Карпов Пимен. Пламень

   — Что ж вы нэфэвэт?.. — усталые, ворочали белками палачи-черкесы. — Мы устэл… Рэвэт, чорты!..
   Но мужики молча лежали. Только жилы их передергивались смертно.
   — Нэ ре-вэ-ть?!
   Рассвирепевшие, озверевшие черкесы забивали им в пятки гвозди. Концами кинжалов вырезали на спинах кресты. А горячую, бьющую ключом кровь затаптывали пеплом, битым стеклом и солью…
   — Теперь-то вы у меня не зафордыбачите, мать бы… — топал тряскими ногами Гедеонов.
   В застенке Гедеонов теперь дневал и ночевал. Самолично рубил мужиков нагайкой с железным наконечником. А изрубленное тело заливал известью и рассолом…
   Красивых и статных, поставив на раскаленную добела, шипящую сковородку, дыбила челядь, приговаривая:
   — Вы пригожи? Хороши, сахары-медовичи!.. Господ бить нам раете, а сами ж в господа… норовите попасть… Статочное ли дело?.. Это только господам милостивым полагается красота… А мы не имеем никакой полной правы…
   — Ве-р. — но!.. Дыби их, мать бы… Я царь ваш и Бог… Я не по-позволю… Не позволю красивых рож носить, да еще ра-ба-м!.. — обдавал мужиков Гедеонов пеной, пьяный от пыток.
   И распинал их на дереве, едкой скручивая веревкой и рубя висячих железными прутьями, пока хватало сил…

Х

   В ночь пыток ладящий какой-то мужичишка в рваном кожухе и латаных, набайковых портах, подбежав вдруг к балкону, кинулся на Гедеонова с концом косы, обернутым в тряпку.
   У Гедеонова была только пробита шинель. А зато мужичишку черкесы, схватив, посадили на заостренную рогатину. Перебили ему суставы на руках и ногах и скрутили веревкой череп…
   Кровавая забила у мужика пена. Черная руда потекла из-под него по рогатине густыми запекшимися шматьями. Взбухли на висках и сделались черными жилы. Налившиеся сукровицей глаза полезли на лоб… А черкесы скручивали голову все крепче и крепче…
   Мужичонка уже хрипел смертным хрипом… Но крутить не переставали.
   Когда череп, не выдержав каната, затрещал, как разбитый горшок, разломился и серые вывалились из него окровавленные мозги, Гедеонов, ткнув сапогом в дымящуюся, кровавую чашу черепа, захлюпал:
   — Ну, чем он виноват?.. Подстрекли его… Он и пошел… Господи, прости ему… Не ведал бо, что творил…

* * *

   За ночь покончили черкесы с мужиками. А наутро сгоняли уже в застенок молодух и девушек…
   Лютой вламывались в мужичьи хаты ватагой, лезли на полати, гогоча, точно жеребцы:
   — Хады за нам!.. А то абажгэм!..
   Старики, забившись в угол, жуткий подымали вой. Острые, полосующие сердце крики вырывались из тесных хибарок, катились по улице диким клубом…
   В закоулках штырхали черкесы шашками девочек. И хрипели те, как затравленные, обезумевшие звери. Выпучив остеклененные глаза, хватались за концы шашек. Резали себе руки, груди, лица…
   Черкесы брали в охапку девочек, несли во дворец. Там Гедеонов пытал их кроваво.
   — Кр-ровушка!.. Кровушка-матушка…
   А челядь, согнав во двор и поделив молодух, скручивала их веревками да мучила.
   С балкона опьяневший, обезумевший от крови Гедеонов кричал своим алахорям, сжимая костлявые кулаки:
   — Я железное кольцо государства!.. Кого сожму- тому крышка!.. Вали в мою голову!..
   Скрученные веревками молодухи хрипели порванными глотками:
   — Будь про-клят!.. окаянный!.. Прр-клят!.. Проклят! Ха-ха-ха-а!..
   Но, опомнившись, дико, жутко водили побелевшими зрачками. Каялись, без надежды на прощение…
   — Согрешили… Про-сти-и…
   Гедеонов, хватаясь за живот, долгим закатывался, черным смехом, скалил гнилые свои, желтые зубы. Кивал головой черкесам.
   — Каково… А?.. Правоверные!.. Слышите, как поносят?.. Всыпать им по сто горячих!..
   И, засунув рукава, мочили в рассоле черкесы свои нагайки. Секли скрученных полуживых молодух медленно и дико. И не хрипели уже пытаемые. Но ревели, как прирезанные животные. Жилы их, взбухшие, черные, выбрасывали запекшуюся кровь горячими струями, обагряя сапоги черкесов…
   — До-вольно! — лениво махнув рукой, бросал Гедеонов с балкона. — Хорошего понемногу…

