Карнеги Саша. Знамя любви

   Юнец угрюмо молчал, не сводя с нее глаз.
   – Держитесь от нее подальше, пани, – продолжал бородач. – С рысью шутки плохи.
   – Спасибо, – сказала Казя. Она улыбнулась юноше, бессознательно пытаясь завоевать его симпатию, но он только отвел глаза, не желая встречаться с ней взглядом.
   – Пани... – начал старик и замялся, изучая блестящее лезвие своего топора.
   –Да?
   – В наших краях, сказывают, турки балуют. Жгут басурманы направо и налево, и грабят, и в полон берут. Сказывают...
   – Вы всегда сможете надежно укрыться за стенами Волочиска.
   – Да благословит вас Бог за вашу доброту, пани.
   – Поблагодари пани, язык у тебя, что ли, отсох, – напустился он шепотом на своего напарника. Тот промычал что-то неразборчивое, ковыряя носком башмака землю.
   – Турок бояться нечего, – сказала Казя. – Давно их у нас не было, вот они и осмелели. Сюда скоро пришлют драгун, так турок и след простынет.
   – С драгуном турок никак не сладит, – энергично закивал старик.
   – Мне пора ехать.
   Она взмахнула на прощание хлыстом, рукоять которого была оправлена серебром, и пришпорила Кингу.
   – Оставайтесь с Богом, – крикнула она уже на скаку.
   – Храни вас Бог, пани, – зычно крикнул в ответ лесоруб.
   Он перекрестился, поплевал на ладони и взялся за топор, велев юнцу делать то же. Мальчик провожал взглядом исчезающую среди деревьев фигурку Кази. Наконец он тяжело, со скрытым гневом, вздохнул.
   – Ее превосходительство изволила перемолвиться с нами добрым словом, будто мы такие же люди, – пробормотал он горько.
   – Не мели языком, а шибче маши топором. Она добрая барыня, всяк видно.
   Вместо ответа молодой человек так хватил топором по бревну, что во все стороны со свистом полетели щепки.
   Казя сидела, прислонившись спиной к березке, и смотрела вниз на бурлящую реку. Вода все еще оставалась мутной от талого снега; берег реки, круто вздымаясь, сливался с покрытыми лесом холмами. Из-за глупой ссоры эта земля была для нее запретной. Нельзя было ни охотиться в лесу, ни скакать по широкой равнине, расстилающейся за лесом. Казя сердито повернулась, так что с ветвей дерева на нее градом посыпались капли. Вдруг Кинга затрясла мордой, испуганными глазами уставившись на кромку реки.
   По белому речному песку медленно кралась рысь, следом за ней вперевалочку семенили два пухлых пушистых рысенка. Добравшись до реки, рысь жадно припала к воде, ее длинные уши с кисточками на концах стояли торчком, ловя малейший подозрительный звук. Рысята играли на песке, то и дело натыкаясь на свою мать. Она тихонько рычала, стреноженная кобыла при этом боязливо пятилась назад, натягивая поводья. Казя заворожено наблюдала за ними, до тех пор пока маленькая семья не скрылась в лесу. После этого девушка растянулась на дне ямы, уже поросшей нежной молодой травкой. Казя лежала на спине и не видела ничего, кроме бездонного голубого неба.
   Какой счастливой выглядела эта дикая лесная семья, хотя четвероногая мать должна была быть постоянно настороже, опасаясь таящихся всюду стервятников, волков, людей. Но разве любовь, которую она питала к своим детенышам, не служила наградой за безмятежное одиночество? Если ты любишь, значит, ты несвободен. Но она сама разве свободна? Взять хотя бы сегодняшнее утро с патером Загорским. Казя вздрогнула, вспомнив его влажные, нависшие над ее плечами руки. Однако... Казя гладила мягкую упругую траву, а мысли в ее голове торопливо гнались друг за другом, словно белые облачка в небе, подгоняемые невидимым ветром.
