Карнеги Саша. Знамя любви

   – Храни тебя Бог, – сказала она спокойно, – вернись целым и невредимым.
   «Кроме тебя, у меня ничего нет, – думала Казя, – а жить с тобой все же лучше, чем мыкаться в одиночку».
   Лошади мотали гривами и нетерпеливо переступали копытами. С черных бурок, отороченных голубыми лентами – цветом донского казачества, – стекали капли дождя. Станичные бабы закутались в шали, самые молодые из них плакали и то и дело крестились.
   – Не кручиньтесь, бабоньки. Воротимся вскорости. Привезем вам шелков, да мехов, да бархатных душегреек.
   Христан Ермаков залихватски заломил набекрень свою грязно-белую папаху. Он беззаботно смеялся. Разве он не отправлялся в поход под началом своего кумира Емельяна Пугачева? Разве они не разгромят турок? А когда он вернется, то немедля возьмет в жены вдову Коршунову.
   Дождик прошел, и на западе заблистала двойная радуга.
   – Знамение! – крикнула Наталья Ушакова. – Чудесное знамение!
   – Знамение, – эхом откликнулись остальные женщины, часто крестясь. Пугачев свесился с седла и поцеловал Казю.
   – Не балуй тут без меня, – он за подбородок приподнял ее лицо.
   – Уж побалуешь, одни старики в станице остались, – она, как прежде, озорно улыбнулась. Пугачев смягчился от шутки и подобревшим голосом отдавал последние распоряжения.
   Казя вместе с толпой остальных женщин махала вслед казакам платочком. Казаки скакали не оборачиваясь, и только молодой Христан повернулся в седле и приветственно потряс длинной пикой.
   Потревоженные сурки выбрались из своих нор и бусинками глаз провожали скачущую мимо казачью конницу.
   Фигурки всадников растворились в бескрайней степи и исчезли за завесой дождя. «Этот поход может стать для Пугачева последним», – подумала Казя и представила, как его втоптанное в грязь, окровавленное тело клюют вороны. Эта мысль заставила ее вздрогнуть, но она не ощутила настоящей тревоги и боли.
   Но Пугачев вернулся. В жаркий сентябрьский денек, скача далеко впереди всей казачьей ватаги. По пыльным станичным улицам с дикими воплями неслись ребятишки. «Едут! Едут!» Бросив свои домашние дела, все женщины поторопились на окраину станицы, в степь. Казя помедлила у корыта и выбежала на улицу с мокрыми от мыльной пены руками.
   Женщины сбились в безмолвную группу и, прикладывая руки к глазам, напряженно вглядывались в пыльное облако, обволакивающее отряд всадников. Каждая стремилась узнать своего мужа. Казя увидела Пугачева и, к своему удивлению, с облегчением вздохнула. Он подъехал к ней.
   – Я воротился, – только и сказал он.
   Она дотронулась до его руки и радостно улыбнулась. Его лицо превратилось в маску из спекшейся пыли и грязи, на которой неестественно ярко горели глаза. Конь под Пугачевым прихрамывал и тяжело, с запалом, дышал. Он направил истощенного коня к хате, а Казя в молчании пошла рядом с ним. Позади раздавались возгласы остальных женщин, и вдруг теплый, солнечный воздух прорезал высокий горестный крик.
   – Христан Ермаков, – нехотя проговорил он. – Но он рубился, как леший. Попомнят нехристи его саблю.
   Надрывные причитания матери Христана сопровождали их до самой хаты. Пока Пугачев расседлывал лошадь, Казя приготовила кувшин с горячей водой и собрала пообедать.
   Однако Пугачев не стал умываться, не притронулся к пище и даже не поцеловал Казю. Он до краев налил в кружку водки и выпил ее одним глотком. Налил заново и вновь осушил одним духом. Он утерся ладонью и посмотрел на нее покрасневшими глазами, проведя языком по черным потрескавшимся губам.
   – Ложись на лавку, – грубо приказал он.
   От запаха его немытого тела Казю едва не вырвало; она пыталась сопротивляться, но он в ярости сорвал с нее всю одежду.
