Карнеги Саша. Знамя любви

   Сейчас Казя стояла в спальне перед большим зеркалом, держа в руках синее платье Наташи. За окном лениво падал снег. Нельзя сказать, что Лев совершенно лишен привлекательности – Казя знала многих мужчин, куда менее видных. Но ее отталкивала его трусливая душонка. Если бы он не скулил жалобно, как побитая собака, у нее под дверью, а набрался смелости и взломал ее! А потом, эта жестокость... Казя не спеша надела нижнюю юбку, с отвращением вспоминая сцену избиения отца сыном.
   А дело было так. Они со Львом ехали верхом – ему нравилось показывать ей Ютск. Что ни день – они отправлялись в другую часть большого имения, и повсюду крестьяне, завидев молодого господина, падали перед ним ниц.
   – Они жалкие свиньи, не более того, – говорил он, смеясь своим недобрым смехом. – Бездельники, каких мало. И понимают лишь один язык – хорошую палку.
   Они лежали перед ним, распростершись на земле, и он нарочно пускал лошадь галопом по лужам, так что брызги летели на их головы, доставляя ему величайшее удовольствие. Казя вспоминала крепостных в Волочиске. Их, конечно, тоже иногда пороли, не без того, но ведь не за безделицу какую-нибудь, а исключительно за серьезные провинности.
   А эти люди и впрямь напоминали ей животных. Одетые в лохмотья, мрачные и запуганные, они глядели на своего хозяина раболепно, всячески стараясь ему угодить. Он во всю глотку поносил их последними словами, кнут его то и дело свистел в воздухе, а они в ответ лишь кланялись еще ниже и пресмыкались перед ним.
   ...Казя начала натягивать на себя тяжелое платье. Два дня назад им навстречу попался на дороге шатающийся старик.
   – Ложись! На колени! – заорал Лев. Но старик бросил на него бессмысленный пьяный взгляд и сплюнул. Лев приказал работающим поблизости дровосекам доставить его к господскому дому, и те подхватили старика под руки и притащили в конюшню.
   – Давыдова сюда! Да с розгами! И вы, ленивые черти, поворачивайтесь попроворнее, не то и с вас шкуру спущу! – Его глаза загорелись хорошо знакомым Казе блеском.
   Прибежал, запыхавшись, кузнец с пучком розог в руке.
   – Бей его, Давыдов! – Лев указал кнутом на старика, беспомощно висевшего мешком между двумя лесорубами.
   – Но, ваше превосходительство, я не могу, – запинаясь, выговорил кузнец. – Ведь это, это...
   – Ты спорить со мной? Я знаю, это твой отец. Бей его, кому говорят!
   И кузнец избил своего отца.
   – Сильнее, Давыдов, сильнее! Небось не зерно молотишь!
   Старик кричал и извивался в руках своих палачей. Рука кузнеца поднималась и опускалась на окровавленную спину и ягодицы отца с такой силой, что розги превратились в щепу.
   Казя пыталась остановить экзекуцию, но Лев ее не слышал, он был не в себе. Он буквально наслаждался, пожирая выпученными глазами отвратительную сцену и подскакивая в седле при каждом ударе.
   – Довольно! – Закричала, не выдержав, Казя и что было силы дернула Льва за рукав.
   – Велите прекратить!
   – Достаточно! – злобно ухмыльнулся Лев. – Веди его мой и научи там старого дурака, как следует себя вести со своим барином.
   Давыдов, всхлипывая, поднял на руки стенающего отца и медленно побрел прочь.
   – Теперь ты знаешь, – сказал Лев на обратном пути, – они делают все, что я велю. – Он все еще находился в состоянии неестественного возбуждения, и Казя в этот момент поняла, как она может подчинить Льва себе и превратить в своего раба.
