Страница:
Сейчас же кто-то (54) подошел... - Государь ждет вас... И повел нас через рельсы. Значит, сейчас все это произойдет. И нельзя отвратить?
Нет, нельзя... Так надо... Нет выхода... Мы пошли, как идут люди на все самое страшное, - не совсем понимая... Иначе не пошли бы..." (55)
На путях собралась толпа; завидев думцев, приветствует их возгласами "ура". Чиновники на платформе возмущаются этой "выходкой". Обернувшись к ним, генерал-лейтенант Ушаков, военный комендант Пскова, насмешливо говорит: "Пора, господа, привыкать... Настали другие времена" (56).
В царском вагоне думцев встретили В. Б. Фредерикс и К. А. Нарышкин. Несколько минут спустя вышел Николай. Он сел возле маленького четырехугольного столика у зеленой шелковой стены и жестом пригласил депутатов тоже присесть. Вошел Н. В. Рузский; как бы не замечая царя, он разворчался явно из-за случая с А.А.Мордвиновым: " Всегда происходит путаница, когда не исполняют приказаний... - бурчал он, ни к кому не обращаясь. - Ведь я же ясно приказал направить депутатов сначала ко мне. Отчего же это не сделано? Вечно не слушаются..." (57) Николай сделал вид, что не слышит. Нарышкин вынул блокнот, чтобы записывать переговоры. Воейков поставил коменданта поезда Гомзина за дверью со стороны столовой, чтобы он помешал посторонним подслушивать, а сам встал у другого входа со стороны площадки, чтобы слышать и видеть происходящее.
Николай встретил прибывших спокойно, корректно и даже как будто дружелюбно. Он спросил их о цели визита. Гучков глухо, с трудом справляясь с волнением, сказал, что он хотел бы дать советы, как вывести страну из тяжелого положения. Петроград "уже всецело в руках движения"; всякая посланная на усмирение воинская часть перейдет на сторону движения, "как только она подышит петроградским воздухом". Поэтому, заключил Гучков, "всякая борьба для вас бесполезна. Совет наш сводится к тому, что вы должны отречься от престола".
"Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену... Он смотрел прямо перед собой, спокойно, непроницаемо. Единственное, что, мне казалось, можно было угадать в его лице: "Эта длинная речь - лишняя..."" (58)
Затем Гучков заговорил снова: "Я знаю, ваше величество, что я вам предлагаю решение громадной важности... Если вы хотите несколько обдумать этот шаг, я готов уйти из вагона и подождать... Но, во всяком случае, все это должно совершиться не позднее сегодняшнего вечера". Николай ответил: "Я этот вопрос уж обдумал и решил отречься". Гучков предупредил его, что он должен будет расстаться с сыном, ибо ему "никто не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя". Николай сказал: "В 3 часа дня я принял решение отречься в пользу сына. Но теперь, подумав, пришел к заключению, что расстаться с ним не могу, и передаю престол брату Михаилу" (59).
Думцы заявляют, что хотят уехать через час-полтора; они не позднее завтрашнего утра должны быть в Петрограде, причем с актом отречения; поэтому просят немедленно приступить к оформлению. Набросок текста есть; он подготовлен Шульгиным; они не навязывают его, а лишь предлагают в качестве основы.
Николай уходит. Через час возвращается и передает думцам листок с машинописным текстом, под которым уже стоит подпись: "Николай".
Все, господа? Можно расходиться?
Нет, у думских деятелей еще кое-что есть.
Гучков просит оформить еще один экземпляр акта - не копию, а дубликат ("мало ли что может случиться с нами в дороге") - и оставить его в штабе Северного фронта. Николай согласен.
Шульгин просит передвинуть обозначение времени на акте на несколько часов назад - как если бы он был подписан не после, а до приезда делегатов: "Я не хотел, чтобы когда-нибудь кто-нибудь мог сказать, что манифест был вырван..." (60) Так как это явно "совпадало с его желанием", Николай надписал "15 часов", хотя "часы показывали начало двенадцатого ночи" (61).
Еще вопрос. "Раз царь отрекся, теряет пост и глава правительства. Кто же назначит нового? Поскольку сделать это пока некому - пусть и нового премьера назначит он же, бывший царь. И государь подписал при нас указ о назначении председателем Совета министров князя Г. Е. Львова" (62).
И еще вопрос. Нужен новый верховный главнокомандующий. Кто им будет? Думать долго не приходится. Бывший царь еще раз присаживается к столику и пишет указ о назначении на эту должность Николая Николаевича.
Не совсем, правда, логично. "И верховного, и премьера он назначил уже после того, как скрепил акт о своем отречении" (63). То есть, от власти отрекся - и тут же пускает ее в ход. "Для действительности этих актов время было поставлено двумя часами раньше отречения, то есть 13 часов" (64).
В ту же ночь участники псковской встречи разъехались в разные стороны.
Думцы - в Петроград. Николай Романов - в Могилев, к месту потерянной военной службы.
С дороги, со станции Сиротино, он посылает телеграмму:
"Петроград. Его императорскому величеству Михаилу Второму.
События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом... Горячо молю бога помочь тебе и твоей Родине. Ники" (65).
В суматохе ему как-то не пришло в голову: он может отказаться от престола, но не может передать или перепоручить его кому захотел. Маневр столь сомнительный, что не пришлось бы тут же "отрекаться и следующему" (66). Что и произошло уже на следующий день.
Едва Гучков и Шульгин ступили на петроградскую мостовую, как им тотчас стало ясно, по горестному выражению сегодняшнего заокеанского летописца, что "они трудились совершенно напрасно" (67). И в самом деле: весть о попытке спасти монархию путем замены Николая Михаилом вызвала в столице бурю возмущения. Еще на вокзале, позвонив в Таврический, Шульгин услышал требование П. Н. Милюкова: акта отречения не оглашать.
"Настроение сильно ухудшилось с того времени, как вы уехали, -говорил в телефон кадетский лидер. - Текст отречения уже никого не удовлетворяет... Не делайте дальнейших шагов, могут быть большие несчастья..." (68) Но Гучков уже допустил неосторожность. С вокзала каким-то ветром занесло его в железнодорожные мастерские. Здесь на митинге он объявил рабочим об отречении Николая в пользу Михаила и о сформировании "демократического" правительства во главе с князем Львовым. "Князь!.. - закричал кто-то с трибуны. - Так вот для чего мы, товарищи, революцию делали... От князей и графов все терпели... и на тебе... Министром финансов, вы слышали, Терещенко... А кто такой господин Терещенко? Сахарных заводов штук десять... Земли - десятин тысяч сто... Да деньжонками - миллионов тридцать наберется..." (69) Подскочили к выходу несколько мастеровых, стали запирать двери. Запахло самосудом. "Давай сюда грамоту! - кричали со всех сторон. - В клочья ее!" Документа у Гучкова не нашли, кой-как удалось ему выбраться...
