Карпов Пимен. Пламень

   Но ярко горели светы и лампады. Ярко цветы цвели. И трепетал над жертвенником Дух. И странные лились неслышимые голоса небес…
   За хороводами, под волнами молодых берез, тонкие сомкнув закостенелые в огненном выгибе руки, стоял Феофан. Молчал, недвижимый.
   Но, видно, зажгла его уже красота. В душе его ароматы, росы, светы, шумы и шелесты цветов, видно, разлили' уже огонь жизни…
   Затрясся Феофан, увидев что-то непостижимое… Изо рта его кровавая захлехотала пена… А раскрытые до последнего предела глаза, разбрасывающие смертоносные молнии, новым засветились, небывалым от века огнем. Разгоралась душа и бушевала, как кровавая звезда в ночи. В свете ночи увидел Феофан живого, истекающего кровью Распятого, — Того, Кто нес и несет тяготу за зло мира…
   А может быть, не несет?.. Кто знает… Но если и несет, то почему же Распятый, а не Сущий?.. Почему Сущий отдал на пропятие Сына, а не Себя?.. — палило Феофана дальними черными молниями…
   Да, опалил Дух душу Феофана вечностью — солнцем Града. Положил на челе его роковой знак.
   Над ярким грозовым лесом кружились и кадили светом сонмы белоснежных крыл, бросая непостижный огонь в бездны. С вершин, качаемых белым ветром, падали дождем свежие лепестки.

IX

   С этой ночи рабочие подрядили злыдотников на зажигательную работу. И первым — Андрона-красносмертника (с Власьихой). Неизвестно откуда выискался тут безрукий инвалид (с рукой, оторванной, по видимости, на гедеоновской фабрике). Этого инвалида водрузил Андрон на тележку (обок с Власьихиными больными ребятами), точно знамя. Попер на базар в рабочий поселок канючить. А сама Власьиха двинула туда с сумками "по кускам"… Зажигало это базарную толпу не хуже любого горючего, почему работа и называлась зажигательной. Добро, хоть знали, что делали.
   Закрутилось Андроново колесо… Неведомые дали открылись. Молчаливо Андрон таскал тележку из поселка в поселок. И вокруг торжественной этой процессии вспыхивал фейерверк смеха, издевательств, проклятий и угроз «буржуям-костоглотам». Стража ловила смельчаков — не переловила. Грозными грохотал ропот толпы раскатами.
   И тогда-то встали друг против друга два враждебных стана — рабочих-ушкуйников и «буржуев-деролупов». Точно раскололся надвое шар земной. И впрямь:
   обыскались умники-доброхоты с планами переделки этого мира, завоевания (веси) подземной и неба. Все, кого обидела жизнь, — кололи шар земли. В заграничных странах будто бы давно уже шла подземная работа. А в России спали. Но теперь пробудились. Каждый из бедняков-пролетаристов пойдет на штурм звезд и луны, ринется в смертный, последний бой за свободу. Чтоб сокрушить старый мир, а новый построить, так говорил Андрон.
   Накачивали доброхоты толпу голодных и обездоленных. И раскачка шла из конца в конец, точно буря на море.
   Свалка смертельная подымалась теперь уже в сердцах людей — в трущобах, более страшных, чем волчьи ямы.

