Ле Карре Джон. Маленькая барабанщица

   — Зачем? Просто поняла. Заметила тебя, увидела, как ты на меня пялишься, и подумала: «Кто бы он ни был, вот он, голубчик'» А потом, когда утренник кончился и занавес опустился, а ты остался на своем месте, предъявив билет на следующий спектакль...
   — Откуда ты узнала? Кто тебе сказал?
   «Ах, и ты туда же! — подумала она, прибавляя еще один нелегко добытый штришок к его портрету. — Не успел добиться своего, как тут же начинаешь ревновать и придираться».
   — Да от тебя самого и узнала. Это же. малюсенький театр с маленьким залом. И орхидеи нам дарят не часто, так, по букетику раз в десять лет. а уж охотники смотреть по два спектакля сразу и вовсе наперечет! — И тут же не удержалась, спросила: — Очень скучно было, Осси? Я имею в виду спектакль, просмотреть его два раза без перерыва? Или тебе временами все-таки было интересно?
   — Это был самый томительный день моей жизни, — без запинки ответил он. И тут же его суровое лицо преобразилось, расплывшись в чудесной улыбке, словно ему на секунду удалось проскользнуть между прутьями камеры, где он был заключен. — Ты, между прочим, была неподражаема. — добавил он.
   На этот раз эпитет не вызвал в ней протеста.
   — Разбей машину, Осси! Счастливее мне уже не бывать!
   И прежде чем он успел остановить ее, она схватила его руку и крепко поцеловала костяшку большого пальца.

 
   Дорога была прямой, но вся в выбоинах, окрестные холмы и деревья припорошила белая цементная пыль. А они были замкнуты в своем мирке, и близость других движущихся предметов делала этот мирок еще интимнее. Она была предана ему и в мыслях и в той легенде, которая творилась сейчас. Она была подругой солдата, сама учившаяся военному ремеслу.
   — А теперь скажи мне вот что. Пока ты играла в «Барри-тиэтр» тебе, кроме орхидей, не дарили каких-нибудь подарков?
   — Коробку, — ответила она взволнованно и сразу, даже не сумев притвориться, что думает, вспоминает.
   — Расскажи, пожалуйста, какую коробку.
   Этого вопроса она ждала и потому быстро состроила недовольную мину, думая, что это ему должно понравиться.
   — Это был розыгрыш. Какая-то сволочь прислала мне в театр коробку. Все честь по чести, заказной бандеролью.
   — В какой день это было?
   — В субботу. В тот самый день, когда ты пришел на утренник и присох там в зале.
   — Что было в коробке?
   — Ничего. Пустая коробка от ювелира. Заказная бандероль — и ничего.
   — Как странно. А надпись на бандероли? Ты изучила ее?
   — Написано все было синей шариковой ручкой. Большими буквами.
   — Но бандероль была заказная. Там должен значиться и отправитель.
   — Неразборчивое что-то. Похоже на «Марден». Или «Хордерн». Какой-то местный отель.
   — Когда ты вскрыла бандероль?
   — В моей гримуборной в перерыве между спектаклями.
   — Ты была одна?
   — Да.
   — И что ты решила?
   — Решила, что кто-то мстит мне за мои политические убеждения. Такое уже случалось. Письма с грязными ругательствами: «негритянская подстилка»; «пацифистка проклятая»; «коммунистка». Вонючие хлопушки, брошенные в окно моей гримуборной. Я подумала, что коробка из той же оперы.
   — Ты не связала пустую коробку с орхидеями?
   — Мне понравилисьорхидеи, Осси! Мне понравился ты!
   Он затормозил. Затор возле какой-то стройки. Кругом ревут грузовики. В первую секунду она подумала, что мир перевернулся и сейчас он прижмет ее к груди — так странно, так бешено вдруг забилось сердце. Но нет. Вместо этого он потянулся к кармашку на дверце и достал оттуда заказную бандероль — запечатанный конверт из плотной бумаги с чем-то твердым внутри точное повторение тою конверта. Почтовый штемпель: Ноттингем, 25 июня. На лицевой стороне синей шариковой ручкой выведено ее имя, адрес «Барри-тиэтр». Вместо адреса отправителя, как и тогда, на оборотной стороне неразборчивые каракули.
