Страница:
Он помолчал, позволяя ей осознать услышанное.
– Ты воспитанная, образованная девушка, и тебе не составит особого труда понять свое положение. Смиришься ты с ним или нет, это уже другой вопрос. Будем надеяться, что да... Ибо тогда наша жизнь будет приятной для нас обоих. Если нет... – завуалированная угроза осталась недоговоренной.
Жаркую неподвижную тишину огласил скрипучий пронзительный крик.
– Ты никогда не слышала, как кричат павлины? Красивейшие создания с безобразным голосом. Птицы Юноны.
«Завтра, – подумал он, – я пошлю за шелкоторговцем Махмудом. Шелк как нельзя лучше подойдет этой польской красавице». Диран позвонил в серебряный колокольчик. Музыка тамбурина умолкла, женские голоса утихли. В наступившей тишине слышалось только жужжание летающих под потолком мух. Казя услышала шлепанье туфель, открылась дверь, и в комнату вошла толстая старуха в необъятном халате. Ее лицо было густо набелено, под обведенными черной краской глазами висели тяжелые мешки.
– Иди, – сказал он. – Она отведет тебя. Слушайся ее, она может научить тебя многому, что сделает наши будущие встречи более сладостными.
Он заговорил со старухой по-турецки.
– Совсем скоро, – сказал он Казе, – под ее опекой ты поправишься и душой и телом. Надеюсь, ты не будешь пребывать в унынии, когда придешь ко мне в следующий раз.
Опустившись обратно в подушки, он помахал ей рукой. Старуха взяла Казю за руку и кивком указала на дверь.
Но Казя не двигалась. Она плакала. В первый раз с того времени, как турки напали на Волочиск, она плакала настоящими слезами. Слезы бурными потоками струились из ее глаз, словно морские волны, прорвавшиеся через плотину. Она плакала без стеснения, не владея собой, как заблудившийся в лесу ребенок. Она оплакивала свой дом, родителей, брата, друзей, которых она никогда не увидит; она оплакивала Мишку и Кингу, но безутешней всего она оплакивала Генрика – свою единственную любовь, – который лежал в могиле в польской земле.
Ослепленная слезами, она прошла вслед за старухой через сад, в котором сухое шуршание павлиньих хвостов смешивалось со сладким пением птиц в апельсиновых деревьях. Весело бьющие вверх струи фонтанов, казалось, передразнивают ее горестный плач. Она стояла с понурой головой и слышала, как поворачивается в замке ключ и скрипят ржавые петли.
Еще несколько шагов, и дверь за ее спиной захлопнулась. Вокруг нее, словно сплошной птичий щебет, раздавалась женская болтовня.
Часть 2
Глава I
– Ты воспитанная, образованная девушка, и тебе не составит особого труда понять свое положение. Смиришься ты с ним или нет, это уже другой вопрос. Будем надеяться, что да... Ибо тогда наша жизнь будет приятной для нас обоих. Если нет... – завуалированная угроза осталась недоговоренной.
Жаркую неподвижную тишину огласил скрипучий пронзительный крик.
– Ты никогда не слышала, как кричат павлины? Красивейшие создания с безобразным голосом. Птицы Юноны.
«Завтра, – подумал он, – я пошлю за шелкоторговцем Махмудом. Шелк как нельзя лучше подойдет этой польской красавице». Диран позвонил в серебряный колокольчик. Музыка тамбурина умолкла, женские голоса утихли. В наступившей тишине слышалось только жужжание летающих под потолком мух. Казя услышала шлепанье туфель, открылась дверь, и в комнату вошла толстая старуха в необъятном халате. Ее лицо было густо набелено, под обведенными черной краской глазами висели тяжелые мешки.
– Иди, – сказал он. – Она отведет тебя. Слушайся ее, она может научить тебя многому, что сделает наши будущие встречи более сладостными.
Он заговорил со старухой по-турецки.
– Совсем скоро, – сказал он Казе, – под ее опекой ты поправишься и душой и телом. Надеюсь, ты не будешь пребывать в унынии, когда придешь ко мне в следующий раз.
Опустившись обратно в подушки, он помахал ей рукой. Старуха взяла Казю за руку и кивком указала на дверь.
Но Казя не двигалась. Она плакала. В первый раз с того времени, как турки напали на Волочиск, она плакала настоящими слезами. Слезы бурными потоками струились из ее глаз, словно морские волны, прорвавшиеся через плотину. Она плакала без стеснения, не владея собой, как заблудившийся в лесу ребенок. Она оплакивала свой дом, родителей, брата, друзей, которых она никогда не увидит; она оплакивала Мишку и Кингу, но безутешней всего она оплакивала Генрика – свою единственную любовь, – который лежал в могиле в польской земле.
Ослепленная слезами, она прошла вслед за старухой через сад, в котором сухое шуршание павлиньих хвостов смешивалось со сладким пением птиц в апельсиновых деревьях. Весело бьющие вверх струи фонтанов, казалось, передразнивают ее горестный плач. Она стояла с понурой головой и слышала, как поворачивается в замке ключ и скрипят ржавые петли.
Еще несколько шагов, и дверь за ее спиной захлопнулась. Вокруг нее, словно сплошной птичий щебет, раздавалась женская болтовня.
Часть 2
Глава I
За серой от пыли оливковой рощей на фоне зеленовато-голубого моря паруса кораблей, которые швартовались в гавани, казались белоснежными. Казя Раденская сидела в тени апельсиновых деревьев у пруда, усеянного огромными белыми лилиями, и разглядывала расстилавшийся внизу город. Красные крыши Керчи блестели в лучах майского солнца, как драгоценные камни.
На ветках фруктовых деревьев и тамарисков пели птицы с оперением всех цветов радуги; над купами роз и грядками тюльпанов и гиацинтов жужжали пчелы. Павлины распускали свои переливающиеся на солнце хвосты, издавая время от времени гнусавые вопли.
Обложенная шелковыми подушками, Казя лениво протянула руку, чтобы погладить гепарда, который лежал на длинной каменной скамье рядом с ней. Как только он почувствовал прикосновение ее руки, его сонные желтые глаза распахнулись, а на покрытых теплым и мягким мехом плечах заиграли стальные мускулы. На одно мгновение блеснули его выпущенные когти, когда гигантская кошка, вытянув передние лапы, с наслаждением потянулась.
Из-за зарешеченных окон сераля доносилась все та же ленивая болтовня, как и в тот день, три года назад, когда она впервые очутилась в доме у Диран-бея. Болтовня, ставшая частью ее жизни вместе с зеленой тушью вокруг ее глаз, ярким кармином на губах и ароматом мирта, которым пропиталось все ее тело.