* * *

   В пророческую ночь предопределений, чтоб испытать сердца живых на огне вечности и призвать ветр — в свете звездных крыл, в звоне цветов, залитый извечным огнем, восходил неприступный Крутогоров на скалу. Открывал сердце и свет свой навстречу тайнам. Простерев руки, кликал грозы, и бури, и знаки вещих преображений.
   И страшный лик Крутогорова, преобразившись, — излучал все светы, все сокровенные земли, ее тайны и чуда…
   И вот, увидели духи светлую душу недр: человека в вещем преображении, с сердцем пророческим и непостижным, с глазами — провалами в бездны, какие не ведало и небо…
   И самое страшное, что постигли духи, и самое неприступное, что им открылось в мирах, — было: сердце человека, вещая его загадка…
   — Благодарю тебя, Великий Дух! — воззвал Крутогоров в смятенном огне и свете. — Благодарю за то, что излучил свет свой земле… свет звездный… И почерпнул от света земли… Горите в неприступном моем излучении, братья мои!.. — обращал пророк лик свой в огне к поверженным ниц толпам. — Пейте от истоков вечности!.. Бодрствуйте в извечном свете… Вот — истина.
   Великая гроза была в бесплотном огне излучений. И от лика Крутогорова стрелы исходили, пронзовывая тьму. Купались стрелы в тайнах звездных. В стрелах огнепалимых сгорало лицо песнопевца-провидца. И за грозами, кровью опаленная, огненными бурями и светом, что излучала преображенная душа земли, — открывалась горняя горней Тайны неба, — с тайной земли сплетаясь, цвела бесплотным неприступным чудом.
   В голубом огне, мужики, обрадованные рабочие, за грозно-исступленным Крутогоровым, за окровавленным, опаленным Феофаном, за змеистыми упругими девственными духинями (целуя их в грудь и уста кроваво) — уносились в горнюю света и откровений огненным вихрем… И победные падали клики их, словно всепожирающие языки огня:
   — Сердце в ночи! Праздников праздник!.. Гори, сердце!.. Гори, душа!.. Славься, земля!..
   — Ох, молодость, жизнь вешняя!.. Ох, огонь!.. Ой, утешь, дух! Разутешь!
   — Срази!.. Попали!.. Воскреси!..
   — Ох, цвети солнце полуночное!..
   — Радость!.. Радованье!
   — Благодать!..
   — Звездосиянье! Свет незакатный!..
   В сердце Крутогорова открывались непостижные бездны без предела, древний, доначальный хаос и надмирный огонь, попаляющий цветы и солнца…
   О, хаос! О, надмирный огонь сердец! О, ночь, бездонная и страшная ночь, не затемненная светом звезд и солнц!.. О, бездны без предела! О, горний свет!
   За бездонными пропастями пребываешь ты, о огонь надмирный. И, воистину, ужасно — дума о тебе. Ибо, ты — то, чему нет постижения, но отчего помрачается ум, слепнет зрение и глохнет слух…
   Бесчисленные звезды солнца — это одинокие костры в провале-пустыне. Настанет час, и надмирный огонь до последнего луча выпьет свет из них. И бездны поглотят холодные тела солнц… Ибо нет предела жажде надмирного огня, как нет предела холоду и всеистребляемости бездн.
   О, зачем свет горний не жаждет тела, а только духа?! О, зачем огонь надмирный не попаляет холодные, черные бездны, а только — светы и солнца?!
   Но благословенны сердца — цветы надмирного огня и Вечности!.. Благословенны ночи — зори черного света и земли!..

X

   С вечери причастники Пламени, осыпанные цветами и ведовским отмеченные знаком, огненной грозой двинулись к озеру в лесную моленную Поликарпа.
   В дороге чернец и подхалюза Вячеслав, отделившись от громады, юркнули незаметно в темную хвою — следить за ушедшими в горы пламенниками.
   Но злыдота, спохватившись вдруг, догнала Вячеслава.
   — Пушша глазу берегли мы Маррею… — наступая на него, свирепо хрипел Козьма-скопец: — А ты сховал яе?.. Куда ты сманил яе от Поликарпа?
   А худая какая-то, костлявая, с горящими глазами старуха, вцепившись крючками-пальцами в грудь чернеца, шамкая, грызла его:
   — Ты шманил Марею!.. Ницый! Джуши тваей до-тляжушь!..
   — Я ничего… я так, — заюлил Вячеслав, хватаясь за рыжую косичку, — Не лайся, старушка ты Божия… Дух живет, где хощет…
   — Где Мария?.. — подступил к нему Феофан, жуткий, угрозный. — Не скажешь-не уйдешь отсюда-Неожиданно вынырнувший откуда-то поп Михаиле подскочил к Вячеславу, зашептал ему что-то на ухо торопливо, приседая и поглядывая то на злыдоту, то на Феофана. Как будто собирался открыть нечто, да боялся, поймут ли.
   Но Вячеслав, узким ощупав, ницым взглядом суетливого белобрысого попа и прислушавшись чутко к жуткому, многоговорящему молчанию Феофана, смекнул, в чем дело.
   — Слыхали… ать?.. — заблеял он. как-то извнутри, увиваясь вокруг злыдоты. — Голова-то сам перешел в Пламень теперь… Потому — знак увидел… А Марию — ведь ее батька сам продавал Гедеонову за рупь-целковый… А теперь на меня кричит… А все оттого, что изменил вам!..
   — Брешешь, бесстыжая твоя харя!.. — забушевала злыдота. — Рра-зор-вем!..
   — Я ничего… Я так… — съежился чернец. — Сами у него спросите.