   Низкий вырез на лифе синего платья заканчивался мягкими белыми кружевами, которые обрамляли соблазнительную полную грудь Кази. «О да, господин Лев, в моих силах заставить вас пресмыкаться предо мной», – подумала Казя, глядясь в зеркало и не спуская с него глаз, сделала пируэт. Она надела верхнюю юбку в складку и стряхнула рукава, поправляя кружева на манжетах. Волосы она сначала подняла вверх, но, передумав, распустила по плечам, руки протянула навстречу своему улыбающемуся отражению в зеркале, а затем опустила на пышную юбку.
   За ее спиной раздался кашель, и тут же в зеркале она увидела стоящего в дверях отца Льва, который смотрел на нее поверх очков.
   – Вот вы где, дорогая. Извините за вторжение, я хотел узнать, не пожелаете ли вы закончить нашу партию? – Казя каждый вечер играла со стариком в шахматы, часто позволяя ему выигрывать. Она повернулась к нему улыбаясь, но улыбка немедленно сбежала с ее лица: побледнев, как полотно, он поднял руку ко лбу и пошатнулся.
   – Что с вами? – Казя схватила его руку. – Вы здоровы? Садитесь, вот стул.
   – Ничего, ничего, не волнуйтесь. Это платье... При тусклом освещении... На какую-то долю секунды я принял вас за Наташу. Он дышал учащенно, глаза его были закрыты. Казя, очень обеспокоенная, склонилась к нему и положила руку на его плечо – она успела привязаться к этому человеку.
   Когда много лет назад Петр Великий назначил графа Александра Бубина губернатором Воронежа, последний, наверное, выглядел очень внушительно, но сейчас это был трясущийся старик в старомодном бархатном кафтане коричневого цвета, покрытом пятнами от вина и табака. Его левая щека отвисала, а говорил он так, словно рот его был забит едой.
   Постепенно к нему вернулся естественный цвет лица, он слабо улыбнулся и пожал ей руку.
   – Какая жалость! – произнесла Казя. – Знай я...
   – Не огорчайтесь, дорогая! Платье необычайно идет вам. Наташа была бы довольна, что вы его носите.
   – Вы ведь ее очень любили? Не правда ли? Длинным неровным ногтем он соскреб крошку, прилипшую к кафтану.
   – Наташе следовало родиться мужчиной. Ей нравилось жить здесь. А Льву... – он пожал плечами скорее огорченно, чем сердито. – Молодого человека, естественно, влечет к себе Санкт-Петербург. Но настанет день, он остепенится, и как все Бубины на протяжении вот уже двухсот лет, возвратится в Ютск и станет хозяйничать.
   Особой надежды в его голосе не было слышно.
   – Иногда мне кажется, что всему виной я. – Он просунул палец под грязный парик и почесал голову. – Лев – сын и к тому же первенец, но к Наташе я относился с особой нежностью. После смерти жены я перенес всю свою любовь на дочь. Вы же знаете, Казя, как это бывает. Каждому необходимо иметь рядом близкого человека, и Наташа стала для меня светом в окошке. – Он грустно покачал головой. – А теперь я понимаю, что мальчику это было очень неприятно. – Граф Александр замолчал и опустил подбородок на костлявую грудь. «Эта девушка могла бы сделать из него мужчину, – подумал он. – Став моей невесткой, она займет место покойной Наташи». Старые, померкшие глаза Бубина зажглись.
   – Говорят, Санкт-Петербург замечательный город, – сказала Казя, усаживаясь напротив.
   – О да, дорогая! Это самое выдающееся творение царя Петра. Венеция среди снегов.
   Он взглянул на нее, склонив голову набок. «Точь-в-точь дружелюбная старая черепаха, – подумала она, – зубов нет, рот ввалился, очень напоминает безобидную версию Мишки». «Никто не знает, кто она и откуда, ну и что из того? – думал он в это время. – Но происхождения, бесспорно, благородного, это видно с первого взгляда. Правда, полька, но, Господи Боже мой, разве поляки и русские не вступали испокон веков в брак? А из нее вышла бы великолепная хозяйка имения».