В воздухе парил густой запах цветущих деревьев. Некоторое время Казя смотрела на стрижей, которые, как черные стрелы, носились в небе над верхушками высоких осин. Потом, в истоме и неге, она откинулась на подушки и зевнула.
– Какой ты красивый, – прошептала она гепарду. Гепард потерся головой о ее руку, отчего по ее телу прошла непроизвольная дрожь.
Легкий ветерок набежал с моря и шевелил ее волосы, лебяжьим пухом ласкал ее плечи и раздувал тонкие, как паутинка, шаровары. Вздохнув с ленивым довольством, Казя еще глубже зарылась в подушки, раскинув в стороны ноги и руки. Вдруг она преисполнилась острым чувством собственной красоты. Ее тело приобрело столь высоко ценимую турками округлость, оставаясь в то же время упругим и стройным; ее кожа была гладкой, как персик, и, став бледнее, чем раньше, отливала теперь золотистым медом.
Она услышала лай и увидела, как к ней бегут две собаки. Следом за ними по яркой мозаичной дорожке медленно шел Диран-бей. Он ненадолго задержался в тени персика, с восхищением любуясь женщиной и гепардом, сочетанием золотого и черного цвета на фоне розовых куп. Потом он подошел к ней.
– Ты прекрасна, как будто сошла с небес, – сказал он, глядя на нее сверху. Она улыбнулась и взяла его за руку.
– Я нравлюсь тебе больше, чем ему.
Гепард злобно смотрел на псов и на их хозяина, затем вскочил с дикой грацией и, до предела натянув цепь, отошел к пруду. Там он сел к ним спиной и неподвижно уставился на плавающих в прозрачной воде золотых рыбок.
– Он ревнует, – сказал Диран. – И он прав.
Турок был красным от жары, рубашка на его груди потемнела от пота.
– Слишком жарко для стрельбы из лука, – он опустил лук на землю.
Она поднялась и обвила руками его плечи. Он притянул ее к себе и поцеловал. Соленый вкус его твердых губ и запах мускуса, исходящий от его тела, привели Казю в привычный трепет, и она, прижавшись к нему, принялась теребить пряжку его широкого пояса. Он мягко отвел ее руки в стороны.
– Не сейчас, моя прелесть. Сначала я искупаюсь.
– А потом?.. – она взмахивала ресницами, щекотала его губы.
– Поторопись... пожалуйста... – прошептала она. – Я здесь одна... совсем...
Вернувшись, Диран-бей обнаружил, что она пытается натянуть его лук.
– Смотри, – он взял лук, приладил стрелу и натянул тетиву до самого уха, целясь в ящерицу, которая уселась на солнышке на стволе осины.
Ее глаза не уследили за полетом стрелы и увидели ее, только когда она вошла в дерево, пригвоздив извивающуюся ящерицу.
– Перед стрелой из татарского лука бессильна любая броня, – сказал он. – Но не стоит сейчас говорить об оружии. У меня есть для тебя подарок, вот...
Казя развернула сверток.
– Какая прелесть! – ее неподдельная радость заставила его улыбнуться.
В разукрашенной позолоченной клетке сидел на жердочке хрупкий механический соловей.
– Спасибо, спасибо, – она завела соловья специальным ключиком и завороженно вслушивалась в льющиеся из его клюва сладкие и чистые звуки.
– Это французская игрушка, – сказал он. – У нас оживленная торговля с Францией. Между Керчью и Марселем курсирует множество кораблей. Вон, посмотри, в гавани стоит французская торговая шхуна. Большое судно в дальнем конце пристани.
На мгновение она оторвала глаза от игрушки и увидела маленькие фигурки, снующие по палубе большого черного корабля. Ее внимание снова вернулось к поющей птице.
– Ч-ч-чудесно, – она закрыла глаза. – Как настоящий. Это правда мое?
– Конечно, – он глядел на нее с восхищением, которое испытывал ко всему истинно прекрасному.
Этой девушке было уже двадцать лет. Она пленила и его чувства, и его тело, затмив собой любых других женщин, которыми он когда-либо обладал... Три года привольной жизни и секреты утонченных приемов любви сделали из нее женщину, способную воскресить мертвеца. Он улыбнулся, представив себе воскресшего мертвеца. Ее длинные стройные ноги просвечивали сквозь прозрачную ткань шаровар, каждое ее движение наполняла ленивая животная чувственность. Для того чтобы усугубить притягательность ее плоти, не требовалось никаких дополнительных ухищрений. Он затаил дыхание, глядя, как девушка нырнула в шелковые подушки, развалясь среди них с ленивой грацией.
– Розовоперстая Эос, – пробормотал он, увидев, как солнечные лучи упали на ее ногти.
– Этот соловей, – сказала она, – поет, подчиняясь приказу.
«Совсем как я, – подумала она с горечью. – Нет, неправда. Я занимаюсь любовью, потому что он показал мне, какое это великое наслаждение. Потому что он может доставить мне это наслаждение».
Он позвонил в серебряный колокольчик, и слуги принесли выпить и закусить: для него мускатное вино в золотом кувшине, а для нее шербет из розовых лепестков и вазу с иссиня-черными вишнями. Он налил себе вина и стоял, наблюдая за кораблями в гавани. Она заметила, что по его лицу проскользнула легкая тень раздражения. Он одним залпом опрокинул бокал.
– М-м-м... Вот чего мне не хватало, – он присел рядом с ней.
– Хотя вино запрещено исламом, – сказал он, облизывая усы, – тем не менее его называют «рух-аль-тани», то есть «вторая душа».
Он обрел хорошее расположение духа и принялся декламировать стихи:
«Ах, сколько, сколько раз, вставая ото сна, я обещал, что впредь не буду пить вина...»
Его пальцы нежно сжали ее тонкое запястье.
«Но нынче, Господи, я не даю зарока: могу ли я не пить, когда пришла весна?»
Он поднес ее ладонь к своим губам. Она улыбнулась. Диран, как Мишка, вечно напевал отрывки из всяких песенок. Казя обнаружила, что способна теперь более спокойно, без печали и ужаса, думать о прошлом. Кошмары все реже посещали ее сон, она больше не просыпалась в слезах, оплакивая своих родителей, брата и родной дом. Казалось, время исцелило ее тело и разум. Лишь изредка ее память тревожило воспоминание о скрюченной окровавленной фигуре, которая лежала, привалившись к белой стене. Но стоило ей внезапно вспомнить о Генрике, и его осязаемо-живой образ еще долго продолжал бередить ей душу. Какие-то вещи, какие-то звуки – капли дождя на листьях, птицы в небе, звяканье уздечки на дороге за стенами гарема – этого было достаточно, чтобы знакомая боль вернулась.