* * *

   В немом, неукротимом приливе гнева и ярости, мстя за поруганных отцов, матерей, братьев, сестер, дочерей, сыновей, жгли мужики, жгли помещичьи дома, дворы, гумна. Разоряли, крушили управы и суды: это был суд огнем над судами…
   Но переловил огненных судей Гедеонов.
   И нарядил свой суд…
   В душном темном застенке, за обмусленной старыми, рыжими кровями кривой дыбой, собирались вокруг связанных и сваленных в кучу мужиков суглобые молчаливые судьи: казачий полковник, приставы и гедеоновская челядь. Гедеонов, ерзая на дубовой скамье, мутясь от тоски и злобы, держал перед ними речь:
   — Итак, господа, разговор короток… Кто посягнул на священную… собственность, тому… мм… Так что этих вот эк-земпля-ров, — кивнул он на кучу мужиков, — придется отправить в места о-чень отдаленные… откуда вообще не возвращаются… Я настаиваю, го-спо-да, чтобы казнь была публичной, в поле… Для назидания, мать бы… Но вот вопрос, как казнить?.. По-моему, лучше всего — оттяпать головы! Нужна кровь… Может быть, господа, вам не по плечу кровь… Ну, а я не из таковских!
   — А я думаю, можно обойтись… без крови… Помилуйте, ваше превосходительство… — робко приподнимался полковник, — Европа и все такое… Вот виселица… Чего уж лучше! А то как бы в газеты не попало… Помилуйте, это в Китае там каком-нибудь… головы оттяпывают…
   — Эк, хватили!.. — захохотал Гедеонов хрипло. — Га-зеты!.. Да наплевать мне на всех газетных жидков!.. Оттяпать!.. — стукнул он кулаком по скамье.
   Полковник покряхтел, погромыхал шашкой и, тревожно озираясь, козырнул:
   — Не смею прекословить, ваше превосходительство…
   — То-то и оно-то… — буркнул Гедеонов сердито. Судьи поспешно и тревожно, точно за ними следил неведомый мститель, разошлись.

* * *

   Перед рассветом в поле ревели зловещие хриплые трубы. Из сел и деревень вываливали на острые обомшелые холмы пораженные немые толпы. Глядели на древнее каменистое поле…
   За старой разбойничьей дорогой, средь диких, отверженных, провалившихся могил удавленников, отцеубийц и колдуний сколочен был высокий, стесанный гладко помост…
   В белых саванах из потайных подвалов гедеоновской усадьбы к разрытому древнему отверженному кладбищу вели огненных судей, смертно поникших головами… За ними несли черные раскрытые гробы…
   На помосте исповедовал поп мужиков. Крестил их тяжелым железным крестом…
   Гремели гулкие мечи глухо. С плах катились, стуча по помосту, дымные окровавленные головы…
   Палачи, поскальзываясь на гладких, густо смоченных горячей кровью досках, подбирали трупы казненных мужиков торопливо тряскими руками… Клали в гробы…
   В жуткой предрассветной тишине, в зеленом луче затеплившейся зари опускали гробы в свежевырытые заклятые, отверженные могилы… И битый, красный, дикий кремень-суровец грохотал в гулкие пустые крыши, как вещий, роковой клич с того света.
   А угрозные немые толпы расходились по деревням, унося с собой смертную, священную месть…