   – Нет! Не сейчас! Сначала умойся! – не обращая внимания на ее протесты, он опрокинул ее навзничь. Борода Пугачева кишела множеством вшей, которые немедленно устремились на Казю. Наконец, с блаженным, протяжным стоном он привалился к стене.
   – Казак не могет без бабы.
   Он дотянулся до кувшина и выпил воды. Запекшаяся кровь под его отросшими ногтями вызвала у Кази острое отвращение. Она соскочила с лавки и закуталась в одеяло. Сейчас, когда Пугачев был похож на вылезшего из берлоги зверя, она не хотела, чтобы он видел ее обнаженной.
   – Скучал я по тебе, Казя, скучал, – Пугачев зевнул. – Бывало, лежишь ночью под звездами... – он не договорил и громко с присвистом захрапел.
   Казя посмотрела на него с презрением. Настоящий мужчина относился бы к ней с уважением и нежностью, а для этого дикаря она была обыкновенным вместилищем его неуемной, животной похоти. Она старательно смыла с себя всю грязь. До тех пор пока ее тело не увянет, она будет вожделенным плодом для всех мужчин. И все же, она наслаждалась утехами плоти и не отделяла их от любви. Без них любовь была бы слишком скучна.
   Она оделась и пошла к речке, где долгое время пыталась прийти в себя. Постепенно мерное журчание воды и чириканье птиц смягчили ее боль и обиду.
   – Я присяду рядышком?
   Казя встревожено оглянулась. Она не услышала, как к ней, тихо ступая босыми ногами, подошла Поля. Казя подвинулась, девушка села на траву и безмолвно стала смотреть на реку. В степи заливисто перекликались перепела.
   – Мы сговорились венчаться после похода, – сказала, наконец, Поля.
   – Христан? Поля кивнула.
   – Как жаль, – Казя обняла ее дрожащие плечи. Ее собственные заботы внезапно показались ей пустяковыми.
   – Господи Иисусе, – Поля заплакала.
   – Не плачь, – убеждала Казя, – слезами горю не поможешь.
   По ее щекам тоже струились слезы. Сначала она плакала из сочувствия к Поле, но потом поняла, что жалеет саму себя и оплакивает свою жизнь, которая сложилась бы совсем иначе, если бы ее не похитили турки.
   – Не увижу я его боле, – рыдала Поля.
   – Поверь мне, я знаю, каково тебе, – сказала Казя и смахнула с глаз слезы.
   Они обнялись и зашагали вдоль берега, тихо переговариваясь.

* * *

   По обычаю, вслед за большим походом следовал большой праздник. После долгих недель лишений, сушеной конины, кумыса и сырой земли вместо теплой печки казаки хотели музыки, еды и напитков в огромном количестве. Но еще больше им хотелось женщин. Они хотели видеть своих жен наряженными в лучшие платья; они хотели плясать с ними, обнимать их, шутить с ними, а затем всю ночь до изнеможения любить их.
   Наталья Ушакова, запыхавшись, ворвалась в их хату.
   – Казя! Ты готова? – она закружилась по комнате, шурша многочисленными юбками. – Там пляшут уже и...
   – Ты иди, Наталья, а мне что-то не хочется, – Казя сидела на лавке, причесанная и одетая.
   – Ну что ты, право, чудишь? Вставай-ка, пойдем. Казя потрясла головой. Наталья села с ней рядом.
   – Опосля скучать будешь. Аль зря нарядилась? Казя со слабой улыбкой посмотрела на свою искусно расшитую кофту и широкую красную юбку...
   – И Емельян, поди, осерчает.
   – Думаешь, он без меня веселиться не станет? – Казя иронически рассмеялась.
   – Ты молодая, – сказала Наталья, дергая ее за рукав, – пригожая. Веселиться тебе сам Бог велел. А ты, сердешная, извелась вся.
   Сквозь приоткрытую дверь в горницу проникали слабые отзвуки праздничного веселья. Против своей воли Казя обнаружила, что ее ноги притопывают в такт цимбалам. Она взглянула на колыбель. Наталья была права: что толку грустить, когда ничего не вернешь. И то правда, что она молода и красива. Казя бесшабашно вскочила и прищелкнула каблуками новых сапожек.