   — Теперь создадим легенду, — спокойно объявил Иосифа наблюдая, как недоуменно она вертит в руках конверт. — На действительное событие накладывается вымысел.
   Она сидела так близко от него, что. боясь выдать себя, промолчала.
   — После сумасшедшего дня, каким он и был на самом деде, ты у себя в уборной в перерыве между двумя спектаклями. Бандероль еще не распечатана и интригует тебя. Сколько времени у тебя еще в запасе до выхода на сцену?
   — Минут десять. Или даже меньше.
   — Очень хорошо. Теперь вскрой конверт.
   Она украдкой покосилась на него — взгляд его был устремлен вперед, к незнакомому горизонту. Она опустила глаза, повертела конверт и, сунув палец в щель, надорвала его. Коробка от ювелира, точно такая же, только поувесистей. Маленький белый незаклеенный конвертик. В нем картонная белая карточка. На карточке надпись: «Иоанне, духу свободы». И дальше: «Я потрясен. Я люблю тебя». Почерк определенно тот же. Только вместо подписи "М" крупными буквами выведено «Мишель» с уверенным росчерком в конце, как бы подчеркивающим значимость имени. Она потрясла коробку, и внутри что-то негромко и интригующе стукнуло.
   — Поджилки трясутся, — пошутила она, но не смогла этим снять напряжения ни у себя, ни у него. — Открыть? А что там?
   — Откуда мне знать? Поступай по собственному усмотрению.
   Она приподняла крышку. В шелковом гнезде лежал тяжелый золотой браслет с синими камнями.
   — Боже! — негромко вскрикнула она и захлопнула крышку. — Чего от меня за это потребуют?
   — Очень хорошо. Это твоя первая реакция, — моментально откликнулся Иосиф. — Глянула, сказала «боже» и захлопнула крышку. Запомни, как это было. В точности запомни. Так ты отреагировала, теперь так и будет.
   Снова открыв коробку, она осторожно вынула браслет и взвесила его на ладони. Но весь ее опыт с драгоценностями ограничивался фальшивыми побрякушками театрального реквизита.
   — Он настоящий? — спросила она.
   — К сожалению, здесь не присутствуют эксперты, способные представить тебе квалифицированное заключение. Делай собственные выводы.
   — Он старинный, — наконец решила она.
   — Хорошо. Ты решила, что он старинный.
   — И тяжелый.
   — Старинный и тяжелый. Не чепуховая рождественская побрякушка, не бижутерия для подростков. Солидная вещь. Что же дальше?
   Его нетерпение отдалило их друг от друга: она такая осторожная, взволнованная, а он такой практичный. Она осмотрела застежку, пробу, хотя в пробах и не разбиралась. Легонько ногтем поскребла металл. Он был глянцевитый, мягкий.
   — Тебе очень некогда, Чарли. Через полторы минуты тебе пора на сцену. Как ты поступишь? Оставишь его в гримуборной?
   — О, нет конечно!
   — Тебя зовут. Пора, Чарли. Ты должна решить.
   — Не дави на меня! Я дам его на сохранение Милли. Милли — моя дублерша. И суфлерша.
   Предложение его никак не устроило.
   — Ты ей не доверяешь.
   Близкая к отчаянию, она сказала:
   — Я спрячу его в туалете. За бачком.
   — Слишком явно.
   — В мусорной корзине. И прикрою мусором.
   — Кто-нибудь придет и выкинет мусор. Думай.
   — Осси, хватит меня... Я положу это за баночки с гримом. Правильно! На полку. Там годами никто не прибирает.
   — Прекрасно. Ты прячешь это на полке и торопишься на выход. Опаздываешь. Чарли, Чарли, куда ты запропастилась? Занавес поднимается. Так?
   — Ладно, — сказала она и перевела дух, вздохнула шумно, как паровоз.
   — Что ты чувствуешь? Теперь.Что думаешь о браслете, о том, кто подарил его?
   — Ну... я... в ужасе... разве не понятно?
   — Почему же ты в ужасе?
   — Да потому, что не могу принять это... такое сокровище... то есть такую дорогую вещь.
