Карнеги Саша. Знамя любви

   Но вот взорвался последний фейерверк, ливень золотых капель щедро пролился на небо и погас, оставив его в безраздельное владение месяца и освещенных им туч. Большинство фонарей догорало, только один – в руках у русалки – еще продолжал светить. Петр взобрался на пьедестал статуи, вырвал из мраморных рук русалки фонарь и помчался с ним по лужайке, перепрыгивая через цветочные клумбы. «За мной!» – орал он своей команде, требуя, чтобы она беспрекословно следовала за ним. При виде этого зрелища Екатерина презрительно скривила губы.
   – Народ простит своему правителю все, что угодно, кроме одного качества – отсутствия собственного достоинства, – твердо заявила она.
   – Народ думает только о том, как добыть пропитание, чтобы набить желудок, и дрова, чтобы набить печи, – откликнулась Казя, вспомнив жалкие хибарки крепостных в своем родном имении, которым все же жилось лучше, чем многим другим. – Это все, о чем способен думать народ.
   Генрик как-то раз сказал ей, что простой люд сам по себе не значит ничего. «Стоит уничтожить лидеров, за которыми идут мужики, и они становятся беспомощными, как обезглавленные цыплята».
   – Любой правитель, который сможет улучшить их долю и заинтересовать будущим страны, войдет в историю, – заметила Казя.
   Дамам показалось, что люди, разгуливавшие по террасам, собираются под их окном. Быть может, они уже сейчас хотели бы, чтобы спокойно и очень прямо сидящая женщина подсказала им, как быть.
   – Они считают меня немкой, не понимая, что свое сердце я отдала России. Да, да, все свое сердце, – промолвила Екатерина и задумалась. – И тем не менее, среди них многие поговаривают шепотом о том, чтобы возвести на трон моего сына, а его высочество и меня отправить обратно в Голштинию. Что, скажите на милость, мне делать в зачуханной маленькой Голштинии? – Екатерина улыбнулась.
   – Я слышала, что в России можно достигнуть чего угодно, если иметь немного денег и пару бочек водки, – нерешительно предположила Казя, но Екатерина словно бы не слышала ее слов. – Ну, и кроме того, несколько верных людей, – добавила Казя, кивнув в сторону Левашова, стоявшего в непринужденной позе на страже у дверей.
   – Голова разрывается на части от тяжких раздумий, – Екатерина, не глядя на Казю, положила руку ей на локоть. – Слава Богу, что у меня есть подруга, которой я могу довериться. – И женщины улыбнулись друг другу.
   На востоке занялась заря, море покрыл туман. Террасы обезлюдели, только зевающие и дрожащие от холода слуги ходили взад и вперед, убирая черные скелетообразные приспособления для запуска фейерверков и осколки разбитой посуды с цветочных клумб.
   – Пойдемте спать, дорогая, – сказала Екатерина. Если великая княгиня в душе и испытывала разочарование, то на лице это никак не отразилось. Казя помогла ей подняться со стула. Последний раз Екатерина бросила из окна взгляд на тонувшую в тумане дорогу. Но ей навстречу выплыло только солнце, возвещая начало нового дня. Прорвав пелену тумана, оно погрузило утро в розовое сияние.
   Едва они медленно направились к двери, как сержант встал по стойке смирно.
   – Спасибо, Левашов, – только-то и сказала Екатерина. Но Казя, видевшая, с какой преданностью сержант взирает на маленькую фигурку великой княгини, поняла, что он с радостью пожертвовал бы своей жизнью ради нее. Недаром Екатерина так хорошо знала цену сходящих с ее уст «спасибо» и «пожалуйста». Они очень медленно поднимались по длинной лестнице мимо солдат дворцовой охраны с ничего не выражающими неподвижными лицами и никогда не мигающими глазами, и Казе оставалось лишь гадать, какие мысли скрываются за этими бесстрастными масками и бледным сосредоточенным лицом женщины, опирающейся на ее руку.

* * *

   Вскоре пришло сообщение, заставившее замолчать радостный перезвон церковных колоколов: победители при Гросс-Егерсдорфе отступали. Испытывая недостаток продовольствия и боеприпасов, русская армия в обуви на гнилых подошвах и в изодранных мундирах была вынуждена уступить напору пруссаков.
   Екатерина пришла в такое неистовство в своих покоях, так разволновалась, что Казя опасалась, как бы у нее не произошел выкидыш. Зато половину Петра оглашали громкие звуки пирушки: великий князь, не таясь, праздновал военные успехи своего кумира – прусского короля Фридриха.