   – Чего мы сидим, Наталья? Пойдем быстрее, пока всю брагу не выпили.
   Девушки вышли на улицу и торопливо устремились на луг, к мерцанию трех огромных костров, около которых наперебой наяривали цимбалы и домры. Отовсюду на луг стекались станичники. Все были веселы и дружелюбны. Даже злейшие враги в этот вечер приветливо улыбались друг другу. Это был самый заветный вечер в году: последний праздник перед наступлением зимы.
   Высокие языки пламени шипели от жира, который капал с нанизанных на вертела бараньих туш, и вздымались высоко к небу. Было жарко и тесно.
   Девушки все ближе и ближе подходили к лугу. Вокруг костров мельтешили люди. Поддавшись заразительному влиянию этого удивительного вечера, Казя не выдержала и припустила бегом. Рядом с ней бежала смеющаяся Наталья.
   – На луг! На луг! – разноголосый хор подбадривал опоздавших.
   – Батюшки-светы, графиня пришла... – подвыпив, казаки часто ее поддразнивали. – Спляши с нами, графиня... иди к нам, Казя.
   К ней тянулись руки разгоряченных водкой казаков, но она, улыбаясь, ловко от них увертывалась.
   – К нам... К нам...
   Плясуны, подпрыгивая, как кузнечики, кружились в неистовом гопаке. Выбивали дробь пятки, как волчки кружились тела, по вытоптанной земле звонко шлепали мозолистые ладони.
   – Иди к нам...
   Все казаки дружно оборачивались и провожали ее восхищенными взглядами; Казя долгое время не появлялась на людях и сейчас казалась прекрасной, как никогда. Самые красивые казачки оставались в тени ее благородной осанки и выразительных глаз.
   – Панночка, давай на звезды посмотрим, – крикнул молоденький казачок, пытаясь обнять Казю за талию.
   Она чмокнула его в щеку, вырвала у него из рук кружку с водкой, запрокинув голову, осушила ее и, пританцовывая, удалилась. Ее природная живость, затаенная на протяжении бесконечного лета, теперь неудержимо стремилась наружу.
   – Оставайся с нами, – потные краснолицые казаки, отпихивая друг друга, предлагали ей чарки. Казя опять выпила, ловко выскользнула из объятий рыжего бородача и направилась к третьему по счету костру рядом с избой Аксиньи.
   – Эй, Казя, куда поспешаешь? Ажио и не поручкаешься? – услышала она голос Дмитрия Бородина и остановилась.
   – Любо на тебя посмотреть, дивчина. Будет сохнуть, веселись, Казя!
   Атаман и сам веселился. С побагровевшим лицом он, икая, бродил среди своих станичников, а в его густой бороде светилась добродушнейшая улыбка.
   – Славный вечерок выдался, – повторял он, – славный вечерок.
   С полдюжины стариков схватили его под руки и уволокли к своему кагалу под высокой осиной, где собрались старейшины Зимовецкой станицы.
   Казя пошла дальше. Женщины угрюмо смотрели ей вслед и бдительно поглядывали на мужей. В станице хорошо знали, что после смерти сына между Казей и Пугачевым оставалось очень немного любви. Пока Казя сидела дома и горевала над пустой колыбелью, бабы были спокойны. Но теперь она вновь жгла казаков своими влажными взглядами. В тени, за кругом света от яркого пламени, притаилась Сонька Недюжева. Скрестив на груди руки, она пристально наблюдала, как ее соперница присоединилась к собравшимся около костра людям. Это был третий по счету костер, и стоило Казе подойти к нему, как окружающие его люди умолкли.
   – Шапки долой, ваше высокоблагородие явилось, – прозвучал неприязненный голос Ольги Чумаковой.
   – Сука бесстыжая, – сказал кто-то за ее спиной, и эти слова хлестнули ее, как плетью.