Позднее выяснилось: еще на вокзале Шульгин и Гучков незаметно сунули акт думцу Лебедеву. Тот передал его Ломоносову, профессору, депутату Думы. Ломоносов пробрался в министерство путей сообщения и там отдал документ Бубликову. Последний спрятал бумагу в куче запыленных газет на колченогой секретарской этажерке... (70)
Не успели родзянковские посланцы отдышаться после поездки в Псков, как попали в новую переделку на Миллионной,12.
Здесь, в квартире П. П. Путятина, охраняемой офицерами Преображенского полка, в 10 часов утра открылось обсуждение вопроса: брать ли Михаилу Романову отписанную ему корону? На совещание явились: члены Временного правительства во главе с Г. Е. Львовым; председатель Думы М. В. Родзянко; депутаты В. В. Шульгин и М.А. Караулов. Мнения разделились.
Милюков и Гучков призвали Михаила не отказываться от трона (71). Родзянко и Керенский дали ему противоположный совет. "Я не вправе скрыть от вас, - сказал ему Керенский, - каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол... Я не ручаюсь за жизнь вашего высочества..." (72) Против высказался и Шульгин: "Смотрите, - сказал он Михаилу, - вы не пользуетесь нужной для воцарения поддержкой даже на этом совещании" (73).
У Михаила хватило ума не слишком долго колебаться. Выйдя на 20 минут подумать, он вернулся с решением об отказе от трона. К 6 часам вечера был подписан акт, составленный В. В. Шульгиным, Н. В. Некрасовым и В. Д. Набоковым. Когда расходились, Родзянко обнял Михаила и назвал его "благороднейшим человеком". В свою очередь, разразился многословным комплиментом и Керенский: "Ваше императорское высочество, - сказал он, - я принадлежу к партии, запрещающей соприкосновение с лицами императорской крови... Но перед всеми здесь сейчас заявляю, что великого князя Михаила Александровича я глубоко уважаю и всегда буду уважать" (74).
Свое уважение к брату последнего царя задним числом афишируют и современные советологи, хотя некоторые из них за отказ от трона не прочь упрекнуть его в трусости. Другие этот упрек от него отводят: "У него было достаточно мужества, но ему не хватило темперамента, чтобы возглавить битву" (75).
Идеализация буржуазной пропагандой Михаила Романова, как "порядочного" и "лояльного" человека, ни на чем, конечно, не основана. В феврале - марте 1917 года он активно вмешался в борьбу на стороне монархической контрреволюции. Неправда, будто он появился в Петрограде только 3 (16) марта, то есть в день совещания на Миллионной. Родзянко вызвал его из Гатчины еще 27 февраля (12 марта), и с тех пор он из Петрограда не уезжал, оставаясь в центре событий и за кулисами интригуя с Хабаловым, Бьюкененом и Родзянко. Первому он в Адмиралтействе давал указания о методах вооруженной борьбы, о чем тогда же поведал ближайшим офицерам сам Хабалов. У второго он зондировал возможность поддержки Антантой мер по удушению революции, о чем впоследствии рассказал сам посол (76). С третьим он обсуждал возможность своего провозглашения военным диктатором, о чем поведал Родзянко. В присутствии думцев Н. В. Некрасова и И. И. Дмитрюкова речь шла о том, что Михаил "должен явочным порядком принять на себя диктатуру над Петроградом, понудить старое правительство подать в отставку и в интересах спасения династии сформировать новое по своему усмотрению" (77).
На Миллионной мадам Путятина после оформления акта об отречении позвала всех участников к пышному обеденному столу.
У Николая борьба за трон заняла 8 дней, от четверга до четверга.
Михаил управился с этим делом в одну пятницу, от десяти утра до шести Вечера (78).
(1) По распоряжению царицы А. Д. Протопопов предписанием No 573 от 17 декабря 1916 года велел П. К. Попову, своему "генералу для поручений", приступить к следствию. В течение 17 и 18 декабря Попов и военный следователь подполковник Попель допросили 15 человек. 19 декабря директор департамента полиции А. Т. Васильев указал Попову "дальнейшее производство дознания прекратить". 23 декабря Попов переслал Васильеву 15 протоколов с приложением рапорта N 694. - См. Убийство Распутина. Протоколы официального дознания. "Былое", 17, No 1 (23), стр. 64-82.
(2) Из дневника Николая Романова. Запись от 24 декабря 1916 года.
(3) Lilli (Julia) Dehn, p. 164.
(4) Письмо царицы к Николаю II от 26 февраля 1917 года.
(5) Maurice Paleologue. An ambassador's memories. 3 vols. translated by F. A. Holt. Doran, New York, 1928.
(6) George Kennan. The Russian Revolution - fifty years after: its nature and consequences. "Foreign affairs" vol. 46, No 1, October 1967, pp. 1-21.
(7) В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 31, стр. 11.
(8) Там же, стр. 13.
(9) История КПСС, т. 2, стр. 658.
(10) Письмо царицы к Николаю II от 11 марта (.26 февраля) 1917 года.
(11) Sidney Harcave. Years of the Golden Cockerel. The last Romanov Tsars. 1914-1917. Macmillan, New York, 1968, p. X. Далее в сносках: "Harcave, p.".
(12) Блок, стр. 21.
(13) Там же, стр. 22-23.
(14) Там же, стр. 23-30.
(15) Harcave, pp. 445-455.
(16) Там же, р. 445.
(17) История КПСС т 2, стр.666
(18) Блок, стр. 14.
(19) Наrсavе, р. 456.
(20) История КПСС. т. 2, стр. 671.
(21) История КПСС, т. 2. стр. 690.
(22) Воейков, стр. 199.
(23) Там же, стр. 200.
(24) Блок, стр. 48-49.
(25) Там же, стр. 49.
(26) Осенью 1915 года Николай II, посетив с сыном фронт, побывал на передовых позициях у станции Клевань. После чего появилось сообщение: "Георгиевская дума Юго-Западного фронта в заседании от 21 октября сочла своим долгом иметь суждение о высоком значении посещения его величеством и наследником-цесаревичем фронта. При сем дума установила: что присутствие государя на передовых позициях вдохновило войска на новые подвиги... что государь явно подвергал опасности свою драгоценную жизнь в великодушном желании выразить лично войскам монаршью благодарность... Дума постановляет: "Через старейшего георгиевского кавалера генерал-адъютанта Н. И. Иванова повергнуть к стопам государя всеподданнейшую просьбу: оказать обожающим державного вождя войскам милость и радость, соизволив возложить на себя орден Георгия 4-й степени". 25 октября 1915 года в Александровском дворце состоялось вручение Николаю II боевой награды". - Воейков, стр. 145.