   А императрица Елизавета продолжала лежать на широкой постели в полубеспамятстве, и никто не знал, что ожидает ее дальше. Екатерина хотела проведать Елизавету, но дворцовый врач запретил: визит великой княгини мог слишком возбудить императрицу, вплоть до фатального исхода.
   В течение трех дней после празднования победы по городу со скоростью огня распространялись слухи и домыслы, передававшиеся шепотом из уст в уста по темным коридорам присутственных мест.
   Канцлер Бестужев тайно приезжал к Екатерине, но беседа происходила с глазу на глаз. Казя даже не видела, когда он уехал, уткнувшись лицом в плащ, чтобы никто не заметил написанного на нем беспокойства и отчаяния.
   – На этот раз мы все в немилости, даже самые любимые из любимых, – проворковала графиня Брюс наисладчайшим голоском.
   – Да, – согласилась Казя, – но как приятно проводить время не одной, а в обществе хорошей собеседницы.
   Соперничество между двумя фрейлинами что ни день усиливалось, особенно ревновала графиня Брюс, вынужденная в бездействии наблюдать за тем, как эта заикающаяся высокомерная полячка постепенно протискивается на место самого доверенного лица великой княгини, которое ранее безраздельно принадлежало ей, Прасковье.
   – А сейчас, простите, мне необходимо кое-что сделать для ее высочества. – И графине не осталось ничего иного, как смотреть вслед Казе, быстро скользнувшей вниз по лестнице. Прасковья немедленно отыскала княгиню Анну Гагарину и излила ей свою душу.
   – А с каким важным видом она ходит! – сердито закончила она свой рассказ. – Как смотрит на всех сверху вниз! Это невыносимо, я этого, поверь, больше не могу терпеть.
   – Стоит ли так беспокоиться, Прасковья? Мы хорошо знаем характер великой княгини, она ведь человек настроения. Вот увидишь, в один прекрасный день Раденская перешагнет границу дозволенного – и она, считай, уже на пути в Польшу или в степи, одним словом, туда, откуда она явилась.
   – Надеюсь, ты права, Анна. Дай Бог, чтобы ты не ошиблась.
   В то самое время, как в Ораниенбауме происходила эта беседа между фрейлинами великой княгини, главный конюший ее императорского высочества Павел Миронович сидел со своими дружками на обычном месте в кабаке «Красный петушок». Дела, связанные с лошадьми великого князя, привели его в Санкт-Петербург, и он решил до отъезда во дворец перекинуться словечком-другим со своими приятелями из «Красного петушка».
   – Вот што я вам скажу, братцы, мы можем когда хошь явиться в Петербурх, – говорил он тихо, доверительно, как о тайне, известной ему одному, и его слушатели, боясь пропустить хоть одно слово, пригибались как можно ниже к грубому столу.
   – Тебе, значит, что-то доподлинно известно, – спросил маленький капрал с лицом, изъеденным оспой.
   – Известно-то оно известно, да я, вишь ты, не из болтливых, секретов ихних не выдаю, а что сказал, то, было дело, сказал, – и Павел Миронович тыльной стороной ладони обтер усы.
   – Да что вы можете сказать такого, чего бы мы не знали? – спросил молодой человек по имени Юрий Беженов в старомодном кафтане, с чернильным рожком на шее. Он презрительно засмеялся, но зашелся в приступе кашля. Павел недовольно поглядел на него, чувствуя, что лавры героя ускользают от него прямо из-под толстого носа картошкой.
   – Их величество императрица кончаются, – ввернул солдат с шеей в чирьях. – Это уж точно. А армия отступает, – закончил он мрачно.
   – Она вот уже три года как кончается, – заметил Юрий с присущей ему снисходительной улыбкой. – А сама крепче этого стола.
   – Вишь ты, как есть дочка Петра Великого, ничего не скажешь, – блеснул эрудицией солдат.
   – Я своими собственными глазами видел, как она лежала на траве у Царскосельской часовни, – подал голос Юрий, – и хрипела, что твой медведь в берлоге, а...
   – Молчать! – с возмущением заорал Павел. – Я не дозволю так выражаться о нашей матушке-императрице.
   – ... а на ней бриллиантов – любому в Петербурге за их цену весь год питаться можно, – закончил все же молодой человек дрожащим от волнения голосом.
   – Слышать таких речей не желаю! – Павел, побагровев, вскочил на ноги. – Эх, Левашова нет, ужо-тко он бы тебе показал кузькину мать.