   Застигнутая врасплох, Казя огляделась вокруг себя. На ее губах застыла улыбка. Она начала замечать лица своих врагов и тех, кто был бы рад видеть ее униженной: женщины, которые с радостью выцарапали бы ей глаза; мужчины, которые были злы, оттого что не могли обладать ею. Она попятилась назад, но Фрол Чумаков преградил ей дорогу.
   – Аль обчеством нашим брезгуешь? – она видела, что он вдребезги пьян. Он отвесил ей саркастический поклон.
   – Коль пришла, оставайся. Милости просим, – издевательски неслось из толпы. Лица были искажены бессмысленной жестокостью, словно у своры собак, терзающих зайца. Они все теснее смыкали вокруг нее кольцо. Прелесть вечера разом померкла. Высоко в небе сверкали холодные звезды. Казя затравленно оглянулась.
   – Пожалуйста. Что я вам с-сделала?
   – Слухайте, она и говорить толком не может, – в толпе издевательски засмеялись. Вдруг все зашевелилось: кто-то, расталкивая остальных, пробивался вперед. Пополз приглушенный шепоток.
   – Глянь, глянь, Сонька Недюжева... чичас сойдутся... Уй, братцы, и визгу-то будет.
   В предвкушении интересного зрелища все придвинулись еще ближе.
   Сонька, уперев руки в бока, вызывающе рассматривала Казю продолговатыми темными глазами под густыми бровями. На ее смуглом лице была написана такая ненависть, что Казя инстинктивно подобралась, ожидая удара.
   – Что ты от меня хочешь? – Казя произносила слова медленно и очень твердо.
   Когда Сонька открыла рот, казалось, что оттуда потечет яд. Она заговорила, все сильнее возвышая голос.
   – Ты пришла Бог знает откуда и украла у меня мужа, – ее голос стал почти истерическим. – Он мой. Он всегда был моим. Мы детишками всегда играли. С той поры Емелько мой суженый. А ты...
   – Разве я виновата, что у тебя недостало смелости за него бороться?
   Кое-кто вдруг одобрительно крякнул. Казакам понравился ее отважный ответ. Воспользовавшись этим, Казя продолжила:
   – Я на твоем месте не убежала бы в другую станицу, – ее губы презрительно скривились. Сонька в растерянности замялась, не зная, что ответить.
   – Всыпь ей, Сонька, – громко посоветовала какая-то баба.
   – По мордасам ее!
   – Плетюганом!
   Толпа глубоко вздохнула и закачалась, как лес при дуновении свежего ветра. Казя недоумевала, за что они ее так ненавидят? Что плохого она им сделала? Соньку она понимала. Она сама ярилась бы еще пуще, если бы какая-нибудь другая женщина отбила бы у нее Генрика. Но остальные... Казя не могла осознать, что им, разгоряченным сивухой и ночной духотой, пришлась бы по вкусу любая жертва. Забава становилась еще более увлекательной от того, что им в лапы попалась именно она, гордая и знатная полячка.
   Сонька внимала советам, и ее лицо расплылось в плотоядной ухмылке.
   Казя тщетно пыталась отыскать среда своих мучителей хоть одно дружеское лицо. Никто не отвечал на ее отчаянные взгляды.
   – Вы смелые, только когда вас много, – бросила она им. – Вы не лучше, чем свора т-трусливых собак.
   С гневным ворчанием толпа приблизилась к ней вплотную. В ее одежду вцепились руки. Она отпрыгнула к костру и, вытащив оттуда тлеющее полено, подняла его высоко над головой.
   – Первому, кто меня тронет, я разобью голову. Ольга Чумакова шагнула вперед и встала рядом с Сонькой.
   – Меня не испугаешь, графиня.
   – Верно, Ольга. Чегой-то она разошлась!
   – Выгнать ее из станицы!
   – А Пугачев? – осторожно напомнил кто-то.
   – Постыла она ему, – крикнула Сонька, – Он и пальцем за нее не пошевелит.
   – Атаман опять же, – гнул свое осторожный голос, но его перебило надрывное восклицание Ольги.
   – Ты дитятко свое уморила.
   Казя застыла на месте, словно пораженная громом. Из ее глаз хлынули слезы.