(27) Д. Дубенский. Как произошел переворот в России. Рига, 1923, стр. 21.
(28) Шульгин, стр. 169.
(29) Блок, стр. 63.
(30) Sir John Нanbury-Williams, Major-General. The Emperor Nicholas as I knew him. Arthur L. Humphreys, London, 1934, p. 117.
(31) Victor Alexandrov, p. 128
(32) Там же, р. 129.
(33) История КПСС, т. 2, стр. 672
(34) Воейков, стр. 205.
(35) Шульгин, стр. 169.
(36) Наrсave, р. 462.
(37) Воейков, стр. 217.
(38) Там же.
(39) Журнал исторического архива, Л., 1921, N 4.
(40) Мосолов, стр. 86--87.
(41) Воейков, стр. 234.
(42) Там же, стр 235.
(43) Воейков, стр. 4.
(44) Там же, стр. 219.
(45) Наrсave, р. 467.
(46) Там же, р. 468.
(47) Воейков, стр. 220.
(48) Там же, стр. 221.
(49) Воейков, стр. 212.
(50) Harcave, p. 468.
(51) Блок, стр. 79.
(52) В изложении Шульгина этот эпизод выглядит так:
"Не помню, на какой станции нас соединили прямым проводом с генерал-адъютантом Николаем Иудовичем Ивановым... По приказанию государя он выехал по направлению к Петрограду усмирить бунт. Он дошел до Гатчины, но кто-то разобрал рельсы... Он ничего не может сделать, потому что явились агитаторы, я солдаты уже разложились... На них нельзя положиться... Они больше не повинуются.
Надо было спешить... Мы ограничились этим телеграфным разговором..."-Шульгин, стр. 160.
(53) Harcave, p. 468.
(54) Это был флигель-адъютант полковник А. А. Мордвинов. Он, выполняя приказ Николая, встретил думцев на платформе и сразу проводил их прямо в царский вагон - вопреки распоряжению Рузского, чтобы они сначала были представлены ему в штабе, а уж потом, если он разрешит, и царю.
(55) Шульгин, стр. 160-161.
(56) Воейков, стр. 223.
(57) Воейков, стр. 223.
(58) Шульгин, стр. 162.
(59) Воейков, стр. 224.
(60) Шульгин, стр. 167.
(61) Там же.
(62) Там же.
(63) Блок, стр. 82.
(64) Шульгин, стр.167.
(65) Блок, стр. 82.
(66) Шульгин, стр. 163.
(67) Наrсave, р. 470.
(68) Шульгин, стр. 173-174.
(69) Там же, стр. 175.
(70) Ю. В. Ломоносов. Воспоминания о Мартовской революции 1917 года. Стокгольм-Берлин, 1921, стр. 28-29.
(71) Суть выступления Милюкова на совещании: "Сильная власть нуждается в оплоте привычного для масс символа власти. Временное правительство одно, без монарха, является утлой ладьей, которая может потонуть в океане народных волнений; стране при этих условиях грозит потеря всякого сознания государственности и полная анархия раньше, чем соберется учредительное собрание. Временное правительство одно без него не доживет". - Шульгин, стр. 205.
(72) Там же, стр. 281.
(73) Там же, стр. 182.
(74) Там же, стр. 183.
(75) Harcave, р. 471.
(76) Sir George Buchanan. My mission to Russia. 2 vols. London - New York, Cassel, 1927.
(77) М. W. RodsJanko. Erinnerungen. Hollweg, Berlin, 1929, S. 28.
(78) Некоторые данные о его личности:. Родился 22 ноября (4 декабря) 1878 года, то есть был на 10 лет моложе Николая II. Проживал большей частью в Гатчине. С момента смерти в 1899 году брата Георгия (второго сына Александра III) и до рождения Алексея в 1904 году официально считался наследником престола. С начала мировой войны командовал Кавказской кавалерийской (так называемой "дикой") дивизией. Активно участвовал в попытках подавить Февральскую революцию. С 1911 года состоял в морганатическом браке с дважды разведенной Натальей Сергеевной Шереметьевской, дочерью московского адвоката.
* КНИГА ТРЕТЬЯ. Часть 2 * .
Кто попытается обидеть его - тех поколотите палками. Кто рукоплещет ему - тех вешайте.
Афиша о Людовике XVI, вывешенная на стенах Конвента.
АРЕСТ. ПОПЫТКА БЕГСТВА
Подписав акт отречения, Николаи надел свою полковничью шинель, вышел из салона в тамбур и спустился на перрон.
Охрана куда-то исчезла. Пошел за ним лишь принц Георгий Лейхтенбергский, один из его флигель-адъютантов.
Отрекшийся царь долго ходит по платформе, по путям между поездами, жалуется на судьбу, на неверных сотрудников. Он с обидой говорил Лейхтенбергскому о положении, в какое поставлен перед союзниками:
"Мне стыдно будет увидеть в ставке иностранных агентов, да и им неловко будет увидеть меня" (1). Немного позднее он вызывает на прогулку другого, флигель-адъютанта полковника Мордвинова, жалуется и ему, и тот утешает его: "Ничего, ваше величество. не волнуйтесь очень, ведь вы не напрашивались на престол... Пускай управляются сами, если хотят... Насильно мил не будешь..." При этих словах государь приостановился:
"Да, - сказал он, скрипя зубами, - нечего сказать, хороша эта их воля народа"... (2)
Ночью, под стук колес, он записывает о событиях минувшего дня: "Утром пришел Рузский... Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев - всем командующим. К 2 1/2 часам пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России, удержания армии на фронте и спокойствия нужно сделать этот шаг. Я согласился... Вечером прибыли из Петрограда Гучков и Шульгин... я передал им подписанный манифест... В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман" (3).
На другой день:
"Спал долго и крепко. Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный... Читал о Юлии Цезаре" (4).
В тот вечерний час, когда в Петрограде, на Миллионной, 12, встают из-за обеденного стола княгини Путятиной "февральские демократы" Милюков, Керенский и их коллеги, императорский голубой поезд подходит к Могилеву. Низложенного царя встречают на перроне Алексеев и штабисты. У одних вид смущенный, у других - подавленный. Что ему здесь делать? Этого он и сам как следует не знает. Запись того дня: "В 8.20 прибыл в Могилев. Все чины штаба были на платформе. Принял Алексеева в вагоне. В 9 1/2 перебрался в дом". (5)
Утром у него чаепитие с Алексеевым; потом он идет в штаб - у него же, Алексеева, принять в последний раз доклад о положении на фронтах; затем отправляется на вокзал встретить прибывающую из Киева мать. На платформе Мария Федоровна обняла сына, пошла с ним в расположенный рядом со станцией деревянный барак. Долго сидели они там наедине; вышла из барака вдовствующая императрица с заплаканными глазами. И в остальные дни их совместного пребывания в Могилеве несколько раз видели мать и сына вдвоем в одной и той же позе: она ему что-то говорит, он безответно слушает, уставившись неподвижным взглядом вниз, покуривая папироску.