   – Друзья! – воскликнул хозяин кабака, всплескивая белыми руками. – Прошу вас, успокойтесь. Ну, к чему ссориться?
   – Юрий прав! – раздалось среди солдат. – Пусть говорит.
   – Очинно уж он разговорился, – не переставая ругаться, сел на свое место Павел. – Был у нас в селе такой говорун, был! Так мы его головой в мешок – и в Дон.
   – Скажите мне, люди добрые, успокойтесь и скажите, какая нам, простому российскому народу, разница, кто там сидит у них на троне? – не унимался Юрий. – И что нам за дело, побеждает армия или отступает?
   – И правда, вить, – поддакнул один из солдат, но остальные только качали головами: «Энти опасные речи до добра не доведут», «На кой мне в Сибирь идти?», «Таковы слова не угодны Богу», – раздавалось вокруг.
   – До Бога высоко, а до царя далеко, да и шувалов-ских господ тут нет, – ответил Юрий, невольно, однако, по общей привычке понижая голос при упоминании зловещей Тайной канцелярии. Все, кто сидел за столом, задвигали тяжелыми ботфортами по опилкам, которыми был посыпан пол, и мрачно уставились в свои кружки.
   – Ты б нам, Павел Миронович, чего-нибудь веселого поведал, байку какую али там сплетню забавную, – попросил кто-то, сразу вернув рассказчику веселое настроение.
   – Брательник у меня двоюродный есть, в лакеях служит. Он мне сказывал насчет банкета, который, значицца, по поводу победы у Гросс-Егерсдорфа.
   – Ах, – вздохнул солдат с чирьями, – задали мы пруссакам перцу!
   – Ты-то, я думаю, в это время дворец охранял! – Осклабился Юрий в беззвучном смехе. – Вот где наше лихо – гвардия на часах у дверей стоит, а солдатня простая воюет.
   – И то верно, черт возьми! – закричал солдат с чирьями. – Гвардейским частям на фронте место. Тогда б наши не отступали.
   – К черту войну, будь она проклята! Давай свою байку, Павел! – кричали собутыльники Павла Мироновича, чокаясь кружками с пивом. Павел пересказывал случившийся на банкете в Ораниенбауме эпизод, и его неприхотливые слушатели катались по скамьям от хохота, вытирая слезы с лица. Даже старший писец Беженов и тот не удержался от смеха.
   – Целую бутылку, говоришь?
   – Целехонькую, и прямо ему на башку, а Петр еще крикнул лакею, лей, мол, ему за шиворот все до капли, ничего чтоб не осталось.
   – Сколько добра загубили, а?
   – И с бедняги весь вечер вино капало, он сидит себе на стуле, а оно знай себе капает. Голштинцы – те обсмеялись, а великая княгиня – ни-ни. И весь банкет они, княгиня, такие строгие сидели... Но и то подумать – муженек ее надрался вздрызг пьяным, а все, вишь, с горя, что его драгоценных пруссаков отколошматили.
   – Ахти, срам-то какой, ему это попомнят.
   – Он, ить, Петр-то – полковник, командир нашего полка, – сказал солдат в мундире Преображенской гвардии. – Только форму нашу носить не желает. А все из-за этих его голштинских отрядов, будь они неладны. В них вся заковырка.
   И беседа целиком обратилась к великому князю.
   – Но не след забывать, он все-же Романов. – Продолжать Юрию помешал отчаянный приступ кашля. Справившись с ним, он обтер губы носовым платком в пятнах крови. – Династическое имя оказывает неоценимое магическое воздействие на народ.
   В ответ раздались громкие свистки.
   – Нет, вы только послушайте его! Не нашего он поля ягодка!
   – Вестимо, нет! – усмехнулся довольный Павел. – Слова-то у него непростые, больно он ученый, пальцы, вишь, в чернилах.
   – Петр из семейства Романовых, – терпеливо повторил Юрий. – Зарубите это себе на носу.
   Но его уже никто не слушал. Всеобщее внимание было обращено на дверь – в трактир вошел высокий солдат Семеновского полка, направился прямо к стойке и заказал крынку меда.
   – Слыхал новость? – спросил он, присоединясь к сидящим за столом. – В городе гуторят, императрица пришла в чувствие. Языком еще еле ворочает, но врачи говорят, что жить будет.
   – Значит, вам все же не суждено в ближайшее время появиться в Петербурге, – заметил Юрий, не спуская глаз с Павла. – По милости Божьей в Ораниенбауме сегодня плач будет стоять и скрежет зубовный. – Он рассмеялся, но снова закашлялся.