   Где-то далеко закуковала кукушка, тут же в липненском лесу отозвалась еще одна птица, потом другая, и вскоре все вокруг наполнилось мерным убаюкивающим звуком. Она закрыла глаза под палящими лучами солнца, наслаждаясь щекочущей кожу травой. Ее страсть к природе была больше, чем простая любовь к красивым пейзажам. Вертела ли она в руке цветок или рассматривала желтый опавший лист, чувствовала на своем лице ожог метели или сжимала в ладони комок черной земли, так что он медленно крошился между ее пальцев, она испытывала при этом столь глубокое наслаждение, что зачастую с ее губ срывались короткие бессвязные стоны, выражавшие боль и восторг одновременно.
   Минуты полного безмятежного покоя погрузили девушку в сон.
   Она проснулась внезапно, что-то ее встревожило: лязг уздечки, ржание лошади, чья-то тень, мелькнувшая перед ее смеженными веками. Мгновенно, как животное, учуявшее опасность, она очнулась ото сна и присела, нащупывая рукой хлыст.
   Кто-то, темный и неподвижный, как изваяние, стоял на краю ямы, заслоняя собой заходящее солнце.
   – Кто вы? Что вам надо?
   Она прищурилась, всмотрелась пристальнее, и понемногу очертания фигуры прояснились. Это был молодой человек в бледно-зеленой охотничьей куртке и заляпанных грязью сапогах; его темноволосая голова была без шляпы, а на поясе висел длинный кинжал. Он улыбался.
   – Опустите хлыст, – сказал он, – вы держите его, будто саблю.
   Она немножко расслабилась, но не спешила опускать свое единственное оружие.
   – Ваша лошадь стреножена на земле Баринских. А вы сами уверены, что не нарушили частных владений? – в его голосе звучала легкая насмешка.
   – Глубокий здесь брод, – сказал он. – Вы не возражаете, если я вытряхну воду из моих сапог.
   Она неуверенно кивнула. Не говоря ни слова, он снял огромные тупоносые сапоги и начал сосредоточенно вытряхивать из них воду, с хлюпаньем лившуюся на траву. Наконец, он сказал:
   – Вы ведь Казя, верно?
   – Да, а вы...
   – Генрик Баринский. Помните, когда мы с вами виделись в последний раз, все кругом были злы друг на друга. Сейчас вы не собираетесь злиться? Если хотите, пожалуйста, только скажите мне. Я натяну свои мокрые сапоги и уеду отсюда.
   Когда он улыбался, в уголках его серых глаз возникали маленькие серповидные морщинки. Они стали еще глубже, когда он засмеялся во весь голос.
   – Да вы молчунья, – сказал он со смехом и спрыгнул в яму.
   – Яцек говорил мне, что вы вернулись.
   Эти слова показались ей бессмысленными и ничего не значащими, но она не могла придумать ничего лучшего от душившей ее застенчивости. Пять лет назад из Волочиска ускакал слепой от ярости мальчик, а теперь перед ней стоял темноволосый улыбающийся юноша.
   – А, так он рассказывал тебе, как мы встретились во Львове? Как наши уважаемые отцы чуть было не изрубили друг друга шпагами? От стыда мне хотелось провалиться сквозь землю. Польским вельможам не подобает ссориться на виду у жидов и холопов. Такое поведение их недостойно, оно подрывает установленный порядок вещей. Нельзя позволять себе этого.
   Его тонкое, чисто выбритое лицо потемнело и было очень серьезным, но затаенное веселье в глазах скоро выплеснулось наружу.
   – Бог ты мой! – воскликнул он. – Батюшка проклял бы меня до Страшного суда, застань он нас здесь. А ты, что ты? Часто ли приходишь сюда погреться на солнышке?
   Она рассказала ему о рыси и о том, как лесорубы рассказали ей об этой яме.
   – Здорово, правда? Как будто свое собственное маленькое царство.
   Застенчивость спала с нее, будто износившаяся ненужная кожа. Вскоре они оживленно болтали, словно расстались только вчера и не успели о чем-то договорить.
   – Помнишь, мы катались с Фике и со Стасом, а цыганка предсказала нам будущее?