В этот его приезд в ставку ему уже не дают ни почты, ни агентских телеграмм. Полковник, ведающий отделом прессы, обещал приносить, но о своем обещании "забыл" в тот же день.
Поступила от Родзянко телеграмма Алексееву о результате вчерашнего совещания на Миллионной. Комментарий Николая: "Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой для выбора через шесть месяцев Учредительного собрания. Бог знает, кто надоумил его написать такую гадость. В Петрограде беспорядки прекратились - лишь бы так продолжалось дальше" (6). Дальше - записи в обычном для Николая стиле:
"После чая начал собирать вещи. Обедал с мама и поиграл с ней в безик" (7).
Сегодняшние заокеанские советологи, рисуя образ Николая II в феврале марте 1917 года, не скупятся на жалостливые слова. Оторванного от жены и детей, от центров его власти, заброшенного за 800 верст в Могилев, царя в их изображении преследуют и добивают, как загнанного зверя. Фрэнклэнд говорит, что "безотносительно к различным проблемам" Николая и даже "вовсе ими не интересуясь", он чисто по-человечески жалеет царя, "как жалеют слепого человека, которого при переходе на ощупь через улицу задавил автомобиль".(8)
Со страниц книги Александрова царь предстает как человек, "душевно отрекшийся от всего и уже поэтому заранее обреченный на мученичество" (9). Этот же автор блеснул открытием: Николай Романов, говорит он, есть Гамлет, принц Датский; нерешительность его - в унаследованной от Гамлета крови: обстоятельство, которым нельзя пренебрегать, если хочешь вникнуть в тайны русской революции... (10)
Тем более заслуживает сострадания Николай II, уверяют эти господа, что в трудный для него час к "жестокости революционеров" и "неверности сотрудников" присоединилось безразличие родственников. "Его предали и продали и штабисты, и аристократия, и союзники, и члены царствующего дома; не кто иной, как двоюродный брат его Кирилл, явился к Таврическому дворцу с красным бантом на кителе, с изъявлением готовности покориться революции" (11).
"В то время в императорской фамилии насчитывалось 29 великих князей. А сколько их было рядом с царем в минуты его отречения? Ни одного... Между тем, росчерк его пера в Пскове стоил жизни 17 членам династии" (12).
Нужно ли доказывать, что "скрипящий зубами" у Мордвинова Николай мало похож на лунатика-непротивленца, какой предстает перед нами в заокеанских проромановских фантазиях. Не лунатик посылал приказы Хабалову; не двойник Гамлета снаряжал в поход Иванова. Что касается отношения к Николаю его родни; то можно заметить, что он, яростно цеплявшийся за единоличную власть, сам приучил близких (кроме жены) и не помышлять о влиянии на его дела. Естественно, что и в этом случае он не сделал ни малейшей попытки снестись с ними и обсудить шаг громадной для них важности. И здесь дело не столько в географической разобщенности, сколько в хронических склоках и грызне, разъедавших дом Романовых. Великие князья и не пытались обсудить положение ни с Николаем, ни между собой. Об отречении они узнали, как о свершившемся факте. К тому же семья Романовых к моменту краха династии и представляла галерею таких ничтожеств, что и советоваться-то почти не с кем было. Впрочем, Николай Николаевич, самый, пожалуй, серьезный в компании великих князей, не обошел племянника советом. Получив запрос, телеграфно рекомендовал царю отречься (13).
20 марта, в предпоследний день своего пребывания в Могилеве, Николай составил прощальное "Обращение к Действующей армии". В этом письме он призвал солдат и офицеров повиноваться буржуазному Временному правительству, попутно благословив это правительство на продолжение дела, которому сам служил. Алексеев включил обращение в приказ No 371 от 21 марта, но Гучков, узнав об этом, телеграммой из Петрограда категорически предписал исключить из приказа обращение бывшего царя.
Заокеанские пропагандисты квалифицируют этот эпизод как подвиг мужества и самопожертвования Николая - с одной стороны, как очередную низость ими же одновременно восхваляемых "февральских демократов" - с другой (14). На самом деле тут простейшие политические ходы. Бывший царь вздумал попрощаться с Могилевом "лояльно и патриотично". Капиталисту Гучкову и его коллегам показалось в тогдашней обстановке целесообразным выпроводить экс-императора из ставки возможно более "революционно". Этого миссис Альмединген не видит и не хочет знать. Она вообще по-женски крайне расстроена. "Велико было благородство этого небольшого фрагмента текста, - пишет она, - и тем не менее правительство (Временное) не позволило ознакомит! с ним Армию". Это, по мнению промонархической дамы, понятно: оно убоялось, "как бы простые и волнующие фразы письма царя вновь не пробудили в войсках чувства лояльности к трону" (15). И хотя документ "никогда не был зачитан", он поныне продолжает свидетельствовать о том что... "последний Романов не был просто марионеткой, что он до конца оставался лояльным к своим союзникам и что благосостояние страны означало для него нечто гораздо большее, чем утверждали его враги" (16).
Остается лишь еще раз удивиться, с каким упорством современные западные советологи претендуют на право раздачи дипломов о русском патриотизме и задним числом выписывают всевозможные проходные свидетельства о преданности интересам страны...
Уже на второй день после отречения царя Петроградский Совет, учитывая требования, выдвинутые на многолюдных митингах и собраниях постановил принять меры к аресту четы Романовых. На призыв Совета в Временному правительству предпринять этот шаг совместно Львов и Керенский сначала не ответили. Но, когда они убедились, что Петросовет может и намеревается самостоятельно осуществить арест, то Временное правительство 20 марта приняло и свое постановление: "лишить свободы Николая Романова и его супругу".
В тот же день выехали в Могилев для реализации этого решения четыре правительственных комиссара (все думцы): А. Бубликов, С. Грибунин, И. Калинин, В. Вершинин. Их напутствовал министр юстиции Керенский: "Лично б. государя не беспокоить, ограничиться сношениями через генерала Алексеева".
21 марта они предстают перед Алексеевым и просят его передать Николаю, что он объявляется "лишенным свободы" и что правительство рекомендует ему выехать к семье в Царское Село.
В первом часу того же дня в вагоне-ресторане царского поезда за завтраком Мария Федоровна в присутствии Алексеева беседует с сыном в последний раз. В 4 часа пополудни отходит поезд вдовствующей императрицы. В 4.45 ушел в противоположном направлении поезд Николая, конвоируемый солдатами 3-го Балтийского полка. Когда мимо провожавших генералов и офицеров промелькнул хвост состава, Алексеев, стоявший впереди группы, снял папаху и отвесил вслед поезду поясной поклон.