   — Но ты уже приняла ее. Ты пошла на это, ты ее спрятала.
   — Только до конца спектакля.
   — А потом?
   — Потом отдам этот браслет. Неужто же нет!
   Он, видимо тоже почувствовав облегчение, перевел дух, будто слова ее наконец подтвердили давнее его убеждение.
   — Ну, а пока что ты чувствуешь?
   — Потрясена. Поражена. Что еще я могу чувствовать?
   — Он в нескольких шагах от тебя, Чарли. Его глаза устремлены на тебя и излучают страсть. Уже третий спектакль подряд он здесь. Он шлет тебе орхидеи и драгоценности, уже дважды он признался тебе в любви. Один раз — просто в любви, другой раз — в бесконечной. Он красив. Гораздо красивее меня.
   В раздражении своем она не стала пока протестовать, что он опять заговорил с ней тоном властным и требовательным.
   — Тогда я поступлю так, как подсказывает мне сердце, — сказала она и, чувствуя, что поймана в ловушку и говорит не то, решительно добавила: — Но кто выиграл, мы еще посмотрим.

 
   Тихонько, словно боясь ее потревожить, Иосиф нажал на стартер. Дневной свет померк, поток транспорта поредел, превратившись в прерывистую, пунктирную линию одиноких запоздалых машин. Они ехали берегом Коринфского залива. По свинцовой воде на запад тянулась вереница стареньких танкеров — казалось, их как магнитом притягивало зарево последних закатных лучей. Впереди над ними в сумерках обозначился темный силуэт горной гряды. Дорога расщеплялась, и они поехали по той, что поднималась в гору; длинной спиралью, виток за витком устремлялась она вверх, к небесной пустоте.
   — Помнишь, как я аплодировал тебе? — спросил Иосиф. — Помнишь, давали занавес, опять и опять, а я все стоял и хлопал?
   «Да, Осси, помню». Но она побоялась произнести это вслух.
   — Ну а теперь запомни еще и браслет.
   Она запомнила. Вообразила это для него: подарок, который следует вернуть неизвестному красавцу-благодетелю. Спектакль окончен, она выходит на аплодисменты, и как только освобождается, сразу же бежит к себе в гримуборную, достает из тайника браслет, в считанные минуты разгримировывается, кое-как напяливает на себя одежду, чтобы поскорее отправиться к нему.
   До сих пор безропотно принимавшая его версию, Чарли вдруг осеклась — на помощь, пускай с опозданием, пришел здравый смысл:
   — Минутку... погоди... послушай, почему бы ему не отправиться ко мне? Он же все это затеял. Так почему бы мне не остаться в уборной, дожидаясь его появления, вместо того чтоб рыскать самой в поисках его?
   — Возможно, он собирается с духом. Он слишком благоговеет перед тобой, разве нет? Ты совершенно ошеломила его.
   — Ну, так я могу и подождатькакое-то время.
   — Как ты собираешься поступить, Чарли? Что ты мысленно говоришь этому человеку?
   — Говорю: «Заберите это назад, я не могу это принять», — с большой убедительностью произнесла она.
   — Хорошо. А ты не боишься, что он может исчезнуть, раствориться в ночи и никогда больше не появиться, оставив тебя с этой драгоценностью, от которой ты так искренне желаешь избавиться?
   Смущенно, нехотя она согласилась отправиться на поиски.
   — Но как его найти? Где ты будешь искать в первую очередь?
   — Через заднюю дверь выйду на улицу, а потом за угол — к главному входу. Подожду там, пока он выйдет.
   — Почему ты не выйдешь вместе со всеми?
   — Потому что там толпа. Пока я буду пробираться через нее, он уйдет.
   Он обдумывал ее слова.
   — Тогда тебе понадобится плащ, — сказал он.
   И здесь он был прав. Она забыла, какой дождь лил в Ноттингеме в тот вечер, прекращался и опять припускал, и так весь спектакль. Надо начинать заново. Моментально переодевшись, она накинула свой новый плащ — длинный, французский, купленный на распродаже в «Либертиз», завязала узлом пояс и вышла под дождь за угол к главному входу.
