Карпущенко Сергей. Лже-Петр - царь московитов

   - Что ж, выслушать тебя готов, а как поступлю потом, судить сам буду...
   Втроем они уселись за стол. Не пользуясь бумагой и пером, Петр с горящими глазами излагал свой план тем людям, кого ещё совсем недавно ненавидел. Теперь же личная обида растворилась в чем-то гораздо более важном, нужном не одному ему, обиженному, потерявшему корону монарху, а его стране.
   Не желая слышать ни одобрений плана, ни сомнений, поднялся из-за стола, пошел к дверям, где брошены были шапка его да шуба, молчал, надевая на себя одежду, потом сказал:
   - Времени у вас осталось лишь до тех пор, как Неман вскроется. Потом уж не взыщите...
   Не попрощавшись, вышел, и застучали по деревянной лестнице его тяжелые, убегающие вниз шаги.
   Лже-Петр и Меншиков в молчании сидели совсем недолго. Шенберг у Данилыча спросил:
   - Ну, и как сей прожект находишь? - Отворачивал лицо: неприятно было, что ничего подобного сам предложить не смог.
   - Прожект рисковый, - потер щеку Данилыч, - но иного ничего не остается: промедлим - Карл штурм начнет. Отчего-то верю я... Петру Алексеичу. Пиши письмо цифирью Огильви да Репнину, строгое письмо, чтоб не ослушался шотландец.
   - Ладно, напишу, - покорно молвил Лже-Петр. Потом ни к селу, ни к городу сказал с улыбкой, будто припомнил что-то приятное: - За Катюшу, Данилыч, тебе спасибо. Любушки такой у меня не бывало прежде. Матке-Катеньке едва ль не каждый день письмо в Москву пишу, чтоб не скучала.
   Данилыч, видя, как расслабился лицом Лже-Петр то ли при воспоминании о Екатерине, о ласках которой часто вспоминал сам Алексашка, то ли потому, что было найдено средство спасения корпуса, хмыкнул себе под нос и лишь коротко сказал:
   - Да ты садись, пиши, пиши письмо цифирью - поздно будет!
   * * *
   На секретное совещание Огильви позвал лишь Репнина да ещё одного генерала с полковником из иноземцев. Дав им прочитать уже переведенное с тайной "цифири" письмо, он по-старчески всплеснул руками и с удивлением заговорил:
   - Господа, когда я прочел сие послание, то не поверил своим глазам: не иначе, как какой-то враг дал государю такой совет. Предлагает тайно, перед самым вскрытием Немана навести мост на другой берег и, едва пойдет лед, потопив все пушки и другое ненужное оружие, ночью, не давая местным жителям выйти из своих домов, чтобы-де не сообщили Карлу, переправиться через Неман, а мост потом или сломать, или спалить!
   Слово вставил Аникита Репнин:
   - Что же дурного в сем плане? Вы ведь прочли о том, что у государя есть верные сведения о намеченном Карлом штурме Гродно в конце марта? Нужно уходить согласно приказу царя Петра.
   Шотландец, сжимая свою маленькую, сухую руку в костистый кулачок, потряс им чуть ли не перед носом Репнина и отчаянно заявил:
   - Я буду писать государю! Нам рисковать нельзя! Уверен, лишь только мы выйдем за пределы Гродно, шведы набросятся на нас и перебьют, как мух.
   - Напротив, они перебьют нас, если мы останемся в Гродно. Солдаты голодают, уныние страшное. План же государя умен и смел. Видите, он даже предлагает, перейдя через Неман, разделиться маленькими партиями, ибо шведы, ежели паче чаяния догонят нас, будут иметь дело лишь с частью войска. Но им, уверен, нас не догнать - не скоро они сумеют навести мост, коль будет ледоход!
   Они ещё долго препирались, а между тем была уже середина марта, и недолго оставалось дожидаться вскрытия реки. Тайно посланное Репниным письмо к Лже-Петру и ответное послание, содержавшее строгий, категорический приказ царя действовать согласно первоначальному проекту, не убедили Огильви, но просто вынудили подчиниться.