Нет, нельзя... Так надо... Нет выхода... Мы пошли, как идут люди на все самое страшное, - не совсем понимая... Иначе не пошли бы..." (55)
На путях собралась толпа; завидев думцев, приветствует их возгласами "ура". Чиновники на платформе возмущаются этой "выходкой". Обернувшись к ним, генерал-лейтенант Ушаков, военный комендант Пскова, насмешливо говорит: "Пора, господа, привыкать... Настали другие времена" (56).
В царском вагоне думцев встретили В. Б. Фредерикс и К. А. Нарышкин. Несколько минут спустя вышел Николай. Он сел возле маленького четырехугольного столика у зеленой шелковой стены и жестом пригласил депутатов тоже присесть. Вошел Н. В. Рузский; как бы не замечая царя, он разворчался явно из-за случая с А.А.Мордвиновым: " Всегда происходит путаница, когда не исполняют приказаний... - бурчал он, ни к кому не обращаясь. - Ведь я же ясно приказал направить депутатов сначала ко мне. Отчего же это не сделано? Вечно не слушаются..." (57) Николай сделал вид, что не слышит. Нарышкин вынул блокнот, чтобы записывать переговоры. Воейков поставил коменданта поезда Гомзина за дверью со стороны столовой, чтобы он помешал посторонним подслушивать, а сам встал у другого входа со стороны площадки, чтобы слышать и видеть происходящее.
Николай встретил прибывших спокойно, корректно и даже как будто дружелюбно. Он спросил их о цели визита. Гучков глухо, с трудом справляясь с волнением, сказал, что он хотел бы дать советы, как вывести страну из тяжелого положения. Петроград "уже всецело в руках движения"; всякая посланная на усмирение воинская часть перейдет на сторону движения, "как только она подышит петроградским воздухом". Поэтому, заключил Гучков, "всякая борьба для вас бесполезна. Совет наш сводится к тому, что вы должны отречься от престола".
"Государь сидел, опершись слегка о шелковую стену... Он смотрел прямо перед собой, спокойно, непроницаемо. Единственное, что, мне казалось, можно было угадать в его лице: "Эта длинная речь - лишняя..."" (58)
Затем Гучков заговорил снова: "Я знаю, ваше величество, что я вам предлагаю решение громадной важности... Если вы хотите несколько обдумать этот шаг, я готов уйти из вагона и подождать... Но, во всяком случае, все это должно совершиться не позднее сегодняшнего вечера". Николай ответил: "Я этот вопрос уж обдумал и решил отречься". Гучков предупредил его, что он должен будет расстаться с сыном, ибо ему "никто не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя". Николай сказал: "В 3 часа дня я принял решение отречься в пользу сына. Но теперь, подумав, пришел к заключению, что расстаться с ним не могу, и передаю престол брату Михаилу" (59).
Думцы заявляют, что хотят уехать через час-полтора; они не позднее завтрашнего утра должны быть в Петрограде, причем с актом отречения; поэтому просят немедленно приступить к оформлению. Набросок текста есть; он подготовлен Шульгиным; они не навязывают его, а лишь предлагают в качестве основы.
Николай уходит. Через час возвращается и передает думцам листок с машинописным текстом, под которым уже стоит подпись: "Николай".
Все, господа? Можно расходиться?
Нет, у думских деятелей еще кое-что есть.
Гучков просит оформить еще один экземпляр акта - не копию, а дубликат ("мало ли что может случиться с нами в дороге") - и оставить его в штабе Северного фронта. Николай согласен.
Шульгин просит передвинуть обозначение времени на акте на несколько часов назад - как если бы он был подписан не после, а до приезда делегатов: "Я не хотел, чтобы когда-нибудь кто-нибудь мог сказать, что манифест был вырван..." (60) Так как это явно "совпадало с его желанием", Николай надписал "15 часов", хотя "часы показывали начало двенадцатого ночи" (61).
Еще вопрос. "Раз царь отрекся, теряет пост и глава правительства. Кто же назначит нового? Поскольку сделать это пока некому - пусть и нового премьера назначит он же, бывший царь. И государь подписал при нас указ о назначении председателем Совета министров князя Г. Е. Львова" (62).
И еще вопрос. Нужен новый верховный главнокомандующий. Кто им будет? Думать долго не приходится. Бывший царь еще раз присаживается к столику и пишет указ о назначении на эту должность Николая Николаевича.
Не совсем, правда, логично. "И верховного, и премьера он назначил уже после того, как скрепил акт о своем отречении" (63). То есть, от власти отрекся - и тут же пускает ее в ход. "Для действительности этих актов время было поставлено двумя часами раньше отречения, то есть 13 часов" (64).
В ту же ночь участники псковской встречи разъехались в разные стороны.
Думцы - в Петроград. Николай Романов - в Могилев, к месту потерянной военной службы.
С дороги, со станции Сиротино, он посылает телеграмму:
"Петроград. Его императорскому величеству Михаилу Второму.
События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом... Горячо молю бога помочь тебе и твоей Родине. Ники" (65).
В суматохе ему как-то не пришло в голову: он может отказаться от престола, но не может передать или перепоручить его кому захотел. Маневр столь сомнительный, что не пришлось бы тут же "отрекаться и следующему" (66). Что и произошло уже на следующий день.
Едва Гучков и Шульгин ступили на петроградскую мостовую, как им тотчас стало ясно, по горестному выражению сегодняшнего заокеанского летописца, что "они трудились совершенно напрасно" (67). И в самом деле: весть о попытке спасти монархию путем замены Николая Михаилом вызвала в столице бурю возмущения. Еще на вокзале, позвонив в Таврический, Шульгин услышал требование П. Н. Милюкова: акта отречения не оглашать.
"Настроение сильно ухудшилось с того времени, как вы уехали, -говорил в телефон кадетский лидер. - Текст отречения уже никого не удовлетворяет... Не делайте дальнейших шагов, могут быть большие несчастья..." (68) Но Гучков уже допустил неосторожность. С вокзала каким-то ветром занесло его в железнодорожные мастерские. Здесь на митинге он объявил рабочим об отречении Николая в пользу Михаила и о сформировании "демократического" правительства во главе с князем Львовым. "Князь!.. - закричал кто-то с трибуны. - Так вот для чего мы, товарищи, революцию делали... От князей и графов все терпели... и на тебе... Министром финансов, вы слышали, Терещенко... А кто такой господин Терещенко? Сахарных заводов штук десять... Земли - десятин тысяч сто... Да деньжонками - миллионов тридцать наберется..." (69) Подскочили к выходу несколько мастеровых, стали запирать двери. Запахло самосудом. "Давай сюда грамоту! - кричали со всех сторон. - В клочья ее!" Документа у Гучкова не нашли, кой-как удалось ему выбраться...