XI

   В трупном смраде задыхалась полоненная Русь. Билась над одинокими могилами расстрелянных, обезглавленных и повешенных и маялась смертельно…
   А древние дикие поля строгой наполнялись, неслыханной тишиной. Немые и страшные отстаивались в обители Пламени голоса бурь.
   Грозно и жутко падал из старой башни темный, кровавый свет. Крутогоров бросал в мир вещие зовы ночи… Манимые грозными огнями, шли на крутую гору толпы гнева и ярости…
   Шли на судную ночь.
   Судною ночью, в маете, в смерче любви, страсти, ненависти и крови, встала перед Крутогоровым вещая Люда, словно из-под земли выросла. Дико звеня ножом, раскрыла синие свои бездны.
   — А я иду продаваться… Крутогоров!.. Я уже продалась — ты и не знаешь?.. Я — гулящая!.. Ну, кричи, убивай же меня!.. Вот нож.
   Но Крутогоров молчал. Ибо неведомо, молчаливо и страшно убил в сердце своем Люду. Похоронил навеки и безвозратно.
   — Ха-ха-а!.. — рыдала Люда, больно и настырно хватаясь за руки Крутогорова и падая перед ним на колени. — Все это я выдумала!.. Я люблю тебя, Крутогоров.
   Страшна любовь: ибо она мать ненависти и бурь. О любовь, любовь, не ты ли черными молниями проносишься над безднами, разрушая и сожигая мир? Не ты ли взрываешь на дне души хаос и смерть?.. Ибо Крутогоров проклял, вырвал из сердца Люду, огненную и кровавую свою любовь… Но и благословил ее?

* * *

   В судную же ночь Гедеонов, почуяв недоброе, отыскал в лесной черетняной хибарке Феофана. Выложил перед ним смрадную свою душу, жалуясь и скуля:
   — Душат, мать бы… Мертвецы. Покойники. Сволочи!.. Отправил я мужиков на тот свет немало… С кем не бывает?! Ну, а теперь они меня душат по ночам… Кровавые… Что делать, а?..
   И вдруг, выпрямившись, стукнул себя кулаком в грудь гулко.
   — Я железное кольцо государства! Какая тебе забота?.. Твори волю пославшего. Ты что скажешь, дядя, а?.. — подмигнул он гнусно Феофану, — скажи что-нибудь-ка.
   Но Феофан только покачал головой, глядя строго в ночную даль.
   От князя тьмы исходили законы, страшные тем, что они охраняли зло как некий запретный плод. А у людей, похитивших зло, страх кары телесной заслонял лютейшую кару духа.
   Законы делали сверхзло. Стало быть, Гедеонов должен был понести тяготу вдвойне. А он не только не понес тяготы, но — зло сделалось для него наслаждением, не страданием.
   — Молчишь?.. — затошновал и замаялся Гедеонов в смертельной нуде, заслышав странные отдаленные голоса. — Что это?.. А?.. Что это?..
   Глухо отозвался из сумрака Феофан:
   — Заступает судная ночь…
   — Какой же это суд?
   — Суд земли.
   — А я?.. — Гедеонов, вывернул ладони, согнув пальцы крючками и впился в Феофана колючим, едким взглядом. — Ведь я творил волю пославшего… И меня- судить?..
   — Поздно, — качнул головой Феофан.
   — Ой, ли? — подвел Гедеонов к глазам Феофана свои колкие глаза.
   Но вдруг отскочил назад: взгляд Феофана незримый горел голубым светом.
   — Светит! — в ужасе крутнул приплюснутой головой Гедеонов, вскинув костлявые свои руки, словно дьявол крылья. — А ведь он отверженец!.. Ведь он проклял все!..
   Может быть, Феофан, проклявший Сущего, теперь, заслышав голоса и знаки судной ночи, непостижные, невозможные, невидимые для взора, но видимые для духа бессмертного, принял и благословил свет и Сущего?
   До этого Феофан шел только за солнцем Града. А солнце Града не светило ни Богу, ни дьяволу. Ибо родилось оно от встречи доначального хаоса с творящим черным светом жизни, как от удара стали о кремень рождается огонь.
   — Ха-ха-ха!.. — откинув назад голову, затрясся Гедеонов медленно. — Он думает, я боюсь покойников!.. Гадо-та несчастная! Да знаешь ли ты, дохлая собака, на что я способен?! Не стереть в порошок могу я вас, дохлых, червивых крыс… Нет! Я могу вас жечь, варить в смоле… И буду варить в смоле, мать бы… Я буду четвертовать, колесовать… Ррубить — терзать-терзать-терзать!.. — хрипел он, дрожа и извиваясь. — Да!.. Губить проклятое стадо… гу-би-ть!.. Огнем, ядом, язвами, мечом!.. Все в прорву! В прорву! прорву.
   Рвал на себе погоны, сгибаясь в кольцо, словно гад. Гремел шашкой. Замахивался ею на Феофана…