   – Ты... ты... – слова не шли у нее из горла. Она размахнулась поленом так, что во все стороны посыпались искры. Ольга Чумакова не отступила.
   – Стыдоба, – забормотали некоторые, чувствуя, что дело зашло слишком уж далеко – Рази ж можно говорить такое.
   – Это Аксинья ее зельем поила, – злорадно сказала Сонька. – Без Аксиньи она ввек бы не понесла.
   Ольга шагнула к Казе и плюнула ей в лицо.
   – Польская шлюха!
   Толпа ахнула. Казя стояла не шевелясь; по ее щеке сползал жирный плевок. Затем она отбросила полено и молниеносно, как змея, вцепилась одной рукой в Ольгино горло, а другой оцарапала ей лицо.
   Ольга вопила и осыпала ее ругательствами, Казя же боролась в полном молчании. Они упали на землю и катались в пыли, так что окружавшим их зрителям пришлось податься назад. Фрол и двое его приятелей с немалым трудом разняли дерущихся женщин.
   Фрол рывком поставил Казю на ноги. Ольга стояла с растрепанными волосами; ее кофта была разорвана до самого пояса; на груди краснел ряд глубоких царапин; из носа капала кровь. Казя старалась вырваться из рук Фрола.
   – Убью, – шипела она. – Вот только доберусь до тебя. Сонька насмешливо засмеялась.
   – Ни одна польская рука не коснется моей жены, – прорычал Чумаков.
   – Пусти ее!
   Перед ними стоял Пугачев. В его глазах горела дикая злоба.
   – Пусти, не то руки поотрываю.
   Фрол разжал хватку. Казя рванулась к Ольге, но Пугачев остановил ее.
   – Нет, – сказал он резко. – Теперича это промеж нас, мущин.
   – Слухайте, – сказал Рыкалин, один из дружков Фрола, – храбер бобер.
   – Ну да, – поддакнул Любишкин, – языком мести каждый горазд.
   – Собака лает... – Чумаков криво ухмыльнулся. Он всегда завидовал влиянию Пугачева в станице.
   Пугачев наотмашь ударил его по лицу, и Чумаков, попятившись назад, опустился на землю.
   – Ты будешь биться со мной, – угрожающе сказал Пугачев. – Ты и твои прихвостни.
   – Уж я с тобой поквитаюсь, – Чумаков выплюнул зуб. – Пора приспела тебе окорот дать.
   – Не надо, Емельян, – просила Казя, – не надо.
   – Пошлите за атаманом, – закричал Пугачев. – Приведите его сюда.
   Он успокоил Казю, и она прижалась к его плечу, благодарная за защиту.
   Толпа заволновалась в предвкушении поединка.
   Дмитрий Бородин поднял вверх руку, призывая к молчанию.
   – Емельян Пугачев вызвал Фрола Чумакова на бой, – громко объявил он и повернулся к соперникам. – Вы будете биться на кулаках?
   – Нет, – ответили они в один голос.
   – На кнутах?
   – Да.
   – Он должон биться и с нами, – сказал Рыкалин. – Он поносил нас.
   – С нами тремя, – добавил Любишкин. – Таков казацкий закон.
   – Казацкий закон, – как эхо откликнулась дюжина голосов.
   – Но он не может! – Казя шагнула вперед, но Наталья потянула ее за рукав, прошептав: «Не надо, Казя».
   – Он не может. Их трое.
   Бородин печально на нее посмотрел. Он не мог ничего поделать. Казацкие обычаи были стары, как сама степь.
   – В первый черед он будет биться с Фролом Чумаковым. Ежели он возьмет верх, то, когда оправится, будет биться с Иваном Рыкалиным, а потом с Мироном Любишкиным. Он будет биться со всеми тремя, ежели Казя Раденская останется в Зимовецкой. Понятно?
   Пугачев кивнул, плотно сжав губы.
   – Принесите кнуты. Очертите круг. Расчистите землю. Подкиньте в костер дров. И поторапливайтесь, – он хотел как можно быстрее покончить с досадной историей.
