Страница:
— Черт, я ничего не понимаю в здешнем этикете!
— Вы должны пройти вперед, — объяснил Ле Гран, — и ждать как проситель. — Он встал, соединив пятки и сложив за спиной руки. Эллису это совсем не понравилось. — Я знаю, — вкрадчиво проговорил Ле Гран, — это трудно, но будьте почтительны.
Эллис кивнул и хотел еще что-то спросить, но в этот момент двери распахнулись, и его подтолкнули вперед. Президент сидела за длинным столом, окруженная помощницами, слева от нее находился Лаббэк, а справа — Кассабиан.
Тридцать пар глаз следили за Эллисом. Он приблизился, почтительно склонил голову и услышал ее голос — ледяной, суровый и пугающий:
— Так! Это и есть тот самый человек с безрассудными планами? Никогда бы не подумала, что он провел несколько месяцев в Лагере Расплаты, а, мистер Кассабиан?
На лице Конроя появилась натянутая улыбка. Эллис весь сжался от напряжения.
— Он не преступник, — попытался замолвить слово Кассабиан, — но обстоятельства загнали его в тупик, мисс Президент.
Алиса Кэн пристально посмотрела на Эллиса, фыркнула и повернулась к Кассабиану.
— Не удивлюсь, если узнаю, что его схватили за участие в ваших интригах. И вы хотите, чтобы я его отпустила?
Она вновь внимательно посмотрела на Эллиса. Этот взгляд, казалось, пронизывал его насквозь, и он испытывал невыносимое напряжение. «Что сказать? — терялся в догадках Стрейкер. — Я не знаю никаких политических аллегорий. Ну что бы мне у нее попросить? Разрешения устроить засаду на корабли соседней державы? А что? Дайте мне право мародерствовать в чужой империи на свой страх и риск. Позвольте мне выйти за пределы вашей юрисдикции. И хотя я только что вышел из тюрьмы, я заслуживаю полного доверия…»
— Чего вы хотите, капитан?
У него пересохло во рту, словно туда насыпали песка.
— Три вещи, мисс Президент.
— Всего лишь три?
— Я бы не хотел выбирать между ними.
— Говорите.
— Во-первых, я бы хотел, чтобы мне вернули назад мой корабль.
Лаббэк наклонился и прошептал ей что-то на ухо.
— Ваш корабль?
— Мне пообещал его Джос Хавкен. Быть может, вам известно это имя.
— Корабль называется «Конституция»?
Эллис судорожно сглотнул — нервы его были уже на пределе.
— Командор Хавкен предназначал его для моих, как вы изволили сказать, безрассудных планов, о которых я размышлял в Лагере Расплаты.
Алиса яростно сверкнула глазами.
— Ваше второе желание?
— Всего лишь большая взлетная площадка. Она должна быть очень большой, иначе мой корабль не сможет подняться.
Президент раздраженно поджала губы.
— У вашего друга, капитана Уюку, не возникло подобных трудностей. Он даже не стал дожидаться выдачи паспорта.
Эллис слегка поклонился.
— Да. Джон славный малый. Мы с ним очень похожи. Только он иногда сбивается с пути.
— Он преступник!
Алиса резко встала, коснувшись руки Лаббэка, и заговорщически переглянулась с ним. Она направилась в центр кабинета. Эллис видел только блеск ее платья при ярком свете. Она подошла совсем близко.
— А если я выполню эти две просьбы, какая будет третья?
Он растерялся.
— Мисс Президент… я…
— Подойдите сюда, к окну.
Эллис неловко последовал за ней. Теперь они были далеко от помощниц, Лаббэка и Кассабиана. Стрейкер держал язык за зубами. Он вспомнил совет Ле Грана о том, что должен ждать, пока она не заговорит первой после любой паузы. Он видел, что она задумалась.
— Знаете, — наконец проговорила она, — мое самое первое детское воспоминание — это бездонная мгла ночного неба и смотрящие на меня звезды. Но мне не посчастливилось много путешествовать. Я даже ни разу не была за пределами нашего сектора. Расскажите мне о Нейтральной Зоне.
