Карпущенко Сергей. Лже-Петр - царь московитов

   Он начал говорить, и румяный князь Репнин, брызгая чернилами, записывал его ответы. Рассказывал Лже-Петр все долго и подробно, не забывая мелочей, которые ему казались очень нужными. Раньше он был честен к шведам, сейчас же - к русским. Его увлекал собственный рассказ. Шенберг часто пускался в описания своих чувств, ощущения того, как он воспринимал все новое, нешведское, как ему удавалось изворачиваться, хитрить, казаться русским. Шереметев, Меншиков, Репнин просто дивились, слыша от самозванца о его уловках, при помощи которых ему удавалось дурачить московитов. Он становился все взволнованней и наконец спросил:
   - Но скажите же, ради Бога, как вам удалось разведать, что я - не Петр?
   Шереметеву очень не хотелось отвечать на такой вопрос, но сказал-таки:
   - Ни в стрелецких казнях, ни в чем ином иноземца мы не углядели. Но к кому ты на смотр пришел, сущим мужем себя представить желая? - Шереметев умолк на мгновенье, до того мерзостно было ему продолжать. - Думал, немецкий михир* твой не сумеет царица отличить от подлинного? Мы, бояре, может быть, пропустим - нам-то чтой. Но баба да мамки-няньки - единые товарищи, они тишком, вприглядку да впримолвку все наши мужичьи корешки перемерят, да перемнут в башках своих, да перемилуют, да всем дадут особенную стать и должность. Вот и тебе, не знаю, как и называть тебя, возвысил голос Шереметев, - был царицею Евдокией дан свой градус, и по градусу сему зачислен был ты, самозванец, в стан разбойников. По Уложению ж блаженной памяти царя Лексея Михалыча за одно прелюбодеяние такое не токмо пыток натерпеться тебе придется, коих злобственность не пересилит и сильнейший, но и казнь позорную, со вздеванием на кол, мучительней которой не изобрел бы и сам Сатана. Однако сам ты можешь рассудить, что смягчиться твоя участь очень даже может...
   * Так в документах начала XIII в. - Прим. автора.
   - Как же... может? - уже совсем в полубеспамятстве спросил Лже-Петр.
   - Как? - строго вопрошал Борис Петрович. - Скажи, во-первых, куда сокрыли настоящего царя?
   Лже-Петр, хоть и имевший возможность отречься от своего участия в похищении царя, вдруг понял, что стоит сказать всю правду. Не искренность звала его к тому, но убеждение, что смерть царя Петра может продолжить его жизнь.
   - Знайте, - промолвил он, - что царь Петр погиб. Мне сообщили, что, когда он, запертый в замке шведском, вынул решетку и попытался по веревке вылезти в окно, веревка, будто, оборвалась, и Петр свалился вниз. Там он то ли захлебнулся, то ли упал на камни, но... тело мертвое царя из воды потом было извлечено, и докторский осмотр установил, что утопленник на самом деле был русским государем...
   Борис Петрович хотел уж было выхватить из жаровни клещи, чтобы на шведе выместить всю злобу за смерть русского природного государя, но Меншиков его вовремя за руку схватил, удержал словами:
   - Нет, постой, боярин. Или ты забыл, что письмо от резидента нашего мы получили. Писал же, что заявился к нему точь-в-точь сам государь, токмо с бородой. Тоже о застенке говорил, о том, как из него бежал. Стало быть, не того утопленника из воды достали...
   Шереметев лоб потер, не зная, что и сказать, а тут, не поднимаясь с места секретарского своего, осторожно молвил Аникита Иваныч:
   - А вы мне говорили, что за день до битвы Нарвской в избенку завалился царь, требовал пойти на приступ, бастион называл еще, ворота обещал открыть, а вы его побили да... прогнали...
