Страница:
Генрик и Казя стремглав залетели в усадьбу и побежали вверх по витой лестнице. На верхней площадке их встретил граф Раденский, без парика, блестящий от пота; в правой руке он держал тяжелый кавалерийский палаш и пистолет в левой.
– В часовню, – прорычал он. – Иди к своей матери в часовню. Двери выдержат. Вот, возьми, – он сунул ей пистолет и крикнул Генрику, чтобы тот следовал за ним.
Внизу со двора поднимался частый лязг стали, слышались крики умирающих в агонии и стук копыт лошадей, скользящих по мокрым от крови булыжникам.
– В часовню! – ее отец еле перекрывал этот шум. – Мужчины к оружию! Вооружите мужчин! Вставайте к окнам... – Его голос потонул в общем гуле.
Но выполнять эти распоряжения было некому, турки уже спешились и ворвались в дом, сломив своими свистящими ятаганами плохо организованное, но отчаянное сопротивление.
– Стреляйте с балкона! – услышала Казя голос Генрика.
Она побежала к балкону, где стоял патер Загорский, и в этот момент увидела, как из кухни выходит дюжий турок, волоча за собой двух плачущих девушек. Она прострелила ему горло – его руки взметнулись к ране, и он отпустил пленниц. Прежде чем они успели подняться и убежать, их схватил другой янычар. Казя швырнула ему в голову пустой пистолет. В деревянную стенку на расстоянии двух вершков от ее головы вонзилась стрела. Кухня была наполнена дымом; на полу посреди своей стряпни лежала толстая Анна, вцепившись руками в проткнувшее ее насквозь копье. Пытавшиеся сопротивляться поварята были убиты, их израненные тела кинули в котел с кипящей водой. Из конюшни, прокладывая себе дорогу среди врагов, выехал Мишка.
– Нечай! Нечай! А-а, нехристь, накось, попробуй казацкой сабли!
Он зарубил трех турок, прежде чем окружившие его скопом враги, выбили его из седла. Раздавленный тяжелыми конскими копытами Мишка продолжал изрыгать проклятия, пока турецкая сабля не заставила его замолчать навсегда.
– Боже, Боже... – экономка Тапина, вся в крови, пошатываясь, вышла на балкон. Ее волосы были распущены, черное платье распорото на талии; в руках она держала маленький кухонный нож.
– Боже, – повторила она снова с белыми закатившимися глазами. – Твой отец... Она медленно повалилась навзничь.
– Аллах акбар! Аллах акбар! – слышался отовсюду свирепый клич.
Незапно она увидела брата и услышала, как он изо всех сил выкрикивает ее имя, но через мгновение все померкло в круговерти конских крупов и мелькании сабель. Чей-то голос громко распоряжался на непонятном ей языке:
– Лошади! Лошади и женщины! Оставьте добычу! К шайтану добычу! Убивайте мужчин, оставляйте детей. Оставляйте детей и женщин...
Казя вбежала внутрь и споткнулась о труп своего отца. Отцовский палаш вошел по самую рукоять в грудь лежащего рядом турка. На губах мертвого графа Раденского застыла гримаса ненависти и гнева. Она побежала по длинному коридору, в отчаянии зовя Генрика и свою мать.
– Марыся! Марыся! Ты где?
Дом пропитался запахом крови, под ногами жалобно скрипели остатки мебели и стекла.
– Генрик! Любимый, ты где? Приди ко мне! Боже, храни его! Приди ко мне, Генрик, приди... – но никто не отозвался.
Дым полностью заполнил коридор снаружи тетушкиной комнаты, из которой доносилось неистовое тявканье собачонок и ошалелое бормотание попугаев.
Она наклонилась и вырвала саблю из руки раненого турка.
– Аллах акбар! – лязг сабель звучал все ближе. Вдруг голос, который с трудом можно было назвать человеческим, громко назвал ее имя... Это была тетушка Дарья. Она стояла посреди комнаты, окруженная своими собаками, и, словно саблю, держала наперевес свою тросточку.
– Я здесь, здесь, – Казя обвила руками дрожащую тетушку.
Они стояли бок о бок, когда в комнату ворвались турки. Кривоногий человечек в широких шароварах медленно подошел к ним, его окровавленные усы топорщились в жестокой улыбке. Он что-то угрожающе сказал, протянул руку, словно для того, чтобы схватить женщин.
Казя ударила по руке саблей, и отрубленная рука полетела на пол. Тетушка одобрительно закричала. Турки уставились на стекающую с сабли кровь. В глазах Кази светилась дикая решимость.
– Иезуит, выходи! – попугай Фредерик летал над головой раненого турка, судорожно ощупывающего обрубок руки. – Иезуит, выходи!
Турки придвинулись еще ближе, и несколько тетушкиных собачек храбро вцепились им в щиколотки.
– Казя, помоги мне, я умираю.
Злобные руки оторвали ее от тетушки, и железное лезвие со свистом вошло в тетушкину жирную шею. Они заставили Казю смотреть, как ятаганы кромсают на кусочки ее огромное тело. Затем они вытащили из-под кровати мопсов и каждого разрубили надвое, дикарски захохотав, когда раненый турок швырнул изувеченные останки животных ей прямо в лицо. Попугаи кружились и кружились в дымном воздухе, выражая пронзительными криками свой ужас. Во время этой резни Казю вырвало; она, покачиваясь, стояла между двумя турками, которые держали ее и заставляли наблюдать за ужасным зрелищем. Она была на грани обморока, но чувства отказывались окончательно покинуть ее и дать благословенное облегчение. Их пальцы, как звериные когти, вцепились в ее обнаженные, красные от крови руки. Она никогда в жизни не слышала ничего более леденящего душу, чем их сатанинский смех.
Они потащили ее через пылающий дом. Визинский лежал лицом вниз, сжимая в обеих руках по пистолету, рядом с ним, один за другим, лежали два мертвых турка – его жена была отомщена. Когда Казю свели на крыльцо, она начала вырываться и звать Генрика хриплым наполовину безумным голосом. Она боролась изо всех сил, кусаясь и отбиваясь, до тех пор пока ее не душили ударом рукоятки пистолета по затылку, на пришла в себя и увидела, что лежит на залитом кровью дворе. Рядом с ней скалилась чья-то голова, и Казя не сразу поняла, что у этой головы не было тела.
Тот же скрежещущий голос распоряжался:
– Быстрее! Быстрее! Через час мы должны уйти отсюда.
Какой-то турок грубым рывком поднял ее на ноги и подтолкнул к выстроенным в ряд рыдающим женщинам.
Главарь в малиновом тюрбане, у которого из раны на лбу струилась кровь, как будто на его лицо просочился цвет тюрбана, осматривал их, сидя верхом на лошади. Он молча указал окровавленным клинком на двух женщин: старую Зосю и ее сводную сестру, работавшую в прачечной. Тотчас бормочущих молитвы, ничего не понимающих женщин вывели из строя, поставили на колени и обезглавили.