Эллис попытался вспомнить какую-нибудь интересную историю, но, как назло, все вылетело из головы. В этот момент он почему-то вспомнил о ланче и пожалел, что так ничего и не успел перехватить. «А может, сболтнуть ей третью просьбу? Но как я могу просить у Президента, чтобы она защитила Ребу от Курта Райнера? А, пропади все пропадом…»
— Я полагаю… полагаю, что мог бы описать вам пси-шторм.
Алиса посмотрела на него с упреком.
— Я не хочу ничего об этом знать, капитан. Я хочу узнать что-нибудь существенное о Нейтральной Зоне. Быстро, сейчас…
Сидя за столом, Кассабиан с тревогой наблюдал за Эллисом. Он видел, как тот краснел от замешательства, неуклюже топтался на месте, засовывая руки в карманы, не зная, куда их деть. «Какая нелепость! — подумал Фарис. — Я описал его как смелого, одаренного человека, лидера, способного командовать другими и вдохновлять их. Но он едва владеет собой. Проклятье! Наверняка он изъясняется аллегориями. Ох уж эти стереотипы! Хотел бы я услышать, что он ей там говорит».
Тут Кассабиан заметил, что смущение Эллиса незаметно испарилось. Он начал жестикулировать, что-то с жаром рассказывая Президенту.
— Мисс Президент, Нейтральная Зона — это нечто большее, чем просто буфер между двумя культурами в Освоенном Космосе. Это безбрежный океан, и его не переплывешь на стареньком кораблике. В этом океане все люди должны перемещаться свободно и торговать там, где им нравится. Без этой возможности не может быть свободы, и без этой гарантии Американо не встать с колен, не использовать во всей полноте его знаменитые конституционные права, которые мы всегда превозносили…
Алиса смягчилась и стала слушать внимательно. Потом она даже вынула из волос заколку и со смехом отдала ему. Они говорили больше десяти минут. К концу беседы в ее голосе уже слышалась нежность.
Эллис не помнил, как вышел из кабинета. В коридоре его догнал Кассабиан.
— О чем вы беседовали?
Стрейкер почесал в затылке и с подозрением взглянул на Кассабиана.
— Она попросила рассказать о Нейтральной Зоне.
— Ну и?
— Я рассказал, что мог.
— А третья просьба?
— Я попросил разрешения взять на борт корабля ее заколку, как напоминание о моем долге.
— И она согласилась?
Эллис показал серебряную заколку. Кассабиан с облегчением вздохнул. Они подошли к большому залу, где висели картины маслом с изображением охотничьих сцен. Длинные столы были накрыты для банкета. Эллис прибавил шагу, направляясь к выходу.
— Как вам удалось ее рассмешить? — бросил вдогонку Фарис.
— Это касается только нас.
Стрейкер вышел из Белого дома на лужайку. Личный пилот Ле Грана распахнул дверцы аэромобиля, похожие на крылья чайки. Отис предоставил в распоряжение Эллиса своего «бристольца», чтобы тот успел долететь до Харрисбурга, прежде чем Президент изменит решение. Эллис глубоко вздохнул. «Весенняя ночь! Воздух полон обещаний. Дорога в Зону наконец открыта».
— Знаете, сэр, для настоящего дела нет ничего лучше быстроходной английской машины, — проговорил пилот.
Кассабиан догнал Стрейкера еще раз — подъехал, чтобы пожать руку.
— Бог в помощь, Эллис.
— Благодарю за напутствие, мистер Кассабиан. И за все прочее…
— Но о чем вы так увлеченно рассказывали Президенту?
Эллис изобразил глупую улыбку.
— О космических китах.
Кассабиан озадаченно посмотрел на него.
— Да, я рассказал о них все, что помнил.