   Он кивнул, ни на мгновение не отводя от нее глаз.
   – А как ты убил кабана на охоте?
   – Никогда не забуду, – сказал он, выдернув из земли травинку и сжав ее крепкими белыми зубами. – На тебе была голубая амазонка. – Его глаза поддразнивающе прищурились. – А твой батюшка был с этим хлыстом.
   Он поднял хлыст и принялся вертеть его в руках.
   – Отец подарил мне этот хлыст на следующий день после ссоры. То он неделями меня не замечает, то начинает осыпать подарками.
   – Интересно, как он ухитряется не замечать такую дочь, – серьезно сказал Генрик, наблюдая, как ее лицо покрывает легкий румянец.
   – А на прошлые именины он подарил мне Кингу.
   – Великолепная лошадь.
   – Арабские скакуны могут покрыть пятьдесят верст без отдыха, – сказала она. – Кинга тоже сможет, если понадобится.
   – Похоже на то.
   Я назвала ее в честь королевы, которая привела людей к соляным копям в Величке. Там еще есть вырезанная из соли церковь.
   – Да, я знаю, – сказал он, поглощенный созерцанием е лица, выражение которого быстро и неуловимо менять, как солнечный свет, играющий на водной ряби.
   – Да, – повторил он, – ты была в голубом. А Фике вместе со своей закутанной в меха матушкой выехала полюбоваться охотой в санях.
   Он опрокинулся на спину, подложив под голову сплетенные руки.
   – Подумать только, эта девчонка вышла замуж и может стать русской императрицей. Чудно.
   – Тебе она не особенно нравилась?
   – Совсем не нравилась, – ответил он честно. Казя промолчала.
   – Она и Стас очень подходили друг другу, – продолжал он. – Твой кузен мне тоже никогда не нравился, уж больно он задирал нос перед всеми.
   – Он просто не видит дальше своего благородного носа.
   – Мы с ним слишком разные люди.
   Генрик закрыл глаза, как бы выбросив Станислава Понятовского из головы.
   Они немного помолчали, и Казя спросила, что привело его к этой березе.
   – Ты выслеживала рысь, а я человека. Моему слуге что-то взбрело в голову, и он удрал прошлой ночью. Бог знает зачем, я никогда не обижал этого парня. Теперь бедолага или умрет от голода, или его задерет медведь.
   – Может, он думает, что любой риск стоит свободы.
   – Дурак, если думает. Никто не станет помогать беглому холопу, – Генрик ударил по земле хлыстом. – Я мог спустить на него собак. Мой отец так бы и сделал. Как хозяин он в полном праве, но все-таки...
   Генрик замолчал.
   – Все-таки ты не захотел этого сделать?
   – Думаешь, я струсил?
   – Не вижу никакой храбрости в том, чтобы до смерти затравить человека собаками.
   – Услышал бы тебя твой батюшка.
   – Пусть слышит. Я уже взрослая и могу иметь собственное мнение.
   Генрик восторженно посмотрел на ее разрумянившееся лицо и сказал:
   – Он, наверное, побежал к казакам или к староверам.
   – К староверам?
   – В ста верстах к востоку отсюда находится монастырь староверов. Там собираются всякие беглые холопы и каторжники.
   – Да кто же такие староверы, скажи на милость?
   – Это русские еретики. Я точно не знаю, кажется, они сжигают себя в церквях. Они появились во времена Петра Великого, а может, и Ивана Грозного. В общем, они сумасшедшие.
   – Наверное, патер Загорский тоже старовер. Он с удовольствием сгорел бы во славу Божью, дай ему только в нужную минуту огонь. Он тоже сумасшедший.
   – А еще он очень часто распускает свои руки.
   – Откуда ты знаешь?
   Генрик засмеялся.
   – О своих ближайших соседях я знаю все, хоть и не бываю у них.
   – Но откуда?
   – Спроси у Яцека или у Адама. Они учатся вместе, Разве не помнишь?