– Остальных на лошадей! Свяжите им ноги. Быстро! Казины щиколотки связали под брюхом той самой кобылы, упитанной и спокойной, на которой когда-то Фике объезжала верхом мирный, залитый солнечным светом двор. Вдруг она увидела Яцека с черным от пороха лицом.
– Казя! – он рванулся к ней, но удар мушкетным прикладом опрокинул его, лишившегося чувств, на землю. Его тело, словно мешок кукурузы, перекинули через седло. Из конюшен вывели всех лошадей. Кинга с яростью и тревогой мотала мордой, новый жеребец сильно хромал. Главарь молча вновь указал саблей, и пистолетная пуля опрокинула жеребца на колени. Несколько секунд он стоял так, будто молился, а затем медленно повалился на бок.
Ее увозили из дома в сгущавшейся темноте. Внезапно сквозь зеленую крышу пробились гигантские языки пламени, и в призрачном свете их пляшущих сполохов она увидела Генрика. Он лежал у стены рядом с воротами; его лицо походило на кровавую маску. Турецкий отрядс пленниками проскакал по мосту и скрылся в гуще деревьев.
Рядом с ней ехал турок с обнаженной саблей в руке. Когда они отъехали от пепелища и углубились в напоенный летними ароматами лес, он что-то ей прорычал, остановившись глазами на ее видневшемся сквозь прорехи в рубахе теле. Он ткнул ее лошадь кончиком сабли, заставив ее перейти в легкий галоп.
Они миновали покрытые лесом холмы и теперь быстро двигались по открытой равнине. За Днепром, на востоке, уже начали полыхать зарницы. Опасающиеся погони турки то и дело оглядывались назад, пришпоривая уставших лошадей.
Глава V
– В часовню, – прорычал он. – Иди к своей матери в часовню. Двери выдержат. Вот, возьми, – он сунул ей пистолет и крикнул Генрику, чтобы тот следовал за ним.
Внизу со двора поднимался частый лязг стали, слышались крики умирающих в агонии и стук копыт лошадей, скользящих по мокрым от крови булыжникам.
– В часовню! – ее отец еле перекрывал этот шум. – Мужчины к оружию! Вооружите мужчин! Вставайте к окнам... – Его голос потонул в общем гуле.
Но выполнять эти распоряжения было некому, турки уже спешились и ворвались в дом, сломив своими свистящими ятаганами плохо организованное, но отчаянное сопротивление.
– Стреляйте с балкона! – услышала Казя голос Генрика.
Она побежала к балкону, где стоял патер Загорский, и в этот момент увидела, как из кухни выходит дюжий турок, волоча за собой двух плачущих девушек. Она прострелила ему горло – его руки взметнулись к ране, и он отпустил пленниц. Прежде чем они успели подняться и убежать, их схватил другой янычар. Казя швырнула ему в голову пустой пистолет. В деревянную стенку на расстоянии двух вершков от ее головы вонзилась стрела. Кухня была наполнена дымом; на полу посреди своей стряпни лежала толстая Анна, вцепившись руками в проткнувшее ее насквозь копье. Пытавшиеся сопротивляться поварята были убиты, их израненные тела кинули в котел с кипящей водой. Из конюшни, прокладывая себе дорогу среди врагов, выехал Мишка.
– Нечай! Нечай! А-а, нехристь, накось, попробуй казацкой сабли!
Он зарубил трех турок, прежде чем окружившие его скопом враги, выбили его из седла. Раздавленный тяжелыми конскими копытами Мишка продолжал изрыгать проклятия, пока турецкая сабля не заставила его замолчать навсегда.
– Боже, Боже... – экономка Тапина, вся в крови, пошатываясь, вышла на балкон. Ее волосы были распущены, черное платье распорото на талии; в руках она держала маленький кухонный нож.
– Боже, – повторила она снова с белыми закатившимися глазами. – Твой отец... Она медленно повалилась навзничь.
– Аллах акбар! Аллах акбар! – слышался отовсюду свирепый клич.
Незапно она увидела брата и услышала, как он изо всех сил выкрикивает ее имя, но через мгновение все померкло в круговерти конских крупов и мелькании сабель. Чей-то голос громко распоряжался на непонятном ей языке:
– Лошади! Лошади и женщины! Оставьте добычу! К шайтану добычу! Убивайте мужчин, оставляйте детей. Оставляйте детей и женщин...
Казя вбежала внутрь и споткнулась о труп своего отца. Отцовский палаш вошел по самую рукоять в грудь лежащего рядом турка. На губах мертвого графа Раденского застыла гримаса ненависти и гнева. Она побежала по длинному коридору, в отчаянии зовя Генрика и свою мать.
– Марыся! Марыся! Ты где?
Дом пропитался запахом крови, под ногами жалобно скрипели остатки мебели и стекла.
– Генрик! Любимый, ты где? Приди ко мне! Боже, храни его! Приди ко мне, Генрик, приди... – но никто не отозвался.
Дым полностью заполнил коридор снаружи тетушкиной комнаты, из которой доносилось неистовое тявканье собачонок и ошалелое бормотание попугаев.
Она наклонилась и вырвала саблю из руки раненого турка.
– Аллах акбар! – лязг сабель звучал все ближе. Вдруг голос, который с трудом можно было назвать человеческим, громко назвал ее имя... Это была тетушка Дарья. Она стояла посреди комнаты, окруженная своими собаками, и, словно саблю, держала наперевес свою тросточку.
– Я здесь, здесь, – Казя обвила руками дрожащую тетушку.
Они стояли бок о бок, когда в комнату ворвались турки. Кривоногий человечек в широких шароварах медленно подошел к ним, его окровавленные усы топорщились в жестокой улыбке. Он что-то угрожающе сказал, протянул руку, словно для того, чтобы схватить женщин.
Казя ударила по руке саблей, и отрубленная рука полетела на пол. Тетушка одобрительно закричала. Турки уставились на стекающую с сабли кровь. В глазах Кази светилась дикая решимость.
– Иезуит, выходи! – попугай Фредерик летал над головой раненого турка, судорожно ощупывающего обрубок руки. – Иезуит, выходи!
Турки придвинулись еще ближе, и несколько тетушкиных собачек храбро вцепились им в щиколотки.
– Казя, помоги мне, я умираю.