Позднее выяснилось: еще на вокзале Шульгин и Гучков незаметно сунули акт думцу Лебедеву. Тот передал его Ломоносову, профессору, депутату Думы. Ломоносов пробрался в министерство путей сообщения и там отдал документ Бубликову. Последний спрятал бумагу в куче запыленных газет на колченогой секретарской этажерке... (70)
Не успели родзянковские посланцы отдышаться после поездки в Псков, как попали в новую переделку на Миллионной,12.
Здесь, в квартире П. П. Путятина, охраняемой офицерами Преображенского полка, в 10 часов утра открылось обсуждение вопроса: брать ли Михаилу Романову отписанную ему корону? На совещание явились: члены Временного правительства во главе с Г. Е. Львовым; председатель Думы М. В. Родзянко; депутаты В. В. Шульгин и М.А. Караулов. Мнения разделились.
Милюков и Гучков призвали Михаила не отказываться от трона (71). Родзянко и Керенский дали ему противоположный совет. "Я не вправе скрыть от вас, - сказал ему Керенский, - каким опасностям вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол... Я не ручаюсь за жизнь вашего высочества..." (72) Против высказался и Шульгин: "Смотрите, - сказал он Михаилу, - вы не пользуетесь нужной для воцарения поддержкой даже на этом совещании" (73).
У Михаила хватило ума не слишком долго колебаться. Выйдя на 20 минут подумать, он вернулся с решением об отказе от трона. К 6 часам вечера был подписан акт, составленный В. В. Шульгиным, Н. В. Некрасовым и В. Д. Набоковым. Когда расходились, Родзянко обнял Михаила и назвал его "благороднейшим человеком". В свою очередь, разразился многословным комплиментом и Керенский: "Ваше императорское высочество, - сказал он, - я принадлежу к партии, запрещающей соприкосновение с лицами императорской крови... Но перед всеми здесь сейчас заявляю, что великого князя Михаила Александровича я глубоко уважаю и всегда буду уважать" (74).
Свое уважение к брату последнего царя задним числом афишируют и современные советологи, хотя некоторые из них за отказ от трона не прочь упрекнуть его в трусости. Другие этот упрек от него отводят: "У него было достаточно мужества, но ему не хватило темперамента, чтобы возглавить битву" (75).
Идеализация буржуазной пропагандой Михаила Романова, как "порядочного" и "лояльного" человека, ни на чем, конечно, не основана. В феврале - марте 1917 года он активно вмешался в борьбу на стороне монархической контрреволюции. Неправда, будто он появился в Петрограде только 3 (16) марта, то есть в день совещания на Миллионной. Родзянко вызвал его из Гатчины еще 27 февраля (12 марта), и с тех пор он из Петрограда не уезжал, оставаясь в центре событий и за кулисами интригуя с Хабаловым, Бьюкененом и Родзянко. Первому он в Адмиралтействе давал указания о методах вооруженной борьбы, о чем тогда же поведал ближайшим офицерам сам Хабалов. У второго он зондировал возможность поддержки Антантой мер по удушению революции, о чем впоследствии рассказал сам посол (76). С третьим он обсуждал возможность своего провозглашения военным диктатором, о чем поведал Родзянко. В присутствии думцев Н. В. Некрасова и И. И. Дмитрюкова речь шла о том, что Михаил "должен явочным порядком принять на себя диктатуру над Петроградом, понудить старое правительство подать в отставку и в интересах спасения династии сформировать новое по своему усмотрению" (77).
На Миллионной мадам Путятина после оформления акта об отречении позвала всех участников к пышному обеденному столу.
У Николая борьба за трон заняла 8 дней, от четверга до четверга.
Михаил управился с этим делом в одну пятницу, от десяти утра до шести Вечера (78).
(1) По распоряжению царицы А. Д. Протопопов предписанием No 573 от 17 декабря 1916 года велел П. К. Попову, своему "генералу для поручений", приступить к следствию. В течение 17 и 18 декабря Попов и военный следователь подполковник Попель допросили 15 человек. 19 декабря директор департамента полиции А. Т. Васильев указал Попову "дальнейшее производство дознания прекратить". 23 декабря Попов переслал Васильеву 15 протоколов с приложением рапорта N 694. - См. Убийство Распутина. Протоколы официального дознания. "Былое", 17, No 1 (23), стр. 64-82.
(2) Из дневника Николая Романова. Запись от 24 декабря 1916 года.
(3) Lilli (Julia) Dehn, p. 164.
(4) Письмо царицы к Николаю II от 26 февраля 1917 года.
(5) Maurice Paleologue. An ambassador's memories. 3 vols. translated by F. A. Holt. Doran, New York, 1928.
(6) George Kennan. The Russian Revolution - fifty years after: its nature and consequences. "Foreign affairs" vol. 46, No 1, October 1967, pp. 1-21.
(7) В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 31, стр. 11.
(8) Там же, стр. 13.
(9) История КПСС, т. 2, стр. 658.
(10) Письмо царицы к Николаю II от 11 марта (.26 февраля) 1917 года.
(11) Sidney Harcave. Years of the Golden Cockerel. The last Romanov Tsars. 1914-1917. Macmillan, New York, 1968, p. X. Далее в сносках: "Harcave, p.".
(12) Блок, стр. 21.
(13) Там же, стр. 22-23.
(14) Там же, стр. 23-30.
(15) Harcave, pp. 445-455.
(16) Там же, р. 445.
(17) История КПСС т 2, стр.666
(18) Блок, стр. 14.
(19) Наrсavе, р. 456.
(20) История КПСС. т. 2, стр. 671.
(21) История КПСС, т. 2. стр. 690.
(22) Воейков, стр. 199.
(23) Там же, стр. 200.
(24) Блок, стр. 48-49.
(25) Там же, стр. 49.
(26) Осенью 1915 года Николай II, посетив с сыном фронт, побывал на передовых позициях у станции Клевань. После чего появилось сообщение: "Георгиевская дума Юго-Западного фронта в заседании от 21 октября сочла своим долгом иметь суждение о высоком значении посещения его величеством и наследником-цесаревичем фронта. При сем дума установила: что присутствие государя на передовых позициях вдохновило войска на новые подвиги... что государь явно подвергал опасности свою драгоценную жизнь в великодушном желании выразить лично войскам монаршью благодарность... Дума постановляет: "Через старейшего георгиевского кавалера генерал-адъютанта Н. И. Иванова повергнуть к стопам государя всеподданнейшую просьбу: оказать обожающим державного вождя войскам милость и радость, соизволив возложить на себя орден Георгия 4-й степени". 25 октября 1915 года в Александровском дворце состоялось вручение Николаю II боевой награды". - Воейков, стр. 145.
(27) Д. Дубенский. Как произошел переворот в России. Рига, 1923, стр. 21.