   – В прошлом году Лев неожиданно быстро возвратился из Санкт-Петербурга. Уж не знаю, в чем дело – ведь он никогда ничего мне не рассказывает, – но полагаю, что здесь замешана девушка. Сдается мне, что друзья высмеяли его выбор. А сейчас, хотя его и тянет назад, в то же время он боится насмешек. – И старый граф лукаво взглянул на Казю.
   – Вот если бы вы... Будь он с вами, никто и не вспомнит о прошлогодней промашке, – по мере того как граф проникался этой идеей, она ему все больше нравилась. Казя своей красотой и обаянием осветит немногие оставшиеся ему годы жизни, дом наполнится ее смехом, в нем снова воцарится беззаботное веселье, как в старые добрые времена. Но Казя не слушала его. Фике в Санкт-Петербурге. Они встретятся – в этом она не сомневалась, – и кто знает...
   – Не важно, кто ты и откуда явилась, а важно, что ты живешь с нами, и да благословит тебя за это Бог, дорогая, – промолвил старик, бросил на нее из-под бровей испытующий взгляд и потрепал по колену.
   Со двора донеслось цоканье конских копыт, а следом за ним раздался голос Льва, на этот раз веселый. В прихожей послышались его тяжелые шаги, он громко позвал Казю.
   – Значит, сегодня партию не закончить, – с грустью заметил его отец. Лев вихрем ворвался в комнату, и старик немедленно, хотя и с явной неохотой, покинул ее. На щеках Бубина-младшего играл румянец, он улыбался во весь рот.
   – Забили трех здоровенных кабанов и восемь оленей. И медведя бы добыли, но никак не могли поднять его из берлоги. – Он с одобрением оглядел Казю в красивом туалете.
   На этот раз она не оттолкнула его, когда он положил руки ей на плечи, не отвернула голову в сторону. Напротив, она впервые поцеловала его в губы, но затем, рассмеявшись, выскользнула из его объятий.
   – Нет, нет, Лев. Не сейчас.
   Платье сползло с одного плеча, обнажив его. Глаза ее на фоне черных волос напоминали весеннее небо. Самым кончиком языка она медленно провела по корням его испорченных зубов.
   – О Боже! – прошептал он с затуманившимися глазами. – Ты прекрасна.
   В эту ночь она впервые впустила его к себе.
   Казя лежала с открытыми глазами, прислушиваясь к реву метели в верхушках деревьев. Вокруг дома бушевал ветер, большая кровать под Казей подрагивала. Рядом спал Лев, лежа на спине с открытым ртом. «Все же он храпит не так громко, как Емельян», – подумала Казя и слегка толкнула его в бок. Храп прекратился. Лев повернулся к ней, положил свою костлявую ногу на ее бедро и что-то пробормотал сквозь сон.
   От особенно сильного порыва ветра задребезжали стекла в окнах, и на миг ярко вспыхнул огонь в печи. Завтра Рождество. Вот уже два месяца, как она допустила Льва до себя. Глядя в полутемный потолок над собой, она с отвращением вспоминала проведенные с ним длинные ночи.
   Любовником он был по-прежнему неопытным, собой владел плохо. Он дышал на нее винным перегаром, пыхтел и потел от усердия, но думал исключительно о своем удовольствии. В этом отношении он был точно, как Емель. В женщине он видел не живое существо со своими желаниями и чувствами, а всего лишь кусок мяса, созданный для того, чтобы его целовать, ласкать, бить.
   Она очень быстро убедилась в том, что, как и предполагала, в постели может подчинить его своей воле, так, что он стал ее рабом и физически и духовно. Теперь при одной мысли о ее теле он едва не сходил с ума от вожделения. Одного ее взгляда или прикосновения достаточно, чтобы он, прикажи она, приполз к ней по битому стеклу и стал лизать ноги.
   Иногда она помогала ему самоутвердиться, старалась забыть о себе и позволяла делать с ней все, что ему заблагорассудится, даже направляла его руки, и он, пробудившись утром, с приятным удивлением вспоминал о проявленной им доблести, полагая, что она его любит.
   – Ты хоть немного любишь меня? – спросил он однажды. – Меня, именно меня, а не графа Льва Бубина?
   Казя горько улыбнулась в темноте.