   Вымученные звуки, издаваемые его пораженными недугом легкими, заглушили перезвон многочисленных церковных колоколов, звавших к вечерне.

Часть 6

Глава I

   В 1757 году, в начале военной кампании^[7] прусскому королю Фридриху противостояла могучая коалиция врагов, войска которой насчитывали двести тысяч французских и русских солдат, несколько сот тысяч австрийских и большую армию шведов. Против могучих неприятелей, объединившихся ради уничтожения Фридриха, последний мог выставить всего лишь двести тысяч человек, включая английских и ганноверских союзников.
   В апреле этого года Фридрих осадил Прагу, в которой находился австрийский корпус герцога Лоррена. На помощь ему пришел в августе фельдмаршал Даун – по пути к Праге он нанес пруссакам сокрушительное поражение в битве под чешским городом Колин. Не бездействовали и союзники – французская армия под командованием д'Эсте в июле разбила герцога Камберлендского в сражении под Гастенбеком.
   На подступах к Праге шли жесточайшие бои между австрийскими обороняющимися и прусскими наступающими частями. Прусские пехотинцы с огромным трудом форсировали болото, из них тысячи, находившиеся в первой шеренге, полегли под огнем австрийской артиллерии, но те, что уцелели, под натиском второй шеренги продолжали наступление. Кавалерия Цитена оттеснила австрийских конников, и, потеряв за два часа более одиннадцати тысяч убитыми, пруссаки одержали в этот день кровавую победу. После этого союзники, наконец, поняли, с каким несгибаемым противником они имеют дело.
   Вскоре, однако, у союзников снова появился повод для победного ликования – русские разбили Фридриха под Гросс-Егерсдорфом.
   Свежие французские части во главе с герцогом де Субис выступили по направлению к Саксонии с целью воссоединиться с императорскими армиями и совместными усилиями раз и навсегда покончить с прусской угрозой.
   В составе французского экспедиционного корпуса находился полк Майи, в котором служил офицером Генрик Баринский.
   В предгорьях Гарца, над самой дорогой, ведущей в Ганновер, у входа на ферму лежали, с удовольствием растянувшись на траве, два офицера из полка де Майи. Они наслаждались теплым предвечерним солнцем и, ловя его последние лучи, сняли шляпы и расстегнули мундиры. Шпаги лежали рядом, а между ними стояла большая бутыль вина рядом со свежеиспеченным деревенским хлебом. Они молчали, но это было приятное молчание старых друзей.
   Снизу из долины сквозь медно-золотую листву деревьев лениво сочился дым от несчетного множества походных костров. Слышались грубые мужские голоса и скрип колес медленно едущих по извилистой горной дороге деревенских возов, запряженных каждый парой неспешно шагающих волов. Время от времени мимо друзей проезжали верхом гонцы с донесениями в штаб полка от главнокомандующего герцога де Субис. Над деревьями нависла непреходящая туча пыли.
   Как все напоминает Липно, где они с Адамом когда-то построили себе шалаш на суку извилистого дуба! – кольнула Генрика острая тоска по дому.
   – Завтра, наверное, снова в путь, – товарищ Генрика потянулся к бутылке. Круглое лицо Жака Бофранше, почти ровесника Генрика, за месяцы военных скитаний загрубело, добродушные синие глаза приобрели бесшабашное выражение.
   – Может, завтра, а может, через час, – откликнулся Генрик.
   – Кто знает, что на уме у начальства. Оно до последней секунды держит все в тайне.
   Жак рассмеялся.
   – Ты, однако, быстро разобрался, что к чему в наших военных делах. – Сам Жак уже с год как находился в рядах армии.
   – О, я – прирожденный солдат. Величайшая оплошность судьбы в том, что я не сижу на месте герцога. Не исключено, что в следующем сражении верховное командование возьму на себя я, если захочу, разумеется.
   – Конечно, конечно, – согласился Жак, попыхивая трубкой с длинным черенком.
   Так они беззаботно болтали, смеясь и бросая хлебные крошки дроздам, возившимся в траве поблизости.
   – О Боже, у меня не голова, а настоящий зверинец, – Генрик почесал затылок, и из сухих волос посыпалась пыль. – Меняю мечты о славе на большое ведро горячей воды.