Нагнувшись, Диран сорвал красную гвоздику и вставил цветок в ее волосы.
– Любимый цветок персидских поэтов.
Она рассеянно улыбнулась и не ответила. Он видел, что она глубоко погружена в свои мысли.
– Я хочу показать тебе новых лошадей, – сказал он тихо, беря ее за руку. – Чудо что за лошади, ты никогда не видывала таких.
Она опять не ответила.
– Говорят, – терпеливо продолжал он, понимая, какие чувства ее обуревают сейчас, – что арабский скакун перестает быть арабским, если он не дышит воздухом Аравийской пустыни.
«Значит, я уже не полячка, – подумала она с горечью. – Неужели я превратилась в обыкновенную одалиску?»
– У меня была арабская кобыла, – сказала она с затуманившимися глазами, – я назвала ее в честь одной польской королевы.
Он погладил ее руку, пытаясь изгнать печаль, которую слышал в ее словах.
– У нас было м-много лошадей... до тех пор, пока не пришли вы и не украли их, – на мгновение в ее глазах блеснул гнев.
– Ни одна женщина не должна так говорить со мной, – его пальцы железными тисками сжали ее руку.
И все же он был готов выслушивать дерзкие слова от своей любимицы, женщины, которую он избрал среди многих других, чтобы она выносила ему детей. До сих пор она не могла зачать, и для него это было великим горем, ибо он страстно желал, чтобы эта девушка подарила ему сына. Другие принадлежащие ему женщины были бездушными, как животные, с головами, словно надушенные кочаны капусты. Они сплетничали, ссорились и были предназначены единственно для удовлетворения его плоти. С ней он мог говорить как с равной, мог расслабиться и поделиться с ней своими заботами.
Он швырнул горстью орехов в павлина и сказал более мягко:
– Мне хочется послушать какую-нибудь из твоих историй.
Диран с удовольствием наблюдал, как она рассказывает историю о том, как была создана женщина. Ее глаза блестели, она оживленно жестикулировала, словно ребенок. Она больше не заикалась, и ее речь текла плавно и мелодично.
– ...И вот Бог отрезал ребро и положил его возле двери просушить на солнышке. А мимо пробегала собака, она схватила ребро и кинулась с ним наутек. Бог пустился за ней вдогонку, но сумел только прищемить ей хвост садовой калиткой. – Она взмахнула рукой. – Собака убежала с ребром, но оставила в калитке свой хвост. Денек был жаркий, и Богу не хотелось за ней гоняться, так что Он просто подобрал хвост и создал из него женщину.
Она замолчала, искоса поглядывая на него смеющимися глазами и приоткрыв испачканные вишневым соком губы.
– Поэтому женщина всегда следует за мужчиной, ведь она сделана из хвоста.
– Бесконечна мудрость Аллаха! Сотворить такую красоту из отгонялки для мух...
Он дотронулся до ее бедра, и она, шумно вздохнув, свернулась вокруг него калачиком и, запустив руку за отвороты его широкого халата, принялась нежно поглаживать мускулистую грудь Диран-бея способом, которым, как она знала, наверняка вызовет у него желание.
Он любил слушать ее истории, он уже знал наизусть множество польских сказок: об утопленниках; злых духах с жабьими лапами, охранявших болота; о сквержиках, гномах, которые танцевали в кострах; о крошечном народце, который жил в бутонах цветов. Но она никогда не рассказывала ему о ядвижках, русалках, очаровывающих людей, чтобы потом защекотать их до смерти.
Это была ее тайна. Тайна, которая связывала ее с Генриком.
– Ты, должно быть, находишься в отдаленном родстве с Шехерезадой, – сказал он с улыбкой.
Он нежно смотрел ей в глаза, а его руки блуждали по ее телу. Она смежила глаза, отдаваясь с возрастающей страстью его изысканной ласке. Из-за зарешеченных окон за ними наверняка наблюдали десятки глаз, но ей было все равно. Пусть себе шпионят, ревнивые кошки: она была его общепризнанной фавориткой и могла заставить гордого турка исполнить любую свою прихоть. Но внезапно, когда она уже изнемогала в его искусных руках, он замер, а потом оттолкнул ее в сторону.
Он выпрямился, следя взволнованными глазами за гаванью, в которой медленно швартовались только что прибывшие корабли. Она продолжала лежать на подушках, смотря на него умоляющими глазами, но он упорно отказывался ее замечать.
– Сколько лет прошло с тех пор, как ты у меня? – спросил он.
– Три года.
Казя надулась и переключила свое внимание на вишню.
– Ты счастлива со мной?
Все еще обиженная, она кивнула.
– Ты много страдала в турецких руках. Возможно... Она наклонилась и поцеловала кончики его пальцев.
– Эти руки, они тоже турецкие, – ее дыхание снова участилось.
Он процитировал:
«Цари склонялись ниц перед моим шатром, а ныне я у девы черноокой стал рабом.»
– У меня голубые глаза. Но он не улыбнулся в ответ.
– Видишь те корабли?
– Да. Они замечательно смотрятся на солнце.
– То, что они везут, не так замечательно. – Он встал и подошел к ограде, молча наблюдая за суетой в гавани. Казя присоединилась к нему. На пристани выстроились ряды солдат, сверкали обнаженные сабли, трепетали знамена. Громко заиграла труба, и павлины немедленно откликнулись на ее звуки.
– Что это за корабли?
– Прибыл великий визирь Осман-паша, главнокомандующий армией и флотом империи. Он прибыл из Стамбула с инспекцией.
– И ты должен будешь с ним увидеться?
– Естественно, я же наместник Керчи. – Он подергал пояс халата, ему было явно не по себе.
– Что-нибудь случилось, Диран?
– Он турок, – ответил Диран-бей и добавил после паузы: – Не все великие визири были турками. Люди – ты, наверное, назовешь их ренегатами – со всех концов Европы стекались в Стамбул, чтобы попытать удачи. Многие входили в доверие к султанам и становились великими визирями. Немцы. Итальянцы. Греки. Французы.
Она терпеливо слушала, удивляясь, зачем он ей все это рассказывает. Между тем, он, нахмурившись, продолжал наблюдать за суетящимися на берегу людьми.
– Весь флот вышел в Черное море. Простые маневры, вражеских кораблей в море нет. Не считать же несколько казацких стругов, которые выползли с Дона и, как крысы, крадутся к Азову.