   — И увидела там, что половина зрителей столпилась под навесом и пережидает дождь, — прервал ее Иосиф. — Чему ты улыбаешься?
   — Мне нужен платок на голову. Помнишь, желтый платок от «Йейгера», я купила его на деньги, полученные на телевидении.
   — Отметим также, что как бы ты ни спешила отделаться от браслета, ты все же не забыла про желтый платок. Хорошо. В плаще, в желтом платке Чарли выскакивает под дождь в поисках своего чересчур пылкого поклонника. Возвращается в переполненный вестибюль, может быть, зовет его: «Мишель, Мишель!» Да? Прекрасно. Однако кричи не кричи, Мишеля там нет. Что ты делаешь?
   — Ты написал это все, Осси?
   — Неважно.
   — Я возвращаюсь к себе в уборную.
   — А тебе не приходит в голову поискать его в зале?
   — Да, черт возьми, конечно! Пришло!
   — Через какую дверь ты войдешь?
   — Ведущую в партер. Ты же сидел в партере.
   — В партере сидел Мишель. Ты подойдешь к двери, пощупаешь засов. Ура, дверь поддается! Мистер Лемон еще не запер ее. Ты входишь в пустой зал и медленно идешь по проходу.
   — И вот он передо мной, — негромко сказала она. — Боже, какая пошлость!
   — Но она годится.
   — Да, годится.
   — Потому что он действительно сидит в зале на том же месте, в первом ряду, в середине. И не сводит глаз с занавеса, словно надеется усилием воли опять поднять его и увидеть на сцене свою Иоанну, которую любит бесконечно.
   «Я хочу домой, — думала она. — Хочу остаться совсем одна, хочу заснуть в своем отеле. Сколько раз на дню можно искушать судьбу?» Потому что теперь, описывая ее нового поклонника, он явно говорит и увереннее и как бы с большей доверительностью.
   — Минутку ты медлишь, потом окликаешь его по имени: «Мишель»! Имя — это единственное, что тебе известно о нем. Он оборачивается, глядит на тебя, но не делает движения тебе навстречу. Не улыбается, не приветствует тебя, никак не использует свое незаурядное обаяние.
   — Так что же он делает, этот мерзавец?
   — Ничего. Глядит на тебя глубоким пламенным взором, как бы вызывая тебя на разговор. Ты можешь счесть его гордецом или романтиком, но ясно одно — он не из разряда обычных людей, и он, уж конечно, не будет ни оправдываться, ни стесняться. Он пришел бросить тебе вызов. Он молод, европеизирован, хорошо одет. Человек действия, обеспеченный человек, без малейших признаков застенчивости. Вот так. — Иосиф говорил теперь от первого лица. — Ты направляешься ко мне, идешь по проходу, уже догадываясь, что разговор будет не таким, как ты воображала. Не я, а ты должна будешь объясняться. Ты вынимаешь из кармана браслет. Протягиваешь мне. Я неподвижен. Дождевые струйки очень идут тебе.
   Дорога, петляя, шла в гору. Властность его тона и завораживающая монотонность поворотов заставляли ее все глубже погружаться в этот лабиринт.
   — Ты говоришь что-то. Что именно?
   Не дождавшись ее ответа, он предложил свой собственный:
   — «Я с вами не знакома. Спасибо, Мишель, я польщена, но я вас не знаю и не могу принять этот подарок». Ты так скажешь? Наверное, так. А может быть, как-нибудь и лучше.
   Она с трудом понимает, что он говорит. Она стоит перед ним в зале, протягивает ему коробку, глядя в его темные глаза. «И мои новые сапоги, — думает она, — длинные, коричневые, те, что я сама подарила себе на Рождество. Теперь дождь испортил их, но какая разница?»
   Иосиф продолжил свою волшебную сказку:
   — Я все еще не произнес ни слова. А ты по своему актерскому опыту отлично знаешь, что паузы сближают собеседников. Если этот несчастный не хочет говорить, то как должна поступить ты? Тебе ничего не остается, как продолжать говорить самой. Скажи теперь, с какими словами ты обращаешься ко мне.
   Разбуженное воображение борется в ней с непривычной застенчивостью.