   Вечернюю тишь огласил пронзительный вопль выпи. Высоко в небе пролетел широкий косяк диких гусей, перекликающихся друг с другом.
   – Наконец-то зима кончилась, – сказал Генрик. – Они торопятся на север.
   – Я буду скучать по ним, – ответила Казя. – Я так люблю смотреть по утрам, как они пролетают над нашим домом. Все равно осенью они вернутся обратно.
   Генрик повернул голову вслед птицам. – Это дикая музыка, – сказал он, – цыганские скрипки -. ветер в деревьях, шорох зверя в траве.
   Казя посмотрела на него с любопытством.
   – Я чувствую эту музыку, – она выдернула из земли травинку и сжала ее губами. – Мишка говорит, что они прилетают оттуда, где восходит солнце, из монгольских степей. Он зовет их казацкими птицами, ведь они свободны, как ветер. Мне так хочется повидать казацкие земли. На сотни и сотни верст кругом только один ковыль, а ты скачешь и скачешь, а потом спишь на солнышке где-нибудь на берегу Дона.
   – А воевать? Какой же ты казак, если не будешь воевать. – Он повернулся к ней и серьезно, но с прежним скрытым смехом в глазах сказал: – А боец из тебя получится хороший.
   – Спасибо.
   Казя скромно потупила взор, а Генрик продолжал:
   – Профессор Конарский в университете описывает казаков совсем по-другому. Он говорит, что они вероломные, ленивые, грязные, распутные существа.
   – Вот как? Пусть твой драгоценный профессор попробует выступить с такой лекцией перед Мишкой, А он сам там бывал? Я имею в виду, на Дону.
   Вместо ответа Генрик разразился смехом.
   – Что смешного?
   – Представил себе, как профессор Конарский ловит блох в казацкой хижине.
   – Я думала, что ваш университет отличается либерализмом и просвещенностью, – холодно сказала Казя. – Удивляюсь, что отец послал тебя в такое место.
   – Все очень просто, я второй сын в семье и должен сам устраивать свою жизнь. Адам унаследует Липно, и, чтобы защищать имение от набегов и бунтов, он сейчас усиленно штудирует в шляхетском корпусе военное дело, – насмешливо произнес Генрик.
   – Это ты должен был стать солдатом, Генрик.
   – Я знаю.
   Он резко привстал, запустив длинные пальцы в темные вьющиеся волосы.
   – Лучше бы я жил сто лет назад, – сказал он, – когда Польша была великой. Сегодня мы живем в ничтожной стране. – В его голосе тлела готовая вспыхнуть страсть. – Конарский учит нас, что слава и гордость народа ничего не стоят, нас пичкают воззрениями, которые наверняка пришлись бы по вкусу твоему кузену Понятовскому. Нам говорят: «Отложите в сторону саблю и возьмите перо, живите в мире даже ценой унижения». В этом есть доля разумного, но все остальное вздор, глупый трусливый вздор.
   Он погрузился в угрюмое молчание, раздраженно грызя травинку. Когда улыбка вновь осветила его лицо, он уже не казался мальчиком. Сузившиеся глаза и сурово сжатый рот делали его мужчиной.
   – Я никогда об этом не думала, – сказала она, но он, казалось, ее не слышал.
   – Мой дед был одним из тех, кто разбил турок под Веной. Всю Северную войну он служил в гусарском полку, и на его теле не осталось живого места. Однажды я стащил его саблю и начал играть ею во дворе. Дед увидел это и так мне всыпал, что я неделю не мог сидеть на стуле. Он хотел, чтобы я поехал учиться в Краков в шляхетский корпус и стал кавалеристом, как он сам. Когда меня отправили в университет, он постарел сразу на двадцать лет. Он сказал, что это конец Польши. – Генрик снова по-мальчишески улыбнулся: – Я и не знал, что от меня зависит судьба Польши.
   – Старики думают, что мы бросили все, за что они сражались. – Он вздохнул с мудростью, не свойственной его юным годам. – Кто знает, или мы потеряем все, или вновь сделаем Польшу великой.