«Не столько крысы, сколько волки», – подумала Казя, вспомнив ночь, когда казаки напали на Керчь, вскоре после того как она здесь оказалась. Они появились из темноты, быстрые и бесшумные, и разграбили дома купцов, лежащие на расстоянии всего лишь полета стрелы от дворца самого наместника. Но, опасаясь гнева Диран-бея, она ничего не сказала вслух.
– Главная цель его визита – забрать дань, которую посылает Давлет-Гирей...
– Гирей?
– Крымский хан, – он коротко рассмеялся. – Наш союзник, который без зазрения совести воткнет нам в спину нож, если ему это покажется выгодным. Каждый год в Керчь доставляется дань из Бахчисарая, Ногайска и Азова. Золото и серебро, драгоценные камни и меха. Ты слышала, как прошлой ночью на холмах позади дома пели. Там разбили лагерь татары – грязный сброд, они перепились в городе и затеяли драку с матросами. Сегодня вечером весь город будет, как пороховой погреб. Осман-паша привезет с собой отряд янычар. А пока... – он пожал плечами. – Видит Аллах, я могу только удвоить городскую стражу.
– И ты из-за этого волнуешься? – она положила на его руку свою ладонь.
– Он останется здесь на день, на два, может быть, дольше. До тех пор, пока не придет дань из Азова. Она и так запаздывает, – Диран колебался.
– Ты должна провести с ним ночь, – сказал он отрывисто. Его рука легла на рукоять кинжала.
Когда смысл его слов дошел до ее сознания, она посмотрела на него встревоженными, расширенными глазами.
– Н-но почему я? П-п-п... – она не могла выговорить слово.
Чтобы успокоиться, Казя встала и взяла в руки позолоченную клетку с соловьем. Она едва слышала песню, так как следующие слова Дирана больно ее поразили.
– Если великий визирь проведет с тобой приятную ночь и испытает наслаждение, которое можешь доставить только ты, тогда мои отношения с ним сильно улучшатся, – он говорил бесстрастно, но с безошибочными нотками приказа в голосе.
– Аллах ведает, когда эта дань придет из Азова. Путь лежит через местность, кишащую разбойниками и казаками. Кто знает, может, она уже лежит в какой-нибудь казацкой станице. Вряд ли визирю понравится, что его планы расстроились... – он нерешительно замолчал. – Я верю тебе, Казя. На этот раз он прибывает сам, а не посылает кого-нибудь из своих доверенных. Я думаю, он хочет проверить, полностью ли собирается дань и не оседает ли ее часть в моих сундуках.
– Но разве великому в-визирю не известна твоя честность? – Казя говорила очень медленно, борясь с демоном, душившим в горле ее слова.
– Может быть. Но почему он должен верить мне на слово, что дань из Азова еще не прибыла? Дань в этом году очень богатая. Кроме того, в Стамбуле против меня плетутся интриги. Нельзя, ничего не делая, удержать то, что имеешь. Ничего не делать – значит потерять все. Мои бесчисленные враги только и ждут, чтобы я оступился.
Из форта на пристани прогремели пушечные выстрелы.
– Он сошел на берег. Скоро я пойду вниз, чтобы встретить его.
Диран обнял ее за талию.
– Пойми, я должен сделать все, чтобы отвести от себя подозрения.
Казю пробрал озноб. Ее душил запах цветов, в глазах мелькали яркие краски. Сад казался ей отвратительным чудовищем. Она знала, что он уже принял решение, но пыталась разубедить его, мучительно выдавливая слова:
– А если он м-м-меня в-в-вообще не увидит?
– Он знает о тебе. Твоя красота не ускользнула от внимания его клевретов.
– Если з-за тобой кто-то ш-шпионит... – слова, как камни, теснились у нее в горле.
Он пожал плечами.
– Конечно, шпионят, и пусть лучше делают это открыто. Во сто крат опасней тот, кто действует у тебя за спиной невидимо. Запомни это, Казя.
Видя ее смятение, он обнял ее за плечи и сказал:
– Думаешь, мне очень нравится видеть тебя в постели с Осман-пашой? Но, в конце концов, это займет всего несколько часов. Кроме того... – он засмеялся, – Осман-паша старик и наверняка скоро заснет.
Казя не могла смеяться, но поскольку она любила Дирана, со вздохом кивнула.
– Ну что ж, если надо.
– А теперь, – сказал он бодро, чтобы отвлечь ее от тягостных мыслей о предстоящей ночи, – пойдем, я покажу тебе сокровища из Бахчисарая.
Казя последовала за ним с опущенными глазами, волоча ноги в красных, расшитых золотом туфлях и вцепившись обеими руками в клетку с механическим соловьем. Гепард бежал за нею следом, покуда ему позволяла цепь, потом он повернулся и снова побрел к пруду, где уселся, терпеливо выжидая, чтобы какая-нибудь неосторожная рыбка проплыла в пределах досягаемости его острых когтей.
Из окна комнаты через террасу, где сидели Диран-бей и Осман-паша, Казе были видны вечерние огни города.
Она сидела, ожидая минуты, когда в тяжелой двери заскрипит ключ – было ясно, что Диран не переменил своего решения, – и в комнату войдет седобородый старик. Два часа опытные обитательницы сераля готовили ее тело к визиту важной персоны. Ее завернули в облегающую газовую ткань, которая, ничего не скрывая, намекала на некие тайны; каждую пядь ее тела натерли ароматнейшими помадами и розовым маслом; ее подведенные краской глаза мерцали в колеблющемся свете свечей. Но говоря по правде, захватывающая дух красота Кази не нуждалась ни в каких приукрашиваниях.
Она вдыхала теплый ночной воздух, напоенный тяжелыми запахами курительных палочек и развешанных на деревьях светильников. Ее мрачные предчувствия несколько притупились, после того как она отведала приготовленного для нее напитка. «Выпей это, – сказали ей, хихикая, – и старик покажется тебе тигром». Они растирали ее упругое тело умелыми пальцами и не переставали шептать на ухо разные сальности.
Медленно двигались свечи, прикрепленные к спинам ползающих по саду черепах, а танцующие мотыльки окружали их пламя живым кольцом. Горели красным огнем глаза гепарда. Слуги подносили блюдо за блюдом: омары в красном вине; рыба, зажаренная в виноградных листьях; золотистая пахлава; приправленный шафраном рис. Темные провалы разверстых ртов были слишком заняты, чтобы говорить, а растопыренные пятерни рук то и дело протягивались, чтобы схватить пригоршню засахаренных фруктов или мединских фиников. Когда две бутылки сарагосского вина опустели, она услышала булькающий смех визиря. До нее доносились лишь отдельные обрывки их разговора, а когда великий визирь, колыхая тюрбаном, поворачивался в ее сторону, она испуганно пряталась в тень.