* * *

   Вдруг в дверь хибарки глухие вломились красносмертники, злыдотники, побирайлы. Окружив Гедеонова грозным кольцом, зловеще и молчаливо навели на него свирепые свои, напохмуренные лица.
   — Кто это?.. А-а?: — ощерились они. — Говори!
   — Кто смеет спрашивать!.. — вытягивал вперед длинную, судорожно трясущуюся голову Гедеонов, гулко стуча себе кулаком в грудь. — Меня, Гедеонова?..
   — Молчи, елазука проклятый, змей-горыныч… — ворчали мужики люто. — Погоди, выведем мы тебя на точек…
   — Да вы знаете ли, сиволапые черти, кто я! — юлил Гедеонов и грыз себе руки. Глухо смыкалась толпа.
   — Ну, говори, кто.
   — Конечно, нам нечего ссориться… — подкатывался уже мелким бесом к мужикам, хихикая, Гедеонов, — это не важно, в сущности, что я генерал… Что сам царь удостоил меня своей благодарности… Это не важно, мать бы… Я простой!.. я и мужиков люблю… Ей-богу… Все мы, слуги царские, должны любить мужиков… Потому что их больше ста миллионов… И армия наша — кто же это, как не мужики?.. Кто охраняет нас и кормит, как не они же?
   — То-то оно-то… — зловеще скалила зубы злыдо-та. — А земли дали кормильцам-то этим да хранителям много?.. Отвели глаза нашему брату Государственной Думой этой самой… Жулики жуликов поскликали… За жидов там распинаются, да за Поляков, а мы как жили без земли, да так и остались.
   Заплясал Гедеонов, зашелся в долгом злорадном хохоте.
   — Да ведь это ваши ж печальники!.. Ха-ха!.. Ай да Мужички!.. Удружили, нечего сказать?.. Вот что… — кивнул он головой. — Не видать вам земли, как своих ушей… А вешать и расстреливать вас будут за первый сорт.
   — Это еще бабушка надвое гадала… — ухмыльнулись бородачи едко. — Теперь-то вы держите землю, да плахуете нас… А что тады-то запоете? Как японцы с немцами али китайцы пойдут на Рассею? Да запасных ежели тронут?.. Будет буча… буза… Бу-дет!
   — Фю! — свистнул Гедеонов и захохотал лихим, гнусавым хохотом, — забротают голубчиков — и не пикнете!
   — Не дадите земли — погибнет Рассея!
   — Враки! — фыркал Гедеонов.
   — Погибнет! Чтоб провалиться — погибнет! Туда ей и дорога! Коли земли не дают мужикам?.. Да и лучше с немцами жить, чем с вами… Немцы, по крайности, ученые: земли дадут.
   Гедеонов, присев, хихикнул в нос. Подмигнул Феофану, строго молчащему в углу.
   — На что им земля?.. Три аршина достаточно, чтоб закопать, когда повесят… Вот, меня ругают, душегуб, то да се… А я справедливость люблю… В тебе горит… священный, так сказать, огонь?.. Ну, так нужно потушить его, мать бы… Чтоб все равны были!..
   В сумеречной, странной тишине подступали к нему мужики вплоть, тряся бородами.
   — Молчи-и… душегуб окаянный… Головоруб… А то прикончим… Нехай тады нас вешают… Али голову отрубают…
   — Не… подсту-пать!.. — хрипел, точно зверь, Гедеонов, выхватывая шашку.
   Молчаливо и грозно толпа ринулась на него стеной. Но, сгибаясь, словно гад, бросился Гедеонов клубком. в слюдяное, ветхое окно. Шмыгнул за хибаркой в ельник. Загрохотал по отвесным каменьям под обрыв.
   — А-сп-и-д!.. — смятенно гудела толпа вслед. В тесной глубокой расщелине, забившись в колючий глухой терновник, лежал Гедеонов, грудью к земле, не дыша.
   Над ним вещие проносились голоса судной ночи…