   Закипели приготовления. Ремни кнутов как следует вымочили, чтобы они были гибче, и, свив аккуратными кольцами, отложили в сторону. Бойцы поочередно окунули голову в бадью с холодной водой, чтобы выветрить хмель. Затем они разделись до пояса и расположились друг против друга. Станичники образовали большой круг и, ожидая начала, оживленно переговаривались. В станице уже давно не видывали подобного. Бой обещал быть захватывающим, недаром эти двое были врагами. Казя стояла радом с Натальей и Агриппиной. Напротив них стояли Сонька и Ольга Чумакова, которая прижимала к кровоточащему носу тряпицу.
   Соперникам дали кнуты. Эти кнуты с шестиаршинными кожаными ремнями использовались для укрощения диких жеребцов. Внутрь круга ступил атаман.
   – Порядок вы знаете, – сказал он. – Вы должны держать за спиной левую руку и бить в свой черед, когда забьет барабан.
   Пугачев и Чумаков кивнули.
   – Вы будете биться, покуда один из вас не упадет.
   – Да, – сказал Чумаков.
   Он стоял, слегка сгорбившись; его невероятно длинные руки висели вдоль туловища; на груди курчавились густые черные волосы. Рядом с ним Пугачев, хотя и был выше, выглядел послабее. На его плече багровел шрам от татарской стрелы. Чумаков громко, словно выпалил из мушкета, щелкнул кнутом и с довольной ухмылкой обвел взглядом толпу. Пугачев был неподвижен, как статуя, и не отрывал от Чумакова немигающих глаз.
   В костер подбросили дров, и языки пламени с шумом взмыли до самого неба. Ночь была душная, тела обоих бойцов покрылись блестящим потом.
   Между ними стоял атаман.
   – Емельян Пугачев, ты готов?
   –Да.
   – Фрол Чумаков, ты готов?
   –Да.
   Соперники заложили левую руку за спину и напряглись. Чумаков ухмыльнулся и злобно ощерил зубы. Лицо Пугачева было непроницаемым.
   – Пугачев ударит первым.
   Платон Ушаков приподнял барабанные палочки.
   – Давай! – Дмитрий Бородин торопливо отскочил в сторону.
   Услышав барабанную дробь, Пугачев отвел назад руку, но не ударил. Он замер и смотрел на своего врага. Кругом было тихо, только трещал костер. Из толпы не исходило ни звука. Чумаков следил за его кнутом, словно кролик. Его глаза сузились, в бороде застыла ухмылка, часто вздымалась и опадала грудь. Внезапно Пугачев пошевелился, и Чумаков непроизвольно закрыл глаза. Пугачев улыбнулся. Самые жалостливые из женщин отвернулись. На горизонте сверкнула молния, и раздались раскаты грома, но никто не обратил на это внимания. Все глаза были прикованы к Пугачеву. Он, посмеиваясь, вращал кистью и покачивался на пятках.
   – Что, наскучило ждать? – издевательски спросил он. Вдруг в воздухе с немыслимой скоростью просвистел его кнут и с влажным чмоканьем обвился вокруг плеч Чумакова, оставив на них широкую красную полосу. Чумаков с присвистом выдохнул воздух.
   – Ну, – прохрипел он, подбираясь, как зверь, готовый к прыжку, – пришел твой черед попотеть.
   Забил барабан.
   – Я из тебя дух вышибу, – он бережно повозил по земле кнутом.
   Его удар вырвал из груди Пугачева кусок мяса величиной с пятак. Зрители вытягивали шеи, чтобы получше разглядеть подробности поединка.
   – Держись, Фрол, – по-волчьи оскалился Пугачев.
   – Меня побить силенок не хватит, – отозвался Чумаков.
   Глухо звучал барабан, хлестко ложились удары кнутов, тела обоих бойцов превратились в сплошной кровавый рубец. В стремлении причинить очередным ударом как можно большую боль они, казалось, забыли обо всем на свете. Оба пошатывались и смахивали с глаз пот. Дыхание вырывалось из их груди с хриплым шумом. При каждом ударе Казя чувствовала, как в ее руку впиваются ногти Натальи.