– ...даже такой искушенный мужчина, как вы.
Тюрбан энергично заколыхался, и ночь огласилась старческим смехом.
– ...как у юноши... – голос визиря был писклявым и тонким.
Опять лилось вино, и мужчины поднимали искрящиеся золотом бокалы.
– Покой для души и дева для тела.
Диран откинулся назад и захохотал. Смеешься, подумала она с горечью. Сегодня ночью этот старик будет наслаждаться твоим подарком, а ты можешь позволить себе смеяться!
– Музыку!
Собранные у пруда музыканты заиграли на гитарах и серебряных флейтах... Один за другим проходили часы. Перед Диран-беем и Осман-пашой танцевали вертлявые цыганята... Дергались марионетки на фоне белой шелковой простыни... Бархатный голос сказителя... смех и дружное кивание обоих тюрбанов. Диран кружился в одном из суфийских танцев, на которые он был большой мастер...
Она слышала обрывки стихов:
«Саки, налей вина. Тоской теснится грудь»
Она закрыла глаза и, должно быть, уснула, потому что ей показалось, что уже в следующее мгновение в скважине заскрипел ключ.
– Разве она не прекрасна? – Диран улыбался, стоя рядом со своим гостем.
Она никогда прежде не видела его откровенно заискивающим.
– Да благословится Аллах, что ниспослал на грешную землю такую розу, – сказал великий визирь.
По потолку ползла тень от его огромного тюрбана. Он украдкой облизал окаймленные седой бородой губы, его маленькие глазки сверкнули. Она выпрямилась с гордой улыбкой, как будто приветствовала наиболее дорогого ее сердцу возлюбленного.
– Ваше превосходительство делает мне огромную честь, принимая мой скромный подарок, – сказал Диран-бей.
– Я буду стараться быть д-д-достойной такой чести, – сказала Казя. Она быстро опустила голову, чтобы спрятать выражение крайнего отвращения, написанное у нее на лице.
Она пыталась избежать его домогательств и закрыться подушкой, чтобы не слышать отвратительного булькающего смеха, но он на удивление сильно сжимал ее своими скрюченными клешнями.
Наконец, когда терпеть не было мочи, она закричала наполовину от омерзения, наполовину от охватившего ее помимо воли физического наслаждения. Вслепую она колотила кулаками по его слюнявому рту, по костлявой груди, распаляя его еще больше... Она замерла, уткнувшись лицом в подушку, чтобы не видеть... не видеть...
На ветках фруктовых деревьев и тамарисков пели птицы с оперением всех цветов радуги; над купами роз и грядками тюльпанов и гиацинтов жужжали пчелы. Павлины распускали свои переливающиеся на солнце хвосты, издавая время от времени гнусавые вопли.
Обложенная шелковыми подушками, Казя лениво протянула руку, чтобы погладить гепарда, который лежал на длинной каменной скамье рядом с ней. Как только он почувствовал прикосновение ее руки, его сонные желтые глаза распахнулись, а на покрытых теплым и мягким мехом плечах заиграли стальные мускулы. На одно мгновение блеснули его выпущенные когти, когда гигантская кошка, вытянув передние лапы, с наслаждением потянулась.
Из-за зарешеченных окон сераля доносилась все та же ленивая болтовня, как и в тот день, три года назад, когда она впервые очутилась в доме у Диран-бея. Болтовня, ставшая частью ее жизни вместе с зеленой тушью вокруг ее глаз, ярким кармином на губах и ароматом мирта, которым пропиталось все ее тело.
В воздухе парил густой запах цветущих деревьев. Некоторое время Казя смотрела на стрижей, которые, как черные стрелы, носились в небе над верхушками высоких осин. Потом, в истоме и неге, она откинулась на подушки и зевнула.
– Какой ты красивый, – прошептала она гепарду. Гепард потерся головой о ее руку, отчего по ее телу прошла непроизвольная дрожь.
Легкий ветерок набежал с моря и шевелил ее волосы, лебяжьим пухом ласкал ее плечи и раздувал тонкие, как паутинка, шаровары. Вздохнув с ленивым довольством, Казя еще глубже зарылась в подушки, раскинув в стороны ноги и руки. Вдруг она преисполнилась острым чувством собственной красоты. Ее тело приобрело столь высоко ценимую турками округлость, оставаясь в то же время упругим и стройным; ее кожа была гладкой, как персик, и, став бледнее, чем раньше, отливала теперь золотистым медом.
Она услышала лай и увидела, как к ней бегут две собаки. Следом за ними по яркой мозаичной дорожке медленно шел Диран-бей. Он ненадолго задержался в тени персика, с восхищением любуясь женщиной и гепардом, сочетанием золотого и черного цвета на фоне розовых куп. Потом он подошел к ней.
– Ты прекрасна, как будто сошла с небес, – сказал он, глядя на нее сверху. Она улыбнулась и взяла его за руку.
– Я нравлюсь тебе больше, чем ему.
Гепард злобно смотрел на псов и на их хозяина, затем вскочил с дикой грацией и, до предела натянув цепь, отошел к пруду. Там он сел к ним спиной и неподвижно уставился на плавающих в прозрачной воде золотых рыбок.
– Он ревнует, – сказал Диран. – И он прав.
Турок был красным от жары, рубашка на его груди потемнела от пота.
– Слишком жарко для стрельбы из лука, – он опустил лук на землю.
Она поднялась и обвила руками его плечи. Он притянул ее к себе и поцеловал. Соленый вкус его твердых губ и запах мускуса, исходящий от его тела, привели Казю в привычный трепет, и она, прижавшись к нему, принялась теребить пряжку его широкого пояса. Он мягко отвел ее руки в стороны.
– Не сейчас, моя прелесть. Сначала я искупаюсь.
– А потом?.. – она взмахивала ресницами, щекотала его губы.
– Поторопись... пожалуйста... – прошептала она. – Я здесь одна... совсем...
Вернувшись, Диран-бей обнаружил, что она пытается натянуть его лук.
– Смотри, – он взял лук, приладил стрелу и натянул тетиву до самого уха, целясь в ящерицу, которая уселась на солнышке на стволе осины.
Ее глаза не уследили за полетом стрелы и увидели ее, только когда она вошла в дерево, пригвоздив извивающуюся ящерицу.
– Перед стрелой из татарского лука бессильна любая броня, – сказал он. – Но не стоит сейчас говорить об оружии. У меня есть для тебя подарок, вот...
Казя развернула сверток.
– Какая прелесть! – ее неподдельная радость заставила его улыбнуться.
