Ле Карре Джон. Маленькая барабанщица

   «Чарли расплатилась за поездку, — ликуя, подумал он. — Одно это опознание оплачивает весь ее долгий путь сюда». Она — хорошая гойка, редкий, по мнению Литвака, экземпляр.
   Теперь наконец сошел с мотоцикла и тот, что сидел у руля. Он сошел на землю, потянулся и отстегнул ремешок шлема, а Россино сел на его место за руль.
   Разница была лишь в том, что за рулем до него сидела девчонка.
   Тоненькая блондинка с точеными, насколько мог разглядеть в свои линзы Литвак, чертами лица, казавшаяся эфирным созданием при всем своем умении мастерски водить мотоцикл. В этот критический момент Литвак решительно выбросил из головы мысль о том, не летала ли она с парижского аэродрома Орли в Мадрид и не занималась ли доставкой чемоданов с пластинками шведским подружкам. Дело в том, что, ступи он на эту дорожку, — и ненависть, копившаяся в его людях, могла взять верх над дисциплинированностью; большинство из них не раз расстреливали своих противников, а в подобных случаях — без малейших укоров совести. Поэтому Литвак ни слова не произнес в микрофон: пусть сами делают выводы — вот и все.
   Теперь девчонка пошла в уборную. Достав из сетки за сиденьем небольшую сумку и протянув Россино свой шлем, она с непокрытой головой пошла через площадь и, войдя в вокзал — в противоположность своему спутнику, — задержалась надолго. Литвак снова ожидал, что теперь уж она нагнется за ключом зажигания, но она этого не сделала. Как и Россино, она шла, не останавливаясь, легкой грациозной походкой. Девчонка была безусловно очень хорошенькая — неудивительно, что злополучный атташе по связи с профсоюзами пал ее жертвой. Литвак перевел бинокль на Россино. Тот слегка приподнялся в седле, склонив голову набок, словно к чему-то прислушиваясь. «Все ясно», — подумал Литвак; напрягая слух, он услышал отдаленный грохот — с минуты на минуту прибудет поезд из Клагенфурта. Поезд прибыл и, вздрогнув своим длинным телом, остановился. Из него вышли первые сонные пассажиры. Два-три такси продвинулись вперед и снова остановились. Две-три частные машины отъехали. Появилась группа усталых экскурсантов — целый вагон, у всех на чемоданах одинаковые бирки.
   «Ну, хватит ждать, — взмолился Литвак. — Хватай машину и уезжай вместе с остальными. Подтверди же наконец, что ты приехал сюда не просто так, а со смыслом».
   И тем не менее он не ожидал того, что произошло. У стоянки такси остановилась пожилая пара, а за ними — скромно одетая молодая женщина, похожая на няню или компаньонку. На ней был коричневый двубортный костюм и строгая коричневая шляпка с опущенными полями. Литвак приметил ее, как приметил и многих других на вокзале — натренированным острым глазом, ставшим еще острее от напряжения. Хорошенькая девушка с небольшим чемоданчиком. Пожилая пара помахала рукой, подзывая такси, и девушка стояла за ними, пока оно не подъехало. Пожилая пара залезла в машину; девушка помогала им, подавая всякие мелочи — явно их дочь. Литвак перевел взгляд на «мерседес», затем на мотоцикл. Если он и подумал о девушке в коричневом, то лишь в связи с тем, что она, вероятно, села в такси и уехала со своими родителями. Естественно. И только переведя взгляд на группу усталых туристов, направлявшихся по тротуару к двум поджидавшим их автобусам, он вдруг понял — и чуть не подпрыгнул от радости, — что это же девчонка, наша девчонка, девчонка с мотоцикла: просто она быстро переоделась в уборной и надула его. А теперь она шла вместе с туристами через площадь. С неослабевающей радостью Литвак увидел, как она открыла дверцу машины своим ключом, швырнула на сиденье чемоданчик, скромно уселась за руль, словно собиралась ехать в церковь, и отбыла, сверкнув ключом зажигания, все еще торчавшим из выхлопной трубы. Это привело Литвака в восторг. До чего просто! До чего разумно! Двойные телеграммы, двойные ключи: наш лидер все дублирует.