* * *

   Поднялась злыдота на дыбушки. Загудела. Ничего не разобрать. Только видно, как Феофана облепила гудящая саранча. Мужики, бабы, старики рвут на нем подрясник. Трясут его с оскаленными скрежещущими зубами и налившимися кровью глазами. Заклинают и грозят. А Феофан угрозно-жутким отвечает многоговорящим молчанием.
   — А-а-а!.. — беснуется злыдота. — Дык ето стало-ть, усе — правда?.. Ты — изменник? В Пламень перешел?.. Увидел знак и впрямь?!
   Но молчит Феофан. Недвижимым глядит в бездну ночи отверженным взором, вея на мир страшными грозами опаленной своей души.
   Злыдота, сломленная, обезоруженная и разбитая, медленно и понуро отходит от своего владыки.
   И только пытает издали его истошно, глухо:
   — Значит, видел?.. Глухо же Феофан гремит:
   — Окаянные! А вы разве не видели?.. Злыдоту охватывает жуть… Козьма-скопец в смятении и ужасе, вихляя кривыми вывороченными ногами, бежит по дороге к озеру. За ним — другие. Костлявая горбатая старуха, скрючившись, догоняет чернеца. Разрывает ему подрясник. Шамкает хрипло:
   — Джуши догляжушь! Никому не поверю, покеда шама не увижу жнак!.. Нехай видють жнак уше, либо нихто!..
   Прорычала на чернеца свирепо. Высохшим кулаком на него замахнулась. Но не достала и шлепнулась наземь.

* * *

   У озера громада разбрелась по лесным тропам. Козьма-скопец, отойдя от злыдоты, понуро плетшейся в горы, долгим окинул ее невидным взглядом. Гаркнул свирепо:
   — А в ельник?.. За составом, скыть?..
   Но никто не шел в темный ельник. Жуткое что-то носилось про этот ельник.
   Козьма пошел один.
   С чадной, тлеющей тускло головешкой ползал Козьма-скопец на четвереньках под темным сплошным навесом хвои. Копал какие-то коренья. Собирал травы.
   А за ним следил Вячеслав тайком, из-за еловых лап.
   Только что вырвал Козьма ночной серый папоротник, как чернец, подскочив внезапно, зашипел:
   — Брось, шкопец проклятый… скорей брось, а то…
   — Што?.. — поднял желтое свое печеное лицо Козьма на багровый свет головни. — Тяготу приймашь?.. Што ль?.. Ну, хучь ты со мною:.. А то, скыть, гады!.. Яду им, а не составу!..
   — Брось цвет Тьмянаго!.. — колотился Вячеслав, хватаясь за грудь и крутя головой шибко. — Через него — я Тьмянаго узнал!.. Понимаешь?.. Бро-сь!.. А то убью!.. — взмахнул он ножом.
   Козьма молчал, дикими воззрившись на чернеца осовелыми глазами. Но вдруг, распахнув куцынку, подставил Вячеславу грудь.
   — Шты-рха-й!.. Божья печать на мне… я, скыть, духом живу… А духа не убьешь!.. Что-о?.. Ну, штырхай!.. — напирал он на чернеца.
   Полоснул тот ножом Козьму. Кровь хлынула из черной раны огненной струёй. Залила грудь Козьмы, белую его дерюжную рубаху.
   Но устоял на ногах Козьма.
   — А-а, шкопец проклятый!.. — ревел Вячеслав. — Тебе Марию?.. Я тебе укажу Марию такую, што ты и ноги вытянешь!.. Я тебя проучу, как топить меня… Говори, обещаешь отравить Крутогорова?.. Ать?.. Обещаешь?..
   — Што?.. — скалил зубы Козьма-скопец. — Отруить?.. Хоть переруби меня напополам — не трону Крутогорова… А скорей тебя сызъяню…
   — Храбер ты, брат… — прогнусил чернец. — Ну да недаром я караулил тебя…
   С размаху пырнул концом в пузо Козьме-скопцу. А тот, шатаясь, достал из-за пазухи пук свежей какой-то травы. Выжав из нее сок, залил рану. Кровь утихла.
   Оторопел Вячеслав. Не впервой ему приходилось работать ножом. Козьму он хватил со всей руки. А и с ног не сбил.
   — Не убьешь, говорю… Потому — состав… — хрипел Козьма. — Жисть — дли тяготы нужна… Феофана знаешь?.. Вжо две тыщи лет живет. А все для тяготы… Ба-ют, за смертью, тожеть тягота — вад… Дык рази вад сустаит супротив мук от духа што, скыть?.. А Крутогорова за што ты хочешь труить?.. — пытал он.
   — Я ничего… Я так… — лебезил уже следопыт, сжимаясь. — Составцу бы мне… Дяденька?.. Ать?..
   — Што ш, изволь… — засунул за пазуху Козьма руки. — Бох хучь и выдумал смерть, штоб избавлять людей от тяготы, а себя от стыду, дык рази мы не сумеем смерть победить?! Загартуем все составом… Нихто не будет умирать ужо… Денно и нощно будут печь Боха-то — тяготою… Ну, Бох и сдастса!..
   — Ать?.. — отскочил Вячеслав, увидев в руках Козьмы какие-то белые лезвия. — Што это?..
   — Ложись, говорю!.. — сердито гукнул Козьма. — Сперва большую царскую печать прими… А там тяготу примешь… Ну, и составу, скыть, дам от смерти…
   — Ага! Знаю, какую печать… Нет, дяденька… Я еще к девчонкам похожу… Люблю, што ж!.. Дух живет, где хо-щет…