   - Если мы будем разбиты Карлом через полчаса после того, как покинем Гродно, утопив все наши пушки, пусть за то ответит сам его величество царь Петр. Я же умываю руки!
   И он воздел их вверх, старческие и беспомощные, тощие запястья которых высовывались из широченных обшлагов кафтана, точно песты из ступы.
   ...Пушки скатили с валов прямо в пробитые во льду проруби. Туда же снесли и все лишнее оружие, способное отяготить солдат и немногих лошадей, остававшихся в распоряжении корпуса. Мост навели быстро, по льду Немана, который, как говорили знатоки из солдат, уже "трышшит кой-где". Дня через два река должна была вскрыться уж непременно. И вот 24 марта лед тронулся, и поздно вечером, приставив к каждому дому обывателей по караулу, чтобы никто не выходил на улицу и не мог увидеть передвижений русских, не мог донести о них в штаб Карла, полки стали переправляться через реку. В полной темноте, цепочкой, чтобы не подломился лед под положенными на него досками, переходили солдаты с одними лишь ружьями, боеприпасом и фунтом сухарей в котомках на тот берег. За несколько часов перешел весь корпус. Уже отойдя от Немана с версту, увидели солдаты, как пылает средство переправы, позволившее избегнуть им позорной сдачи и полного уничтожения. Многие догадывались, какой опасности подвергались они, зимуя в Гродно, но никто из них не знал, кто придумал хитроумный план спасения.
   О том, что русский корпус покинул Гродно, Карлу доложили утром следующего дня. В одной рубашке выбежав из дома, в котором жил, он увидел плывущие по Неману льдины, услышал скрежет, шорох льда.
   - Седлать коней! - прокричал Карл, и голос его сорвался на петушиный, мальчишеский фальцет. Когда прискакали к Гродно, король шведов увидел обгоревшие остатки моста, позволившего русским перейти на другую сторону реки. С ненавистью смотрел он на черное, обугленное огнем дерево, будто оно и было виной, что русский корпус остался не разгромленным.
   - Сколько времени займет переправа наших войск? - спросил король у генерал - инженера, находившегося рядом.
   - Не меньше двух недель, ваше величество, - прикинул генерал.
   Карл махнул рукой:
   - Не стоит и трудиться. За это время русские уйдут так далеко, что их не догонишь. Ах, черт! Я и не думал, что среди этих дураков найдется хоть один рассудительный военный. Уж не иначе, как сам Огильви затеял переправу.
   Генерал с короткими усиками и широким, как сковорода, лицом, сидевший на крупном вороном жеребце, чуть наклонился в сторону короля и негромко сказал:
   - Конечно, Огильви, ваше величество. Недаром русский царь положил ему огромный денежный оклад.
   - Ладно, вернемся назад, - хмуро отвечал король, дергая за левую узду, чтобы его каурая кобыла повернула назад. - Вначале до конца разберемся с Августом, а потом и Петром займемся. Ах, вы даже представить себе не можете, Тейтлебен, как я огорчен*.
   А когда о счастливом исходе ночной операции в Гродно и о спасении корпуса доложили Лже-Петру в Петербург, он неистово радовался, всем говорил, что это - результат его приказов, результат строгого воздействия на упрямого Огильви (которого он вскоре уволил с русской службы). Лже-Петр уже искренне верил в главную роль, сыгранную им в "гродненском деле", а поэтому отметил радостное известие пушечной стрельбой и богатым, шумным пиром.
   * Незаметный уход русского корпуса из Гродно - исторический факт. Прим. автора.
   18
   ПОСЛЕДНЕЕ СРАЖЕНИЕ ЦАРЯ
   Какими бы удачными ни были действия русских в последнем, 1708 году, сколь бы ни радовала Лже-Петра победа при Лесной, главного сражения с Карлом Лже-Петр страшился. Он был суеверен, а поэтому направить оружие непосредственно против того, кто был некогда его господином, кто посылал его в Москву, против того, кому изменил, Шенберг все не решался, боясь, что Божий суд вдруг все расставит по своим местам, и неправый, - а неправым Лже-Петр считал себя, - будет наказан поражением.