Эллис хлопнул дверцей. Кассабиан смотрел, как аэромобиль медленно выезжает за Ричмондские ворота, минуя контрольный пункт, набирает скорость и плавно взмывает к воздушным трассам. Наконец-то задуманная им операция с участием Эллиса началась.
ИГРА В СОЛДАТИКИ, или ИСПОВЕДЬ МЕЖДУМИРКА
I
II
III
— Вы должны пройти вперед, — объяснил Ле Гран, — и ждать как проситель. — Он встал, соединив пятки и сложив за спиной руки. Эллису это совсем не понравилось. — Я знаю, — вкрадчиво проговорил Ле Гран, — это трудно, но будьте почтительны.
Эллис кивнул и хотел еще что-то спросить, но в этот момент двери распахнулись, и его подтолкнули вперед. Президент сидела за длинным столом, окруженная помощницами, слева от нее находился Лаббэк, а справа — Кассабиан.
Тридцать пар глаз следили за Эллисом. Он приблизился, почтительно склонил голову и услышал ее голос — ледяной, суровый и пугающий:
— Так! Это и есть тот самый человек с безрассудными планами? Никогда бы не подумала, что он провел несколько месяцев в Лагере Расплаты, а, мистер Кассабиан?
На лице Конроя появилась натянутая улыбка. Эллис весь сжался от напряжения.
— Он не преступник, — попытался замолвить слово Кассабиан, — но обстоятельства загнали его в тупик, мисс Президент.
Алиса Кэн пристально посмотрела на Эллиса, фыркнула и повернулась к Кассабиану.
— Не удивлюсь, если узнаю, что его схватили за участие в ваших интригах. И вы хотите, чтобы я его отпустила?
Она вновь внимательно посмотрела на Эллиса. Этот взгляд, казалось, пронизывал его насквозь, и он испытывал невыносимое напряжение. «Что сказать? — терялся в догадках Стрейкер. — Я не знаю никаких политических аллегорий. Ну что бы мне у нее попросить? Разрешения устроить засаду на корабли соседней державы? А что? Дайте мне право мародерствовать в чужой империи на свой страх и риск. Позвольте мне выйти за пределы вашей юрисдикции. И хотя я только что вышел из тюрьмы, я заслуживаю полного доверия…»
— Чего вы хотите, капитан?
У него пересохло во рту, словно туда насыпали песка.
— Три вещи, мисс Президент.
— Всего лишь три?
— Я бы не хотел выбирать между ними.
— Говорите.
— Во-первых, я бы хотел, чтобы мне вернули назад мой корабль.
Лаббэк наклонился и прошептал ей что-то на ухо.
— Ваш корабль?
— Мне пообещал его Джос Хавкен. Быть может, вам известно это имя.
— Корабль называется «Конституция»?
Эллис судорожно сглотнул — нервы его были уже на пределе.
— Командор Хавкен предназначал его для моих, как вы изволили сказать, безрассудных планов, о которых я размышлял в Лагере Расплаты.
Алиса яростно сверкнула глазами.
— Ваше второе желание?
— Всего лишь большая взлетная площадка. Она должна быть очень большой, иначе мой корабль не сможет подняться.
Президент раздраженно поджала губы.
— У вашего друга, капитана Уюку, не возникло подобных трудностей. Он даже не стал дожидаться выдачи паспорта.
Эллис слегка поклонился.
— Да. Джон славный малый. Мы с ним очень похожи. Только он иногда сбивается с пути.
— Он преступник!
Алиса резко встала, коснувшись руки Лаббэка, и заговорщически переглянулась с ним. Она направилась в центр кабинета. Эллис видел только блеск ее платья при ярком свете. Она подошла совсем близко.
— А если я выполню эти две просьбы, какая будет третья?
Он растерялся.
— Мисс Президент… я…
— Подойдите сюда, к окну.
Эллис неловко последовал за ней. Теперь они были далеко от помощниц, Лаббэка и Кассабиана. Стрейкер держал язык за зубами. Он вспомнил совет Ле Грана о том, что должен ждать, пока она не заговорит первой после любой паузы. Он видел, что она задумалась.