   Борис Петрович, из головы которого все не мог улетучиться тот случай, кинулся к жаровне, раскаленные схватил клещи, стал щелкать ими перед лицом испуганного до полусмерти шведа так, что искры сыпались на грудь его:
   - Ну, говори, шведская блевотина, являлся ты в доме Меншикова в немецком полковничьем кафтане? Предлагал нам идти на приступ, обещая открыть ворота, предлагал? Ноября в день девятнадцатый то было? Ну, ответствуй! Из-за тебя же, потрох сучий, что покинул ты войско, что главнокомандующий твой да офицеры к шведам перешли, и произошло все расстройство. До десяти тысяч русских побито, одних пушек осадных Карлу шестьдесят три досталось, мортир двадцать пять, полковых полсотни и семь гаубиц. А то, что Яков Долгорукий, царевич Имеретинский, Автоном Головин, Трубецкой, Бутурлин, честный Вейде в полоне томятся шведском, тебе известно? Так зачем ты приходил к нам в ту ночь, на приступ идти заставляя? Все войско в западню завлечь хотел?!
   И Борис Петрович, весь распаленный гневом, схватил калеными клещами за предплечье шведского майора.
   Швед заорал, но вот из дикого крика его выявились и членораздельные слова:
   - Не-е, не-е при-хо-дил, в Нов-го-ро...де был... тогда...
   - В Новгороде, говоришь? - подступал с рожном Данилыч. - Да что ж мы, рожу, что ли, твою кошачью не узнали? Еще и приказы отдавал как царь: идите, дескать, утром на бастион. Там вам ворота откроют шведы да ещё и пушки все бастионные попортят. Ты то был, больше некому. А коли говоришь, что утоп наш царь, так кому же и являться, коль не тебе? Не в Новгороде ты был, а в Нарве, в Нарве!
   Но тут Шереметев властным движением руки унял грозную тираду Александра Данилыча, которому страсть как хотелось поиздеваться над самозванцем при посредстве раскаленного рожна.
   - Постой, Данилыч, может, швед нам и правду говорит: не было его в ту ночь под Нарвой. Утверждение сие легко проверить. Я у графа Головина на сей счет спрошу, спознаем. Но чую, что на самом деле приходил к нам тогда сам государь природный, Петр Алексеевич, да вот токмо какого хрена ради был он на службе шведской? Или думать надо, что в полоне он и волю Карла исполнял, нас заманивая в город? Эх, тут сам черт ногу сломит. Прогнали мы тогда Петра, били помазанника, таперя он нам сей проделки не простит, да и сказывали мне, что...
   Шереметев остановился, словно не решаясь говорить при шведе, но Меншиков поторопил его с ответом:
   - Что ж... сказывали-то?
   - А то, что когда дивизия Вейде со шведом билась, из Нарвы выскочив, бросился на русских шквадрон* драгунский, а возглавлял его какой-то важный офицер, точь-в-точь на государя похожий. Эх, и порубили же они тогда солдатиков, не счесть.
   - Да быть того не может, - с сумнительством, покручивая головой, подал голос Аникита Иванович Репнин, такое сообщение решивший в протокольные бумаги пока не заносить.
   Шереметев как бы с грустью промолвил:
   - Верные люди о том мне говорили, офицеры русские, крестились даже. Им, впрочем, давно уже понятно было, что антихрист, а не Петр приехал из-за границы, так они не слишком удивлялись: ну, не в Новгород уехал царь, а в Нарву, к своим сбежал. Все ясно, как Божий день.
   Лже-Петр, боясь, что ему припишут ещё и командование отрядом кавалеристов, порубавшим русских, забился, заворочался на кресле, закричал:
   * Эскадрон. - Прим. автора.