   – Я понимаю тебя, – пылко сказала Казя, – мой дед в сражении под Смоленском, а мой отец говорит точь-в-точь, как ты.
   – Так говорят многие поляки, – ответил он с горечью. – Мы охотно говорим о том, что надо сделать, но кто до сих пор сделал хоть что-нибудь? Слова сами по себе ровно ничего не стоят.
   Генрик лежал с закрытыми глазами, и Казя имела возможность всмотреться в него более внимательно. Она легко могла представить его во главе войска. Должно быть, много лет назад таким был Мишка: чутким, как спящая пантера; кулаки сжаты, все тело готово в любой момент разогнуться, как стальная пружина, вскочить в седло и ринуться на врага. Внезапно, как появившееся из-за туч солнце, его глаза загорелись.
   – А ты чуточку изменилась, – сказал он насмешливо.
   Казя почувствовала на своей груди его взгляд и покраснела. Приставив ко рту ладони, она ответила кукушке так тихо, что он едва сумел уловить ее голос.
   – Что ты им говоришь?
   – Говорю, чтобы не ленились и строили себе гнезда. Они вместе рассмеялись шутке.
   – Я вспоминаю маленькую вертлявую девчонку с носиком пуговкой и всю измазанную шелковицей.
   – А милую девочку в голубой амазонке ты разве не помнишь?
   – С очень подходящим прозвищем «лягушонок», – продолжал он невозмутимо, – У нее был такой большой рот, что она могла проглотить медведя. Так говорил Яцек?
   – Не медведя, а волка.
   При упоминании волков ее губы чуть заметно вздрогнули, обнажив мелкие белые зубы.
   Генрик осведомился о ее матери и тетушке Дарье:
   – Она до сих пор держит своих собачонок?
   – Кроме них она обзавелась попугаями. Генрик добродушно выругался.
   – А ты до сих пор убираешь у нее в комнате?.. А старый Мишка все еще дерзит?., Что соколы?., Отец до сих пор покупает лошадей по всей Европе?..
   Они вспоминали наперебой, перебивая друг друга, пока солнце не закатилось за верхушки деревьев. Одна за другой умолкли кукушки, лишь высоко на ветках продолжали ворковать неутомимые горлицы. Казя потеряла счет времени.
   – Фике, Фике, слезь с этой лошади! – вдруг передразнил Генрик. – Помнишь, принцесса Иоганна высунулась из окна синевато-багровая, как баклажан? А малютка Фике взгромоздилась на тяжеловоза с таким видом, будто это был эшафот. – Он ухмыльнулся. – Она вцепилась в гриву обеими руками, пока ты вела коня за повод и уверяла ее, что все в порядке.
   – Мишка смеялся до слез...
   Казя вспомнила холодную ярость, с которой принцесса Иоганна кричала на свою безрассудную дочь, В дверях сарая толпилась немецкая свита и глазела на свою маленькую принцессу, восседавшую на флегматичном тяжеловозе, важной поступью обходившем мощеный двор. Принцесса Иоганна допытывалась, как ее дочь осмелилась рисковать жизнью, сев в седло. Ортопедический корсет сняли только вчера... предположим, что она бы упала... Предположим то, предположим это. А виновата в том она сама, виновата Казя и вообще все... Но Фике встретила сердитый взгляд матери с обычным невозмутимым достоинством.
   – Если бы она свалилась с коня, – сказал Генрик задумчиво, – и снова повредила спину, то не вышла бы замуж за великого князя и не стала бы императрицей.
   – А Фике станет императрицей? – удивилась Казя.
   – Почему бы и нет. Петр, ее муж, племянник Елизаветы и ее наследник. Во всяком случае, так говорят в Варшаве.
   Я невольно представила себе маленькую головку Фике, увенчанную сверкающей огромной короной. Фике сидела прямая, очень сосредоточенная, ее кулачок сжимал скипетр, словно меч.
   – Удивительно, – продолжал рассуждать Генрик, – как великие события зависят порой от сущих пустяков. Возьмем, к примеру, сегодняшний день. Если бы моему слуге не пришло в голову удрать, разве появился бы я у этой березы?