   "Бейте шведа по частям, - говорил он своим военачальникам то и дело, скоро силы Карла истощатся, и он сам запросит мира". И в самом деле, зимой 1709 года шведское войско стремительно таяло, не находя на украинской земле ни крова, чтобы уберечься от сильных морозов, когда на лету замерзали птицы, ни корма, когда крестьяне или сжигали запасы хлеба, или зарывали их в землю, тревожа то и дело шведов смелыми налетами, когда приходилось ночевать в заснеженной степи, и наутро находили замерзшими десятки, сотни оледеневших трупов.
   - Ваше величество, - советовал Карлу Мазепа, - не взяв Полтавы, где имеются богатые провиантские магазины и немалая казна, ваша армия в самом скором времени погибнет. Нужно штурмовать Полтаву, и Провидение поможет вам, как помогало всегда. От Полтавы - прямая дорога на Москву!
   Мазепа, не знавший ни шведского, ни немецкого языков, объяснялся с королем на плохой латыни, но Карл понял его и кивнул. Понял и то, что говорил гетман о Провидении. О, король верил в предопределение! Учение Лютера, хорошо усвоенное с детства, давало Карлу уверенность, что его счастливая судьба предписана ему Небесами, и храбрость, не покидавшая его ни на час, была следствием этой уверенности.
   - Хорошо, - кивнул Карл, ехавший на лошади стремя в стремя с Мазепой, - мы сходу возьмем эту Полтаву, а оттуда - прямо на Москву. Кампания явно затянулась. Взяв Полтаву, я постараюсь поднять против Петра Турцию, и тогда Московии - конец.
   В начале мая шведы предприняли штурм валов Полтавы, потом другой и третий, но защитники, которыми руководил храбрый полковник Келин, к тому же понимавший, что Карл, прорвавшись за валы, не оставит в Полтаве никого в живых, отбивали все штурмы. Вскоре шведы, оставив бесцельные попытки взять город сходу, повели апроши, пытаясь подкопаться под валы, что окружали городишко. Через месяц обороны у осажденных уже не хватало пороха, но и армия русских стояла неподалеку. В пустых бомбах, посылаемых защитниками из пушек, они находили письма, в которых у русского царя просили помощи немедленной. Однако оказать такую помощь означало для Лже-Петра решиться на главное сражение со шведами.
   - Мин херц, мин херц, чего ты медлишь? - приставал к Лже-Петру Данилыч. - Не завтра, так послезавтра швед возьмет Полтаву, закроется валами, отожрется на хлебах полтавских, а потом как выкуришь его оттуда? Немедля Ворсклу надо перейти да ударить по Карлушке! У него ведь, слышно, токмо сорок тысяч, да и тех-то половина хворы да бессильны с голодухи. У нас - полсотни тысяч регулярных, да казаки, да калмыки. Чего страшишься?
   Лже-Петр, которому и стыдно, и страшно было, отворачиваясь, говорил:
   - Не знаешь ты, мин брудер, Карла. Он и с половиной войска может нас разбить, как дитя рукой куриное яйцо. Рано еще.
   Услышавший этот разговор фельдмаршал Борис Петрович Шереметев подступал к Лже-Петру с другой стороны:
   - Нет, не рано. Чуть припозднимся - поздно будет! У нас семь десятков одних полковых орудий, не считая пушек полевых. У шведа ж, как доносят, всего четыре аль пять орудий. Пусть они нас страшатся. Перейдем на тот берег, поближе к Полтаве, редуты быстренько насыпем, все наши пушки на них поставим - вот тебе и крепость. Медлить нельзя ни в коем разе.
   Лже-Петр думал долго. Нет, он мог отказаться, но страстное желание вновь одержать победу, жажда славы пересилили суеверный страх. И приказ был отдан:
   - Ладно. Вверх две версты пройдем по Ворскле, там и переправу сделаем для войска. В двадцатый день июня перейдем...