   — Я спрашиваю его, кто он.
   — Меня зовут Мишель.
   — Это я знаю. Мишель, а дальше как?
   — Ответа нет.
   — Я спрашиваю тебя, зачем ты приехал в Ноттингем.
   — Чтобы влюбиться в тебя. Дальше!
   — О господи, Осси...
   — Дальше!
   — Но он не должен мне это говорить!
   — Тогда говори ты!
   — Я спорю с ним. Убеждаю его.
   — Так, произнеси эти слова. Он ждет, Чарли! Говори!
   — Я бы так сказала...
   — Как?
   — Послушайте, Мишель... Так мило с вашей стороны... я так польщена... но вы меня простите... подарок слишком дорогой.
   Иосиф был разочарован.
   — Чарли, ты должна придумать что-нибудь поубедительнее, — сухо и недовольно сказал он. — Он араб — даже если ты еще не знаешь этого, то догадываешься, — и ты отвергаешь его подарок. Постарайся представить себе ситуацию.
   — Это было бы нечестно по отношению к вам, Мишель... Такие увлечения актрисами, актерами случаются сплошь и рядом, они в порядке вещей... Неразумно губить свою жизнь... во имя иллюзии.
   — Хорошо. Продолжай.
   Теперь отыскивать слова стало легче. Насилие ее раздражало, как раздражала воля любого режиссера, но то, что оно возымело действие, отрицать было бессмысленно.
   — Ведь в этом суть нашей профессии, Мишель: мы создаем иллюзию. Публика занимает места в ожидании чуда, в надежде, что ее очаруют иллюзией. А актеры выходят на сцену в надежде очаровать. Что и произошло. И я не могу принять подарок... Мы обманули вас. Вот и все. Театр — это шулерство, Мишель. Вы понимаете, что это значит? Что такое шулерство? Вас провели.
   — Я все еще не говорю ни слова.
   — Так заставь его сказать что-нибудь!
   — Зачем? Ты уже почувствовала неуверенность? Разве ты не ощущаешь ответственности за меня? Молодой парень, вот такой, как я, красивый, сорит деньгами, тратя их на орхидеи, на драгоценности...
   — Конечно, ощущаю ответственность! Я же сказала!
   — Так защити меня! — Голос его был настойчивым, нетерпеливым.
   — Я и пытаюсь!
   — Браслет этот обошелся мне в сотни фунтов. Как ты считаешь — в тысячи. Возможно, я украл его для тебя. Убил. Заложил полученное наследство. И все ради тебя. Я опьянен, Чарли! Будь милостивой! Прояви свою власть!
   Мысленно Чарли видела, как садится рядом с Мишелем. Ее руки сложены на коленях; она наклоняется к нему, стараясь убедить, растолковать. Заботливо, по-матерински, по-сестрински. Дружески.
   — Я говорю ему, что он будет разочарован, если узнает меня поближе.
   — Точные слова, пожалуйста!
   Она перевела дух и ринулась, как в воду:
   — Послушайте, Мишель, я обычная девчонка, живущая в долг, и, поверьте, совсем не похожа на Жанну Д'Арк. Я не девственница и не солдат, и с тех пор, как меня вышибли из школы из-за... Нет, про это не надо. Я Чарли, несчастная потаскушка, из тех, каких в Европе тьма-тьмущая.
   — Прекрасно. Дальше.
   — И бросьте эти глупости, Мишель. Просто я хочу вам помочь, ясно? Поэтому возьмите это назад и берегите ваши деньги и ваши иллюзии, а вообще — спасибо. В самом деле — спасибо! Большое спасибо. От всей души.
   — Но ты не хочешь, чтоб он берег свои иллюзии! — сухо возразил Иосиф. — Или хочешь?
   — Ну, пускай тогда так: «Оставьте ваши иллюзии».
   — Ну а под конец ты что сделаешь, чем закончишь?
   — Тем и закончу. Положу браслет на кресло рядом с ним и уйду. Спасибо и все прочее, и — пока! Ноги в руки, и айда на автобусную остановку, тогда еще успею к волокнистому цыпленку в гостинице.
   Лицо Иосифа выразило изумление, а рука, оставив руль, поднялась в сдержанно-умоляющем жесте.