XII

   В ночи шелесты и запахи цветов и трав, шумы и всплески волн перемешивались с синим светом и чарами сумрака.
   Златокрылая выплывала ладья с белыми ангелами. Сладко и нежно сыпались, словно жемчуга, светлые искры струн…
   Пели ангелы. А из священных рощ с зажженными свечами выходили сыны земли: чистые сердцем, песнопевцы-поэты, труженики-пахари.
   На лазурных волнах качалась, словно лебедь, златокрылая ладья. Ангелы сплетались с хороводами. Сады заливал нежный голубо-алый свет…
   В тесной же, черной расщелине маялся Гедеонов. Прятал от света лицо. Скрежетал зубами.
   Зависть лютая жгла. Не было сил изничтожить сынов земли. Непонятны и далеки были любовь, красота… но если б и понятны они были Гедеонову — сердце его не обрадовалось бы чуждой, не им добытой красоте. Оттого-то его и берет нескончаемая, гложущая зависть и жуть…
   Только сничтожив чистых сердцем, и с ними — красоту, любовь, свет, утолишь зависть… Но нет сил!
   А песни расцветали незримыми белыми цветами…
   Сладкой плыли голубой волной. Переплескивались с листвою сада…
   Отверзалась горняя. И алые распускались за лазурным заливом цветы, цветы земли. И белокрылые ангелы собирали их к пресветлому Престолу…
   От усыпанного цветами и обрызганного росами берега шла до Престола лестница Света. Над лазурным тихим заливом, словно светлые стрелы солнца, подымались и опускались херувимы — словно светлые стрелы солнца…
   Качаясь и кропя росой, сплошным пел, темным шумом величественную светлую песнь лес. Перед лестницей света, замирая в священном трепете, смыкались хороводы…

* * *

   Крутогоров, в белых льняных одеждах, грозно-исступленный, молнийный, взойдя на лестницу Света, обнажил свое, опаленное черным огнем, сердце. Кликнул над цветным долом клич:
   — Братья! От исхода" земли не знал человек огня жизни… Даже Единородный Сын Божий не был огненным, но — холодным… А как жаждал Он Огня!.. Братья!.. Огонь низвел я на землю. Небо и землю слил в солнце Града… Горите! Цветите!
   Жуток и страшен был лик Крутогорова, сына Солнца, искаженный нечеловеческой пыткой огня. А отвержейный, расширенный взор иным горел, потусторонним светом.
   — И ненавидьте, братья мои, чтобы любить!.. — гремел он над цветным домом. — Не у вас ли землю отняли — родимую мать?.. И душат — не вас ли?.. Братья! Нет любви без ненависти!.. К гневу зову я вас!.. Вставайте! Се, творю суд: двуногим зверям с их логовищем — городом — смерть! Приблизился час… Ко мне, грозы и бури!.. Ко мне, огонь!..
   — Сме-рть!.. — протяжно и глухо грохотали толпы мужиков.
   — Клянитесь!.. Клянитесь, что отымете у двуногих землю — родимую мать! — взывал Крутогоров. — Поклянитесь, что заживете жизнью свободной и светлой.
   Гремели жутко и веще толпы, подняв тысячи рук:
   — Кляне-мся!.. Сме-рть кровопийцам… Клянемся:
   отымем!.. Близок час. Восстанем за свободу!.. За землю и волю!..
   Согнувшись, словно служило, люто крутил головой в терновнике Гедеонов. В сердце его лютая была тьма. И гложущая зависть, и смрад. Не изничтожить чистых сердцем. Не осквернить непонятной красоты и любви. Не загасить света… Осторожно, на цыпочках, кривыми путаясь в колком терновнике тряскими ногами, заковылял он в глубь расщелины — чтоб не увидели его да не подумали, будто красотой пленился и он.
   Перед глазами мелькнул вдруг стройный девичий стан… Гедеонов оглядел девушку жадно. А та, застыв, как вкопанная, схватила себя за косы, заметалась.
   — Ха-ха… Ра-дость?.. 0-х!.. Пытайте!.. Тошно мне от благодати… Мучьте!..
   Голос низкий, недевичий ударил по темному сердцу Гедеонова. Это был голос кликуши, тонкий стан, выгибаясь, манил, как драгоценный сосуд. Откинутая назад голова с черными качающимися кольцами волос, высокая под полотном острая грудь, плечи — тянули к себе неудержимо Гедеонова… Трясясь и шатаясь от похоти, словно пьяный, подошел он к девушке. Костлявыми обхватил ее, крепкими руками. Сжал ее всю так, что кости ее захрустели.
   — А… а… а-х!.. — задыхаясь, глухо и больно вскрикнула Мария, увидев перед своими глазами горбатый нос и узкие впалые глазницы Гедеонова.
   — Огг… — дрожал и стучал тот зубами. — Я… чуть с ума не сошел было тогда… Помнишь, как ты ушла от меня?.. А теперь — сама… 0 гг…
   Но, когда Гедеонов, трясясь, повалил хрупкую, онемевшую девушку, засочилось сердце его гноем зависти и неутоленности: не одному ему дано это тело…
   Убить девушку, чтоб никому больше не досталось? Но раньше-то были точно такие же, еще и лучше, да и будут?.. Неисчислимое множество людей наслаждалось до него телами красавиц; сердце же его жаждет тел и наслаждений, неведомых миру и даже Богу…
   Махнул рукой на девушку, глухо стонавшую на траве. Сгорбившись, поплелся к озеру…