   Литвак отдал короткий приказ — всего одно слово — и увидел, как незаметно посыпались с площади преследователи: две девушки на своем «порше»; Уди на своем большом «опеле» с еврофлагом, наклеенным на заднее стекло; затем соратник Уди на гораздо менее роскошном, чем у Россино, мотоцикле. А Литвак стоял у окна и наблюдал за тем, как медленно пустеет площадь, словно кончился спектакль. Машины отбыли, автобусы отбыли, прохожие отбыли, огни у вокзала погасли, и до слуха Литвака донесся грохот запираемой на ночь железной решетки. Только в двух гостиницах еще была жизнь.
   Наконец в наушниках протрещало условное словцо, которого он ждал. «Оссиан» — значит, машина едет на север.
   — А куда едет Луиджи? — спросил он.
   — В направлении Вены.
   — Подождите-ка, — сказал Литвак и снял наушники, чтобы ничто не мешало думать.
   Следовало немедленно принять решение, а он на это был большой мастак. Устроить слежку за Россино и одновременно за девчонкой невозможно. Не хватало людей. В теории следовало бы ехать за взрывчаткой и, значит, за девчонкой, однако Литвак колебался, так как Россино умел исчезать и был куда более крупной добычей, да и «мерседес» легче выследить, к тому же можно почти не сомневаться, куда едет машина. Литвак еще помедлил. В наушниках затрещало, но он не обратил на это внимания, продолжая прокручивать в мозгу последовательность дальнейших поступков. Ему была поистине невыносима сама мысль, что можно упустить Россино. Но Россино — важная ячейка во вражеской сети, а, как неоднократно повторял Курц, если сеть будет прорвана, как же попадет в нее Чарли? Россино должен вернуться в Вену, считая, что все в порядке, ничто не поставлено под удар: ведь он — важнейшее звено и к тому же важнейший свидетель. А девчонка — девчонка просто функционер, шофер, она всего лишь подкладывает бомбы, рядовой солдат великого движения. Кроме того, у Курца были большие планы относительно ее будущего, а вот с будущим Россино можно подождать.
   Литвак снова надел наушники.
   — Следуйте за машиной. Оставьте в покое Луиджи.
   Приняв решение, Литвак позволил себе удовлетворенно улыбнуться. Он в точности знал, как они едут. Сначала мотоцикл, затем блондинка в красном «мерседесе», за ней — «опель». А следом за «опелем» на значительном расстоянии две девушки в резервном «порше», готовые по приказу поменяться местами с любым из преследователей. Литвак мысленно перебрал все посты, мимо которых «мерседес» будет проезжать к границе Германии. И представил себе, какую небылицу сочинил Алексис, чтобы обеспечить машине беспрепятственный проезд.
   — Скорость? — спросил Литвак, взглянув на часы.
   Уди сообщил, что скорость средняя. Девчонка не хочет иметь никаких неприятностей с законом. Явно нервничает из-за своего груза.
   «Еще бы, — подумал Литвак, снимая наушники. — Будь я на ее месте, да я бы сдох со страху от такого груза».
   Он сошел вниз с чемоданчиком в руке. Он уже расплатился по счету, но если попросят, еще раз заплатит: сейчас он любил весь мир. Его машина стояла в гостиничном гараже. Литвак сел в нее и с выработанным многолетним опытом спокойствием отправился вслед за машинами сопровождения. Сколько знает девчонка? И сколько времени потребуется, чтобы это выведать? «Не спеши, — подумал он, — сначала привяжи козленка». Мысль его вернулась к Курцу, и он почувствовал пронзительное удовольствие, представив себе, как тот своим гулким бездонным басом начнет осыпать его похвалами на немыслимом иврите. Лит-ваку было очень приятно думать, что он принесет Курцу такую жирную овцу на заклание.