   — Но, Чарли, как ты можешь так обращаться со мной? Да знаешь ли ты, что этим, возможно, толкаешь меня на самоубийство? Или на то, чтобы скитаться одному всю ночь напролет под дождем по улицам Ноттингема, в то время как ты будешь нежиться в постели в окружении моих орхидей и любовных записок в элегантном отеле!
   — Элегантном? Клоповник несчастный!
   — Неужели у тебя нет чувства ответственности? У тебя, защитницы всех угнетенных? Ответственности за парня, которого ты пленила своей красотой, талантом, пылкостью революционерки?
   Она попыталась остановить его, но он не дал ей это сделать.
   — У тебя доброе сердце, Чарли. Другие на твоем месте могли бы принять Мишеля за хитрого соблазнителя. Только не ты. Ты веришь в людей. И соответственно говоришь в тот вечер с Мишелем. Мысль о себе тут не присутствует. Ты искренне растрогана его поступком.
   Впереди на горизонте обозначились очертания полуразрушенной деревеньки, венчающей собой подъем. Потом промелькнули огни таверны.
   — Так или иначе, твои слова неуместны. Ведь Мишель наконец-то решился заговорить с тобой, — сказал Иосиф, бросив на нее быстрый оценивающий взгляд. — Заговорить с мягким приятным акцентом, полуфранцузским-полуэкзотическим, обратиться к тебе откровенно и без всякого стеснения. Нет, он не собирается спорить с тобой, но ты его идеал, он жаждет стать твоим любовником и лучше всего — незамедлительно, для него ты Иоанна, хоть ты и сообщила ему, что тебя зовут Чарли. Он просит тебя поужинать с ним. Если после ужина тебе все-таки захочется его прогнать, что ж — тогда он будет решать, как быть с браслетом. Нет, говоришь ты, браслет он должен забрать сейчас, любовник у тебя есть, а кроме того, — не смешите меня, где это в Ноттингеме в половине одиннадцатого можно поужинать, да еще в такой промозглый субботний вечер! Верно я говорю? Звучит правдоподобно?
   — Да уж! — не поднимая глаз, хмуро подтвердила она.
   — И насчет ужина. Ты ведь согласна, что поужинать в Ноттингеме представляется тебе вещью совершенно нереальной?
   — Только в китайском ресторане или рыбой с картошкой.
   — И все же ты уже пошла на опасную уступку!
   — Каким образом? — Она была уязвлена.
   — Ты возразила, исходя из практических соображений: «Мы не можем поужинать вместе, потому что нет подходящего ресторана». С тем же успехом ты могла бы сказать, что не можешь переспать с ним, так как нет подходящей постели. Мишель это чувствует. Он отметает все твои возражения. Он знает место, он уже все устроил. Итак, поужинать можно. Почему бы и нет?
   Съехав с автострады, Иосиф подкатил к покрытой гравием площадке возле таверны. Ошеломленная таким стремительным броском из выдуманного прошлого к действительному настоящему, странно возбужденная всеми этими утомительными упражнениями и успокоенная сознанием того, что в конце концов Мишель все же не увлек ее, Чарли не шевелилась. Не шевелился и Иосиф. Она повернулась к нему и в мерцании рекламных огней уловила направление его взгляда. Он глядел на ее руки, все еще сцепленные на коленях: правая рука лежала сверху. Его лицо, насколько она могла разглядеть в неверных отблесках реклам, было суровым, застывшим. Потянувшись к ней, уверенным и быстрым движением хирурга он сжал ей правую кисть и, отведя ее в сторону, приоткрыл другую руку — переливаясь и темноте, на ней сверкал золотой браслет.
   — Ну что ж, поздравляю, — заметил он. — Вам. англичанкам, палец в рот не клади!
   Она сердито отняла руку.
   — А в чем дело? — отрезала она. — Ревнуешь, что ли?
   Но он не обиделся. Лицо его не выражало ничего. «Кто ты? — в безнадежной тоске думала она. — Ты это он? Или он это ты? Или вообще никто?»

9

   И все же, хотя она легко могла предположить совсем иное, не о ней думал в эту ночь Иосиф, да и Курц тоже, как, разумеется, и Мишель.