* * *

   В камышах гудели и бились волны. Наполняли сумрак шалыми голосами. Над озером, взрываемым голубыми ветрами, полным загадок, стоял Гедеонов недвижимо. А на голове его волосы подымались дыбом…
   Говорил ему неведомый, несуществующий, говорил из темноты:
   — Надо найти то, что за Сущим… Или создать. Бездонна, темна и жутка была душа князя тьмы. Но и эту темь-жуть перешиб незвериный, нечеловеческий и небожеский голос несуществующего. Смертельно тошно Гедеонову было не оттого, что в тайники души его чуждый западал голос, но оттого, что голос этот был как будто — его собственный, — а может ли быть его голосом — голос дерзновения, разрушения и созидания?.. Душе князя тьмы близки только небытие да смрад.
   — Кто это? — екнул, сгибаясь в кольцо, Гедеонов. В терновнике гаденький плюхнул вдруг, гнилой смех. Разлились мертвые смрады…
   — А это что?.. Это ж мое, родное… ничьё больше!.. Кто смел?.. Ограбили!.. Карраул!..
   Застыл Гедеонов. Небытие да смрады — это единственное его, никому доселе не ведомое достояние — Похитил несуществующий…
   А в душу князя тьмы западал, заливая сердце его черной расплавленной смолой, неведомый клич дерзновения — такой близкий, казалось, произносимый рядом, но и такой далекий и непостижный, словно это был голос замирного, досущего:
   — Раз-руша-ть!.. Жить над безднами!.. Дол-лой фальшивые векселя… Вроде непорочного Агнца… Создадим сверхмиры!.. Сверхцарства!.
   — Что за черт… — нудовал Гедеонов глухо и сумасшедше, весь в холодном поту, все еще боясь, что неведомый голос — его собственный. — Или и впрямь я спятил с ума?.. брр… Эй ты, кто там, говори толком, сволочь, мать бы!.. — затопотал он остервенело.
   — Я — черт, — отозвалось из темноты сухо.
   Отвалило у Гедеонова от сердца. Обыкновенный черт, что без толку скулит в веках о покорении и разрушении вселенной да о создании сверхмиров, не так уж был страшен.
   Ибо ему, Гедеонову, мучительны и жутки были только близкие к воплощению зовы сверхдерзновения, сверхразрушения и сверхсозидания, как и голоса красоты, — жизни творящей и предвечного пламени. Но скучны и смешны были мечты.
   — Ну, так по рукам? — стукнул черт в темное сердце' 'Гедеонова. — Чего ж половодить?
   Но загнусил Гедеонов с ядом, крутясь волчком и костлявыми размахивая, длинными, словно жердь, руками:
   — Ах ты, облезлый!.. Ах ты, шарлота несчастная! А еще целишь быть царем жизни… Да ты и в подметки не годишься хлыстам этим куцопузым… Те, брат, не на словах, а не деле создают миры… А ты что создал за всю свою чертовскую жизнь?.. Попусту болтать — это ли называется творить?.. Мать бы… Нет… одно нам осталось:
   душить да гадить!.. — харкнул он яростно. — Ни на что мы больше не способны, нужно сказать правду! Одно осталось… Мстить за красоту! За радость! За солнце! Ах! Если б я создал миры… да наслаждался б ими один-одинешенек. А так — лучше ничто! Но и в этом нет мне утешения… Ни в чем не было мне утешения… И не будет!.. А будет только одно — как загасить солнце?..