— Знаете, — наконец проговорила она, — мое самое первое детское воспоминание — это бездонная мгла ночного неба и смотрящие на меня звезды. Но мне не посчастливилось много путешествовать. Я даже ни разу не была за пределами нашего сектора. Расскажите мне о Нейтральной Зоне.
Эллис попытался вспомнить какую-нибудь интересную историю, но, как назло, все вылетело из головы. В этот момент он почему-то вспомнил о ланче и пожалел, что так ничего и не успел перехватить. «А может, сболтнуть ей третью просьбу? Но как я могу просить у Президента, чтобы она защитила Ребу от Курта Райнера? А, пропади все пропадом…»
— Я полагаю… полагаю, что мог бы описать вам пси-шторм.
Алиса посмотрела на него с упреком.
— Я не хочу ничего об этом знать, капитан. Я хочу узнать что-нибудь существенное о Нейтральной Зоне. Быстро, сейчас…
Сидя за столом, Кассабиан с тревогой наблюдал за Эллисом. Он видел, как тот краснел от замешательства, неуклюже топтался на месте, засовывая руки в карманы, не зная, куда их деть. «Какая нелепость! — подумал Фарис. — Я описал его как смелого, одаренного человека, лидера, способного командовать другими и вдохновлять их. Но он едва владеет собой. Проклятье! Наверняка он изъясняется аллегориями. Ох уж эти стереотипы! Хотел бы я услышать, что он ей там говорит».
Тут Кассабиан заметил, что смущение Эллиса незаметно испарилось. Он начал жестикулировать, что-то с жаром рассказывая Президенту.
— Мисс Президент, Нейтральная Зона — это нечто большее, чем просто буфер между двумя культурами в Освоенном Космосе. Это безбрежный океан, и его не переплывешь на стареньком кораблике. В этом океане все люди должны перемещаться свободно и торговать там, где им нравится. Без этой возможности не может быть свободы, и без этой гарантии Американо не встать с колен, не использовать во всей полноте его знаменитые конституционные права, которые мы всегда превозносили…
Алиса смягчилась и стала слушать внимательно. Потом она даже вынула из волос заколку и со смехом отдала ему. Они говорили больше десяти минут. К концу беседы в ее голосе уже слышалась нежность.
Эллис не помнил, как вышел из кабинета. В коридоре его догнал Кассабиан.
— О чем вы беседовали?
Стрейкер почесал в затылке и с подозрением взглянул на Кассабиана.
— Она попросила рассказать о Нейтральной Зоне.
— Ну и?
— Я рассказал, что мог.
— А третья просьба?
— Я попросил разрешения взять на борт корабля ее заколку, как напоминание о моем долге.
— И она согласилась?
Эллис показал серебряную заколку. Кассабиан с облегчением вздохнул. Они подошли к большому залу, где висели картины маслом с изображением охотничьих сцен. Длинные столы были накрыты для банкета. Эллис прибавил шагу, направляясь к выходу.
— Как вам удалось ее рассмешить? — бросил вдогонку Фарис.
— Это касается только нас.
Стрейкер вышел из Белого дома на лужайку. Личный пилот Ле Грана распахнул дверцы аэромобиля, похожие на крылья чайки. Отис предоставил в распоряжение Эллиса своего «бристольца», чтобы тот успел долететь до Харрисбурга, прежде чем Президент изменит решение. Эллис глубоко вздохнул. «Весенняя ночь! Воздух полон обещаний. Дорога в Зону наконец открыта».
— Знаете, сэр, для настоящего дела нет ничего лучше быстроходной английской машины, — проговорил пилот.
Кассабиан догнал Стрейкера еще раз — подъехал, чтобы пожать руку.
— Бог в помощь, Эллис.
— Благодарю за напутствие, мистер Кассабиан. И за все прочее…
— Но о чем вы так увлеченно рассказывали Президенту?