   – Я знала в своей жизни трех мужчин. Одного из них я любила. Не требуй от меня слишком многого, Лев. Будь доволен тем, что есть.
   В оконное стекло ударилась сломавшаяся ветка. Где-то в доме распахнулась дверь и со скрипом стала ходить взад и вперед. Лев проснулся, и она сразу напряглась. Он тут же повернулся и положил руки ей на грудь.
   –Лев?
   Он сказал что-то ей в плечо, лег на нее всей своей тяжестью. Она не шелохнулась.
   – Иди ко мне, – попросил он. – Иди ко мне, милая. Покажи еще что-нибудь из этих турецких трюков. Вот сейчас. Пожалуйста.
   – Хочешь знать, кто я такая?
   Но ее слова не достигли его слуха. Она позволила ему овладеть собой, дала немного поспать, а затем разбудила.
   – Моя фамилия Раденская, – сказала она. – Моя семья жила на Украине с начала прошлого века.
   Казя говорила медленно, четко выговаривая каждый слог, как если бы она беседовала с ребенком, поучая его. У Льва сердце запрыгало от радости, он сел на кровати.
   – Я так и знал, – воскликнул он. – С первой минуты, как я тебя увидел. Но, – добавил он подозрительно после небольшой паузы, – если ты та, за кого себя выдаешь, то почему ты ехала по степи одна и говоришь как казачка?
   – Это очень длинная история, Лев. А я устала, – и Казя зевнула.
   Он долго сидел, мечтательно глядя на горящий в печи огонь, пока холод не заставил его забраться под одеяло.
   – Моя мать из рода Чарторыйских, – внезапно сказала Казя.
   – Чарторыйских? – Недоверчиво повторил Лев. – Быть того не может. Это одна из самых знатных польских семей.
   – Знаю, – отозвалась она. – А теперь спи. Пожалуйста, дорогой, дай поспать. – Чуть погодя, уже в полусне, она промолвила: – А почему бы нам после Рождества не отправиться в Санкт-Петербург?
   Сон не шел ко Льву, взволнованному радужными видениями будущего. Подумать только, знатная дама, да еще с такой внешностью! Он уже видел себя в гостиных петербургских вельмож, слышал обрывки разговоров вокруг себя. «Вы, по-моему, не знакомы с графиней Раденской?» «Она приходится родственницей Чарторыйским...» Уж на этот раз он непременно будет принят при дворе. При дворе... И с улыбкой на устах Лев зевнул.
   «Я бесстыдно использую его в своих целях», – подумала Казя, не испытывая, впрочем, ни малейших угрызений совести. Она натянула медвежью шкуру до самого подбородка, желая согреться и уснуть. Но этому мешали роем кружившиеся в голове трезвые и четкие мысли о том, что ее ждет в столице.
   Прошлого не вернуть. Надо начинать новую жизнь. Но когда она наконец заснула, ей приснились молодой человек в бледно-зеленой охотничьей куртке и маленькая березка с шумящими на ветру листьями.
   Вскоре после встречи нового, 1757 года они выехали в Санкт-Петербург.

Часть 4

Глава I

   Сани неслись мимо Смольного монастыря, вздымая за собой тучи тонкого сухого снега и оглашая улицы звоном подвешенных к дуге колокольчиков, отражавшимся от молчаливых домов. Купол кафедрального собора покрывала толстая снежная шапка, залитая светом луны. Попадая время от времени в замерзшую колею, полозья саней жалобно скрипели.
   – Ну ты, болван! Не гони так! – набросился Лев Бубин на кучера.