   Через реку войско русское перешло благополучно, но и оказавшись на одном берегу с врагом, Лже-Петр четыре дня все не решался подойти поближе. Словно невидимая стена встала между ним и Карлом, преодолеть которую Шенберг был не в силах. Он все повторял, как заведенный:
   - Генеральная баталия преждевременна есть! Не сладим со шведом!
   Меншиков, Шереметев, генералы Рен и Брюс, командовавший всей артиллерией, ходили за Лже-Петром по пятам и уговаривали его дать приказ приблизить войско хоть на расстояние в четверть версты от армии Карла и срочно начать делать апроши и насыпать редуты.
   - Дождешься, дождешься, - не скрывая раздражения, говорил Меншиков, что швед сам на нас пойдет, а у нас даже пушки ладным образом не выставлены.
   Наконец уговорили. Подвели всю армию вплотную к шведской. Срочно, десятками тысяч солдатских рук, стали рыть ретраншемент для пехоты, возводить редуты, валы. Вскоре, словно из-под земли, вырос укрепленный лагерь: на бастионах и валах - пушки, внутри - обоз с боеприпасами и провиантом, вся пехота, конница. Будто не наступать, а обороняться собрался русский царь. О нападении на шведов первыми Лже-Петр и не помышлял. Чуть позднее на поле перед лагерем насыпали ещё около десятка редутов, но достроить их не успели - Карлу не терпелось рассчитаться за Нарву, Лифляндию, Калиш и битву под Лесной...
   Фельдмаршал Реншельд, генералы Гилленкрок, Левенгаупт, Шлиппенбах и Розен за отсутствием большого стола в шатре у Карла расселись в круг на наскоро сколоченных скамьях. Сам король сидел в кресле, поставленнном на деревянные колеса. Его правая нога с перевязанной бинтами стопой была вытянута вперед, левую же по-прежнему обтягивала блестящая кожа ботфорта. Его красивое лицо со страстно горящими глазами было серого, болезненного цвета, но позволить своему лицу выразить невыносимую боль гримасой в присутствии своих генералов Карл никак не мог. Прошлой ночью, желая лично увидеть редуты русских, он выехал почти что без охраны в сторону позиции врага и налетел на казачий кордон. Один казак был тотчас застрелен королем, но другие взялись за ружья - и вот раздроблена стопа.
   - Жаль, господа, что сегодня ночью мне не придется повести своих молодцов на эту сволочь самому - а руки так и чешутся, ей-Богу! - заговорил с вымученной улыбкой Карл. - Нет, мы не будем ждать, когда к нам подойдут казаки Скоропадского и калмыки Аюки-хана. Полагаться на варваров? О, я верю своим солдатам, своим генералам. Не раз уж наши славные знамена вились над оставленными неприятелем полями! Завтра, нет, даже сегодня это случится вновь...
   Вдруг Карл остановился, повернув голову, к чему-то прислушался. На его лице появилась какая-то детская улыбка и он, приподняв руку, тихо сказал:
   - Ночь! Слышите, господа, как заливается соловей, слышите? Уверен, что это сам Господь посылает мне знак о счастливом исходе битвы. Ну же, стройте полки. Распоряжение о том, кому и где начать сражение, я уже дал.
   И когда генералы нестройной толпой собирались уже покинуть шатер короля, он вдруг остановил их фразой:
   - Да, и не забудьте дать моим солдатам по хорошей чарке водки. Отдайте им все припасы - их немного. Пусть храбрее будут!
   Когда же генерал Тейтлебен, стоявший прежде рядом с креслом короля, пошел вслед за другими генералами, Карл удержал его:
   - Вас же, Тейтлебен, попрошу остаться ненадолго. Сядьте, так мне удобнее будет...
   Тейтлебен-Петр сел на стул напротив кресла Карла, и король с чувством заговорил:
   - Мой милый, или нет - ваше величество, брат. Будьте осторожны в бою, а лучше всего - оставайтесь подле меня. Завтра, то есть уже сегодня, армия изменника Шенберга перестанет существовать, мы двинем на Москву, и там вы вновь обретете отеческий престол, так что берегите себя. Вы мне нужны.