Эллис изобразил глупую улыбку.
— О космических китах.
Кассабиан озадаченно посмотрел на него.
— Да, я рассказал о них все, что помнил.
Эллис хлопнул дверцей. Кассабиан смотрел, как аэромобиль медленно выезжает за Ричмондские ворота, минуя контрольный пункт, набирает скорость и плавно взмывает к воздушным трассам. Наконец-то задуманная им операция с участием Эллиса началась.
ИГРА В СОЛДАТИКИ, или ИСПОВЕДЬ МЕЖДУМИРКА
Когда бы в жизни
Ни с кем мы не сходились,
Тогда бы, верно,
Мы ненависти к людям,
Как и к себе, не знали.
Асатада
I
Оставим в стороне классический вопрос, что было раньше — курица или яйцо, сотворен ли человек по образу и подобию Божию, или же прав великий теолог и естествоиспытатель Тейяр де Шарден, и смысл существования человечества в его богосозидающей сущности. В любом случае приходится признать, что во всяком из нас таится неистребимая и неиссякаемая потребность ощущать себя демиургом — сотворять миры, отделять тверди от хлябей, и населять эти пространства тварями живыми. Просто в одних потребность эта пассивна, латентна, тогда как в других — нескрываема и активна. Ведь если бы дело обстояло иначе, то вовек не возникло бы такое явление, как художественная литература вообще, а следовательно и фантастика, поелику первые являют собой премногообильное племя читателей, а вторые — куда более скромную, но в сущности тоже намного превосходящую численностью все воинства Александра Македонского и Тамерлана орду пишущей братии.
Фантастику в предыдущей фразе я помянул отнюдь не всуе, не потому лишь, что именно с нею, досточтимый читатель, сейчас вы только что имели дело. Суть в том, что изо всех жанров и видов литературы она наиболее амбициозна по части миротворения. Ей нужны вселенские масштаб и размах. Создавать — так не «Сагу о Форсайтах», а саги «Основания» или «Дарковера»; прослеживать не историю человека либо семьи, но судьбы цивилизаций. Путь, замечу, равно чреватый как обретениями, так и потерями. Впрочем, и о тех, и о других речь впереди. Главное — мы неизбежно коснулись одного из самых излюбленных фантастами последнего столетия материала — к времени; ткани истории.
Конечно, попытки прозреть грядущее предпринимались и раньше. Движимые одновременно бескорыстным интересом в духе асеевского: «А интересно, черт возьми, что будет после нас с людьми», и стремлением выплеснуть на бумагу собственные страхи или грезы об идеале, писатели издавна кассандрствовали с большим или меньшим успехом. Чаще, правда, с меньшим. Причем не столь важно, как далеко пытались они заглянуть в будущее — на века или на какой-нибудь скромный десяток лет. И даже мера авторского дарования не имела тут особого значения — фиаско равно подстерегало лилипутов и великанов литературного мира. Куда большую роль играли предрассудки и предпочтения эпохи.