Злобные руки оторвали ее от тетушки, и железное лезвие со свистом вошло в тетушкину жирную шею. Они заставили Казю смотреть, как ятаганы кромсают на кусочки ее огромное тело. Затем они вытащили из-под кровати мопсов и каждого разрубили надвое, дикарски захохотав, когда раненый турок швырнул изувеченные останки животных ей прямо в лицо. Попугаи кружились и кружились в дымном воздухе, выражая пронзительными криками свой ужас. Во время этой резни Казю вырвало; она, покачиваясь, стояла между двумя турками, которые держали ее и заставляли наблюдать за ужасным зрелищем. Она была на грани обморока, но чувства отказывались окончательно покинуть ее и дать благословенное облегчение. Их пальцы, как звериные когти, вцепились в ее обнаженные, красные от крови руки. Она никогда в жизни не слышала ничего более леденящего душу, чем их сатанинский смех.
Они потащили ее через пылающий дом. Визинский лежал лицом вниз, сжимая в обеих руках по пистолету, рядом с ним, один за другим, лежали два мертвых турка – его жена была отомщена. Когда Казю свели на крыльцо, она начала вырываться и звать Генрика хриплым наполовину безумным голосом. Она боролась изо всех сил, кусаясь и отбиваясь, до тех пор пока ее не душили ударом рукоятки пистолета по затылку, на пришла в себя и увидела, что лежит на залитом кровью дворе. Рядом с ней скалилась чья-то голова, и Казя не сразу поняла, что у этой головы не было тела.
Тот же скрежещущий голос распоряжался:
– Быстрее! Быстрее! Через час мы должны уйти отсюда.
Какой-то турок грубым рывком поднял ее на ноги и подтолкнул к выстроенным в ряд рыдающим женщинам.
Главарь в малиновом тюрбане, у которого из раны на лбу струилась кровь, как будто на его лицо просочился цвет тюрбана, осматривал их, сидя верхом на лошади. Он молча указал окровавленным клинком на двух женщин: старую Зосю и ее сводную сестру, работавшую в прачечной. Тотчас бормочущих молитвы, ничего не понимающих женщин вывели из строя, поставили на колени и обезглавили.
– Остальных на лошадей! Свяжите им ноги. Быстро! Казины щиколотки связали под брюхом той самой кобылы, упитанной и спокойной, на которой когда-то Фике объезжала верхом мирный, залитый солнечным светом двор. Вдруг она увидела Яцека с черным от пороха лицом.
– Казя! – он рванулся к ней, но удар мушкетным прикладом опрокинул его, лишившегося чувств, на землю. Его тело, словно мешок кукурузы, перекинули через седло. Из конюшен вывели всех лошадей. Кинга с яростью и тревогой мотала мордой, новый жеребец сильно хромал. Главарь молча вновь указал саблей, и пистолетная пуля опрокинула жеребца на колени. Несколько секунд он стоял так, будто молился, а затем медленно повалился на бок.
Ее увозили из дома в сгущавшейся темноте. Внезапно сквозь зеленую крышу пробились гигантские языки пламени, и в призрачном свете их пляшущих сполохов она увидела Генрика. Он лежал у стены рядом с воротами; его лицо походило на кровавую маску. Турецкий отрядс пленниками проскакал по мосту и скрылся в гуще деревьев.
Рядом с ней ехал турок с обнаженной саблей в руке. Когда они отъехали от пепелища и углубились в напоенный летними ароматами лес, он что-то ей прорычал, остановившись глазами на ее видневшемся сквозь прорехи в рубахе теле. Он ткнул ее лошадь кончиком сабли, заставив ее перейти в легкий галоп.
Они миновали покрытые лесом холмы и теперь быстро двигались по открытой равнине. За Днепром, на востоке, уже начали полыхать зарницы. Опасающиеся погони турки то и дело оглядывались назад, пришпоривая уставших лошадей.
Глава V
Где-то в темноте, окружавшей ее, как толстая шуба, Казя услышала стонущий женский голос. – Спаси меня, Боже, – повторял он, – спаси меня, Боже.
Голос был монотонным и невыразительным. Вдруг безнадежная мольба несколько изменилась.
– Боже, спаси меня. Боже, спаси меня.
Почему голос не прибавляет «пожалуйста»? Когда обращаешься к Богу, всегда надо говорить «пожалуйста». Бог ценит вежливость, как и все остальные. Казя смотрела в обступившую ее темноту. Как бы плотно она ни сжимала веки, в глазах продолжал пылать багровый огонь, освещающий невыносимые для нее видения. Она приложила руку к глазам, желая вырвать их прочь, только бы избавиться от кошмара. Вдали загрохотал гром.
– О Боже, спаси меня, спаси меня...
– Замолчи, Анна. В таком месте Бог тебя не услышит.
Это был голос старой Зоей. Но могло ли это быть? Зосе отрубили голову на дворе Волочиска. Волочиска? Большой белый дом с золотыми часами и вьющимися над зеленой крышей белыми голубями. Голубями? Зося была мертва. Она погибла, как и все остальные. Ее отец, Мишка, Генрик.
– Генрик! – ее голос вышел похожим на карканье. И только женский плач был ей ответом.
Бог дал ей любовь, чтобы так скоро забрать ее. Что они сделали, что заслужили такую участь? Какой грех они совершили? Все были мертвы. Это был ад, который так часто обещал патер Загорский. Патер Загорский... Худая фигура в сутане, как черная бабочка, приколотая к двери еще дрожащим копьем. Его губы продолжали шевелиться, взывая к Богу, пока он не испустил дух. Бог ему не ответил... Где-то журчала вода. Или кровь?.. Струи теплого летнего дождя... всадники, бледные во вспышках молнии... связанные сыромятным ремнем лодыжки... Кинга, очень белая в ночной тьме... Потоки крови... Тетушка Дарья. Она закрыла глаза, стараясь избавиться от полыхающей в ее голове картины. Серый попугай и рассекающая воздух сабля. Серые перья кружатся в воздухе и щекочут ей кожу. Она кричит в ужасе и смятении. Кто-то тронул ее за руку.
– Я здесь, Казя. Я здесь.
Это говорил Генрик во время затмения. Все это ушло навсегда.
– Лягушонок, это я, Яцек, – его голос был усталым и хриплым. Его дрожащие руки обнимали и успокаивали ее. Они прижались друг к другу, и Казя беззвучно заплакала сухими глазами.
– Спаси меня, Боже. Пожалуйста, спаси меня. Наконец, она сказала «пожалуйста». Теперь, может быть, Он ответит.
Дверь отворилась, и на пороге появились вооруженные люди, держа высоко над головой масляный светильник. Тьма немного рассеялась. Раздался турецкий говор, и вновь грубые жестокие руки схватили ее. Женщина прекратила свои причитания, все узники повернули изможденные лица к свету. Казя не сопротивлялась, когда ее и Яцека выволокли из хижины и привели в стоящий рядышком дом.