 
   В Зальцбурге было еще далеко до лета. С гор тянуло свежим весенним ветерком, и от реки Зальцах пахло морем. Как они туда добрались, Чарли понятия не имела: она почти всю дорогу проспала. Из Граца они полетели в Вену, но ей показалось, что полет длился пять секунд — должно быть, она спала в самолете. В Вене Иосифа ждала наемная машина — роскошный «БМВ». Чарли снова заснула, а при въезде в Зальцбург открыла глаза, и ей на миг показалось, что машина объята пламенем — на самом же деле это заходящее солнце играло на красном лаке.
   — А зачем, собственно, мы приехали в Зальцбург? — спросила она Иосифа.
   — Потому что это один из любимых городов Мишеля, — ответил он. — И еще потому, что это по дороге.
   — По дороге куда? — спросила она и снова наткнулась на замкнутость и молчание.
   В их отеле был застекленный внутренний дворик со старинными золочеными балюстрадами и зелеными растениями в мраморных кадках. Их номер люкс выходил на бурую быструю реку и на видневшиеся за ней купола, которых было тут куда больше, чем, наверно, в раю. За куполами высился замок, к которому была проведена по склону канатная дорога.
   — Мне необходимо расслабиться, — сказала Чарли.
   Чарли залезла в ванну и заснула — Иосифу пришлось колотить в дверь, чтобы ее разбудить. Она оделась, и снова он знал, что именно ей показать и что может доставить ей наибольшее удовольствие.
   — Это наша последняя ночь вместе, да? — спросила она, и на этот раз он не стал прикрываться Мишелем.
   — Да, это наша последняя ночь, Чарли; завтра тебе предстоит сделать один визит, и потом ты вернешься в Лондон.
   Уцепившись обеими руками за его локоть, она бродила с ним по узким улочкам и площадям, переходившим одна в другую, словно анфилада парадных комнат. Они постояли у дома, где родился Моцарт, и туристы показались Чарли публикой, пришедшей на утренник, веселой и беззаботной.
   — Я хорошо справилась, верно. Осей? Я действительно хорошо справилась? Ну, скажи же.
   — Ты справилась отлично, — сказал он, но почему-то эта похвала показалась ей менее значительной, чем его молчание.
   Игрушечные церкви были невообразимо красивы, ничего подобного она и представить себе не могла — эти алтари в золоченых завитушках, сладострастные ангелы и такие надгробья, словно мертвецы все еще мечтали о наслаждении. «И знакомит меня с моим христианским наследием еврей, рядящийся в мусульманина», — подумала она. Но когда она принялась расспрашивать Иосифа, пытаясь выяснить детали, он поспешил купить глянцевитый путеводитель и положил чек себе в бумажник.
   — Боюсь, у Мишеля еще не было времени заняться периодом барокко, — по обыкновению сухо заметил он, и она снова почувствовала в нем какое-то непонятное сопротивление.
   — Пойдем назад? — спросил он.
   Она отрицательно помотала головой. Пусть этот миг дольше длится. Темнота сгущалась, толпы с улиц исчезли, из-за каких-то совсем не подходящих дверей вдруг донесся хор мальчиков. Иосиф и Чарли под оглашенный перезвон старинных колоколов, упрямо состязавшихся друг с другом, посидели у реки. Затем пошли дальше, и она вдруг почувствовала такую слабость, что попросила его обнять ее, не то она упадет.
   — Пожрать, — приказала она, когда они входили в лифт. — С шампанским. И с музыкой.
   Однако пока он звонил и заказывал еду. она крепко заснула, и ничто на этом свете, даже Иосиф, не способно было ее разбудить.