Накануне Второй мировой войны почти одновременно появились три книги. Автор одной из них, американец, укрывшийся под явным псевдонимом «капитан Смит», в повести «Бой на тридцатой параллели» рисовал впечатляющую картину молниеносного разгрома японского флота, дерзнувшего бросить вызов мощи Америки. Какое там Черное воскресенье Пёрл-Харбора, какой там бой у Мидуэя! Авианосцы и линкоры Страны Восходящего Солнца кеглями вылетали со страниц книги прямехонько на свалку истории. А во Франции в это самое время отставной полковник опубликовал сочинение (и с точки зрения чисто литературной весьма неплохое — о том, как боши расшибли лбы о неприступные укрепления линии Мажино. Ему, бедолаге, и в кошмарном сне не могло пригрезиться, что могучие сии фортификации можно вовсе не штурмовать, а преспокойно обойти, двинув армии через территории сопредельных государств…
И, наконец, приснопамятный «Первый удар» нашего соотечественника Николая Шпанова. На второй день войны доблестные советские войска уже вовсю маршируют по территории Германии, их встречают ликующие толпы немецких рабочих и крестьян, а в небе гордо реют и безраздельно царят славные сталинские соколы… Выпущенную в серии «Библиотечка командира», книгу эту в сорок первом срочно изымали и уничтожали. Немудрено. Но ведь — смотрите-ка! — сколь дружно наши герои, не сговариваясь, поддались шапкозакидательскому соблазну. За этим прослеживается нечто большее, нежели случайное схождение во времени и пространстве троицы Храбрых портняжек. Общая близорукость. И то сказать, кто из фантастов предрек, например, падение Железного занавеса и Берлинской стены? Ведь и вопрос о том, просуществует ли СССР до оруэлловского 1984 года, не фантаст поставил, заметим, а политолог-диссидент Амальрик…
Печальный опыт не пропал втуне. Линейный или проективный прогноз — метод весьма ненадежный, и шансов на удачу сулит даже меньше, чем волюнтаристское отнесение в грядущее нынешних страхов или млечных рек в кисельных берегах. Однако время и история — материи чрезвычайно пластичные. И потому располагают отнюдь не только к сивиллиным трудам, но и к более сложным экспериментам. В том числе, и к историософским мудрствованиям самого разного толка.
Например, к сотворению не просто неких будущих событий, но развернутой истории небылого. За примерами далеко ходить не надо — вряд ли среди любителей фантастики сыщется кто-нибудь, не читавший азимовского «Основания». Тем более, что впоследствии Айзек Азимов умудрился объединить практически все, им написанное, — за исключением некоторой части многочисленных рассказов, — в единую грандиозную панораму, мозаичную, разумеется, но все-таки достаточно связную и логичную. (Кстати, иные критики готовы усмотреть в «Гневе небес» Кена Като едва ли не современное «Основание» — точка зрения более чем спорная, однако не упомянуть о ней все-таки грешно).
Но вот что особенно интересно: вся азимовская историософская концепция зиждется — как мир на трех китах — на трех томах написанной полтора века назад «Истории упадка и крушения Римской империи» Эдуарда Гиббона. То бишь новые и новые циклы будущего создаются по образу и подобию минувшего, порождая уходящую в туманную перспективу тысячелетий бесконечную спираль.
Подобные фантастические построения, само собой, намного интереснее писаний линейных кассандр. За ними всегда присутствует некая зрелая мысль и глубина. Обилие же разного рода и разной степени спекулятивности историософских концепций способно снабдить всех желающих более чем достаточным ассортиментом строительного материала для возведения голубых городов на любой вкус. Мне, например, чрезвычайно любопытно, когда кто-нибудь из отечественных писателей-фантастов примется засевать ниву, возделанную Львом Гумилевым — вот уж где урожай можно снимать сам-сто! Впрочем, это так, а propos…
Ну, а самый лакомый пирог, рецепт коего родился в воображении Марка Твена сто с лишним лет тому назад, это, разумеется, пересотворение истории или, как теперь принято говорить, создание истории альтернативной. Кто только из фантастов не воздавал должного этому изысканному яству — даже примеры приводить представляется напрасной тратой времени. Заново и с любым заранее заданным исходом переигрываются любые войны — от походов Александра до обеих Мировых. Восходят на престол и берут в руки бразды правления неуспешливые в реальном прошлом претенденты, чтобы недрогнувшею рукой вести свои царства-государства к новым лучезарным свершениям… И хотя роман Кена Като непосредственно к области альтернативной истории не относится, зато сознание автора полно ею, на ней воспитано, и не ощутить этого при чтении, по-моему, никак нельзя.
Впрочем, я вообще не уверен, стоит ли рассматривать «Гнев небес» в качестве очередной эпопеи послезавтрашних дней. Скорее, на мой взгляд, роман успешно маскируется под сочинение такого рода, являясь на самом деле…
Однако, давайте по порядку.