   - Не был я в Нарве, не был! Головин вам подтвердит сие, другие люди! Порох я собирал здесь, провиант, новых людей готовил! Вероятно, что и не утонул ваш царь и сюда пришел, каким-то манером нанявшись на службу шведскую, чтобы вовремя помочь вам! Вы же, на меня озлясь за неожиданный отъезд, не приняли его, прогнали, не захотели признать в законном своем царе повелителя России! Таперя, подданные милые мои, - майор Шенберг в улыбке сделал малый рот свой длинным и широким, - не будет у вас царя: я на кол сяду, - что ж, я к тому готов был, - законный царь ваш перешел на сторону врагов Москвы, дабы отомстить вам за бесчестье. Русь же смута ждет, похожая на ту, что перемесила весь ваш народ в начале века. Эх, глупые вы головы!
   Раскаленное железо, поднесенное рукой Данилыча, не смогшего стерпеть насмешек шведа, уже готово было прикоснуться к телу самозванца, но Шереметев руку Меншикова отвел решительно. Мысль какая-то светилась в его глазах.
   - Постой, Данилыч, - сказал он тихо. - Со шпиком оным мы завсегда разделаться сумеем. Такую ему казнь измыслим, что сам Иван Васильевич во гробе всколыхнется. Но я б вначале с ним потолковал...
   - О чем же с оным стервом нам говорить? - недовольно буркнул Алексашка. - Уж поговорено довольно.
   - Нет, не довольно, - сказал Борис Петрович и оборотился к шведу, стул подставил к нему поближе, сам уселся на него и долго, минуты три, спокойно, с пристальным вниманием вглядывался в круглые его, полные тревоги за жизнь свою глаза. Нет, умирать Шенбергу очень не хотелось, и он уже жалел о том, что позволил себе смеяться над неловкостью русских. - Значит, человече, Мартином тебя мать с отцом назвали? - мягко, по-отечески заговорил Борис Петрович, похлопав рукой своей по колену шведа.
   - Да, в честь Мартина святого, - ответил Шенберг, не понимая, куда клонит воевода.
   - Ну так слушай, Мартин, разве жить-то не так приятно, как падалью валяться в какой-нибудь яме?
   - Нет, жить, разумеется, куда приятней... - молвил Шенберг.
   - Разумеется, - кивнул Борис Петрович, - а жить в палатах царских приятней во сто крат. Токмо, друже, царьком покуда ты у нас поганым оказался, много всяких пакостей успел наделать да и сам испакостился, ей-Богу! Ну посуди ты сам, друг Мартин: хоть и устроил ты для шведов плезир великий стрелецкой казнью, переделыванием нас в немцев, сей нарвской канителью с победой ихней, потерей пушек едва ль не всех, но ведь не Мартина - шпика шведского по всей Европе будут славить как ловкого агента, который всех бояр длиннобородых русских, всех оных недоумков вокруг пальца своего обвел. Нет, брат! О майоре Шенберге мало кто знает, зато царя Петра, от имени и власти которого ты отказываться пока не собирался, во всей Европе знают, да и подале. Вот и получилось, Мартинушка-дружочек, что ты сам свою пятку-то и обосрал и обосранный явишься пред всем миром. При дворах-то европейских над тобою, дурачком, смеяться станут: "Петруша, скажут, - русский под Нарвой чуть ли не три месяца просидел, ни единого штурма не предпринял, из пушек по стенам за три версты стрелял, растратил весь порох, а потом все войско предал - убежал, едва заслышал, что Карл сопляк зеленый на него идет с восемью тысячами солдат, уставших от дороги дальней. В пух и прах разбили энтого Петрушку, да и поделом ему: сидел бы в своей Москве, щупал бы немок, щелкал бы орехи да на шведские бы земли не засматривался. Дурак он, ей-Богу, простофиля!" Вот как о тебе, голубь мой, люди в Европе станут говорить. Сам ты себя говном измазал - не отмоешься!
   Не только Шереметев, но и Меншиков, и Репнин, поднявшийся из-за стола, с бьющимися сердцами, пристально вглядывались в лицо майора, по которому гуляли признаки чувств противоречивых, но по большей части скорбь и сильное уныние изображались на его широком, как сковорода, лице.