В разукрашенной позолоченной клетке сидел на жердочке хрупкий механический соловей.
– Спасибо, спасибо, – она завела соловья специальным ключиком и завороженно вслушивалась в льющиеся из его клюва сладкие и чистые звуки.
– Это французская игрушка, – сказал он. – У нас оживленная торговля с Францией. Между Керчью и Марселем курсирует множество кораблей. Вон, посмотри, в гавани стоит французская торговая шхуна. Большое судно в дальнем конце пристани.
На мгновение она оторвала глаза от игрушки и увидела маленькие фигурки, снующие по палубе большого черного корабля. Ее внимание снова вернулось к поющей птице.
– Ч-ч-чудесно, – она закрыла глаза. – Как настоящий. Это правда мое?
– Конечно, – он глядел на нее с восхищением, которое испытывал ко всему истинно прекрасному.
Этой девушке было уже двадцать лет. Она пленила и его чувства, и его тело, затмив собой любых других женщин, которыми он когда-либо обладал... Три года привольной жизни и секреты утонченных приемов любви сделали из нее женщину, способную воскресить мертвеца. Он улыбнулся, представив себе воскресшего мертвеца. Ее длинные стройные ноги просвечивали сквозь прозрачную ткань шаровар, каждое ее движение наполняла ленивая животная чувственность. Для того чтобы усугубить притягательность ее плоти, не требовалось никаких дополнительных ухищрений. Он затаил дыхание, глядя, как девушка нырнула в шелковые подушки, развалясь среди них с ленивой грацией.
– Розовоперстая Эос, – пробормотал он, увидев, как солнечные лучи упали на ее ногти.
– Этот соловей, – сказала она, – поет, подчиняясь приказу.
«Совсем как я, – подумала она с горечью. – Нет, неправда. Я занимаюсь любовью, потому что он показал мне, какое это великое наслаждение. Потому что он может доставить мне это наслаждение».
Он позвонил в серебряный колокольчик, и слуги принесли выпить и закусить: для него мускатное вино в золотом кувшине, а для нее шербет из розовых лепестков и вазу с иссиня-черными вишнями. Он налил себе вина и стоял, наблюдая за кораблями в гавани. Она заметила, что по его лицу проскользнула легкая тень раздражения. Он одним залпом опрокинул бокал.
– М-м-м... Вот чего мне не хватало, – он присел рядом с ней.
– Хотя вино запрещено исламом, – сказал он, облизывая усы, – тем не менее его называют «рух-аль-тани», то есть «вторая душа».
Он обрел хорошее расположение духа и принялся декламировать стихи:
«Ах, сколько, сколько раз, вставая ото сна, я обещал, что впредь не буду пить вина...»
Его пальцы нежно сжали ее тонкое запястье.
«Но нынче, Господи, я не даю зарока: могу ли я не пить, когда пришла весна?»
Он поднес ее ладонь к своим губам. Она улыбнулась. Диран, как Мишка, вечно напевал отрывки из всяких песенок. Казя обнаружила, что способна теперь более спокойно, без печали и ужаса, думать о прошлом. Кошмары все реже посещали ее сон, она больше не просыпалась в слезах, оплакивая своих родителей, брата и родной дом. Казалось, время исцелило ее тело и разум. Лишь изредка ее память тревожило воспоминание о скрюченной окровавленной фигуре, которая лежала, привалившись к белой стене. Но стоило ей внезапно вспомнить о Генрике, и его осязаемо-живой образ еще долго продолжал бередить ей душу. Какие-то вещи, какие-то звуки – капли дождя на листьях, птицы в небе, звяканье уздечки на дороге за стенами гарема – этого было достаточно, чтобы знакомая боль вернулась.
Нагнувшись, Диран сорвал красную гвоздику и вставил цветок в ее волосы.
– Любимый цветок персидских поэтов.
Она рассеянно улыбнулась и не ответила. Он видел, что она глубоко погружена в свои мысли.
– Я хочу показать тебе новых лошадей, – сказал он тихо, беря ее за руку. – Чудо что за лошади, ты никогда не видывала таких.
Она опять не ответила.
– Говорят, – терпеливо продолжал он, понимая, какие чувства ее обуревают сейчас, – что арабский скакун перестает быть арабским, если он не дышит воздухом Аравийской пустыни.
«Значит, я уже не полячка, – подумала она с горечью. – Неужели я превратилась в обыкновенную одалиску?»
– У меня была арабская кобыла, – сказала она с затуманившимися глазами, – я назвала ее в честь одной польской королевы.
Он погладил ее руку, пытаясь изгнать печаль, которую слышал в ее словах.
– У нас было м-много лошадей... до тех пор, пока не пришли вы и не украли их, – на мгновение в ее глазах блеснул гнев.
– Ни одна женщина не должна так говорить со мной, – его пальцы железными тисками сжали ее руку.
И все же он был готов выслушивать дерзкие слова от своей любимицы, женщины, которую он избрал среди многих других, чтобы она выносила ему детей. До сих пор она не могла зачать, и для него это было великим горем, ибо он страстно желал, чтобы эта девушка подарила ему сына. Другие принадлежащие ему женщины были бездушными, как животные, с головами, словно надушенные кочаны капусты. Они сплетничали, ссорились и были предназначены единственно для удовлетворения его плоти. С ней он мог говорить как с равной, мог расслабиться и поделиться с ней своими заботами.
Он швырнул горстью орехов в павлина и сказал более мягко:
– Мне хочется послушать какую-нибудь из твоих историй.
Диран с удовольствием наблюдал, как она рассказывает историю о том, как была создана женщина. Ее глаза блестели, она оживленно жестикулировала, словно ребенок. Она больше не заикалась, и ее речь текла плавно и мелодично.
– ...И вот Бог отрезал ребро и положил его возле двери просушить на солнышке. А мимо пробегала собака, она схватила ребро и кинулась с ним наутек. Бог пустился за ней вдогонку, но сумел только прищемить ей хвост садовой калиткой. – Она взмахнула рукой. – Собака убежала с ребром, но оставила в калитке свой хвост. Денек был жаркий, и Богу не хотелось за ней гоняться, так что Он просто подобрал хвост и создал из него женщину.
Она замолчала, искоса поглядывая на него смеющимися глазами и приоткрыв испачканные вишневым соком губы.
– Поэтому женщина всегда следует за мужчиной, ведь она сделана из хвоста.
– Бесконечна мудрость Аллаха! Сотворить такую красоту из отгонялки для мух...