Их поставили перед толстым похожим на поганку мужчиной в огромном белом тюрбане. Посмотрев на нее, он провел кончиком языка по мясистым губам, но ничего не сказал. Рядом с ним стоял бородатый турок с перевязанной головой, который уничтожил их дом. По его короткому приказу четверо нарумяненных юнцов в ярких шароварах придвинулись к ней и, тонко хихикая, с ужимками на женоподобных личиках, сорвали с нее всю одежду, оставив полностью обнаженной. Яцек яростно рванулся к ней, силясь защитить, но был остановлен теми же мальчишками, которые после упорной борьбы одолели его и также сорвали с него всю одежду. Она не могла прикрыть наготу, так как двое юнцов держали ее за руки, и она только покрепче стиснула зубы, когда турок в белом тюрбане поднялся с циновки и медленно подошел к ней. Он ощупывал и поглаживал ее тело, как будто перед ним стояла лошадь или кобыла, а под конец заставил ее широко открыть рот и попытался проверить зубы. Казя с отвращением плюнула в его плотоядное лоснящееся лицо. Глаза турка загорелись злобой, он наотмашь ударил беспомощную девушку со скрученными за спиной руками, так что ее голова запрокинулась назад. Яцек ревел как дикий зверь, тщетно пытаясь прийти на помощь своей сестре.
Турок выхватил кинжал и приставил его к животу пленницы, Казя не чувствовала ничего, кроме стыда и гнева. По его глазам она видела, что он жаждет вонзить кинжал в ее тело, но другой турок покачал головой и Что-то возразил. Убейте нас, думала она безразлично, Расправьтесь с нами, и все будет кончено. В спор вмешались юнцы, и было ясно, что их голоса тоже разделились.
Один из стражников, приведший ее сюда из хижины, стоял около двери. Вид ее тела вызывал в нем острую похоть, но одновременно пробуждал какое-то чувство, близкое к жалости к ее красоте и страданиям. Ему и раньше приходилось наблюдать истязания неверных гяуров. Он, солдат пограничного гарнизона, перевидел немало плененных женщин – оцепенелых, немых, – которые покорно, как животные, переносили унизительный осмотр. Иногда, для забавы, их жестоко пытали нарумяненные любимчики командира. Знает Аллах, он видел достаточно, что заставило бы содрогнуться любого человека. В его обязанности входило убирать комнату, после того как развлечения заканчивались, и выкидывать останки несчастных мужчин или женщин в выгребную яму.
Тех, что остались целы, отправляли на юг, на невольничьи рынки Трапезунда. Этот поляк мог бы стать отличным янычаром. После того как мальчишки с ним позабавятся, его, наверное, отправят в Константинополь.
– Она должна умереть, – сердито рычал командир гарнизона. – Эта неверная плюнула в турецкого офицера.
Но бородатый командир кавалерийского отряда, как видно пользующийся большим влиянием, продолжал настойчиво возражать. Солдат с интересом и сочувствием ожидал, чем закончится спор. Все это время острая сталь упиралась Казе в живот. Наконец турок в белом тюрбане угрюмо пожал плечами, недовольно вложил кинжал в ножны, и они вместе с бородатым турком, все еще споря, отошли к окну.
До Кази доносились их сердитые голоса, то и дело повторявшие слово «диран». Бородатый турок несколько раз хлопнул своей ладонью о ладонь командира гарнизона. Вдруг прозвучала ломаная польская речь, заставившая ее отвлечься.
– Отдайте нам этого парня, – крикнул один из мальчишек, переводя преисполненный извращенного наслаждения взгляд с нее на Яцека.
Гарнизонный командир нетерпеливо кивнул.
Из сомкнутых губ Кази вырвался истошный вопль, когда она поняла, что они делают с ее братом на низеньком диванчике у стены. Крики мальчишек стали пронзительнее и возбужденней. Она видела, как он, прижатый лицом к дивану, скрылся под грудой барахтающихся тел. Она слышала его умоляющий голос:
– Нет! Нет!
– Яцек! О Езус Христ!
Стражники схватили ее и поволокли назад в хижину, а она билась в их грубых руках, снова и снова выкрикивая его имя.
Хлопнула дверь, и ее окутала темнота.
Женщин выгрузили с галеры в Керченской гавани и через Пологий холм повели по направлению к большому, нарядному, пестрому городу, утопавшему в садах, оливковых деревьях и тамарисках.
Пять дней они спускались вниз по Днестру, петляя в его узких протоках, потом огибали мерцающие по ночам берега Крыма, до тех пор пока сегодняшним солнечным Утром их судно не бросило якорь в этой пристани. Людей выгрузили на берег, и они стояли, как испуганный скот, безмолвно перенося насмешки и издевательства греческих матросов в шапочках с кисточками. Что значили эти обиды по сравнению с тем, что они уже пережили?
– Я бы разорвала их на куски, – пробормотала девушка рядом с Казей.
На ее руках и в спутанных волосах была кровь; последнюю часть добычи присоединили к ним только в устье Днестра, и девушка все еще была одета в то платье, в котором ее захватили в плен.
– Я бы разорвала их... – ее слова были полны ненависти.
Потом снова засвистели плети и посыпались угрожающие хриплые крики. Чьи-то бесцеремонные руки хватали Казю за покрытые синяками плечи. Пленников выстроили в колонну, и вызывающая слезы процессия двинулась на следующую ступень своей Голгофы.
Казя едва замечала, что творится вокруг нее. Один глаз заплыл от удара, а второй тускло, но с затаенным вызовом смотрел на незнакомых людей, наводняющих узкие улицы городка. Если бы кто-нибудь из этой праздной толпы взял на себя труд взглянуть на невольниц попристальней – вереницы европеек-рабынь были на здешних улицах столь же обыденным зрелищем, как ползающие и гнусавящие в пыли нищие и калеки, – он бы наверняка заметил, что по крайней мере одна из них шагала с угрюмой горделивостью на лице. Она высоко держала голову, вопреки тому, что была одета в грязную матросскую блузу и мешковатые шаровары; ее ноги были босыми и успели огрубеть настолько, что едва замечали грязь, по которой ступали.
Она не пыталась разговаривать, так как поняла, что все разговоры ведут только к новым побоям. Ее мысли были пустыми и бесцветными, как известковые стены, мимо которых держали свой жалкий путь женщины, а тело продолжало мучительно ныть от боли. Страдая от жажды, Казя чувствовала, как ее язык превращается в шершавый комок, а радом сновали бойкие водоносы, из чьих кожаных мешков просачивалась ледяная вода.
Продавцы сладостями в высоких конических шляпах отпускали непристойные замечания из дверей своих лавочек, спаги в красных сапогах гордо направляли своих лошадей прямо через толпу, татары с короткими луками за спиной и невыразительными плоскими лицами бесстрастно взирали на процессию полонянок.
