется теперь Парижем и иногда хвастливо именует себя новыми Афинами или даже столицей мира. Высокие древние башни мрачно хмурятся, глядя на вас из глубины тысячелетий. Воздвигнуты на вере (от нее, быть может, осталась лишь память) соборы, дворцы, ну и конечно же закон и государство. Видите, как все время поднимается к небу не то дым, не то пар, точно от дыхания живого существа, слышите, как тысячи молотков стучат по наковальням? Но самый чудодейственный труд совершается бесшумно - то работа не рук, а мысли. Хитроумные и искусные труженики всех профессий покорили и заставили служить себе все четыре стихии - ветер, например, послушно передвигает морские колесницы; звезды используются теперь в качестве морского хронометра; в Королевской библиотеке хранятся написанные ими книги, и среди них - древняя книга иудеев. И все это сделано руками людей, этих удивительных существ, существует только благодаря их искусству! Вот почему прошлое, каким бы оно ни было горьким и ужасным, не проходит бесследно.
Все-таки, посмотрев внимательно на все человеческие успехи и достижения, невольно отметишь благородство созданных человеком символов божества или символов того же рода. Именно благодаря этим символам человек выходит победителем в жизненной борьбе, именно эти символы мы и назовем его осуществленными идеалами. Из них мы рассмотрим только два: церковь, или духовное руководство, и институт королевской власти, т. е. его земное руководство. Церковь! Сколько заключено в этом слове такого самого дорогого, что гораздо дороже Голконды
[27], дороже всех сокровищ мира! Стоит где-нибудь далеко-далеко в горах маленькая церквушка, а вокруг нее покоятся под белыми плитами мертвые, и ждут они своего "блаженного воскресения". О читатель! Никогда я не поверю, будто ты настолько туп, что ни разу за свою жизнь (ну хоть в глухую полночь, когда все сущее погружено во мрак и когда увидишь вдруг в своем воображении такую вот церквушку) ты не обращался к ней и не получил от нее ответа, который нельзя выразить словами, который проникает в тайное тайных души твоей. Какую же силу дает она человеку, когда он опирается на нее! Не боится он тогда ни беспредельности, ни потока вечности; мужественно глядит он в глаза богу и людям, и неведомая, бескрайняя Вселенная становится знакомым городом или домом, в котором он живет. Вот какую силу дает Вера, вот как много заключено в одном искренне сказанном слове: Верую. И неудивительно, что люди прославляли свою Веру, воздвигали в честь нее величественные храмы, создавали глубоко чтимые иерархии и отдавали ей десятую часть своего имущества. Ради нее стоило жить, за нее можно было умереть.
Отнюдь не тривиальным был и тот момент, когда дикари, потрясая оружием, подняли над собой человека, сидящего на сделанном из щитов троне, и под звон оружия и стук сердец торжественно поклялись: "Будь же отныне сильнейшим среди нас!" Этот акт выбора сильнейшего (как бы его ни называли: король, Kon-ning, Can-ning, т. е. человек, который может) был глубоко символичен, велико было его значение для судеб всего мира. Это был символ руководства, которому можно довериться и с любовью повиноваться. Собственно говоря, это была самая первая потребность человека, хотя, быть может, он этого и не сознавал. Весьма возможно, что символ стали называть священным, поскольку нерушимая святость ведь и состоит в глубоком уважении к тому, что лучше нас. В свою очередь акт выбора сильнейшего повлек за собой так называемое божественное право; разумеется, тут многое зависело от самого сильного (не важно, избранного или нет), от его личных качеств. И вот в обстановке смут и неслыханных беспорядков (именно так все новое и появляется) возникла и росла королевская власть. Поддерживаемая верными людьми, действуя где силой, а где убеждением, так, как подсказывала жизнь, она стала наконец фактом мирового значения, одним из главных факторов современности. Потому-то так характерен ответ Людовика XIV