(28) Шульгин, стр. 169.
(29) Блок, стр. 63.
(30) Sir John Нanbury-Williams, Major-General. The Emperor Nicholas as I knew him. Arthur L. Humphreys, London, 1934, p. 117.
(31) Victor Alexandrov, p. 128
(32) Там же, р. 129.
(33) История КПСС, т. 2, стр. 672
(34) Воейков, стр. 205.
(35) Шульгин, стр. 169.
(36) Наrсave, р. 462.
(37) Воейков, стр. 217.
(38) Там же.
(39) Журнал исторического архива, Л., 1921, N 4.
(40) Мосолов, стр. 86--87.
(41) Воейков, стр. 234.
(42) Там же, стр 235.
(43) Воейков, стр. 4.
(44) Там же, стр. 219.
(45) Наrсave, р. 467.
(46) Там же, р. 468.
(47) Воейков, стр. 220.
(48) Там же, стр. 221.
(49) Воейков, стр. 212.
(50) Harcave, p. 468.
(51) Блок, стр. 79.
(52) В изложении Шульгина этот эпизод выглядит так:
"Не помню, на какой станции нас соединили прямым проводом с генерал-адъютантом Николаем Иудовичем Ивановым... По приказанию государя он выехал по направлению к Петрограду усмирить бунт. Он дошел до Гатчины, но кто-то разобрал рельсы... Он ничего не может сделать, потому что явились агитаторы, я солдаты уже разложились... На них нельзя положиться... Они больше не повинуются.
Надо было спешить... Мы ограничились этим телеграфным разговором..."-Шульгин, стр. 160.
(53) Harcave, p. 468.
(54) Это был флигель-адъютант полковник А. А. Мордвинов. Он, выполняя приказ Николая, встретил думцев на платформе и сразу проводил их прямо в царский вагон - вопреки распоряжению Рузского, чтобы они сначала были представлены ему в штабе, а уж потом, если он разрешит, и царю.
(55) Шульгин, стр. 160-161.
(56) Воейков, стр. 223.
(57) Воейков, стр. 223.
(58) Шульгин, стр. 162.
(59) Воейков, стр. 224.
(60) Шульгин, стр. 167.
(61) Там же.
(62) Там же.
(63) Блок, стр. 82.
(64) Шульгин, стр.167.
(65) Блок, стр. 82.
(66) Шульгин, стр. 163.
(67) Наrсave, р. 470.
(68) Шульгин, стр. 173-174.
(69) Там же, стр. 175.
(70) Ю. В. Ломоносов. Воспоминания о Мартовской революции 1917 года. Стокгольм-Берлин, 1921, стр. 28-29.
(71) Суть выступления Милюкова на совещании: "Сильная власть нуждается в оплоте привычного для масс символа власти. Временное правительство одно, без монарха, является утлой ладьей, которая может потонуть в океане народных волнений; стране при этих условиях грозит потеря всякого сознания государственности и полная анархия раньше, чем соберется учредительное собрание. Временное правительство одно без него не доживет". - Шульгин, стр. 205.
(72) Там же, стр. 281.
(73) Там же, стр. 182.
(74) Там же, стр. 183.
(75) Harcave, р. 471.
(76) Sir George Buchanan. My mission to Russia. 2 vols. London - New York, Cassel, 1927.
(77) М. W. RodsJanko. Erinnerungen. Hollweg, Berlin, 1929, S. 28.
(78) Некоторые данные о его личности:. Родился 22 ноября (4 декабря) 1878 года, то есть был на 10 лет моложе Николая II. Проживал большей частью в Гатчине. С момента смерти в 1899 году брата Георгия (второго сына Александра III) и до рождения Алексея в 1904 году официально считался наследником престола. С начала мировой войны командовал Кавказской кавалерийской (так называемой "дикой") дивизией. Активно участвовал в попытках подавить Февральскую революцию. С 1911 года состоял в морганатическом браке с дважды разведенной Натальей Сергеевной Шереметьевской, дочерью московского адвоката.
* КНИГА ТРЕТЬЯ. Часть 2 * .
Кто попытается обидеть его - тех поколотите палками. Кто рукоплещет ему - тех вешайте.
Афиша о Людовике XVI, вывешенная на стенах Конвента.
АРЕСТ. ПОПЫТКА БЕГСТВА
Подписав акт отречения, Николаи надел свою полковничью шинель, вышел из салона в тамбур и спустился на перрон.
Охрана куда-то исчезла. Пошел за ним лишь принц Георгий Лейхтенбергский, один из его флигель-адъютантов.
Отрекшийся царь долго ходит по платформе, по путям между поездами, жалуется на судьбу, на неверных сотрудников. Он с обидой говорил Лейхтенбергскому о положении, в какое поставлен перед союзниками:
"Мне стыдно будет увидеть в ставке иностранных агентов, да и им неловко будет увидеть меня" (1). Немного позднее он вызывает на прогулку другого, флигель-адъютанта полковника Мордвинова, жалуется и ему, и тот утешает его: "Ничего, ваше величество. не волнуйтесь очень, ведь вы не напрашивались на престол... Пускай управляются сами, если хотят... Насильно мил не будешь..." При этих словах государь приостановился:
"Да, - сказал он, скрипя зубами, - нечего сказать, хороша эта их воля народа"... (2)
Ночью, под стук колес, он записывает о событиях минувшего дня: "Утром пришел Рузский... Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев - всем командующим. К 2 1/2 часам пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России, удержания армии на фронте и спокойствия нужно сделать этот шаг. Я согласился... Вечером прибыли из Петрограда Гучков и Шульгин... я передал им подписанный манифест... В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман" (3).
На другой день:
"Спал долго и крепко. Проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный... Читал о Юлии Цезаре" (4).
В тот вечерний час, когда в Петрограде, на Миллионной, 12, встают из-за обеденного стола княгини Путятиной "февральские демократы" Милюков, Керенский и их коллеги, императорский голубой поезд подходит к Могилеву. Низложенного царя встречают на перроне Алексеев и штабисты. У одних вид смущенный, у других - подавленный. Что ему здесь делать? Этого он и сам как следует не знает. Запись того дня: "В 8.20 прибыл в Могилев. Все чины штаба были на платформе. Принял Алексеева в вагоне. В 9 1/2 перебрался в дом". (5)
Утром у него чаепитие с Алексеевым; потом он идет в штаб - у него же, Алексеева, принять в последний раз доклад о положении на фронтах; затем отправляется на вокзал встретить прибывающую из Киева мать. На платформе Мария Федоровна обняла сына, пошла с ним в расположенный рядом со станцией деревянный барак. Долго сидели они там наедине; вышла из барака вдовствующая императрица с заплаканными глазами. И в остальные дни их совместного пребывания в Могилеве несколько раз видели мать и сына вдвоем в одной и той же позе: она ему что-то говорит, он безответно слушает, уставившись неподвижным взглядом вниз, покуривая папироску.