   - А ежели... - сказал он после долгого раздумья, на которое ему дал время Шереметев, - ежели... я и не собираюсь больше быть царем Московским и уеду в Швецию, где король обласкает меня за то, что я учинил в России.
   - Уедешь?? - сильно удивился Борис Петрович. - Да кто ж тебя теперь отпустит-то? Как агент державы иноземной, приведший войско наше к поражению, ты, по крайней мере, будешь колесован. Но, - Шереметев усмехнулся, - если бы ты и бежал, - на акцию подобную времени тебе достаточно уж было, - если б ты и бежал в Стекольный, то не думаю я вовсе, что ты, Мартин Шенберг, добился бы там славы. Ты что же, короля своего не знаешь, Карлуса, который спит и видит себя великим полководцем, перед коим ниц падают цари и вражеские генералы? А тут является какой-то Шенберг, майоришка, и начинает говорить, что будто не доблестной шпагой Карла добыта Нарвская виктория, а токмо одним его проворством и хитростью. Славу корононосца Карла затмить хотел? Тебя, наш голубь, в Швеции ждет участь не менее печальная, чем здесь, в России. Ты или отравлен будешь тайно, или же по приказу Карла по вые твоей пройдется острый ножик. Ты, брат Мартин, сделал свое дело, и никому уж таперя не нужен. Война развязана, Нарвское сражение проиграно, Карл, я знаю, вскоре разделается с Августом, союзником, коего ты вероломно втянул в войну. А ежели узнает Август, что какой-то Шенберг стал причиной его бедствий? Да он тебе башку открутит, где бы ты ни жил. Видишь, в скольких капканах застряли все ручки твои и ножки. Позавидовать тебе, возможно, мог бы токмо тать, приговоренный к отсечению главы.
   Потухшим, мертвым взором смотрел Лже-Петр куда-то в угол комнаты. Теперь ему казалось, что он, тщеславец, стремившийся добиться славы на поприще интриги, к которой его призвало сходство с царем Петром, явился несчастной жертвой политических затей хозяев из Стокгольма. Его судьба, описанная Шереметевым, выглядела вполне правдиво. Майору оставалось лишь одно.
   - Фельдмаршал, - обратился он к Шереметеву, впервые называя его столь пышным титулом - хотел подольститься к воеводе. - Если бы я попросил вас оставить меня всего на пять минут, то веревка, нет, даже мой галстук, помогли бы распутать мой... житейский узел другим узлом. Но... но офицеру не пристало пользоваться столь позорными способами самоубийства. Прошу вас, оставьте пистолет или, по крайней мере, нож, и вы, уверен, вознаградите себя за причиненный мной позор своей стране, избавите себя от необходимости ломать кому-то кости на колесе, сажать меня на кол. Господин Репнин все записывал исправно, и народу Московии будет известно, кто привел её к такому вот концу...
   И Шереметев, и Меншиков, и князь Репнин, услышав искренность в словах того, кого они ещё совсем недавно готовы были истерзать, замучить злейшей казнью, посмотрели на Шенберга с сочувствием. Сейчас в этом изувеченном пыткой человеке, столь похожем на их государя, виделся солдат, преданный своей родине, и все поверили в искренность его просьбы. Но Шереметев молчал недолго. Положив руку на обнаженное плечо майора, он сказал:
   - Сынок, долг ты свой перед королем выполнил отменно. Послужи-ка ныне и России. Выбирай между жестокой казнью в Москве, отравой или кинжалом в Стекольном, или... царскими палатами московскими. Покуда не подрастет царевич Алексей, надобно тебе побыть царем...