   Петр, неотрывно глядя в глаза Карла своими круглыми глазами, сказал:
   - А я, ваше величество, наоборот, хотел просить у вас полков пять-шесть, чтобы драться с русскими. Для вас изменник - Шенберг, для меня же - все те, кто поддерживает его. Мы с вами единодушны в стремлении разбить врага. Вы - ранены, я - здоров, так уж позвольте мне быть впереди ваших солдат.
   Карл, взявшись рукой за подбородок, с полминуты что-то решал для себя, а потом с приятной улыбкой сказал, кивая:
   - Иной просьбы от вас не ожидал. Хорошо, я дам вам два, нет, даже три полка из дивизии Реншельда...
   - Мало, ваше величество, мало! - настаивал Петр. - Хотя бы пять! Ими я сомну ряды русских, как мнет нога пахаря ненужные ему полевые цветы.
   - Ну хорошо, уговорили! - ударил Карл своей рукой по руке Петра. Пригласите ко мне Реншельда. Вы будете под его командой. Но все же... очень прошу вас, будьте осторожны. Договорились?
   Петр вышел из шатра короля и тоже услышал трели соловья, сидевшего где-то на соседнем дереве. Хотелось постоять, послушать, потому что Петр догадывался, нет, даже знал, что никогда больше не услышит соловья, не увидит сына Алешу, Авдотью, Анхен, любимую сестру Наталью. Все исчезнет скоро, скрытое за плотной, черной мглой, и может быть, когда-нибудь, далеко от земли, соединится он снова в каком-то новом единстве и с этими трелями, и с сыном, и с сестрой, и со всеми другими, кого любил и за кого молился.
   ...Сухой, какой-то угрожающий треск барабанов, визг флейт, гнусавый вой гобоев, хриплые команды капралов и сержантов, строивших войска и выводивших их на позиции, смяли тишину, напрочь заглушив соловьиные трели, и Петр побежал туда, где были полки фельдмаршала Реншельда.
   Ободренные выпитой водкой, веря в короля и в свою удачу, шли на позиции Лже-Петра шведские пехотинцы, построенные в четыре колонны. За ними, в шести колоннах, следовала кавалерия. Солнце только-только показало из-за горизонта свою пылающую корону, и весь восток был залит ярко-красным светом, красившим все поле между двумя людскими громадами в нежно-розовый цвет. Ветра не было, поэтому знамена шведов уныло свисали на древки, но это не смущало солдат. Когда до укреплений русских оставалось совсем немного, по команде взяли ружья наперевес, и громкий, страшный крик желающий победить во что бы то ни стало заглушил и треск барабанов, и писк флейт и гобоев.
   Они бросились вперед, уже не слушая ничьих команд - только бы добежать до маячивших впереди людей, пробить вражье тело штыком, искромсать шпагой, прострелить чью-то голову. Но дружный залп конницы Меншикова, прикрывавшей редуты, залп из тысяч стволов остановил эту яростную атаку, а после, выхватив из ножен палаши, кавалеристы Данилыча с дружным и тоже страшным воплем погнали коней на смешанные колонны шведов.
   Полтора часа рубились русские драгуны с ожесточенно наступавшими врагами. В клубах пыли, в облаках белого порохового дыма трудно было определить, кто побеждает. Но вот русские кавалеристы ушли под прикрытие валов и редутов, - рокотнув и тут же откатившись, дали залп стоящие на укреплениях русские пушки, - картечь и гранаты полетели в синюю вражью массу, рассыпая искры со своих горящих палительных трубок. Картечь рвала человеческие тела на части, осколки бомб и гранат поражали живую плоть, но шведы все лезли и лезли вперед, желая во что бы то ни было взять укрепления русских.