В этот его приезд в ставку ему уже не дают ни почты, ни агентских телеграмм. Полковник, ведающий отделом прессы, обещал приносить, но о своем обещании "забыл" в тот же день.
Поступила от Родзянко телеграмма Алексееву о результате вчерашнего совещания на Миллионной. Комментарий Николая: "Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой для выбора через шесть месяцев Учредительного собрания. Бог знает, кто надоумил его написать такую гадость. В Петрограде беспорядки прекратились - лишь бы так продолжалось дальше" (6). Дальше - записи в обычном для Николая стиле:
"После чая начал собирать вещи. Обедал с мама и поиграл с ней в безик" (7).
Сегодняшние заокеанские советологи, рисуя образ Николая II в феврале марте 1917 года, не скупятся на жалостливые слова. Оторванного от жены и детей, от центров его власти, заброшенного за 800 верст в Могилев, царя в их изображении преследуют и добивают, как загнанного зверя. Фрэнклэнд говорит, что "безотносительно к различным проблемам" Николая и даже "вовсе ими не интересуясь", он чисто по-человечески жалеет царя, "как жалеют слепого человека, которого при переходе на ощупь через улицу задавил автомобиль".(8)
Со страниц книги Александрова царь предстает как человек, "душевно отрекшийся от всего и уже поэтому заранее обреченный на мученичество" (9). Этот же автор блеснул открытием: Николай Романов, говорит он, есть Гамлет, принц Датский; нерешительность его - в унаследованной от Гамлета крови: обстоятельство, которым нельзя пренебрегать, если хочешь вникнуть в тайны русской революции... (10)
Тем более заслуживает сострадания Николай II, уверяют эти господа, что в трудный для него час к "жестокости революционеров" и "неверности сотрудников" присоединилось безразличие родственников. "Его предали и продали и штабисты, и аристократия, и союзники, и члены царствующего дома; не кто иной, как двоюродный брат его Кирилл, явился к Таврическому дворцу с красным бантом на кителе, с изъявлением готовности покориться революции" (11).
"В то время в императорской фамилии насчитывалось 29 великих князей. А сколько их было рядом с царем в минуты его отречения? Ни одного... Между тем, росчерк его пера в Пскове стоил жизни 17 членам династии" (12).
Нужно ли доказывать, что "скрипящий зубами" у Мордвинова Николай мало похож на лунатика-непротивленца, какой предстает перед нами в заокеанских проромановских фантазиях. Не лунатик посылал приказы Хабалову; не двойник Гамлета снаряжал в поход Иванова. Что касается отношения к Николаю его родни; то можно заметить, что он, яростно цеплявшийся за единоличную власть, сам приучил близких (кроме жены) и не помышлять о влиянии на его дела. Естественно, что и в этом случае он не сделал ни малейшей попытки снестись с ними и обсудить шаг громадной для них важности. И здесь дело не столько в географической разобщенности, сколько в хронических склоках и грызне, разъедавших дом Романовых. Великие князья и не пытались обсудить положение ни с Николаем, ни между собой. Об отречении они узнали, как о свершившемся факте. К тому же семья Романовых к моменту краха династии и представляла галерею таких ничтожеств, что и советоваться-то почти не с кем было. Впрочем, Николай Николаевич, самый, пожалуй, серьезный в компании великих князей, не обошел племянника советом. Получив запрос, телеграфно рекомендовал царю отречься (13).
20 марта, в предпоследний день своего пребывания в Могилеве, Николай составил прощальное "Обращение к Действующей армии". В этом письме он призвал солдат и офицеров повиноваться буржуазному Временному правительству, попутно благословив это правительство на продолжение дела, которому сам служил. Алексеев включил обращение в приказ No 371 от 21 марта, но Гучков, узнав об этом, телеграммой из Петрограда категорически предписал исключить из приказа обращение бывшего царя.
Заокеанские пропагандисты квалифицируют этот эпизод как подвиг мужества и самопожертвования Николая - с одной стороны, как очередную низость ими же одновременно восхваляемых "февральских демократов" - с другой (14). На самом деле тут простейшие политические ходы. Бывший царь вздумал попрощаться с Могилевом "лояльно и патриотично". Капиталисту Гучкову и его коллегам показалось в тогдашней обстановке целесообразным выпроводить экс-императора из ставки возможно более "революционно". Этого миссис Альмединген не видит и не хочет знать. Она вообще по-женски крайне расстроена. "Велико было благородство этого небольшого фрагмента текста, - пишет она, - и тем не менее правительство (Временное) не позволило ознакомит! с ним Армию". Это, по мнению промонархической дамы, понятно: оно убоялось, "как бы простые и волнующие фразы письма царя вновь не пробудили в войсках чувства лояльности к трону" (15). И хотя документ "никогда не был зачитан", он поныне продолжает свидетельствовать о том что... "последний Романов не был просто марионеткой, что он до конца оставался лояльным к своим союзникам и что благосостояние страны означало для него нечто гораздо большее, чем утверждали его враги" (16).
Остается лишь еще раз удивиться, с каким упорством современные западные советологи претендуют на право раздачи дипломов о русском патриотизме и задним числом выписывают всевозможные проходные свидетельства о преданности интересам страны...
Уже на второй день после отречения царя Петроградский Совет, учитывая требования, выдвинутые на многолюдных митингах и собраниях постановил принять меры к аресту четы Романовых. На призыв Совета в Временному правительству предпринять этот шаг совместно Львов и Керенский сначала не ответили. Но, когда они убедились, что Петросовет может и намеревается самостоятельно осуществить арест, то Временное правительство 20 марта приняло и свое постановление: "лишить свободы Николая Романова и его супругу".
В тот же день выехали в Могилев для реализации этого решения четыре правительственных комиссара (все думцы): А. Бубликов, С. Грибунин, И. Калинин, В. Вершинин. Их напутствовал министр юстиции Керенский: "Лично б. государя не беспокоить, ограничиться сношениями через генерала Алексеева".
21 марта они предстают перед Алексеевым и просят его передать Николаю, что он объявляется "лишенным свободы" и что правительство рекомендует ему выехать к семье в Царское Село.
В первом часу того же дня в вагоне-ресторане царского поезда за завтраком Мария Федоровна в присутствии Алексеева беседует с сыном в последний раз. В 4 часа пополудни отходит поезд вдовствующей императрицы. В 4.45 ушел в противоположном направлении поезд Николая, конвоируемый солдатами 3-го Балтийского полка. Когда мимо провожавших генералов и офицеров промелькнул хвост состава, Алексеев, стоявший впереди группы, снял папаху и отвесил вслед поезду поясной поклон.