   Шереметев остановился. То ли не хватало ему красноречия, чтобы его мысли скорей дошли до разума шведа, то ли сам он покамест не придумал, на что его стране может пригодиться самозванец... Но он все же продолжил:
   - Вот ты... швед, но я уверен, что управлять такой державой, как Россия, куда милей, чем быть вертушкой в чужих руках. Так вот же, Мартин будь за нас! Чего лишишься ты? Сомнительной славы проходимца? Пройдохи, ненавидимого и здесь, и там? В России мы обещаем твоей особе неприкосновенность, возможность пользоваться положеньем, привилегиями и казной, но, как то и было, в разумных, обоснованных пределах. Это раз... Войну, тобой затеянную, мы, народ российский, продолжим, ибо не токмо позор смыть её хотим, но и доставить, коль предлог нашелся, державе нашей прибыток в прибалтийских землях. Ты же будешь наш полководец, ибо так заведено в России, что властитель всей земли становится и полководцем.
   Шенберг молчал. Получалось так, что миссия, с которой прибыл он в Россию, принимала для его персоны какой-то странный оборот. Он, враг России, должен был стать во главе народа, желающего погибели его родной земли. С одной стороны, ничего другого не оставалось, ибо русские пообещали колесование и кол, но с другой - приходилось стать предателем, и это обстоятельство сильно огорчало майора Шенберга, ещё в кадетском корпусе читавшего Тацита. Но было и третье обстоятельство; оно как бы затуманивало два первых: майор снова превращался в царя Петра, но теперь уже не по указке шведов, не тайно, а со всеми правами, данными ему боярами, и тем положением, которое он обретал. Теперь ни герои Тацита, ни сочувствие к национальным интересам, ни долг службы, ни присяга не могли сравниться в притягательности с пышным престолом Москвы, с возможностью владеть судьбами миллионов людей и распоряжаться ими.
   - Но... но на каких условиях теперь вы передадите мне власть в России? - спросил Лже-Петр очень робко, потому что от ответа Шереметева сейчас зависела его судьба.
   Борис Петрович, тоже понимая, что наступила главная минута, костистыми, привыкшими к рукояти сабли руками, стиснул горло шведа:
   - Друг Мартин, - прошипел он, - всем ты будешь походить на государя, но будешь спочинять Россию, понял ли? Ты - царь, мы - твои холопы*, но и царь - холоп народа, разумеешь ли сие? Трать на себя казну, да с мерой, упивайся, но тоже с мерой, платье немецкое оставь - все равно оно привьется токмо у знатных, а крестьянин, из коих состоит земля российская, так и останется в кафтане домотканном, в суконном колпаке да с бородой.
   Вдруг Шереметев вскрикнул, взметнул на Шенберга взгляд ненавидящий и лютый. Сказал:
   - Мы бы и без тебя, дурня немецкого, страну б построили, да токмо уж привычен русский человек к царям. Других ему правителей не надобно, так уж лучше швед, чем в ничейности страна да не в пригляде. Править ты будешь... нами окорочен. Войну, что ты со шведом начал, доведем до крайности последней, и тебе же, в случае победы, - а викторию мы сыщем беспременно, достанутся все лавры. Таперя же, Мартинышек, сидишь ты по уши в дерьме, самим собой и спроворенным...
   Даже не надежда спасти себя, а внезапно возникшее желание действовать во благо страны, ещё недавно столь ненавистной ему, наполнило душу майора. Ранее он был разрушителем, теперь же ему предлагали стать созидателем. Кем мог он явиться истории, если бы по-прежнему разлагал, топтал, корежил русскую жизнь? Неужели победителем? Нет! Теперь все его сознание, все так же замешанное на тщеславии, точно стрелка компаса, повернулось в другую сторону. Он хотел, мечтал быть не агентом, но царем, созидателем, и поэтому, видя, с какой надеждой и тревогой ждут от него ответа русские, Шенберг заговорил:
   * Кстати, обращение к подданным как к "холопам" было устранено царским указом едва ли не через год. - Прим. автора.
   - Да, бояре, я отрекаюсь от всего того, что подвигло меня на тайную и вредоносную для вашей державы деятельность. Если вы хотите, чтобы я, до тех самых пор, покуда не отыщется настоящий царь Петр Алексеевич, занимал его трон, вершил управление Россией, был настоящим командующим войск её и являлся светочем Руси, её помазанником, то... то я согласен быть таковым.