Понемногу Казя начала проявлять интерес к происходящему. Почти помимо своей воли она увидела танец дервишей на маленькой площади. Они кружились, как волчки, в зеленых балахонах, с раскинутыми в сторону руками, а их не участвующие в танце собратья в широких кушаках и совершенно лысые перебирали четки в тени акаций. Непроницаемая маска печали на ее лице дала трещину, и она поняла, что улыбается, глядя, как уличные мальчишки кривляются и ловко передразнивают святых старцев.
Они выбрались за пределы города и медленно карабкались по склону холма в приветливой тени тамарисков под монотонную песню сверчков. Они устало тащились через обжигающую ноги пыль, пока, наконец, не подошли к большому белому особняку, самому большому по эту сторону холма.
– Не падайте духом, – крикнула Казя, когда они вошли во двор, прохладный от искрящихся струй фонтанов.
– Помните, вы – полячки... – между ее лопаток обрушился тяжелый кулак, и она растянулась на четвереньках, но ухитрилась сразу же, пошатываясь, встать.
Ее вместе с товарками по несчастью завели в низкую комнату с зарешеченными окнами, в которой висел тяжелый аромат мускуса и жасмина.
Из всех пленниц в этой комнате оставили только Казю. Она стояла на теплом плиточном полу, обнаженная по пояс, лицом к лицу с высоким, неестественно толстым мавром в белой шляпе, которая почти касалась низкого потолка. Сонно жужжали мухи, откуда-то доносился приглушенный звук женских голосов, сопровождаемый позвякиванием тамбурина.
Убаюканная музыкой, Казя не сразу заметила, как чернокожий евнух проскользнул за ее спину, двигаясь удивительно бесшумно и быстро для такой туши. Он обхватил ее сзади и начал искусно играть с ее грудью, поглаживая и теребя соски. Казя беспомощно барахталась в его железных объятиях, ее босые ноги скользили по плитке. Наконец, с влажной улыбкой на красных вывороченных губах евнух отступил назад, чтобы полюбоваться плодами своего мастерства. Удовлетворенная ухмылка сменилась гримасой боли и ярости, после того как Казя изо всей силы лягнула его в пах. Он, как бык, навалился на девушку, зажав розовой ладонью ей рот, а другой рукой опрокинул ее на пол. Слезы боли и унижения смешивались с кровью из разбитой губы, но она не издала ни единого стона. Ее чувства начали угасать, и вдруг она услышала чей-то резкий голос. Мавр тут же рывком поднял Казю на ноги, сверля ее злобными глазками.
Перед ней стоял человек, одетый в широкий, свободно ниспадающий халат. Поглаживая свои длинные шелковистые усы, он наградил девушку восхищенным взглядом. Другая рука небрежно лежала на рукояти кривого кинжала, заткнутого за пояс шафранного цвета. На его голове покачивался зеленый тюрбан, заколотый рубином изумительной красоты.
Евнух, поскуливая, пустился в многословные объяснения, вся его нахальная самонадеянность перед холодными глазами турка испарилась как дым. Турок внимательно слушал, не упуская ни единой детали ее внешности: начиная от стертых веревками щиколоток и кончая кровоподтеками на плечах. Когда его глаза остановились на прекрасной, возбужденной умелыми пальцами груди, его зрачки расширились, а ноздри зашевелились. Он нетерпеливым жестом велел чернокожему замолчать.
Очень медленно он обошел Казю кругом. Она напряглась, ожидая грязных ласк или сильного удара, но он только слегка прикоснулся рукой к ее талии. Потом он мягко заговорил на французском, медленно и со странным акцентом выговаривая слова.
– Кто это осмелился сопротивляться могучему Кизляр-Аббасу, Повелителю Дев, который голыми руками может разорвать человека на части, – в его глазах, черных и глубоких, как у женщины, светился теплый юмор.
Казя встретила его любопытный взгляд со всей твердостью, которую только могла проявить. Наученная горьким опытом, она знала, что улыбка на лице турка, скорее всего, предвещает новые пытки и издевательства.
– С тобой жестоко обращались, – сказал он тихим мелодичным голосом. – Но твоя красота скоро вернется. За тобой будут ухаживать женщины из сераля, они научат тебя многим вещам, и в том числе искусству любви. – Его взгляд снова упал на струйку крови в уголке ее широкого рта.
Неожиданно доброжелательный тон смутил Казю, она заподозрила ловушку. У турок не могло быть ни доброты, ни сострадания, она не верила в них после того, что ей довелось пережить сначала в Волочиске, а потом на протяжении последних кошмарных дней, когда ее увозили все дальше и дальше от родной земли. С минуты на минуту капкан мог защелкнуться, и с той же теплой улыбкой он подверг бы ее еще более изощренным мучениям.
– Евнух сделал хороший выбор, – сказал он почти нежно. – Ты очень красива.
Эта девушка держалась с достоинством грузинской принцессы Тамары. Как величавая Тамара, она возвышалась над остальными женщинами, составлявшими его гарем: черкешенками, персиянками, гречанками. Она одна была действительно достойна его. Со временем она станет не только наложницей, но и любимой женой, матерью его сыновей.
Он что-то тихо сказал евнуху и тот, немедленно склонившись, подобрал с пола ее грубую блузу и протянул ей. Она торопливо оделась, а Кизляр-Аббас попятился задом к двери и исчез за нею.
Турок уселся на устланный мягкими подушками диван и лениво потянулся за медной вазочкой с миндалем и мандаринами. Он кинул один орех себе в рот и, неторопливо жуя, рассматривал свою гостью.
– Ковры из Анатолии, – сказал он. – Шелк и бархат из Басры. Резная утварь из Мосула.
Его изящная рука с тонкими пальцами описала в воздухе круг, демонстрируя ей сокровища.
– Не все турки живут, как свиньи.
Его ноги в желтых туфлях с загнутыми носами были удивительно маленькими. «И все же вы хуже самых диких зверей» – так с горечью, закипавшей в ее сердце, думала Казя. Она не поднимала глаз от пола, стараясь избавиться от преследующих ее видений. Внезапно в комнату проник луч красного закатного солнца, и лицо сидящего на диване турка окрасилось в кровавый оттенок. Она прижала руку ко рту, чтобы подавить крик. Он наблюдал за ней с интересом.
– Я – Диран-бей, – сказал он. – Убери руки и смотри на меня, я теперь твой хозяин. Диран-бей. Волей Аллаха... – его усы тронула добродушная усмешка. – Наместник Керчи.
С величайшим усилием Казя справилась с дрожью и всмотрелась в него внимательней. Это был человек лет тридцати пяти, среднего роста, с покатыми плечами и ровным высоким лбом.
– Как тебя зовут, девушка? Неважно, – добавил он, не дождавшись ответа. – Я дам тебе новое имя.
Она вытянулась в струну, запрокинув назад голову.