* * *

   Захохотал лихо, свистнул и трепанул Вячеслав, залихватски подхватывая полы:

 
Поставлю д' я келью
Под елью!
Стану д' я в той келье спасаться…
Кривому-слепому поклоняться!..
Штоб меня девки любили…
Молоды д' молодки хвалили!..
 

   — Тьфу!.. Псюгань!.. Песье мясо!.. — харкнул ему в свиные глаза Козьма-скопец.
   И, выбравшись из-под хвои, глубоким липовым логом зашагал в Поликарпову моленную, что над озером.

XI

   А Вячеслав заросшими перепутанными тропами двинулся через парк в непролазные надозерные заросли. Там облавой рыскала за жуткой, смятенной Людой гедеоновская челядь: стараясь для Гедеонова.
   Шел чернец, крадучись и озираясь. У старой запущенной беседки вскрики раздались вдруг, шепоты и шорохи — прилег чернец к земле грудью. Замер.
   В цепком кизеле, согнувшись, подполз к беседке. Заглянул в щель. Сердце его сладко и тревожно затохало.
   У двери стояли, склонив головы и отвернув в темноте друг от друга лица, Гедеонов и Тамара.
   Тамара, задыхаясь, говорила глухо и больно:
   — Я же твоя дочь… Или мне лгали, что я дочь твоя?..
   — Ты… любишь?.. — пытал ее Гедеонов, гнусавым своим голосом забираясь ей в сердце. — Говори! Хлыста-то этого?..
   — Я пропала!.. Пропала!.. — ломала руки Тамара.
   — Как же мне не сойти после этого с ума? — злобно крутил головой Гедеонов. — Я хотел только через тебя… добиться одной цели… А вышло, что цели не достиг… А ты втюрилась… И в кого же?.. В хлыста! Черт ли в нем…
   Стонала Тамара с плачем и безнадежной болью в голосе.
   — Ведь ты ж отец мой?.. Или ты не отец мой?.. А Гедеонов, близко-близко подведши узкие свои щелки к заплаканным глазам Тамары, гнусил в темноте горячо, страстно, прерывисто:
   — Ты — моя дочь… это верно!.. Ну, так что ж?.. Уж если кому пользоваться тобою, Тамара, так мне… твоему отцу… моя дочь, а делить ложе с нею будет другой!.. Какой абсурд!.. Да и своя кровь — горячей!..
   За кизелом, притаив дух, то прикладывая ладони к ушам, то выпячивая длинную козюличью шею, ерзал Вячеслав грудью по траве, мокрой от росы. Мутным глядел блудливым глазом. Слушал, причмокивая:
   — И и-х, вон оно что!.. дух живет, где хощет… И и-х, а. ведь он повалит ее сейчас…
   И ждал, потирая блудливо руки, дрожа. Но на крутосклоне, откуда лились огни дворца, рассыпались вдруг визгливые крики и смех: толпа девиц спускалась по аллее вниз. Быстро выскочив из беседки, е досады сломав хлыст, пошел Гедеонов.
   Пригинаясь, навстречу толпе пошел.
   А Вячеслав, затрусившись, боясь, как бы его не увидели, пополз на брюхе в кизелову гущирь. Выждав же, пока ушла Тамара, встал. Перелез через ограду. Вытер изгрязненный подрясник, махнул в колдовской надозерный бор — выслеживать Людмилу.
   В бору мужики, рабочие, девы, духини, собравшись, гадали на венках.