   Шереметев, не ожидавший такой податливости от шведского агента, заорал:
   - Мало! Мало! Светочей бы мы нашли и без тебя! Против шведов воевать ты должен, против своих, ты понял сие? Кровью своей сквитаешься да поровняешься с кровью тех, кого губил ты в Преображенском, кого морил и на убийство под Нарвою поставил! Агнцем закланным станешь, а мы, - Шереметев тяжело вздохнул, перекрестился и сказал, - а мы дело свое делать будем, наше, российское. Ты свои заслуги будешь спожинать как воин и государь, мы же, подданные твои, правлением счастливым ободренные, будем наполнять копилку гистории своей. Нам зело нужны правители, кои народ наш спящий раскачают в зыбке да и на руки возьмут...
   14
   КАК ГОТОВИЛИСЬ К ВОЙНЕ СО ШВЕДОМ
   Холодные колючие льдинки мастерски отграненных амстердамскими евреями бриллиантов переливающимися струйками текли между тонких, холеных пальчиков Аннушки Монс, которая не без волнения взирала на этот искристый блеск, то и дело запуская руку в высокую, объемистую шкатулку, принесенную Петром и стоящую сейчас рядом с постелью на низком столике ночном. Она знала, что на эти камни можно было бы купить несколько деревень с тысячами душ крестьян, но полного удовлетворения Анна почему-то не испытывала. Раньше она была возлюбленной царя, теперь же её молодое тело ласкал кто-то, лишь отдаленно напоминавший государя Петра.
   Прежний Петр был победителем Азова, упрямый, смелый, воинственный, даже какой-то жестокий с ней в минуты страсти, что, однако, ей нравилось. Этот же мужчина был осторожен, не по-царски деликатен, точно, обладая её телом, не брал то, что принадлежало ему по праву, а выпрашивал особую милость, подходя к женщине на цыпочках, с галантными манерами - к ней-то, дочери виноторговца! Нет, она, конечно, понимала, что все знают об их любви как о любви царя и купеческой дочери, но Анне этого недоставало! Она хотела быть настоящей любовницей настоящего царя, а получалось все совсем иначе. Не царь, а какой-то проходимец вернулся к ней из-под Нарвы, к тому же проигравший битву мальчишке в больших ботфортах и с отцовской, не по руке, шпагой. И Анна знала еще, что принесенные ей брильянты - это не подарок любимой женщине, даже не плата за любовь, за тело, - это способ успокоить её уязвленную гордость. Пусть не с победителем будет лежать она сейчас в постели, ну так с богатым, щедрым человеком. Но нет, не с богачом и расточителем хотелось любиться Анне, а с царем или уж, по крайней мере, со знатным дворянином, кавалером. А проходимец и неудачник ей вовсе был не нужен.
   - Петруша, - ласково прогулила Анна, оглаживая плечо Шенберга бархатистой, нежной своей ручкой. - Ах, ну все сердце истерзалось по тебе, покуда ты под Нарвой был. Сны какие снились! Один страшней другого: казалось, что и бомбой разрывает тебя на части мелкие, и что шведский драгун голову тебе в бою срубает, а то, что пулька малая в бело тело твое входит, так сие ж ну кажную ночь являлось. Во сне-то я тебя и защитить хотела, и за ружье шведское хваталась, чтоб штык-то отвести. Поверь уж, в бой с тобой пускалась, палила из пистоли да фузеи, а после раны твои обмывала, перевязывала, всякими снадобьями мазала. Вишь, их на теле твоем сколько, - проводила по не зажившим ещё буграм от каленых клещей и железа.
   - Да врешь ты все, поди, - с зевком отвечал Мартин, - срамные дела здесь без меня чинила. Вишь, гладкая какая да спокойная, будто каждую ночь на тебе катались...