   – Интересно, сколько миль мы протопали в последние месяцы. Только сделаем большой переход – кр-р-ругом и шагом марш в обратном направлении, кто-то, очевидно, ошибся. Боюсь, джентльмены, мы идем неправильным путем! Уже исколесили всю Европу, а Длинноносым^[8] и не пахнет.
   – Одно точно, – серьезно проговорил Генрик. – Нам никак не заставить Фридриха сражаться, пока он не достигнет полной боевой готовности. А тогда уж он выберет поле сражения по своему вкусу.
   – А ведь и правда, тебе бы быть главнокомандующим! – Жак перевалился со спины на живот. – А после здешней заварушки ты возвратишься в Россию? Или снова окунешься в парижский разврат? – «И в белорукие объятия Туанон», – подумал он про себя. Генрик некоторое время, ни слова не говоря, наблюдал за дроздами, которые трясли гловами и отбивали хлебные крошки друг у друга.
   – Вот птички божьи, – промолвил он, наконец, – никаких войн не знают. А впрочем, откуда нам это известно? Да сам не знаю, куда поеду. Еще и не думал. Пусть сначала война закончится.
   Хорошо Жаку. У него жена, есть к кому возвращаться. А куда податься Генрику? В Париж? Россию? Польшу? Только не в Польшу. Пока не в Польшу. Быть может, когда-нибудь он и вернется на родину, но сейчас пепел Волочиска еще слишком свеж в памяти. И та береза, наверное, еще стоит над обрывом. Нет, в Польшу ему еще рано.
   – После злосчастной дуэли мне больше нет ходу в Россию. Но меня всегда тянуло в Англию. Конарский нас в свое время засыпал рассказами об английских свободах. Может статься, конечно, что при ближайшем рассмотрении эти свободы не такие уж свободные.
   Жак сквозь полусон слышал слова Генрика, которые тот произносил наполовину самому себе. Он был верен себе: всегда казалось, что Генрику безразлично, есть у него слушатели или нет. Тем не менее, он вскоре замолчал, и они оба задремали, убаюканные теплым спокойным вечером.
   Тут из-за деревьев показался человек, медленно, с трудом поднимавшийся вверх по склону. Он уселся на кочку рядом с ними и отстегнул портупею со шпагой.
   – Вина! – прохрипел он. – Вина для вашего офицера, пока он не задохнулся противной саксонской пылью.
   Он жадно приложился к стакану и вмиг опустошил его.
   – О, блаженство! Видит Бог, мне это было совершенно необходимо. – Луи де Вальфон, командир их батальона, стянул с головы парик.
   – В то время как вы, двое лоботрясов, наслаждаетесь тут жизнью, греясь на солнышке и потягивая винцо, некоторые вынуждены трудиться в поте лица своего, чтобы устроить людей поудобнее, и держать руку на пульсе кампании.
   – Тебя губит чрезмерная добросовестность, Луи, – хладнокровно заметил Жак.
   – И чрезмерно высокие представления о призвании старшего офицера, – добавил Генрик. Такие шуточки были в ходу у приятелей – всех троих связывала тесная дружба.
   – Есть новости с фронта? – поинтересовался Генрик.
   – Поговаривают, будто австрийцы вошли в Берлин. Не исключено, однако, что это лишь слухи, распространяемые солдатами.
   – Ну, положим, солдаты всегда все лучше всех знают. Жак издал вздох облегчения.
   – В таком случае нас отправят домой. Весь этот вздор закончится, и мы сумеем вернуться домой, в собственные постели, – Мягкая улыбка осветила его веселое лицо. – Какой смысл иметь жену, если она находится на расстоянии сотен миль и вместо тебя целует подушку? Так, во всяком случае, мне хочется думать. – Он заразительно засмеялся, но де Вальфон даже не улыбнулся в ответ.
   – Да, неплохо бы знать, когда же мы снова свидимся с нашими женами? Порой мне начинает казаться, что Аманда – не более чем сон. – Его друзья обменялись многозначительными взглядами, но поспешили отвести их в сторону. Воцарилось неловкое молчание. Аманда де Станвиль, ныне де Вальфон, для которой порок и обман стали второй натурой, была в парижском обществе притчей во языцех. Генрик испытывал сильную глубокую неприязнь к этой женщине, чьи лживость чувств и похотливость тела он слишком хорошо познал. Год назад, незадолго до отъезда Генрика в Петербург, она бросила его ради Луи, и Генрик благодарил за это Бога.
   – Такие дела, – нараспев произнес Жак, желая прервать молчание. – Сентябрь на дворе, а мы по-прежнему обращены спиной к Франции. – Он сорвал травинку и принялся ее жевать. – Хорошо еще, что пока мы не встали на зимние квартиры, будь они прокляты.