* * *

   Завидев Вячеслава, буйная и гадливая злыдота шквалом на него кинулась. Захлестнула его. В жуткую погрузила волну.
   — Следопыт!.. Следопыт!.. — шарахались девушки. — Неспроста он тут…
   — Ах ты, ранджега чертова, лярва!.. — напустилась на чернеца злыдота. — На хитриши бьешь?.. Рассорить нас хочешь?.. Брешешь, Хрида приблудная, стерва, за голову свово мы в огонь пойдем!.. А тебя проучим, курвель, домушник, разорвем!.. Аде Марья?.. Рразорве-м, коли так…
   — Я ничего… — бормотал Вячеслав, пугливо озираясь. — Ей-богу ж, всю зиму Марию гоняли стражники, потому как без пачпорта она… Может, и смерзла где…
   Лебезил и, разглядывая исподтишка духинь, дрожал больной дрожью: в хороводе гибкая извивалась вещая Люда. Здесь ли челядь? Поможет ли она следопыту схватить ту, за которой годы слежено?
   — Маррею нам!.. — ревела злыдота. — Не уйдешь, оглоед чертов…
   — Бросьте!.. Ну его к черту… — вмешались мужики. — Охота связываться? Сходитесь в хороводы… Зачинайте песни!
   — А и то!
   Девушки взялись за руки. В плавном поплыли, шевелящемся плясе.
   — Ой, девки, люли! И молодки, люди! А как старые чертовки — да вперед загули! — понесся чернец.
   Грозно как-то и зловеще выгибалась Люда — строгая, молчаливая и неприступная. В ночных недвижных русалочьих глазах ее держались ужас и тайна.
   Но хоть и скрывала Люда что-то от мира и даже от себя — следопыт знал, отчего была она молчалива и ходила с ужасом в недвижных бездонных глазах.
   — Ага… Притихла… — втягивал он в плечи острую свою рожу. — Погоди… не то еще будет… это еще цветки…

* * *

   Качалось под вздохами ветра и пенилось лунное озеро. Молодые серебристые ивы, вскидывая косы-ветви, точно девушки на заре, вздыхали радостно и протяжно. Над волнами плыл нырявший в облаках месяц, сыпля белое золото.
   Хороводы, выглянув из-под шелома сосен, хлынули шалым прибоем к волнам. Лунный огонь ударил в хохочущие лица девушек. У волн духини завивали венки.
   Мужики и рабочие, ввалившись в качавшиеся на волнах лодки, пустились по рябому серебролунному озеру. Раздольную грянули песню, старую:

 
За рекою огонь горит,
А все чернобылье.
Ой ладо, ой ладо,
Ой ладотеньки,
А все чернобылье.
 

   Звонкие и хрупкие девушки, дрогнув, подхватили c берега:

 
Да куют тамо кузнечики,
А все молодые.
Ой ладо, ой ладо,
Ой ладотеньки,
А все молодые…
 