Он дотронулся до ее бедра, и она, шумно вздохнув, свернулась вокруг него калачиком и, запустив руку за отвороты его широкого халата, принялась нежно поглаживать мускулистую грудь Диран-бея способом, которым, как она знала, наверняка вызовет у него желание.
Он любил слушать ее истории, он уже знал наизусть множество польских сказок: об утопленниках; злых духах с жабьими лапами, охранявших болота; о сквержиках, гномах, которые танцевали в кострах; о крошечном народце, который жил в бутонах цветов. Но она никогда не рассказывала ему о ядвижках, русалках, очаровывающих людей, чтобы потом защекотать их до смерти.
Это была ее тайна. Тайна, которая связывала ее с Генриком.
– Ты, должно быть, находишься в отдаленном родстве с Шехерезадой, – сказал он с улыбкой.
Он нежно смотрел ей в глаза, а его руки блуждали по ее телу. Она смежила глаза, отдаваясь с возрастающей страстью его изысканной ласке. Из-за зарешеченных окон за ними наверняка наблюдали десятки глаз, но ей было все равно. Пусть себе шпионят, ревнивые кошки: она была его общепризнанной фавориткой и могла заставить гордого турка исполнить любую свою прихоть. Но внезапно, когда она уже изнемогала в его искусных руках, он замер, а потом оттолкнул ее в сторону.
Он выпрямился, следя взволнованными глазами за гаванью, в которой медленно швартовались только что прибывшие корабли. Она продолжала лежать на подушках, смотря на него умоляющими глазами, но он упорно отказывался ее замечать.
– Сколько лет прошло с тех пор, как ты у меня? – спросил он.
– Три года.
Казя надулась и переключила свое внимание на вишню.
– Ты счастлива со мной?
Все еще обиженная, она кивнула.
– Ты много страдала в турецких руках. Возможно... Она наклонилась и поцеловала кончики его пальцев.
– Эти руки, они тоже турецкие, – ее дыхание снова участилось.
Он процитировал:
«Цари склонялись ниц перед моим шатром, а ныне я у девы черноокой стал рабом.»
– У меня голубые глаза. Но он не улыбнулся в ответ.
– Видишь те корабли?
– Да. Они замечательно смотрятся на солнце.
– То, что они везут, не так замечательно. – Он встал и подошел к ограде, молча наблюдая за суетой в гавани. Казя присоединилась к нему. На пристани выстроились ряды солдат, сверкали обнаженные сабли, трепетали знамена. Громко заиграла труба, и павлины немедленно откликнулись на ее звуки.
– Что это за корабли?
– Прибыл великий визирь Осман-паша, главнокомандующий армией и флотом империи. Он прибыл из Стамбула с инспекцией.
– И ты должен будешь с ним увидеться?
– Естественно, я же наместник Керчи. – Он подергал пояс халата, ему было явно не по себе.
– Что-нибудь случилось, Диран?
– Он турок, – ответил Диран-бей и добавил после паузы: – Не все великие визири были турками. Люди – ты, наверное, назовешь их ренегатами – со всех концов Европы стекались в Стамбул, чтобы попытать удачи. Многие входили в доверие к султанам и становились великими визирями. Немцы. Итальянцы. Греки. Французы.
Она терпеливо слушала, удивляясь, зачем он ей все это рассказывает. Между тем, он, нахмурившись, продолжал наблюдать за суетящимися на берегу людьми.
– Весь флот вышел в Черное море. Простые маневры, вражеских кораблей в море нет. Не считать же несколько казацких стругов, которые выползли с Дона и, как крысы, крадутся к Азову.
«Не столько крысы, сколько волки», – подумала Казя, вспомнив ночь, когда казаки напали на Керчь, вскоре после того как она здесь оказалась. Они появились из темноты, быстрые и бесшумные, и разграбили дома купцов, лежащие на расстоянии всего лишь полета стрелы от дворца самого наместника. Но, опасаясь гнева Диран-бея, она ничего не сказала вслух.
– Главная цель его визита – забрать дань, которую посылает Давлет-Гирей...
– Гирей?
– Крымский хан, – он коротко рассмеялся. – Наш союзник, который без зазрения совести воткнет нам в спину нож, если ему это покажется выгодным. Каждый год в Керчь доставляется дань из Бахчисарая, Ногайска и Азова. Золото и серебро, драгоценные камни и меха. Ты слышала, как прошлой ночью на холмах позади дома пели. Там разбили лагерь татары – грязный сброд, они перепились в городе и затеяли драку с матросами. Сегодня вечером весь город будет, как пороховой погреб. Осман-паша привезет с собой отряд янычар. А пока... – он пожал плечами. – Видит Аллах, я могу только удвоить городскую стражу.
– И ты из-за этого волнуешься? – она положила на его руку свою ладонь.
– Он останется здесь на день, на два, может быть, дольше. До тех пор, пока не придет дань из Азова. Она и так запаздывает, – Диран колебался.
– Ты должна провести с ним ночь, – сказал он отрывисто. Его рука легла на рукоять кинжала.
Когда смысл его слов дошел до ее сознания, она посмотрела на него встревоженными, расширенными глазами.
– Н-но почему я? П-п-п... – она не могла выговорить слово.
Чтобы успокоиться, Казя встала и взяла в руки позолоченную клетку с соловьем. Она едва слышала песню, так как следующие слова Дирана больно ее поразили.
– Если великий визирь проведет с тобой приятную ночь и испытает наслаждение, которое можешь доставить только ты, тогда мои отношения с ним сильно улучшатся, – он говорил бесстрастно, но с безошибочными нотками приказа в голосе.
– Аллах ведает, когда эта дань придет из Азова. Путь лежит через местность, кишащую разбойниками и казаками. Кто знает, может, она уже лежит в какой-нибудь казацкой станице. Вряд ли визирю понравится, что его планы расстроились... – он нерешительно замолчал. – Я верю тебе, Казя. На этот раз он прибывает сам, а не посылает кого-нибудь из своих доверенных. Я думаю, он хочет проверить, полностью ли собирается дань и не оседает ли ее часть в моих сундуках.
– Но разве великому в-визирю не известна твоя честность? – Казя говорила очень медленно, борясь с демоном, душившим в горле ее слова.
– Может быть. Но почему он должен верить мне на слово, что дань из Азова еще не прибыла? Дань в этом году очень богатая. Кроме того, в Стамбуле против меня плетутся интриги. Нельзя, ничего не делая, удержать то, что имеешь. Ничего не делать – значит потерять все. Мои бесчисленные враги только и ждут, чтобы я оступился.
Из форта на пристани прогремели пушечные выстрелы.
– Он сошел на берег. Скоро я пойду вниз, чтобы встретить его.
Диран обнял ее за талию.