– М-меня зовут графиня Р-р-р... – что-то стиснуло ее горло, так что слово никак не слетало с губ. – Р-р-р...
Сжав кулаки, Казя глухим голосом выдавила свое имя и остановилась, шумно переводя дыхание.
– Раденская, – повторил он. – Так ты русская?
– Н-н-н... – она покачала головой, озадаченная и смущенная неспособностью говорить.
– П-п-полячка, – ее губы судорожно прыгали.
– А, полячка. Я уважаю твоих соплеменников – они хорошие солдаты. Немного найдется кавалеристов, равных вашим, – он погрузил пальцы в медную вазочку. – Скажи мне, ты всегда так сильно заикалась? – Его тон был сочувственным.
Она снова покачала головой, не отваживаясь заговорить.
– Не тревожься, – пробормотал он, – время излечит твои раны и вернет тебе дар речи. Но запомни. Ты больше не польская графиня. Ты невольница, одалиска. Я твой хозяин, подданный Османской империи, и быть моей рабыней для тебя особая честь, – в его словах проскальзывала ирония. – Несомненно, ты будешь молиться своему неверному Богу, чтобы он спас тебя, но Он не услышит. А даже, если Он услышит, Он ничего не сможет для тебя сделать. – Он замолчал, выбирая в вазочке лакомство. – Возможно, Он тебя приободрит. – Его челюсти медленно двигались, он был похож на гладкого черного кота, смакующего сметану. – На юге, как ты, наверное, знаешь, лежит Черное море, а за ним Турция. На западе живут крымские татары, наши союзники, недолюбливающие поляков. На севере находится Азовское море, также владение Турции, а за ним земли казаков. Пойдешь на восток – и окажешься в Ногайских степях, а еще дальше – Кавказские горы, в которых обитают чудовища. Так что выбрось из своей головы все мысли о побеге. Отсюда нельзя убежать.
Голос был монотонным и невыразительным. Вдруг безнадежная мольба несколько изменилась.
– Боже, спаси меня. Боже, спаси меня.
Почему голос не прибавляет «пожалуйста»? Когда обращаешься к Богу, всегда надо говорить «пожалуйста». Бог ценит вежливость, как и все остальные. Казя смотрела в обступившую ее темноту. Как бы плотно она ни сжимала веки, в глазах продолжал пылать багровый огонь, освещающий невыносимые для нее видения. Она приложила руку к глазам, желая вырвать их прочь, только бы избавиться от кошмара. Вдали загрохотал гром.
– О Боже, спаси меня, спаси меня...
– Замолчи, Анна. В таком месте Бог тебя не услышит.
Это был голос старой Зоей. Но могло ли это быть? Зосе отрубили голову на дворе Волочиска. Волочиска? Большой белый дом с золотыми часами и вьющимися над зеленой крышей белыми голубями. Голубями? Зося была мертва. Она погибла, как и все остальные. Ее отец, Мишка, Генрик.
– Генрик! – ее голос вышел похожим на карканье. И только женский плач был ей ответом.
Бог дал ей любовь, чтобы так скоро забрать ее. Что они сделали, что заслужили такую участь? Какой грех они совершили? Все были мертвы. Это был ад, который так часто обещал патер Загорский. Патер Загорский... Худая фигура в сутане, как черная бабочка, приколотая к двери еще дрожащим копьем. Его губы продолжали шевелиться, взывая к Богу, пока он не испустил дух. Бог ему не ответил... Где-то журчала вода. Или кровь?.. Струи теплого летнего дождя... всадники, бледные во вспышках молнии... связанные сыромятным ремнем лодыжки... Кинга, очень белая в ночной тьме... Потоки крови... Тетушка Дарья. Она закрыла глаза, стараясь избавиться от полыхающей в ее голове картины. Серый попугай и рассекающая воздух сабля. Серые перья кружатся в воздухе и щекочут ей кожу. Она кричит в ужасе и смятении. Кто-то тронул ее за руку.
– Я здесь, Казя. Я здесь.
Это говорил Генрик во время затмения. Все это ушло навсегда.
– Лягушонок, это я, Яцек, – его голос был усталым и хриплым. Его дрожащие руки обнимали и успокаивали ее. Они прижались друг к другу, и Казя беззвучно заплакала сухими глазами.
– Спаси меня, Боже. Пожалуйста, спаси меня. Наконец, она сказала «пожалуйста». Теперь, может быть, Он ответит.
Дверь отворилась, и на пороге появились вооруженные люди, держа высоко над головой масляный светильник. Тьма немного рассеялась. Раздался турецкий говор, и вновь грубые жестокие руки схватили ее. Женщина прекратила свои причитания, все узники повернули изможденные лица к свету. Казя не сопротивлялась, когда ее и Яцека выволокли из хижины и привели в стоящий рядышком дом.
Их поставили перед толстым похожим на поганку мужчиной в огромном белом тюрбане. Посмотрев на нее, он провел кончиком языка по мясистым губам, но ничего не сказал. Рядом с ним стоял бородатый турок с перевязанной головой, который уничтожил их дом. По его короткому приказу четверо нарумяненных юнцов в ярких шароварах придвинулись к ней и, тонко хихикая, с ужимками на женоподобных личиках, сорвали с нее всю одежду, оставив полностью обнаженной. Яцек яростно рванулся к ней, силясь защитить, но был остановлен теми же мальчишками, которые после упорной борьбы одолели его и также сорвали с него всю одежду. Она не могла прикрыть наготу, так как двое юнцов держали ее за руки, и она только покрепче стиснула зубы, когда турок в белом тюрбане поднялся с циновки и медленно подошел к ней. Он ощупывал и поглаживал ее тело, как будто перед ним стояла лошадь или кобыла, а под конец заставил ее широко открыть рот и попытался проверить зубы. Казя с отвращением плюнула в его плотоядное лоснящееся лицо. Глаза турка загорелись злобой, он наотмашь ударил беспомощную девушку со скрученными за спиной руками, так что ее голова запрокинулась назад. Яцек ревел как дикий зверь, тщетно пытаясь прийти на помощь своей сестре.
Турок выхватил кинжал и приставил его к животу пленницы, Казя не чувствовала ничего, кроме стыда и гнева. По его глазам она видела, что он жаждет вонзить кинжал в ее тело, но другой турок покачал головой и Что-то возразил. Убейте нас, думала она безразлично, Расправьтесь с нами, и все будет кончено. В спор вмешались юнцы, и было ясно, что их голоса тоже разделились.