   – Давай, Фрол, давай! – закричала Ольга. – Разорви его в клочья!
   По небу прокатились раскаты грома. Толпу осветили разряды молнии. Казаки не теряли времени даром: держа в одной руке заветную флягу с сивухой, другой они норовили облапить какую-нибудь бабу. Барабан почти что не умолкал, и ремни кнутов покраснели от крови.
   – Остановите их! Их надо остановить! – тщетно кричала Казя.
   Барабан звучал все быстрее. Бойцы били почти вслепую, их удары ослабли, они еле держались на ногах. Между тем зрители разбились на парочки и начали целоваться.
   Глаза Чумакова выкатились из орбит, а на его бороде и волосатой груди пузырилась кровавая пена. Большинство его ударов не достигало цели. Он озирался вокруг, будто бы ища внезапного избавления от этой пытки.
   С его ребер было содрано мясо. Он не мог больше стоять. Его руки повисли как плети, и кнут упал на вытоптанную траву. С коротким стоном он повалился навзничь.
   – Фрол! – к нему ринулась Ольга и, присев, положила его голову себе на колени.
   Пугачев продолжал стоять, стиснув ненужный более кнут. Казя побежала к нему, но он отрицательно взмахнул рукой.
   – Емельяну Пугачеву не нужна помощь, – еле слышно прохрипел он.
   Дмитрий Бородин выступил вперед.
   – Верх за Пугачевым, – объявил он. Казаки, однако, его не слушали. Хлынул проливной дождь, и они вместе со своими избранницами заторопились по хатам – к печам и лавкам. Некоторые предпочли расположиться тут же и предались любовным утехам на мокрой траве при жалобном шипении угасающего костра.
   Казя сидела около Пугачева на лавке. Платон и Наталья помогли его донести. Она обмыла его раны теплой водой и сидела, прислушиваясь к дробному стуку дождевых капель и стараясь не смотреть на то месиво, которое недавно было спиной ее мужа.
   Пугачев лежал на животе, с шумом выдыхая воздух в подушку. У него начался жар, он метался и неразборчиво бредил. Кожа на лбу была сухой и горячей, как обожженная глина.
   – Ишо двое осталось, – произнес он вдруг вполне ясно. – Ишо с двумя биться. Я прикончу их, Сонька. За-ради тебя, даня, прикончу. Сонька, я знаю, ты воротишься... воротишься.
   Он опять начал метаться и стонать от боли. Казя приложила к его голове мокрое полотенце. Он не узнал ее.
   – Сонька. Где Сонька?
   – Тсс, – прошептала она. – Поспи. Я приведу ее.
   – Я знаю, что ты здесь, – начал он и снова сбился на неразборчивое бормотание. Внезапно он приподнялся на локтях и повернул голову так, чтобы видеть ее.
   – Зазря я убил Аксинью. Грех на душу взял. Не виновата старая ведьма. Правду гуторят, это ты... – в изнеможении он рухнул на лавку.
   Казя посмотрела на него с ужасом. И он тоже обвиняет ее. Ее сердце похолодело, глаза затмились. Однако она понимала, что не должна допустить гибели Пугачева. Ни один человек не переживет этого трижды. Или Рыкалин, или Любишкин – невероятно дюжий детина – непременно убьют его. Она вспомнила слова атамана: «...если Казя Раденская останется в Зимовецкой...» Но куда ей идти? Ее дом сожгли. Семьи у нее не было. Пулавы. Снова Пулавы. Кузина Констанца ее приютит. Лучше провести свою жизнь в фрейлинах у надменной кузины, чем с человеком, который ненавидит тебя и в бреду повторяет имя другой женщины.
   – ...горюшко, – пробормотал он, – горюшко-горькое. Я тебя спас от турок, а ты платишь мне муками. Не казачка ты. Сонька – она казачка.
   – Да, – согласилась Казя. – Я не казачка.
   Теперь она смотрела на него как на незнакомца, словно они никогда не делили между собой ложе и не имели ребенка. В эту минуту она окончательно решилась.