   Задолго до того, как Чарли и ее мнимый любовник навсегда распрощались с виллой в пригороде Афин, а значит, когда они еще, согласно легенде, покоились в объятиях друг друга, убаюкивая свою страсть, Курц и Литвак сидели, целомудренно разделенные проходом, в креслах самолета «Люфтганзы» на пути в Мюнхен, являя собой подданных двух различных держав, соответственно Франции и Канады. Немедленно после приземления Курц поспешил в Олимпийскую деревню, где его с нетерпением ожидали так называемые фотографы-аргентинцы, Литвак же — в отель «Байериш Хоф», где его встретил эксперт, известный ему лишь как Джейкоб, меланхоличный, не от мира сего парень в засаленной замшевой куртке и с кипой крупномасштабных карт в дешевой пластмассовой папке. Под видом геодезиста Джейкоб перед тем в течение трех дней проводил тщательные исследования на автостраде Мюнхен-Зальцбург. Задача состояла в том, чтобы выяснить действие в различных погодных и транспортных условиях некоторого количества взрывчатки, подложенной на обочину рано утром в один из будних дней. За несколькими чашечками отличного кофе в гостиной отеля они обсудили предварительные расчеты Джейкоба, а затем, наняв машину, медленно проделали вдвоем все сто сорок километров означенного пути, раздражая своей медлительностью водителей спешащих автомобилей и останавливаясь почти всюду, где только можно было останавливаться и даже кое в каких местах, где останавливаться не разрешалось.
   Из Зальцбурга Литвак один отправился в Вену, где его ожидал новый десант — свежий транспорт и свежие лица. В звукоизолированном зале израильского посольства Литвак проинструктировал этих людей, после чего, попутно сделав еще ряд дел не столь значительных, в частности прочитав последние сообщения из Мюнхена, на разбитом экскурсионном автобусе препроводил их к югославской границе, где его подопечные с увлеченностью истинных сезонных туристов осмотрели ряд городских автопарков, железнодорожных вокзалов и живописных рыночных площадей, а совершив это, рассредоточились по нескольким скромным пансионам в районе Филлаха. Расставив, таким образом, свои сети, Литвак поспешил в Мюнхен, чтобы стать свидетелем решающих приготовлений.

 
   До прибытия Курца и передачи дела в его руки допрос Януки шел уже четвертый день и шел как по маслу, что даже раздражало.
   — В запасе у вас самое большее шесть дней, — еще в Иерусалиме предупредил Курц двоих, ответственных за допрос. — После этого ваши ошибки, как и его, будут лишь множиться.
   Работу эту Курц любил. И если бы он умел одновременно делать не два дела, что было ему привычно, а целых три, он, конечно, занялся бы допросом сам. Но за неимением другого выхода он выбрал в качестве доверенных лиц двух крепко сбитых мастеров мягкой тактики, известных своими скрытыми актерскими способностями и общим выражением мрачноватого добродушия. Хоть они и не были родственниками и никто никогда не подозревал их в противоестественной склонности друг к другу, они работали в паре так долго, что черты их приобрели сходство, как у близнецов, и когда по вызову Курца они явились на улицу Дизраэли для разговора, их руки лежали на краешке стола совершенно одинаково, как лапы двух больших псов. Поначалу он разговаривал с ними очень строго, так как завидовал им и считал, что задание они провалят. Лишь намекнув на предстоящую операцию, он велел им изучить досье Януки и не появляться у него до тех пор, пока малейшие детали не будут им досконально известны. Придя к Курцу в следующий раз — по его мнению, слишком рано, — они сами подверглись строжайшему допросу. Курц выведывал у них все — о детстве Януки, о его привычках и образе жизни, стараясь поставить их в тупик. Но отвечали они безукоризненно. Тогда он с неохотой призвал «Комитет чтения и письма» в лице мисс Бах, литератора Леона и старины Швили, за прошедшие недели сумевших пообломать свои рога, притереться друг к другу и сработаться в прекрасно спаянный коллектив. Инструкция Курца, в которой он сформулировал стоявшую перед ними задачу, была образцом нечеткости.