* * *

   Гадали на тельниках. У березы, купающей гибкую свою верхушку в волнах, на устланном коврами цветов откосе, духини и девушки, короткие расстегнув кофточки и обнажив молодые, крепкие, белеющие как мрамор груди, снимали и вплетали в ветви тельники. Клали перед ними по поклону. Поцеловавшись, обменивались тельниками. И, сбросив с себя одежды, упругие, радостные, сцепившись за руки, смеясь и крича, дикой кидались ватагой в бурливые волны.
   Над жутко-темными, с серебряной чешуей волнами, изломленная, бушевала и вскидывала гибкими руками Люда. В неизбывной тревоге маялась и никла гордой, увитой тяжелыми золотыми жгутами головой… А в сердце ее черные вихри крутились, грозя и паля, зловещие зовы, мольбы и проклятия: Крутогоров.
   — А-ах!.. — тошновала она и билась о волны, и грозила: — Дайте мне его!.. Я разорву его!.. Крутогорова… А-ах, да разрушу ж я его, проклятого…
   Вячеслав, присев за ивняком, не сводил раскосых глаз с ее круглых, как гранаты, огненно-белых, с розовыми сосцами грудей, стройных ног и точеного живота. Но не шевелился, часто дрожа холодной больной дрожью: Люда, сеявшая вокруг себя ужас и пытки, страшна была ему, как смерть.

XII

   В Купалову ночь в ветхой лесной моленной шабашили лесовики. В старой языческой роще Поликарпа, над озером — любо было шабашить отверженцам.
   …Неистовствовала душная летняя ночь.
   Косая плетневая хибарка набита была битком. Красносмертники, злыдота, бродяги, бобыли, побиралы, ехи, кликуши, блудницы и ведьмы носились и лютовали, словно черти. Под бревенчатым шершавым потолком сплошной стоял гул.
   В красном куту, взобравшись на лавку, гнусил, словно безносая прогнившая потаскушка, измотавшийся сиплый Вячеслав:
   — Смерть живоглоту!.. Ать?.. А и насолил же я ему!.. — хихикал он гнусно. — Гедеонову-то!.. Как же! Проведал это я… какая-то девчонка взята им была… на ночь… Смекнул я, что спасти можно девчонку… Ти-шочком да таечком — к лакеям… те бай-дужи… А я возьми да и выведи ее из дворца-то… Што ж вы думаете?.. Узнал, пес!.. Убить меня теперь собирается… Понимашь?..
   (Но это была не девчонка, а Неонила.) Тонкий гнусавый голос его дребезжал и кололся в безудержном плясе и гуке. Какой-то грузный обормот, развалившись на скамье, тыкал себя в пузо и грохотал:

 
Ажанили, ажанили,
Ай, на бабе, на Нениле!..
 

   — Эй!.. бесстыжая харя… — гукали на следопыта злыдотники. — Замолчи!.. А то — разнесем!.. Знаем мы, как ты спасал девчонку…
   Дрожала моленная от гула и топора. Неистовые пляски живота в гудящий сливались, огненный клубок.
   В блудливое, дрожавшее больной дрожью тело Вячеслава огнем вливалась смерть. Одурманивала его… Над ним бело-розовая извивалась, вишнегубая Неонила, дыша на него горячо и часто.
   Но только что Вячеслав, осмелев, схватил ее, как на него гуртом наскочила злыдота.
   — Шкада проклятый!.. — царапались бабы, — И тут шкадить?..
   Вячеслав, отбиваясь от баб, крутился и юлил около Неонилы. Подмигивал ей:
   — Ну как твой лесовик?.. Поликарп? Берегись, девка, Андрон точит на тебя ножик… А Людмила где?.. Не скажешь по секрету?.. Чтой-то нету ее… Ушла, знать…
   Неонила молчала. Но, вскинув васильковые, открытые свои глаза, лихо тряхнула золотыми кудряшками.
   — Кого хочу, того люблю. Андрон мне не указ!.. Гуляй, знай!..
   — Сердцо мое!.. Хо-хо! — лихачом подвернувшись, подхватывал ее на руки вихревой, гривастый слепец-лесовик. — Обожми! Хо! Ты — жена моя… А Мария-дева от духа… Скоро, скоро увидим деву…
   Шевелил серыми, нависшими над черными глазницами, как лес, бровями. Пурговую вскидывал, лохматую гриву, носясь с Неонилою в круговом плясе…