Один из стражников, приведший ее сюда из хижины, стоял около двери. Вид ее тела вызывал в нем острую похоть, но одновременно пробуждал какое-то чувство, близкое к жалости к ее красоте и страданиям. Ему и раньше приходилось наблюдать истязания неверных гяуров. Он, солдат пограничного гарнизона, перевидел немало плененных женщин – оцепенелых, немых, – которые покорно, как животные, переносили унизительный осмотр. Иногда, для забавы, их жестоко пытали нарумяненные любимчики командира. Знает Аллах, он видел достаточно, что заставило бы содрогнуться любого человека. В его обязанности входило убирать комнату, после того как развлечения заканчивались, и выкидывать останки несчастных мужчин или женщин в выгребную яму.
Тех, что остались целы, отправляли на юг, на невольничьи рынки Трапезунда. Этот поляк мог бы стать отличным янычаром. После того как мальчишки с ним позабавятся, его, наверное, отправят в Константинополь.
– Она должна умереть, – сердито рычал командир гарнизона. – Эта неверная плюнула в турецкого офицера.
Но бородатый командир кавалерийского отряда, как видно пользующийся большим влиянием, продолжал настойчиво возражать. Солдат с интересом и сочувствием ожидал, чем закончится спор. Все это время острая сталь упиралась Казе в живот. Наконец турок в белом тюрбане угрюмо пожал плечами, недовольно вложил кинжал в ножны, и они вместе с бородатым турком, все еще споря, отошли к окну.
До Кази доносились их сердитые голоса, то и дело повторявшие слово «диран». Бородатый турок несколько раз хлопнул своей ладонью о ладонь командира гарнизона. Вдруг прозвучала ломаная польская речь, заставившая ее отвлечься.
– Отдайте нам этого парня, – крикнул один из мальчишек, переводя преисполненный извращенного наслаждения взгляд с нее на Яцека.
Гарнизонный командир нетерпеливо кивнул.
Из сомкнутых губ Кази вырвался истошный вопль, когда она поняла, что они делают с ее братом на низеньком диванчике у стены. Крики мальчишек стали пронзительнее и возбужденней. Она видела, как он, прижатый лицом к дивану, скрылся под грудой барахтающихся тел. Она слышала его умоляющий голос:
– Нет! Нет!
– Яцек! О Езус Христ!
Стражники схватили ее и поволокли назад в хижину, а она билась в их грубых руках, снова и снова выкрикивая его имя.
Хлопнула дверь, и ее окутала темнота.
Женщин выгрузили с галеры в Керченской гавани и через Пологий холм повели по направлению к большому, нарядному, пестрому городу, утопавшему в садах, оливковых деревьях и тамарисках.
Пять дней они спускались вниз по Днестру, петляя в его узких протоках, потом огибали мерцающие по ночам берега Крыма, до тех пор пока сегодняшним солнечным Утром их судно не бросило якорь в этой пристани. Людей выгрузили на берег, и они стояли, как испуганный скот, безмолвно перенося насмешки и издевательства греческих матросов в шапочках с кисточками. Что значили эти обиды по сравнению с тем, что они уже пережили?
– Я бы разорвала их на куски, – пробормотала девушка рядом с Казей.
На ее руках и в спутанных волосах была кровь; последнюю часть добычи присоединили к ним только в устье Днестра, и девушка все еще была одета в то платье, в котором ее захватили в плен.
– Я бы разорвала их... – ее слова были полны ненависти.
Потом снова засвистели плети и посыпались угрожающие хриплые крики. Чьи-то бесцеремонные руки хватали Казю за покрытые синяками плечи. Пленников выстроили в колонну, и вызывающая слезы процессия двинулась на следующую ступень своей Голгофы.
Казя едва замечала, что творится вокруг нее. Один глаз заплыл от удара, а второй тускло, но с затаенным вызовом смотрел на незнакомых людей, наводняющих узкие улицы городка. Если бы кто-нибудь из этой праздной толпы взял на себя труд взглянуть на невольниц попристальней – вереницы европеек-рабынь были на здешних улицах столь же обыденным зрелищем, как ползающие и гнусавящие в пыли нищие и калеки, – он бы наверняка заметил, что по крайней мере одна из них шагала с угрюмой горделивостью на лице. Она высоко держала голову, вопреки тому, что была одета в грязную матросскую блузу и мешковатые шаровары; ее ноги были босыми и успели огрубеть настолько, что едва замечали грязь, по которой ступали.
Она не пыталась разговаривать, так как поняла, что все разговоры ведут только к новым побоям. Ее мысли были пустыми и бесцветными, как известковые стены, мимо которых держали свой жалкий путь женщины, а тело продолжало мучительно ныть от боли. Страдая от жажды, Казя чувствовала, как ее язык превращается в шершавый комок, а радом сновали бойкие водоносы, из чьих кожаных мешков просачивалась ледяная вода.
Продавцы сладостями в высоких конических шляпах отпускали непристойные замечания из дверей своих лавочек, спаги в красных сапогах гордо направляли своих лошадей прямо через толпу, татары с короткими луками за спиной и невыразительными плоскими лицами бесстрастно взирали на процессию полонянок.
Понемногу Казя начала проявлять интерес к происходящему. Почти помимо своей воли она увидела танец дервишей на маленькой площади. Они кружились, как волчки, в зеленых балахонах, с раскинутыми в сторону руками, а их не участвующие в танце собратья в широких кушаках и совершенно лысые перебирали четки в тени акаций. Непроницаемая маска печали на ее лице дала трещину, и она поняла, что улыбается, глядя, как уличные мальчишки кривляются и ловко передразнивают святых старцев.
Они выбрались за пределы города и медленно карабкались по склону холма в приветливой тени тамарисков под монотонную песню сверчков. Они устало тащились через обжигающую ноги пыль, пока, наконец, не подошли к большому белому особняку, самому большому по эту сторону холма.
– Не падайте духом, – крикнула Казя, когда они вошли во двор, прохладный от искрящихся струй фонтанов.
– Помните, вы – полячки... – между ее лопаток обрушился тяжелый кулак, и она растянулась на четвереньках, но ухитрилась сразу же, пошатываясь, встать.
Ее вместе с товарками по несчастью завели в низкую комнату с зарешеченными окнами, в которой висел тяжелый аромат мускуса и жасмина.
Из всех пленниц в этой комнате оставили только Казю. Она стояла на теплом плиточном полу, обнаженная по пояс, лицом к лицу с высоким, неестественно толстым мавром в белой шляпе, которая почти касалась низкого потолка. Сонно жужжали мухи, откуда-то доносился приглушенный звук женских голосов, сопровождаемый позвякиванием тамбурина.