   – Ну-у-у, – протестующе протянула Казя, – так можно слишком далеко зайти.
   – Судьба, случай, рок – вот от чего зависит наша жизнь. Как бы мы ни стремились избежать их, цепочка невидимых происшествий всегда застигает нас врасплох...
   – Выходит, мы просто марионетки, которых кто-то дергает за нитки? Ах, Генрик, этого не может быть.
   – Скажи, – произнес он в ответ, – разве ты знаешь, куда в следующую секунду ударит молния? Разве ты знаешь, когда твоя лошадь угодит ногой в сурчиную нору?
   – К чему думать о судьбе в такой прекрасный вечер?
   – Воля Аллаха, – сказал он, – так говорят турки.
   – Угольщик на расчистке сказал мне, что турки снова пересекли границу.
   – Как их унять? – Генрик сердито нахмурился. – Если бы Ян Собеский был жив, они бы не осмелились выступать против Польши. А если бы и осмелились, то быстро бы присоединились к своему драгоценному Аллаху на небесах.
   – Доктрины Конарского не пошли тебе впрок, – шутливо сказала Казя.
   Она посмотрела на приближающийся закат, золотом полыхавший среди отдаленных деревьев.
   – Я должна ехать, – сказала она, медленно и неохотно поднявшись на ноги.
   Она затянула на талии широкий пояс; тугая, короткая курточка выгодно обрисовывала ее красивую грудь. Казя откинула назад волосы и перевязала их пурпурной лентой.
   – Останься, – сказал он с нажимом. – Поговорим. Нам нужно так много сказать друг другу после стольких лет.
   – Не могу. Я обещала помочь тетушке Дарье.
   – Разве она не может подождать?
   – Я обещала.
   – Ты не можешь нарушить слова?
   – Ни за что, – твердо ответила Казя.
   Вместе с ней он подошел к лошадям, поддерживая ее за локоть так церемонно, словно вел на бал королеву. Затягивая подпругу, он сказал, стараясь как можно небрежнее выговаривать слова:
   – Я рад, что мой холоп удрал.
   – Если поймаешь его, не наказывай слишком сурово, – Казя очень серьезно взглянула на Генрика. – Подумай, каково быть пленником всю свою жизнь. Бедняге, наверное, это не по нраву.
   – Если хочешь, я разопью с ним бутылочку бургундского.
   Широко, во все лицо, улыбнувшись, она натянула уздечку.
   – Благодарю за прекрасный вечер, – просто, без кокетства, сказала она и медленной трусцой направила Кингу прочь.
   – Послушай, – крикнул он вслед. – Я тебя провожу. Она обернулась через плечо.
   – Лучше не надо. Мой отец... – она не закончила фразу.
   Если бы ее отец обнаружил Генрика на земле Раденских, шансы на их повторную встречу свелись бы на нет.
   Генрик вскочил в седло, не трогая лошадь с места. Только отъехав достаточно далеко, Казя привстала в стременах и пришпорила Кингу.
   Генрик возвращался домой в сгущавшейся темноте; перед его глазами расплывчатыми тенями проносились совы и филины, потревоженные его звонкой песней. Он едва заметил внезапно начавшийся дождь, а беглый холоп не занимал более его мыслей – он вновь и вновь вспоминал счастливые голубые глаза и хрипловатый негромкий смех.

Глава III

   Еле-еле дождавшись, когда патер Загорский закончит молитву, граф Раденский уселся в заскрипевшее под его тяжестью кресло и разразился гневным монологом:
   – Опять созывают сейм, дьявол его забери! Последний, как всегда, кончился полным фиаско, и этот кончится тем же, не будь я граф Раденский.
   Вспышки его гнева носили исключительно монологическую форму с тех пор, как он рассорился с Сигизмундом Баринским и лишился единственного достойного оппонента. Отцовские восклицания разрозненными клочьями проникали в сознание Кази. Снедаемая возрастающим нетерпением, она с трудом заставляла себя слушать. Все это она слышала уже много раз. Отец обожал пространно разглагольствовать о политике, о войне, о глупости короля и о жидах-ростовщиках из Львова.