   Бой продолжался уже несколько часов. Карл, сидя на пригорке с вытянутой вперед ногой, прикусив тонкие губы зубами, следил за ходом боя в подзорную трубу. Вот ему доложили, что шведы взяли два русских редута, но шесть батальонов пехоты и несколько десятков эскадронов его кавалерии оказались отрезанными от основного войска и ушли в лес. Карл нахмурился. Он видел, что какие-то полки все ещё штурмуют неприятельские редуты, но и несут при этом страшные потери.
   - Узнайте, кто там, как сумасшедший, лезет прямо на фасы русских бастионов! - приказал он адъютанту, и спустя четверть часа Карлу доложили, что это храбрый генерал Тейтлебен пытается овладеть укреплениями царя Петра.
   "Черт! - как зачарованный, смотрел Карл, как гибли под градом картечи десятки, сотни его солдат, а артиллерия врага все палила и палила в них, и русские пушкари не успевали накатывать орудия орудия и заряжать их. - Да, я понимаю, Тейтлебен чертовски смелый генерал, но нельзя же так... отчаянно..." И вдруг страшная догадка внезапно пронзила сознание короля, и он закричал:
   - Немедленно запретите ему атаку! Пусть Реншельд прикажет ему уйти с поля боя! Пусть пехота обходит редуты с тыла! Он убьет моих солдат, он убьет их!
   Но было уже поздно. Перед редутами лежали горы трупов, и кавалерия Меншикова проникла в лес, чтобы убивать там отделившихся от основных сил шведов пехотинцев и драгун врага.
   Весь трясущийся от нервного напряжения, охватившего его, Карл велел подвести к нему коня. Сам взобрался в седло, едва не потеряв сознание, когда оперся в стремени на раненую ногу.
   - Шведы! Шведы! За мной! - восклицал он, попав меж смешавшихся солдатских рядов, и верные своему королю солдаты пытались выравнять ряды, снова шли в атаку и снова откатывались. Замешательство было полным, сам король упал с седла на землю, но тут же его подняли и на перекрещенных пиках вынесли с поля боя. В ещё пытавшейся сопротивляться русским толпе солдат раздались крики: "Король убит! Король убит!", и шведы побежали...
   Сражение затихало постепенно, как постепенно перестает трещать пылающих костер. Убегающих долго гнали русские драгуны, казаки и калмыки. Тех, кто сдавался, не убивали, сопротивлявшихся же не щадили. Около трех тысяч попало в плен. Десять же тысяч остались лежать на поле боя. Лже-Петр ликовал. Потребовав от кавалеристов во что бы то ни стало догнать бежавшего Карла, присутствовал с генералами и офицерами на благодарственном молебне, а после, в просторном своем шатре, устроил пир, на котором присутствовали и пленные шведские фельдмаршал и генералы. Счастливый, ликующий, он благодарил их за науку, а шведы хмурились, зная, за чьим столом сидят...
   * * *
   Над полем брани, распластав в полете крылья, кружили вороны. Иные опускались на землю, вприскочку приближались к мертвому телу, вскакивали на грудь, принимались клевать. Убитых хоронили здесь же, выкапывая глубокие ямы, для этой цели были отряжены особые команды. На возы складывали подобранное оружие, чистили карманы побитых в бою и своих, и чужих*, опускали тела в ямы одно на другое, - трупы шведов бросали с меньшей аккуратностью. Перед тем, как засыпать яму, к ней подходил православный священник, бормотал себе под нос молитву, быстренько кадил, и яму засыпали: тут наши, а тут - шведы.
   Неподалеку от одного редута, на котором ещё стояли пушки с закопченными жерлами стволов, хлопотали двое. Яма уже была вырыта, и одного за другим туда бросали обряженных в синее сукно мертвецов. Вдруг внимание "могильщиков" привлек лежащий ничком человек в офицерском мундире. Один могильщик, маленького роста рядовой с давно не бритым, осунувшимся лицом, перевернув тело на спину, сказал товарищу:
   - Эге, да энто, видать, енерал ихний будет! Ишь, позумент какой и шарф...