 
   Она лежала, как тогда на Миконосе, на песке, уткнувшись лицом в согнутую левую руку. Беккер сел в кресло и стал на нее смотреть. Сквозь занавеси пробивался бледный свет зари. Пахло свежей листвой и пиленым лесом. Ночью прошел дождь, он хлынул так внезапно, с таким грохотом, точно экспресс промчался по долине. Из окна Беккер видел, как шатало город под затяжными вспышками молний и как плясал на сверкающих куполах дождь. Но Чарли продолжала лежать неподвижно, он даже приложил ухо к ее рту, чтобы убедиться, что она дышит.
   Он взглянул на часы. «Соображай. Шевелись, — подумал он. — Действуй, чтобы убить сомнение». В эркере стоял столик с нетронутой едой, в ведерке со льдом плавала неоткупоренная бутылка шампанского. Иосиф, беря поочередно вилки, вытащил из панциря омара мясо, размазал его по тарелкам, затем принялся за салат, раздавил несколько ягод клубники, добавив таким образом еще одну легенду к тем многим, что они уже разыграли, — роскошный банкет в Зальцбурге, которым Чарли и Мишель отметили успешное выполнение ее первого задания для революции. Прихватив с собой бутылку шампанского, Иосиф прошел в ванную и закрыл дверь, чтобы звук вытаскиваемой пробки не разбудил Чарли. Он вылил почти все шампанское в раковину и открыл кран; затем выбросил омары, клубнику и салат в унитаз и несколько раз спустил воду, так как они не исчезали. Остатки шампанского он вылил в свой бокал и, сделав на бокале Чарли несколько отметин помадой из ее сумочки, плеснул туда шампанского. Затем снова подошел к окну, возле которого провел большую часть ночи, и, сев в кресло, вперил взгляд в синие, мокрые от дождя горы. «Я точно скалолаз, уставший лазать по горам», — подумал он.
   Он побрился, надел свой красный пиджак с металлическими пуговицами. Затем подошел к постели, протянул было руку, чтобы разбудить Чарли, и опустил. Его словно сковала усталость — лень было сделать липшее движение. Он снова сел в кресло, закрыл глаза, постарался раскрыть их — и, вздрогнув, проснулся с ощущением, будто на нем походная форма, прилипшая к телу, отяжелевшая от росы, и в воздухе пахнет мокрым песком, который скоро высушит, взойдя, солнце.
   «Чарли? — Он снова протянул руку, на этот раз с намерением дотронуться до ее щеки, но рука попала на плечо. — Чарли, это же победа! Марти говорит, что ты — звезда, ты подарила ему целый состав новых исполнителей. Он звонил ночью Гади, но ты спала. Он говорит, что ты лучше Гарбо. Вместе мы горы сдвинем. Проснись же, Чарли. Пора браться за дело, Чарли!»
   Но вслух он лишь еще раз окликнул ее,, затем спустился вниз, расплатился и получил свой последний счет. Из отеля он вышел через черный ход, возле которого стоял нанятый им «БМВ»; заря была такая же, как вечер — свежая и еще не летняя.
   — Помаши мне на прощание, а потом сделай вид, будто пошла прогуляться, — сказал он перед уходом Чарли. — Димитрий привезет тебя в Мюнхен.

14

   Она молча вошла в лифт. Пахло дезинфекцией, и серый пластик был весь исчерчен надписями. Она мобилизовала всю свою жесткость — выставила ее напоказ, как это делала на демонстрациях, диспутах и прочих подобных действах. Она была взволнована и чувствовала, что дело неизбежно близится к концу. Димитрий нажал на звонок — Курц сам открыл дверь. Позади него стоял Иосиф, и за Иосифом висела медная пластина, на которой был выбит святой Христофор с младенцем на руках.
   — Чарли, все было просто великолепно, и ты была великолепна, — сказал Курц тихо, со всей сердечностью, и крепко прижал ее к груди. — Чарли, невероятно!