Фантастику в предыдущей фразе я помянул отнюдь не всуе, не потому лишь, что именно с нею, досточтимый читатель, сейчас вы только что имели дело. Суть в том, что изо всех жанров и видов литературы она наиболее амбициозна по части миротворения. Ей нужны вселенские масштаб и размах. Создавать — так не «Сагу о Форсайтах», а саги «Основания» или «Дарковера»; прослеживать не историю человека либо семьи, но судьбы цивилизаций. Путь, замечу, равно чреватый как обретениями, так и потерями. Впрочем, и о тех, и о других речь впереди. Главное — мы неизбежно коснулись одного из самых излюбленных фантастами последнего столетия материала — к времени; ткани истории.
Конечно, попытки прозреть грядущее предпринимались и раньше. Движимые одновременно бескорыстным интересом в духе асеевского: «А интересно, черт возьми, что будет после нас с людьми», и стремлением выплеснуть на бумагу собственные страхи или грезы об идеале, писатели издавна кассандрствовали с большим или меньшим успехом. Чаще, правда, с меньшим. Причем не столь важно, как далеко пытались они заглянуть в будущее — на века или на какой-нибудь скромный десяток лет. И даже мера авторского дарования не имела тут особого значения — фиаско равно подстерегало лилипутов и великанов литературного мира. Куда большую роль играли предрассудки и предпочтения эпохи.
Накануне Второй мировой войны почти одновременно появились три книги. Автор одной из них, американец, укрывшийся под явным псевдонимом «капитан Смит», в повести «Бой на тридцатой параллели» рисовал впечатляющую картину молниеносного разгрома японского флота, дерзнувшего бросить вызов мощи Америки. Какое там Черное воскресенье Пёрл-Харбора, какой там бой у Мидуэя! Авианосцы и линкоры Страны Восходящего Солнца кеглями вылетали со страниц книги прямехонько на свалку истории. А во Франции в это самое время отставной полковник опубликовал сочинение (и с точки зрения чисто литературной весьма неплохое — о том, как боши расшибли лбы о неприступные укрепления линии Мажино. Ему, бедолаге, и в кошмарном сне не могло пригрезиться, что могучие сии фортификации можно вовсе не штурмовать, а преспокойно обойти, двинув армии через территории сопредельных государств…
И, наконец, приснопамятный «Первый удар» нашего соотечественника Николая Шпанова. На второй день войны доблестные советские войска уже вовсю маршируют по территории Германии, их встречают ликующие толпы немецких рабочих и крестьян, а в небе гордо реют и безраздельно царят славные сталинские соколы… Выпущенную в серии «Библиотечка командира», книгу эту в сорок первом срочно изымали и уничтожали. Немудрено. Но ведь — смотрите-ка! — сколь дружно наши герои, не сговариваясь, поддались шапкозакидательскому соблазну. За этим прослеживается нечто большее, нежели случайное схождение во времени и пространстве троицы Храбрых портняжек. Общая близорукость. И то сказать, кто из фантастов предрек, например, падение Железного занавеса и Берлинской стены? Ведь и вопрос о том, просуществует ли СССР до оруэлловского 1984 года, не фантаст поставил, заметим, а политолог-диссидент Амальрик…
Печальный опыт не пропал втуне. Линейный или проективный прогноз — метод весьма ненадежный, и шансов на удачу сулит даже меньше, чем волюнтаристское отнесение в грядущее нынешних страхов или млечных рек в кисельных берегах. Однако время и история — материи чрезвычайно пластичные. И потому располагают отнюдь не только к сивиллиным трудам, но и к более сложным экспериментам. В том числе, и к историософским мудрствованиям самого разного толка.