   – ...Нами опять будут править из Дрездена? Стране нужен настоящий польский король, разве мало мы хлебнули горя с этими проклятыми саксонцами?
   Граф Раденский замолчал, угрюмо уставившись в тарелку с жарким. Казя с тоской наблюдала за золотым маятником, безжалостно раскачивающимся между фарфоровыми ангелочками. Два часа. Часы пробили чисто и звонко, будто с крыши свалилась сосулька. Казе хотелось убежать из столовой. Вдруг он уже приехал к березе? Будет он ждать? Долго? Она водила вилкой по тарелке и время от времени проглатывала кусок, не чувствуя никакого вкуса. Раздался сухой бесстрастный голос иезуита:
   – Наш последний король собрал редкостную коллекцию китайского фарфора. Говорят, он уступил свое правление Фредерику-Вильгельму Прусскому в обмен на двадцать китайских ваз. Безусловно, какими бы ни были его недостатки, он истинный знаток – с этими словами патер Загорский позволил себе одну из своих редких улыбок.
   – Отец собирал фарфор, – ощерился граф Раденский, – а его сын картины и всякие побрякушки.
   Он залпом опустошил бокал с вином.
   – Последние сорок лет Польшей правили не монархи, а антиквары.
   Он грозно оглядел стол, вызывая каждого оспорить его утверждение.
   «О Боже, – устало думала его жена, – не дай ему вновь с кем-нибудь поссориться. Еще одной ссоры я не вынесу».
   – Что ты будешь делать после обеда, Казя? – спросила она, чтобы разрядить обстановку.
   Казя торопливо откликнулась:
   – Я собиралась проехаться верхом на Кинге, – она надеялась, что ее голос звучит достаточно непринужденно.
   – Верно, – сказала тетушка Дарья; ее рот был набит цыпленком. – Верховая езда улучшает стул.
   – Право же, Дарья, – пробормотала Мария с легкой гримасой. Этот крест был для нее слишком тяжелой ношей. Она обратилась к дочери. – Не заезжай чересчур далеко, милая. Ты знаешь, как я волнуюсь, когда ты гуляешь одна.
   – Чепуха, – добродушно прервал ее муж. – Девочка на своей лошади обскачет кого угодно.
   – Кругом так неспокойно... – сказала Мария и умолка с несчастным видом.
   Золоченая стрелка часов неумолимо двигалась вперед. Вряд ли он будет ее ждать. Но может быть, его что-то задержит? Казя заметила, что за ней наблюдает тетушка Дарья. Ее острые глаза, с которых начисто исчезла поволока безумия, казалось, видели Казю насквозь.
   – ...После того как мы присоединили к себе Украину, – отец перешел на другого излюбленного конька. – Пятьдесят лет назад эта страна была выжженной пустыней – ничего, кроме трупов и разрушенных хуторов.
   «Вдруг мать найдет для меня какую-нибудь работу по дому», – подумала Казя. Ее сердце тяжело упало вниз, и она прикусила себе губу, чтобы не закричать от отчаяния.
   – Татары, русские. Поляки и турки. На украинской земле ими пролито достаточно крови, чтобы здесь росла лучшая в Европе пшеница.
   – Мне однажды сказали, – вставила тетушка Дарья, – что некоторые знатные турки благороднее европейских джентльменов.
   Мария опасливо покосилась на управляющего.
   – Благородных турок не бывает, – Визинский уставился на тетушку Дарью мрачными глазами. – Для них мы всего лишь гяуры – неверные, скот, предназначенный для заклания или для продажи.
   На его ребрах запечатлелся глубокий шрам от турецкого ятагана; до сих пор при воспоминании об ужасной гибели жены его голос срывался. Казя знала эту историю и поглядела на беднягу сочувственно. Но часы показывали уже половину третьего, и, в конце концов, что в прошлом, то в прошлом, а она живет в настоящем.