XIII

   В звоне волн, звезд и цветов златокрылая качалась ладья. Пели хвалу рассвету сады. Гудели леса и водопады:
   Крутогоров шел в миры в свете и славе своей.
   А хороводы мужиков, к горным подымаясь вершинам, воздевали ликующие руки:
   — Солнце!..
   Яркий свет, ринувшись грозным прибоем на горы, леса, гнал в темные провалы, непролазные дебри и глухие заросли сгибающихся в кольца, шипящих, разливающих яд гадов, жутко хохочущих с желтыми мертвыми глазами сов.
   В тьме провалов верещала люто, корчилась нечисть, киша под темными навесами глыб. И скрежетал зубами в смертной нуде, забившись в глубь расщелины, Гедеонов.
   А светлый гул и хвалы гремели все ярче и величавее. И белокрылые ангелы сыпали нетленные цветы…
   Неприступный ударил в загорелые лица мужиков огонь. С высоты, от Престола сходил по алой лестнице Света Крутогоров, неся зажженное а ночи Солнце. И возглашал, пел пламенник радостно и страшно:
   — Вот он, день звезд!.. Гремит в цветах светоносных. огниво мира. Это счастье и юность вернулись к земле в звоне звезд-солнц скрытых…
   Здравствуй, звезда утренняя, заря жизни, свобода! И — да не будет мести тьме!.. Дарите радость и врагам — братья!.. Нет выше награды, чем сердце, зажженное любовью навстречу ненависти… Кого одаряли бы светлые, не будь темных? Так привет тебе, дорога Света, бессмертное светило, солнце!.. Ты — только вестник, посланный неведомыми твоими братьями-солнцами в бездны, намек замирного огня безмерного, что пребывает за пропастями небытия… Твои лучи дают смертым бессмертие. Ибо самое страшное, чем покаран человек на земле, — это смерть. А ты даешь… надежду безнадежным, солнце, наш жизнедатель… Ты пробуждаешь душу в песне, зовешь нас на подвиг и делание созидательное. Каждый получает то, чего ждет. Неверующий — небытие. Пресытившийся — ничто. Палач и мучитель — муки духа. Созидатель и творец — бессмертную жизнь. Ты, солнце, ищешь тех, кто к тебе стремится. Благодарение тебе за то, что принесло ты красоту и песню избранным, радость опечаленным. Ты — искупление всех преступлений и кар тьмы. Ты — оправдание мира. Будьте верны солнцу, братья мои и спутники!..
   Сквозь тьму и провалы, в свете звезд — солнц, к чертогу замирного огня — вперед, избранные мои!.. Там, впереди — Пламенный Град! Радость! Радость! Радость!
   — Свобода!.. — ликовали хороводы. — Радость — Солнце!..
   Охваченные грозами, трепетом, падали ниц люди, птицы и звери, склонялись сады и леса, приветствуя ярко-алое Солнце, заженное в ночи… Вселенной.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОКЛЯТЬЕ

I

   Город Старгород — древний город.
   Когда-то это была колыбель торговых гостей заморских, вольных ушкуйников. Теперь там: по одну сторону в дворцах — заводчики-толстосумы, доролупное начальство, по другую в лачугах-рабочий люд. Надо всем — каменные корпуса, трубы, гудки, машинный гул:
   это и его фабрично-заводской новый Старгород.
   Сюда-то из диких поселков, из приозерных трущоб лесных перебрался Андреи с неразлучной своей тележкой и редкостными пассажирами на ней. Сопутствовала Андрону Власьиха-побирушка.