   - Ой, Петруша, что ты и говоришь такое, - врала Аннушка, стыдливо прикрывая ротик. - Это ты, наверно, целый шатер девок-полонянок имел. Али не было у тебя того шатра с чухонками? Ведь не особо вы в боях-то отличились. Слышала, большую конфузию вам Карл Свейский учинил, а ты так и войско совсем оставил. Наверно, зело старался всего себя для меня и сохранить. Вот за сие старание вящая тебе моя любовь!
   И Аннушка, наваливаясь на широкую, угловатую грудь арбузами своих полных, крепких грудей, впилась в его сухой рот ядовитым, неискренним поцелуем, но Шенберг, угадав неискренность, отпрянул, резко женщину оттолкнул, плюнул даже:
   - Зачем язвишь? - вскричал бешено и зло. - Али не вижу, что уколоть меня желаешь? Не во мне вина, что под Нарвой нас побили! Я войско не нарочно покидал - за порохом да за бомбами, за провиантом да за ратными людьми в Новгород отправился! Поздно, на зиму глядя, кампанию начал - вот лишь промашка! Видала б ты, как стрельцы Карлу сопротивлялись - сразу врассыпную, точно зайцы! Мало голов я им срубил - все бы племя их под корень. Немцы-офицеры тож подвели - на сторону врага ушли. Ты же, баба пустоголовая, на своей печи сиди, покель сидится! - И, подобрев, глядя исподлобья, спросил: - Что, подкинуть пару деревенек да мамаше увеличить пенсион?
   Помолчав для форсу, чуть пообижавшись, сказала, растягивая губы в улыбке сладкой:
   - Подкинь уж, Петруша, да и пенсион маленько бы повысить не мешало б...
   - Сделаю, все сделаю, токмо пораженьем нарвским язвить не смей. Швед нас биться и научит... на собственную погибель научит!
   Аннушка в справедливости или несправедливости фразы такой разбираться уж не стала. Она знала, что сидевший на её кровати человек не царь Петр, а какой-то засланный для вреда страны то ли швед, то ли немец. Но не знала Анна Монс, что в Москву вернулся уже не прежний засланный сюда агент. Да, звали его по-прежнему Мартин Шенберг, но во многом это был уже другой человек. То, что говорили ему Шереметев и Данилыч, не миновало даром. Страстное желание быть не игрушкой, управляемой Стокгольмом, где его заслуги никогда бы не были оценены королем Карлом, а истинным правителем и воином, будоражило его воображение.
   "Мало ли было в истории примеров, когда властителями государств становились иноземцы? Бывало, народ звал занять пустующий трон, потому что не находилось достойных короны среди людей этой страны. И часто эти короли правили прекрасно, оправдывая надежды страны, ставшей для них второй родиной. Я тоже постараюсь сделать Россию своей родиной, постараюсь полюбить её, хотя любить этот дикий народ очень трудно. Мне придется воевать со своим народом, со шведами, но что же делать, если я уже начал войну? Жаль еще, что я так мало знаю о России, о её людях, обычаях, жаль, что я не настоящий помазанник и не благословен Богом нести тяжкий крест власти! Но я должен доказать самому себе, что достоин носить царские бармы и платно!"
   Был март, и солнце на луковицах московских церквей и церквушек горело золотом так ослепительно, что хотелось поскорее опустить глаза или прикрыть их рукой. Тихон Никитич Стрешнев, Ромодановский и Шеин, генералиссимус, собравшись в Кремле, в шубах, накинутых поверх немецких кафтанов, так были заняты беседой, что даже и не замечали, что стоят прямо посредине лужи.
   - Слышно, раскрыли Шведа Шереметев да Меншиков, каленым железом его пытали - признался, всю доподлинную рассказал, - говорил Стрешнев, оглядываясь, страшась чужих ушей. - Хотели его тогда же смертью наказать за прегрешения перед народом русским.
   - И нужно б было, - сурово сдвинул брови лохматые свои князь Ромодановский, - да не тишком, а принародно, на Красной площади, да с колесованьем.