– Пойми, я должен сделать все, чтобы отвести от себя подозрения.
Казю пробрал озноб. Ее душил запах цветов, в глазах мелькали яркие краски. Сад казался ей отвратительным чудовищем. Она знала, что он уже принял решение, но пыталась разубедить его, мучительно выдавливая слова:
– А если он м-м-меня в-в-вообще не увидит?
– Он знает о тебе. Твоя красота не ускользнула от внимания его клевретов.
– Если з-за тобой кто-то ш-шпионит... – слова, как камни, теснились у нее в горле.
Он пожал плечами.
– Конечно, шпионят, и пусть лучше делают это открыто. Во сто крат опасней тот, кто действует у тебя за спиной невидимо. Запомни это, Казя.
Видя ее смятение, он обнял ее за плечи и сказал:
– Думаешь, мне очень нравится видеть тебя в постели с Осман-пашой? Но, в конце концов, это займет всего несколько часов. Кроме того... – он засмеялся, – Осман-паша старик и наверняка скоро заснет.
Казя не могла смеяться, но поскольку она любила Дирана, со вздохом кивнула.
– Ну что ж, если надо.
– А теперь, – сказал он бодро, чтобы отвлечь ее от тягостных мыслей о предстоящей ночи, – пойдем, я покажу тебе сокровища из Бахчисарая.
Казя последовала за ним с опущенными глазами, волоча ноги в красных, расшитых золотом туфлях и вцепившись обеими руками в клетку с механическим соловьем. Гепард бежал за нею следом, покуда ему позволяла цепь, потом он повернулся и снова побрел к пруду, где уселся, терпеливо выжидая, чтобы какая-нибудь неосторожная рыбка проплыла в пределах досягаемости его острых когтей.
Из окна комнаты через террасу, где сидели Диран-бей и Осман-паша, Казе были видны вечерние огни города.
Она сидела, ожидая минуты, когда в тяжелой двери заскрипит ключ – было ясно, что Диран не переменил своего решения, – и в комнату войдет седобородый старик. Два часа опытные обитательницы сераля готовили ее тело к визиту важной персоны. Ее завернули в облегающую газовую ткань, которая, ничего не скрывая, намекала на некие тайны; каждую пядь ее тела натерли ароматнейшими помадами и розовым маслом; ее подведенные краской глаза мерцали в колеблющемся свете свечей. Но говоря по правде, захватывающая дух красота Кази не нуждалась ни в каких приукрашиваниях.
Она вдыхала теплый ночной воздух, напоенный тяжелыми запахами курительных палочек и развешанных на деревьях светильников. Ее мрачные предчувствия несколько притупились, после того как она отведала приготовленного для нее напитка. «Выпей это, – сказали ей, хихикая, – и старик покажется тебе тигром». Они растирали ее упругое тело умелыми пальцами и не переставали шептать на ухо разные сальности.
Медленно двигались свечи, прикрепленные к спинам ползающих по саду черепах, а танцующие мотыльки окружали их пламя живым кольцом. Горели красным огнем глаза гепарда. Слуги подносили блюдо за блюдом: омары в красном вине; рыба, зажаренная в виноградных листьях; золотистая пахлава; приправленный шафраном рис. Темные провалы разверстых ртов были слишком заняты, чтобы говорить, а растопыренные пятерни рук то и дело протягивались, чтобы схватить пригоршню засахаренных фруктов или мединских фиников. Когда две бутылки сарагосского вина опустели, она услышала булькающий смех визиря. До нее доносились лишь отдельные обрывки их разговора, а когда великий визирь, колыхая тюрбаном, поворачивался в ее сторону, она испуганно пряталась в тень.
– ...даже такой искушенный мужчина, как вы.
Тюрбан энергично заколыхался, и ночь огласилась старческим смехом.
– ...как у юноши... – голос визиря был писклявым и тонким.
Опять лилось вино, и мужчины поднимали искрящиеся золотом бокалы.
– Покой для души и дева для тела.
Диран откинулся назад и захохотал. Смеешься, подумала она с горечью. Сегодня ночью этот старик будет наслаждаться твоим подарком, а ты можешь позволить себе смеяться!
– Музыку!
Собранные у пруда музыканты заиграли на гитарах и серебряных флейтах... Один за другим проходили часы. Перед Диран-беем и Осман-пашой танцевали вертлявые цыганята... Дергались марионетки на фоне белой шелковой простыни... Бархатный голос сказителя... смех и дружное кивание обоих тюрбанов. Диран кружился в одном из суфийских танцев, на которые он был большой мастер...
Она слышала обрывки стихов:
«Саки, налей вина. Тоской теснится грудь»
Она закрыла глаза и, должно быть, уснула, потому что ей показалось, что уже в следующее мгновение в скважине заскрипел ключ.
– Разве она не прекрасна? – Диран улыбался, стоя рядом со своим гостем.
Она никогда прежде не видела его откровенно заискивающим.
– Да благословится Аллах, что ниспослал на грешную землю такую розу, – сказал великий визирь.
По потолку ползла тень от его огромного тюрбана. Он украдкой облизал окаймленные седой бородой губы, его маленькие глазки сверкнули. Она выпрямилась с гордой улыбкой, как будто приветствовала наиболее дорогого ее сердцу возлюбленного.
– Ваше превосходительство делает мне огромную честь, принимая мой скромный подарок, – сказал Диран-бей.
– Я буду стараться быть д-д-достойной такой чести, – сказала Казя. Она быстро опустила голову, чтобы спрятать выражение крайнего отвращения, написанное у нее на лице.
* * *
Она ощущала на своей груди его колючую бороду, вдыхала его зловонное дыхание, слышала шорох, с которым он стаскивал свой необъятный халат. Она покорно подняла руки, когда он с вожделением набросился на нее и резким рывком разорвал легкую газовую ткань, заглушив ее страдальческий стон. Потное брюхо, дряблое и морщинистое тело... Казя закрыла глаза и стиснула зубы, когда он повалил ее на диван... Похожие на крысиные хвостики руки шарили по самым потаенным местам ее тела, и, чтобы не закричать, она до крови закусила свою губу.Она пыталась избежать его домогательств и закрыться подушкой, чтобы не слышать отвратительного булькающего смеха, но он на удивление сильно сжимал ее своими скрюченными клешнями.
Наконец, когда терпеть не было мочи, она закричала наполовину от омерзения, наполовину от охватившего ее помимо воли физического наслаждения. Вслепую она колотила кулаками по его слюнявому рту, по костлявой груди, распаляя его еще больше... Она замерла, уткнувшись лицом в подушку, чтобы не видеть... не видеть...