   – Встали на зимние квартиры или не встали, а домой все равно не попадем, – рассудил Генрик. – И людям Ришелье нас не догнать. Как мы здесь, в Саксонии, гоняемся за призраком Фридриха, так будет и в Брунсви-ке. Правда, Луи? – Де Вальфон очнулся от грез и вернулся к действительности.
   – Да... Здесь перед нами открывались неповторимые возможности разбить Фридриха. После соединения с Гильдбургхаузеном численность войск коалиции...
   – Фридрих хитрый дьявол. Его тактика в том, чтобы не давать союзникам объединяться и разбить каждого по одному. – При этой мысли Жак превесело улыбнулся. Его, казалось, не может испугать ничто, кроме дождя: он ненавидел мокрую одежду.
   – С чего это он нас разобьет? – возразил Генрик. – Не Господь Бог же он всесильный!
   – Для своих солдат – Бог. Помнишь Прагу? Уверяю тебя, пруссаков голыми руками не возьмешь. – Стоило де Вальфону заговорить о войне, как в его глазах зажигался мрачный блеск, лицо как бы каменело, кожа на скулах натягивалась, а добродушный нрав уступал место оголотелому фанатизму.
   – Одержали ведь русские победу над немцами в сражении при Гросс-Егерсдорфе, чем же мы хуже? – спросил Генрик, понимая, что при таком настроении друзей они проиграют битву еще до того, как успеют сделать первый выстрел.
   – И тогда мы все станем маршалами Франции. Передай вино, и поговорим о чем-нибудь более веселом. – Жак затянул было песню, но Луи поднял руку, прося замолчать.
   – Послушайте-ка.
   Со стороны запада доносились пока отдаленные, но слышавшиеся все более явственно, а следовательно, приближавшиеся, звуки барабанов и дудок.
   – Ришелье!
   – Наконец-то он нашел в себе силы оторваться от парижских красоток и явиться!
   Вскоре на открытом участке дороги под ними показалась голова подступающей колонны.
   – Боже правый, какой сброд! – расхохотался Жак. Луи с потемневшими от гнева глазами вскочил на ноги.
   Люди шли не в ногу, более того, не соблюдая никакого подобия строевого порядка. Одни орали песни во всю глотку, другие отпускали непристойные шуточки. Офицеры скакали верхом вдоль колонны и подталкивали солдат шпагами в ножнах, стараясь восстановить некое подобие строя.
   – Ты только взгляни. Пол-Европы на их спинах, Многие из людей Ришелье сгибались под тяжестью огромных мешков: из походных ранцев торчали горлышки бутылок. То и дело какой-нибудь солдат, еле держащийся на ногах, отставал от товарищей и падал на дорогу или поливал ее рвотой. Рваную дробь перекрыл выстрел – это кто-то разрядил мушкет в вечерний воздух. Де Вальфон нахмурился и стиснул зубы, наблюдая жалкое шествие.
   – Так вот почему месье герцога называют крестным отцом мародерства! «Женщины, вино, добыча» – таков его военный девиз, – улыбаясь во весь рот, сказал Жак.
   – А у тебя какой девиз? Иной? – поинтересовался Генрик и поднял свой стакан за солдат, проходивших под ними. Через минуту он сухо добавил: – Теперь победа обеспечена! Длинноносый обхохочется.
   – Нам позарез нужны воины, – с холодной яростью произнес де Вальфон, – а они посылают этот сброд, толпу необученных мужиков во главе с пьяными хлыщами, которые позорят французский мундир, – он резко повернулся на каблуках и зашагал к ферме.
   – Тут явно не до смеха, месье Бофранше, – улыбнулся глазами Генрик.
   – Какой уж может быть смех, месье Баринский! – подхватил Жак, и оба впились глазами в выкатывающийся из-за поворота на дороге бесконечный обоз высоко нагруженных телег.
   – Быть может, мы слишком строги с нашими рядовыми, а, месье Бофранше?
   – Именно об этом я и подумал в тот миг, когда... – договорить он не успел: над их головами пронеслась пуля, краем едва задела лежавший между ними камень и со свистом пролетела к ферме. На секунду их лица окаменели, затем оба переглянулись и расхохотались.
   – Мы, видно, проделали столь долгий путь лишь для того, чтобы один из пьяных оборванцев Ришелье отправил нас преждевременно на свидание с Творцом.