Убаюканная музыкой, Казя не сразу заметила, как чернокожий евнух проскользнул за ее спину, двигаясь удивительно бесшумно и быстро для такой туши. Он обхватил ее сзади и начал искусно играть с ее грудью, поглаживая и теребя соски. Казя беспомощно барахталась в его железных объятиях, ее босые ноги скользили по плитке. Наконец, с влажной улыбкой на красных вывороченных губах евнух отступил назад, чтобы полюбоваться плодами своего мастерства. Удовлетворенная ухмылка сменилась гримасой боли и ярости, после того как Казя изо всей силы лягнула его в пах. Он, как бык, навалился на девушку, зажав розовой ладонью ей рот, а другой рукой опрокинул ее на пол. Слезы боли и унижения смешивались с кровью из разбитой губы, но она не издала ни единого стона. Ее чувства начали угасать, и вдруг она услышала чей-то резкий голос. Мавр тут же рывком поднял Казю на ноги, сверля ее злобными глазками.
Перед ней стоял человек, одетый в широкий, свободно ниспадающий халат. Поглаживая свои длинные шелковистые усы, он наградил девушку восхищенным взглядом. Другая рука небрежно лежала на рукояти кривого кинжала, заткнутого за пояс шафранного цвета. На его голове покачивался зеленый тюрбан, заколотый рубином изумительной красоты.
Евнух, поскуливая, пустился в многословные объяснения, вся его нахальная самонадеянность перед холодными глазами турка испарилась как дым. Турок внимательно слушал, не упуская ни единой детали ее внешности: начиная от стертых веревками щиколоток и кончая кровоподтеками на плечах. Когда его глаза остановились на прекрасной, возбужденной умелыми пальцами груди, его зрачки расширились, а ноздри зашевелились. Он нетерпеливым жестом велел чернокожему замолчать.
Очень медленно он обошел Казю кругом. Она напряглась, ожидая грязных ласк или сильного удара, но он только слегка прикоснулся рукой к ее талии. Потом он мягко заговорил на французском, медленно и со странным акцентом выговаривая слова.
– Кто это осмелился сопротивляться могучему Кизляр-Аббасу, Повелителю Дев, который голыми руками может разорвать человека на части, – в его глазах, черных и глубоких, как у женщины, светился теплый юмор.
Казя встретила его любопытный взгляд со всей твердостью, которую только могла проявить. Наученная горьким опытом, она знала, что улыбка на лице турка, скорее всего, предвещает новые пытки и издевательства.
– С тобой жестоко обращались, – сказал он тихим мелодичным голосом. – Но твоя красота скоро вернется. За тобой будут ухаживать женщины из сераля, они научат тебя многим вещам, и в том числе искусству любви. – Его взгляд снова упал на струйку крови в уголке ее широкого рта.
Неожиданно доброжелательный тон смутил Казю, она заподозрила ловушку. У турок не могло быть ни доброты, ни сострадания, она не верила в них после того, что ей довелось пережить сначала в Волочиске, а потом на протяжении последних кошмарных дней, когда ее увозили все дальше и дальше от родной земли. С минуты на минуту капкан мог защелкнуться, и с той же теплой улыбкой он подверг бы ее еще более изощренным мучениям.
– Евнух сделал хороший выбор, – сказал он почти нежно. – Ты очень красива.
Эта девушка держалась с достоинством грузинской принцессы Тамары. Как величавая Тамара, она возвышалась над остальными женщинами, составлявшими его гарем: черкешенками, персиянками, гречанками. Она одна была действительно достойна его. Со временем она станет не только наложницей, но и любимой женой, матерью его сыновей.
Он что-то тихо сказал евнуху и тот, немедленно склонившись, подобрал с пола ее грубую блузу и протянул ей. Она торопливо оделась, а Кизляр-Аббас попятился задом к двери и исчез за нею.
Турок уселся на устланный мягкими подушками диван и лениво потянулся за медной вазочкой с миндалем и мандаринами. Он кинул один орех себе в рот и, неторопливо жуя, рассматривал свою гостью.
– Ковры из Анатолии, – сказал он. – Шелк и бархат из Басры. Резная утварь из Мосула.
Его изящная рука с тонкими пальцами описала в воздухе круг, демонстрируя ей сокровища.
– Не все турки живут, как свиньи.
Его ноги в желтых туфлях с загнутыми носами были удивительно маленькими. «И все же вы хуже самых диких зверей» – так с горечью, закипавшей в ее сердце, думала Казя. Она не поднимала глаз от пола, стараясь избавиться от преследующих ее видений. Внезапно в комнату проник луч красного закатного солнца, и лицо сидящего на диване турка окрасилось в кровавый оттенок. Она прижала руку ко рту, чтобы подавить крик. Он наблюдал за ней с интересом.
– Я – Диран-бей, – сказал он. – Убери руки и смотри на меня, я теперь твой хозяин. Диран-бей. Волей Аллаха... – его усы тронула добродушная усмешка. – Наместник Керчи.
С величайшим усилием Казя справилась с дрожью и всмотрелась в него внимательней. Это был человек лет тридцати пяти, среднего роста, с покатыми плечами и ровным высоким лбом.
– Как тебя зовут, девушка? Неважно, – добавил он, не дождавшись ответа. – Я дам тебе новое имя.
Она вытянулась в струну, запрокинув назад голову.
– М-меня зовут графиня Р-р-р... – что-то стиснуло ее горло, так что слово никак не слетало с губ. – Р-р-р...
Сжав кулаки, Казя глухим голосом выдавила свое имя и остановилась, шумно переводя дыхание.
– Раденская, – повторил он. – Так ты русская?
– Н-н-н... – она покачала головой, озадаченная и смущенная неспособностью говорить.
– П-п-полячка, – ее губы судорожно прыгали.
– А, полячка. Я уважаю твоих соплеменников – они хорошие солдаты. Немного найдется кавалеристов, равных вашим, – он погрузил пальцы в медную вазочку. – Скажи мне, ты всегда так сильно заикалась? – Его тон был сочувственным.
Она снова покачала головой, не отваживаясь заговорить.
– Не тревожься, – пробормотал он, – время излечит твои раны и вернет тебе дар речи. Но запомни. Ты больше не польская графиня. Ты невольница, одалиска. Я твой хозяин, подданный Османской империи, и быть моей рабыней для тебя особая честь, – в его словах проскальзывала ирония. – Несомненно, ты будешь молиться своему неверному Богу, чтобы он спас тебя, но Он не услышит. А даже, если Он услышит, Он ничего не сможет для тебя сделать. – Он замолчал, выбирая в вазочке лакомство. – Возможно, Он тебя приободрит. – Его челюсти медленно двигались, он был похож на гладкого черного кота, смакующего сметану. – На юге, как ты, наверное, знаешь, лежит Черное море, а за ним Турция. На западе живут крымские татары, наши союзники, недолюбливающие поляков. На севере находится Азовское море, также владение Турции, а за ним земли казаков. Пойдешь на восток – и окажешься в Ногайских степях, а еще дальше – Кавказские горы, в которых обитают чудовища. Так что выбрось из своей головы все мысли о побеге. Отсюда нельзя убежать.