   – Вам не к лицу так с ним разговаривать, – сказала Казя. Она надвинула платок на лицо, стараясь защититься от резких порывов ветра и укусов мороза. Кучер натянул поводья, лошади замелили бег, и скрип полозьев стал тише. «Ах ты, молодой ублюдок, – подумал кучер, сердито выставив бороду вперед. – Сидел себе в тепле, набивал пузо всякими вкусностями, а я весь вечер маялся на морозе: у Апраксиных-то, небось, дворец, будь он проклят, хоть и велик, а двора, можно сказать, и вовсе нет, костер никудышний, так два часа и стучал ногами да руками размахивал, что твоя ветряная мельница. У Баратынских сейчас получше будет: там, по крайней мере, двор как двор, ужо-тко отогреюсь у большого огня, а может, и рюмаху поднесут – оттаять замерзшие кости. А Бубин, ох злодей, как есть злодей, и душонка у него черная. – Кучер крепче сжал рукоятку длинного кнута. – Вот женщина, она ничего, хорошая. О других мысль имеет. Благородная барыня, ничего не скажешь». Кучер объехал глубокую рытвину и миновал костер на углу улицы, где немногочисленные прохожие жались к низкому пламени.
   Казя поплотнее завернулась в меха.
   – Хоть бы у Баратынских была не такая тоска! – сказала она. Чуть ли не с первого дня пребывания в Петербурге Лев таскал ее по приемам – один скучнее другого. Беседовали неизменно о политике, дворцовых интригах, о ходе войны с Пруссией. Горячо обсуждалось, кто пользуется наибольшим влиянием при дворе, чья звезда взошла высоко на политическом небосклоне, а чья, наоборот, померкла. Слова, слова, в странной смеси русского с французским, и все о делах, ей, Казе, чуждых и непонятных. У нее начинала раскалываться голова от бесконечного пережевывания одного и того же и духоты гостиных с низкими потолками и чадящими печами.
   – Не беспокойся, – откликнулся Лев, – там тебе будет весело.
   Он сам, однако, был весьма обеспокоен: одна мысль том, что он везет Казю в дом князя, заставляла его нервничать. Это будет совсем иной вечер, где рекой льется вино, играет оркестр, пляшут цыгане, где, главное, собирается половина знатной молодежи Петербурга, и каждый из присутствующих мужчин захочет во что бы то ни стало обладать Казей. Лев даже отказывался ехать на прием, ссылаясь на сильные боли в животе, но безжалостная Казя настояла.
   – Если не желаешь идти, отправляйся домой, но я все равно поеду, – решительно заявила она.
   Лев громко застонал, отчасти изображая муки мнимой боли, якобы раздирающей его внутренности, но отчасти вполне искренне – так терзала его мысль о многочисленных соперниках, с которыми он встретится у Баратынских: пребывающие в извечном поиске новой добычи, жаждущие свежатинки придворные вельможи, гвардейские офицеры, молодые дворяне вроде него самого, у которых на уме только вино, карты и женщины. – Поехали домой, – взмолился Лев заискивающим тоном. Но Казя, всецело поглощенная мыслями о том, что она сегодня услышала, даже не отозвалась. Конские копыта глухо застучали по снегу, весело звенели колокольчики. В гостях говорили об императрице и ее канцлере Бестужеве, о великом князе Петре, его жене и об английском после. «Ох, уж эта старая лиса Хенбери-Уильямс, вот уж действительно лиса так лиса». Эта фраза переходила из уст в уста. Говорили о нескрываемом расположении великого князя к Пруссии и о ненависти к Франции Бестужева, который пользуется все меньшим влиянием и пытается заручиться поддержкой великой княгини. И, как всегда, о самой Екатерине, этой загадочной женщине, о помыслах и намерениях которой никто ничего не знает. А сейчас императрица больна и близка к смерти, об этом шептались в гостиных. Что же произойдет потом?
   Промелькнула Адмиралтейская игла, и сани вынесло на набережную Невы. За белым платом льда виднелся тянущийся к небу в бриллиантах звезд Петропавловский собор – годом раньше он пострадал от прямого попадания молнии. Лев снова застонал да так горестно, что Казя не смогла промолчать.
   – Что, так плохо? – спросила она. Лев кивнул.
   – Ну что ж, тогда домой, – сказала она с презрительной жалостью.