   Но его напарник не намерен был рассматривать покойника, желая поспеть к ужину, к обещанной щедрой винной порции.
   - Эй, не зевай, Антипка! - прикрикнул он на товарища. - Гляди-кось, сколько еще
   * Этические нормы того времени ещё не осуждали мародерства. Сохранился документ, в котором один артиллерийский начальник сетовал, что при взятии городов пушкари, вынужденные оставаться рядом с пушками, имеют подобного рода "дохода" куда меньше, чем пехота или кавалерия. - Прим. автора.
   прибрать-то надо. Позумент сорви, шарф сними - золотой все же, да и в яму. Чего с ним цацкаться? Был енералом - таперя же одно стерво... так-то...
   Солдат, вздыхая, снял драгоценный шарф, содрал с мундира позумент, пошарил по карманам, после расстегнул камзол, весь изрезанный картечью, грудь обнажил, на груди увидел совсем не поврежденный образок литой, с виду - православный. Шнурок разрезал, оглянувшись на товарища, образок пихнул себе в карман. Зачем-то уставился на лицо покойного - и чуть не вскрикнул: до чрезвычайности знакомое лицо, искаженное мукой, смотрело на солдата полуоткрытыми и темными уже глазами.
   - Федорка, подойди-кась, подойди! - позвал солдат напарника.
   - Ну, чаво там? - нехотя подошел Федорка.
   - Гляди-ка, точь-в-точь сей швед на нашего царя похож, на государя? Аль нет?
   Федорка глядел совсем недолго.
   - Вроде похож, а вроде нет. Мало ль на земле людей похожих. Давай-ка я спереди его возьму, под мышки, ты ж за ноги. Эх, дурак, чаво же сапоги не снял? Вишь, добрые какие!
   Сноровисто сдернул с ног мертвеца сапоги, и вскоре с трудом приволоченное к яме тело было брошено в нее. Антипка же зачем-то ещё с минуту смотрел на круглое лицо мертвеца, пожимал плечами и удивлялся про себя: "Ну как похож! Ей-Богу, вылитый царь Петр!"
   Вечером, когда русский лагерь был весь восхмелен по случаю победы, у одного из костров сидело с полдюжины солдат. Они поделили меж собой добычу, найденную на поле боя, были пьяны и радостны, чувствовали себя победителями, славили царя Петра и Бога, что уберег их в день сражения, поминали погибших в сражении товарищей. Только Антипка, пьяный уже изрядно, отчего-то не разделял общего веселья. То он сидел молча, то начинал приставать к соседям с одними и теми же словами:
   - А вот ты меня послушай, послушай! Верь - не верь, а сегодня мы с Федоркой самого государя, царя Петра похоронили! Ей-Богу!
   От Антипки пытались отвязаться, с ним уже никто не говорил, называли и дубиной, и дураком, перестали подливать ему, а он через минуту снова заводил свое, а потом махнул рукой, отчего-то разрыдался и, покачиваясь, ушел в палатку. Все с облегчением вздохнули, Федорка же промолвил веско:
   - Дурак Антип, конченый дурак. Никогда ему не стать капралом. Ишь чего надумал - царя похоронил! А вон он царь, в своем шатре гуляет. Дай-то Бог такому царю, как наш, здоровья и долголетия!
   * * *
   Лже-Петр сам продумал, как должна встретить его Москва. Время было, и он измыслил торжества наподобие древнеримских. Еще до его въезда были построены триумфальные арки, и, проезжая под ними с генералами, сопровождаемый гвардией, пленниками, под колокольный звон многочисленных церквей Москвы, под пушечную канонаду, счастливый Лже-Петр, ни на секунду не сомневающийся, что чествуют его, то есть победителя шведов, слышал, как неистово кричал обступивший дорогу русский народ:
   - Здравствуй многия лета, государь великий!
   - Здравствуй, отец ты наш!
   И ещё большая уверенность в собственной мудрости, храбрости, исключительности наполняла сердце его, и уже не оставалось в нем места для чувства близости и родства с народом, что величал его сейчас и называл отцом своим.