   — Где он? — спросила она, глядя мимо Иосифа на закрытую дверь.
   Димитрий не вошел вместе с ней. Он доставил ее и снова спустился на лифте. Курц, продолжая говорить так, будто они находились в церкви, решил ответить на ее вопрос в общем плане.
   — Он в полном порядке, Чарли, — заверил он ее, выпуская из объятий. — Немного устал от поездки, что естественно, но в остальном все в порядке. Темные очки, Иосиф, — добавил он. — Дай ей темные очки. У тебя есть темные очки, милочка? И вот тебе платок, чтобы прикрыть твои прекрасные волосы. Можешь оставить его себе.
   Платок был из зеленого шелка, довольно красивый. Курц держал его наготове в кармане. Мужчины стояли в тесноте передней и ждали, пока она приладит перед зеркалом платок на манер сестры милосердия.
   — Просто на всякий случай, — пояснил Курц. — В нашем деле лучше переосторожничать. Верно, Иосиф?
   Чарли достала из сумочки недавно купленную пудреницу и подправила лицо.
   — В эмоциональном плане это может оказаться непросто для тебя, Чарли, — предупредил ее Курц.
   Она убрала пудреницу и достала помаду.
   — Если тебе станет тошно, вспомни, что он убил немало невинных людей, — наставлял ее Курц. — Все мы выглядим как люди, и этот малый не составляет исключения. Красивый, способный, с большим запасом нерастраченных сил — и все зазря. На такое никогда не бывает приятно смотреть. Когда мы будем там, я хочу, чтобы ты молчала. Запомни. Говорить буду я. — Он открыл— дверь. — Ты увидишь, он очень смирный. Нам пришлось сделать его смирным, чтобы привезти сюда, и мы вынуждены держать его в таком состоянии, пока он у нас. А в остальном — он в полном порядке. Никаких проблем. Только не обращайся к нему.
   Запущенная двухэтажная квартира на разных уровнях, машинально отметила про себя Чарли, окинув взглядом изящную витую лестницу и простую, как в соборе, галерею с, чугунной, ручной работы, балюстрадой. Камин в английском стиле с муляжем в виде угля из крашеного холста. Лампы для фотосъемки и внушительные фотоаппараты на треножниках. Большой стереомагнитофон на ножках, изящно изогнутая софа с сиденьем из пенопласта, твердым, как сталь. Чарли села на софу, и Иосиф сел рядом с ней. «Только еще не хватает за руки взяться», — подумала она. Курц снял трубку серого телефона и нажал на кнопку, соединяющую с городом. Он сказал что-то на иврите, глядя вверх, на галерею. Затем положил на место трубку и ободряюще улыбнулся Чарли. Она чувствовала запах мужского пота, пыли, кофе и ливерной колбасы. И миллиона потушенных сигарет. Был тут и еще какой-то запах, но она не могла его определить: слишком много в ее уме роилось вероятностей — от запаха упряжи ее пони в детстве до запаха пота ее первого возлюбленного.
   Бег мыслей в ее мозгу замедлился, и она стала засыпать. «Я больна, — подумала она, — Я жду результатов обследований. Доктор, доктор, скажите мне правду». Она заметила пачку журналов, как в приемной врача, — хорошо, если б у нее на коленях лежал сейчас журнал, как текст на репетиции. Теперь Иосиф тоже поднял глаза на галерею. Чарли последовала его примеру, но не сразу: ей хотелось создать впечатление, что она выступает в такой роли не впервые, что ей все уже известно, как покупательнице на показе мод. Дверь на галерее открылась, и из нее, точно пьяный актер, попятился враскачку бородатый парень — даже со спины видно было, какой он злющий.
   С минуту больше ничего не появлялось, затем у самого пола показался красный тюк, а за ним — гладко выбритый парень, не столько злющий, сколько исполненный сознания правоты того дела, которое он творил.