   – Нет, нет, поедем, – возразил он, хотя и не особенно решительно, задетый ее тоном и делая вид, что старается превозмочь боль. На этом разговор прервался, тишину нарушал лишь скрип полозьев по снегу, тонкий посвист кнута и время от времени ржание уставшей лошади. Из окон больших дворцов на набережной лился свет на ледяной панцирь Невы и вырывались в морозную ночь приглушенные звуки музыки.
   «Как странно, – думала Казя, – после стольких лет снова услышать о Станиславе Понятовском. И о том, что он любовник Фике. Впрочем, они всегда ладили между собой, даже детьми в Волочиске». Она хорошо помнила красивого мальчика, который сидел в своей комнате над французскими романами, в то время как остальные дети играли на улице в снежки. Но Генрик его никогда не любил. «Слишком он уравновешенный и самовлюбленный, уверен, что красив и умен», – говаривал он. Если верить тому, что рассказывают о великом князе, за жизнь с ним Фике заслуживает не одного, а десятка любовников. Казя не совсем поняла, что ей говорил о великом князе этот противный молодой Апраксин. Какой отвратительный человек! Хоть бы его не было у Баратынских!
   Своими длинными руками и плоским лицом он напоминал ей Чумакова. В гостях он обычно не отходил от нее весь вечер, раздевал ее глазами, словно снимал шкурку с переспевшей сливы, и, не особенно деликатничая, делал откровенные грубые предложения, которые она с большой легкостью отклоняла. По непонятным никому, кроме него самого, причинам молодой Апраксин явно считал себя покорителем женских сердец.
   – Говорят, что князь Понятовский принес политику в постель Екатерины, – заметила Казя, а про себя подумала, какое это имеет значение, если он принес ей счастье?
   – Поляк действует заодно со своим другом Хенбери-Уильямсом против интересов Франции, – с пол-оборота завелся Лев. Казя знала: его хлебом не корми, но дай поразглагольствовать поучительным тоном перед этой маленькой темной казачкой.
   Она засунула ноги поглубже в солому на дне саней и, спокойно закрыв глаза, отключилась, теперь Льва не остановить, он так и будет тарахтеть до конца пути о борьбе различных группировок за власть, за расположение и поддержку великой княгини, которая в один прекрасный день может Бог весть какую власть прибрать к рукам.
   – Следующий дом, дурак! – прервал Лев свои скучные разъяснения.
   Они въехали через арку в большой двор. Подскакивая на замерзших кучках навоза, их сани медленно пробирались среди скопления многочисленных саней с расписными спинками. Кучера толпились у большого костра, один из них – маленький человечек в большой меховой шапке – бренчал на балалайке, а двое мужиков плясали вприсядку, выставляя носки огромных валенок. «Нет у них врожденной грации, отличающей казаков, они, пожалуй, смахивают на кучку неуклюжих лягушек», – подумала Казя. Лошади, покрытые попонами, выпускали в прореженную оконным светом темноту клубы пара изо рта и время от времени поводили из стороны в сторону опущенными головами, оглашая двор мелодичным перезвоном колокольчиков.
   – Эй, посторонись! Дорогу, дорогу! Дай проехать! Громкое щелканье кнута было встречено грубыми шутками. Веселое треньканье балалайки попытался заглушить тонкий голос скрипки, под звуки которой несчастный, травленный молью медведь беспомощно топтался на конце железной цепи на радость гогочущей дворне и слугам, подгоняемый палкой с железным наконечником.
   – Давай, давай, прыгай выше! А ну-ка, поворачивайся, поднимай живее ноги! – орали вокруг. Казя с болью взирала, как бедное животное с грустными глазами, лишенное чувства собственного достоинства, кружится в трагическом подобии танца. Чтобы не видеть его, она перевела свой взор на большие окна, откуда сквозь штору просачивался во двор теплый свет, и, когда сани остановились у подъезда, впервые за все свое пребывание в Санкт-Петербурге ощутила в груди легкое волнение.