* * *

   Тряслась хибарка. Перед окнами суровым и темным шумом шумели старые, побитые грозами березы. За ними медленно, словно нехотя, в темноте ворчал дальний гром. В лесу росла и надвигалась гроза.
   В тесной толпе, смешавшись с зипунами и кожухами, от страха пригнув голову, юлил Вячеслав юлой. Подслушивал мужиков да мотал себе на ус.
   — Ну, што нам с тобой делать? — стискивали его мужики: — Говори, змеево ты семя…
   — Какой энто змей? — фыркал Вячеслав, крутясь волчком и за белесыми ресницами пряча ницые глаза: — Я - за вас же… А вы не соображаете этого?..
   — Каккой ента змей!.. — кривлялись мужики. — Быт-то не знает, што… Гедевонов — от змея?..
   — Как так? — прыгал чернец.
   — А так. Матка евонная подкинута была старому барину… А как выросла — с змеем спуталась… От змея и родила Гедевонова-то… Ведь он твой батька?.. Бытто не знаешь!..
   Кружились духини. В окна, вперемешку, били протяжные колдовские шумы берез, острый кровавый свет молний и гул отдаленного грома. Находила гроза.
   Засокотал дух.
   С ревом и свистом громада понеслась вкруг стола. А на столе вдруг, вскочив, выпрямилась во весь рост тонкая стройная девушка, с головы до ног завернутая в белые покрывала, страстно облегавшие молодое вздрагивающее тело…
   Увидев чистую, пали лесовики перед ней ниц в жутком, внезапном наступившем молчании.
   Поцеловал стопу ее Поликарп. И покрывала упали вдруг с ее плеч, как жемчужная пена…
   Вспыхнула чистая заревом наготы своей и бездонного, извнутри светящегося взгляда. Над беснующейся, гудящей громадой затрепетала с благословляющими белыми нежными руками и черными кольцами волос, скатывающимися по розовой тугой груди. Знойное девичье тело ослепляло, как молния. Било в глаза нестерпимым огнем…
   Радостное что-то и жуткое запела громада. И, крепко и тесно сомкнувшись, огненным понеслась вокруг девушки колесом…
   В свирепом реве и визге духини и ехи сбрасывали с себя одежды. В плясе кидались на кормчих. И, сжигая их огнем страстей, обвивались горячими потными руками и ногами. Гикали исступленно. Кроваво целовались, впиваясь острыми зубами в щеки и губы мужиков…
   Перед девушкой зажглись вдруг свечи. Огненное тело закровавилось. Озарилось все до последней тени. Даже те, что, забившись в далекий угол, не разглядели сперва девушки хорошо за сумраком, теперь увидели ее всю, ярко освещенную, и узнали.
   Ахнул Козьма: "Мария!"

* * *

   Знать, недаром устрял за Козьмою и пролез в корабль Поликарпа следопыт. Псу нужна Мария. Несдобровать ей теперь. Утащит ее следопыт опять к живоглоту. Пронюхает же, дьяволово отродье?! Надо спасать Марию. А то осквернят живоглоты.
   Но только что Козьма, пробившись к столу, протянул навстречу Марии руки, как лесовики, схватив его за шиворот, отбросили к порогу. Со зла и боли, разбил Козьма ямошником окно, впился кому-то зубами в ягодицы, опрокинул на себя скамью…
   Воздев перед Марией руки, величаво и жутко громада загудела:
   — Ра-аду-й-ся… де-во Марие… Радуйся, Чи-и-ст-ая…
   Потушили свечи. Оставили только лампаду. Трепетно подняв руки, опустила их над громадой Мария.
   Подошел к столу, дрожа, ощупью, Поликарп. Шершавыми скользнул пальцами по атласистому телу девушки. Приник к ногам ее страстными обнесенными вьюгой седых волос, огненными губами.
   За Поликарпом пошла и громада, припадая к ногам Марии страстно. И когда подошли последние — погас огонь.
   В темноте разразились нечеловеческие рычания. Толпа заметалась люто, закрутилась по моленной, заслоняя окна, чуть маячившие в стенах. Ехи и духини падали уже наземь, визжа и крича зно-диким криком.
   Ударила молния, страшным алым огнем облив все так же стройно, веще и неподвижно, как изваяние, стоявшую на столе Марию.
   В хлынувшей за молнией темноте ухнул гром, точно земля провалилась в тартарары. А над ударом взвеялись черным крылом вопли лесного сладострастия, огня и мук.
   Очумелый Вячеслав, прыгая по горячим потным телам, нащупал в темноте стол. Волосатыми обхватил, холодными руками ноги Марии, скуля тонко и нудно кошачьим своим голосом:
   — Уходи, Мария!.. Вишь, какой тут ад?.. Уходи!.. Ать?.. Со мною!.. В лес!.. Тут — ад!