   Наконец Чарли поняла. Перед ней было не двое, а трое парней, но средний, в красном пиджаке с металлическими пуговицами, безвольно висел между двумя другими, — это был тот стройный араб, ее любовник, марионетка, рухнувшая на сцене театра жизни.
   «Да, — думала Чарли, укрывшись за темными очками, — все идеально рассчитано. Да... вполне приемлемое сходство, если учесть разницу в возрасте и, несомненно, большую зрелость Иосифа». Порою в мечтах она наделяла своего любовника чертами Иосифа. В другой раз возникала иная фигура, созданная из ее далеко не четких воспоминаний о маскированном палестинце на семинаре, и сейчас ее поразило, насколько она была близка к реальности. «Тебе не кажется, что рот чуточку слишком растянут? — спросила она себя. — Не слишком ли он чувственный? И не чересчур ли раздуты ноздри? Не чересчур ли перетянута талия?» Ей хотелось вскочить и поддержать его, но ведь на сцене так можно сделать, только если это указано в ремарке. Да к тому же ей никогда не освободиться от Иосифа.
   И тем не менее она чуть не потеряла на секунду контроль над собой. В течение этой секунды она почувствовала себя в той роли, какую заставлял ее играть Иосиф: она была спасительницей и освободительницей Мишеля, его святой Иоанной, его рабыней, его звездой. Она выворачивалась наизнанку ради него, она ужинала с ним в паршивом мотеле при свечах, она делила с ним постель, и вступила в ряды бойцов его революции, и носила его браслет, и пила с ним водку, и доводила его до исступления. и позволяла ему доводить до исступления ее. Она сидела за рулем его «мерседеса», она целовала его пистолет и провезла первоклассную взрывчатку для его преследуемых освободительных армий. Она праздновала с ним победу в зальцбургском отеле у реки. Она танцевала с ним ночью в Акрополе и наслаждалась этим миром, который он оживлял для нее; и ее наполнило безумное чувство вины оттого, что она — пусть на миг — могла почувствовать любовь к кому-то другому.
   А он был красив, очень красив, как и предсказывал Иосиф. Даже красивее. В нем было то, что, вопреки всему, не могло не притягивать Чарли и таких, как она: это был король, и он это сознавал. Он был худой, но идеально сложенный, с хорошо развитыми плечами и очень узкими бедрами. У него был лоб боксера и лицо младенца-Пана, увенчанное шапкой гладких черных волос. Сколько тут ни старались укротить его, в нем чувствовалась богатая. страстная натура, а в черных как уголь глазах горел бунтарский огонь.
   Он был самый обычный крестьянский парень, свалившийся с оливкового дерева, заучивший несколько умных фраз и заглядывающийся на красивые игрушки, красивых женщин и красивые машины. А кроме того, пылающий чисто крестьянским возмущением против тех, кто согнал его с земли. Иди ко мне в постельку, мальчик, дай маме немножко научить тебя жизни.
   Двое парней поддерживали его под руки, и его туфли от Гуччи то и дело пропускали ступеньки, что явно смущало его, ибо легкая улыбка пробежала по его губам и он стыдливо посмотрел на свои непослушные ноги.
   Его вели к ней, а она не была уверена, что выдержит. Она повернулась к Иосифу, чтобы сказать ему об этом, и увидела, что он смотрит на нее в упор; он даже что-то произнес, но в этот миг стереомагнитофон включился на всю мощь, и милый Марти в своей вязаной кофте пригнулся и начал крутить ручки, чтобы уменьшить звук.
   Голос был мягкий, с сильным акцентом — таким она и помнила его по семинару. Говорил он лозунгами, с вызовом и пылом.
   «Нас колонизировали! Мы выступаем от имени тех, кто родился на этой земле, против пришлых, поселенцев!.. Мы выступаем от имени безгласных, мы наполняем словами немые рты и заставляем раскрыться уши!.. Мы, долготерпеливые животные, потеряли наконец терпение!.. Мы живем по закону, который пишется каждый день под огнем!.. Всему миру, кроме нас, есть что терять!.. И мы будем сражаться против всякого, кто объявит себя хозяином нашей земли!»