   Передняя была погружена в полумрак – в этот поздний час лакеи, следившие за свечами, давно напились или дремали, прислонясь к стене. Казя молча стояла в ожидании, чтобы у нее приняли шубу, а Лев раздраженно ворчал на нерадивость слуг в княжеском доме. Сверху донесся шум спорящих голосов. Распахнулась дверь, и по скверно освещенной лестнице стали спускаться четверо. Первый двигался так стремительно, что налетел на Бубина, тот потерял равновесие, вскрикнув от неожиданности, упал и больно подвернул под себя ногу. Тем не менее, обидчик Бубина и шедший рядом мужчина, не извинившись, промчались мимо, все так же поспешно выскочили во двор, и Казя слышала, как они громко потребовали подать к крыльцу сани Куракина. С трудом удерживая смех, Казя помогла подняться Льву, который с бешенством принялся счищать пыль с брюк.
   Но тут некто за их спиной по-французски обратился ко Льву с извинением, Казя повернулась на звук этого низкого голоса, но успела поймать взглядом лишь силуэт мужчны в коротком пальто, который тут же исчез.
   – Хоть у одного хватило вежливости извиниться, – сказала Казя.
   – Неповоротливые грубияны! – Лев поправил съехавший набок парик.
   – Не беспокойтесь, месье, – сказал, улыбаясь, четвертый из выходивших. – Этот хам сейчас получит урок хороших манер. – Он говорил по-французски, притом, как ни странно, чуть ли не женским голосом.
   – Тот, кто толкнул меня? Это был не князь Куракин? ~ оживился Лев.
   О нет! Мчался не чуя под собой ног граф Апраксин, сын фельдмаршала, который на этих днях задал перцу пруссакам. А сейчас, мадам, вынужден просить у вас прощения, – меня ждет не терпящее отлагательства дело. – И он отвесил очень изысканный поклон.
   Это происшествие имело то преимущество, что разбудило слугу, и он, еще не проснувшись окончательно, принял их шубы.
   Лев ковылял рядом с ней вверх по лестнице, громко рассуждая о том, что бы он сделал с неуклюжим негодяем, попадись он ему в руки. Казя не слышала его. Она была под впечатлением разговора с человеком, который только что извинился перед ними. Было в нем какое-то обаяние, которое она ощутила даже за этот короткий миг. В чем его секрет? В голосе? Гордо поднятой голове? Манере держаться, которую она успела подметить, пока он стоял в дверном проеме? В прикосновении его плеча, которым он слегка задел ее, проходя мимо?
   Но она забыла о нем, как только вошла в длинный низкий зал. Сначала она никак не могла оторваться от двери, не в силах превозмочь робость, неизменно охватывавшую ее при встрече с незнакомыми людьми. Глаза ее естественным образом обратились к компании, сидевшей ближе всех к дверям. Лица были повернуты в ее сторону, веера ходили взад и вперед в руках дам, которые, перешептываясь, склонялись друг к другу. Навстречу им спешил человек, приветливо вытянув руки вперед.
   – Мой дорогой Лев! – Высокий и стройный, он был одет в роскошный кафтан из ярко-красного бархата. – Как приятно снова приветствовать вас в нашем доме.
   Лев представил Казю.
   – Князь Федор Баратынский, – услышала она в ответ. Казя не могла не заметить, как за его спиной гости многозначительно переглядываются и подталкивают друг друга локтями, пристально вглядываясь в Льва. Ей казалось, что она слышит их реплики. «Ах, это тот самый Лев Бубин, с именем которого связан прошлогодний скандал? Он, кажется, был вынужден покинуть Санкт-Петербург, опозоренный? Что-то связанное с женщиной, не так ли?» «Не опозоренный, а осмеянный, дорогая! Ах да, конечно, Варя Лопухина одурачила его, и он стал всеобщим посмешищем. Общество потешалось над ним. А теперь посмотрите, какая рядом с ним женщина». Лев знал, что его имя не сходит с уст присутствующих, и, подобно неоперившемуся хрупкому юнцу, важничающему от скрытой внутри души неуверенности в себе, принимал то высокомерный, то снисходительный вид, в то время как хозяин дома весело разговаривал с Казей, стараясь помочь ей побороть смущение.