   Парни посадили его на софу, в противоположный от Чарли угол. Он с трудом держал равновесие. Тяжело наклонившись вперед, он уперся локтями в колени, чтобы не упасть. Руки его лежали одна на другой, словно скованные цепью, на самом же деле соединенные тоненькой золотой цепочкой, которую надели на него, чтобы довершить туалет. Бородатый парень стоял, насупясь, позади него. а бритый сидел, как верный страж, с ним рядом. Голос Мишеля неудержимо продолжал звучать с пленки, и Чарли увидела, как медленно зашевелились его губы, пытаясь произнести слова. Но голос произносил их слишком быстро, он был слишком звонким для его сегодняшнего обладателя. Постепенно Мишель перестал и пытаться следовать за ним, лишь глупо, словно бы извиняясь, улыбался, напомнив Чарли отца после инсульта.
   «Насилие — не преступление... если оно осуществляется против силы, используемой государством... и рассматриваемой террористом, как преступление». Шелест переворачиваемой страницы. Теперь голос звучит озадаченно, как бы против воли. «Я люблю тебя... ты — моя свобода... Теперь ты стала одной из нас... Мы сплели наши тела, смешали нашу кровь... ты — моя... мой солдат... Пожалуйста, скажите, зачем мне это надо говорить?.. Мы вместе поднесем спичку к запалу». Озадаченное молчание. «Пожалуйста, сэр. Скажите, пожалуйста, что это? Я же вас спрашиваю».
   — Покажите ей его руки, — велел Курц, выключая магнитофон.
   Бритый парень взял одну из рук Мишеля и быстро раскрыл ладонь, предлагая ее Чарли для осмотра, словно товар.
   — Пока он жил в лагерях, руки у него были натруженные от работы, — пояснил Курц, пересекая комнату и подходя к ним. — А теперь он великий интеллектуал. Куча денег, куча девчонок, отличная еда, полно свободного времени. Я прав, малыш? — Подойдя сзади к софе, он взял голову Мишеля в свои толстые руки и повернул к себе лицом. — Ты большой интеллектуал, верно? — В голосе Курца не было ни жестокости, ни издевки. Он словно бы говорил со своим заблудшим сыном, и лицо у него было доброе, печальное. — За тебя работают твои девчонки, верно, малыш? Собственно, одну девчонку он просто использовал как бомбу, — добавил Курц. — Посадил ее с красивым чемоданчиком на самолет, и самолет разлетелся на куски. Думаю, она так и не узнала, что была тому виной. Нехорошо это, верно, малыш? Очень нехорошо по отношению к даме.
   Чарли вдруг узнала запах, который до сих пор никак не могла определить: это был запах лосьона после бритья, который Иосиф неизменно оставлял в каждой ванной, где они ни разу не были вместе. Сейчас, должно быть, специально обрызгали Мишеля этим лосьоном.
   — Ты что же, не хочешь и поговорить с этой дамой? — спросил Курц. — Не хочешь приветствовать ее на нашей вилле? Меня начинает удивлять, почему ты не хочешь больше с нами сотрудничать! — Упорство Курца привело к тому, что глаза Мишеля ожили, и он слегка выпрямился, повинуясь настояниям. — Будешь вежлив с этой дамой? Поздороваешься с ней? Скажешь «здравствуйте»? Скажешь ей «здравствуйте», малыш?
   — Здравствуйте, — сказал Мишель голосом, лишь отдаленно напоминавшим тот, что звучал на пленке.
   — Не отвечай, — тихо предупредил ее Иосиф.
   — Здравствуйте, мадам, — напирал Курц, но без злости.
   — Мадам, — повторил Мишель.
   — Дайте ему что-нибудь написать, — приказал Курц, — и пусть отваливает.