Например, к сотворению не просто неких будущих событий, но развернутой истории небылого. За примерами далеко ходить не надо — вряд ли среди любителей фантастики сыщется кто-нибудь, не читавший азимовского «Основания». Тем более, что впоследствии Айзек Азимов умудрился объединить практически все, им написанное, — за исключением некоторой части многочисленных рассказов, — в единую грандиозную панораму, мозаичную, разумеется, но все-таки достаточно связную и логичную. (Кстати, иные критики готовы усмотреть в «Гневе небес» Кена Като едва ли не современное «Основание» — точка зрения более чем спорная, однако не упомянуть о ней все-таки грешно).
Но вот что особенно интересно: вся азимовская историософская концепция зиждется — как мир на трех китах — на трех томах написанной полтора века назад «Истории упадка и крушения Римской империи» Эдуарда Гиббона. То бишь новые и новые циклы будущего создаются по образу и подобию минувшего, порождая уходящую в туманную перспективу тысячелетий бесконечную спираль.
Подобные фантастические построения, само собой, намного интереснее писаний линейных кассандр. За ними всегда присутствует некая зрелая мысль и глубина. Обилие же разного рода и разной степени спекулятивности историософских концепций способно снабдить всех желающих более чем достаточным ассортиментом строительного материала для возведения голубых городов на любой вкус. Мне, например, чрезвычайно любопытно, когда кто-нибудь из отечественных писателей-фантастов примется засевать ниву, возделанную Львом Гумилевым — вот уж где урожай можно снимать сам-сто! Впрочем, это так, а propos…
Ну, а самый лакомый пирог, рецепт коего родился в воображении Марка Твена сто с лишним лет тому назад, это, разумеется, пересотворение истории или, как теперь принято говорить, создание истории альтернативной. Кто только из фантастов не воздавал должного этому изысканному яству — даже примеры приводить представляется напрасной тратой времени. Заново и с любым заранее заданным исходом переигрываются любые войны — от походов Александра до обеих Мировых. Восходят на престол и берут в руки бразды правления неуспешливые в реальном прошлом претенденты, чтобы недрогнувшею рукой вести свои царства-государства к новым лучезарным свершениям… И хотя роман Кена Като непосредственно к области альтернативной истории не относится, зато сознание автора полно ею, на ней воспитано, и не ощутить этого при чтении, по-моему, никак нельзя.
Впрочем, я вообще не уверен, стоит ли рассматривать «Гнев небес» в качестве очередной эпопеи послезавтрашних дней. Скорее, на мой взгляд, роман успешно маскируется под сочинение такого рода, являясь на самом деле…
Однако, давайте по порядку.
II
Без особого труда могу вообразить тех, кто усмотрит в романе Кена Като очередную вариацию на тему звездных войн. Что ж, в какой-то мере так оно и есть. Так оно и было, насколько я могу судить, задумано автором. Во-первых, для кого-то именно такого рода чтение и есть сладчайшая манна небесная — так нате вам. Во-вторых, матрешечной множественности одеяний в наши дни прямо-таки требует от романа хороший тон. И, следовательно, почему бы верхнему из них не оказаться именно таким?
В общем-то, принципиального значения сие не имеет. Как не имеет смысла нам с вами останавливаться сейчас на этом уровне «Гнева небес» — тут ведь все и без слов ясно, а рассуждать о хитросплетениях фабульных ходов каждый читатель и сам может. И потому, давайте посмотрим, что кроется дальше — под расписанным пятнами камуфляжа космическим кимоно.
История будущего? Что ж, попробуем разобраться, причем, смею заметить, задачу нам предстоит решить не ахти как сложную. Ведь даже не слишком пристальному взгляду вскоре со всей очевидностью становится ясно: изображаемое Кеном Като грядущее — вовсе не попытка реального (даже линейного) прогноза. И, разумеется, упомянутая мною выше параллель с азимовским «Основанием» в принципе неправомочна. Ведь Като даже не пытался воздвигать собственное мироздание на какой-либо историософской концепции. Его мир — просто-напросто игра. Да, некоторые исторические прецеденты за нею прослеживаются. Например, если однажды папа римский поделил все неоткрытые земли нашей планеты между Испанией и Португалией, почему бы не подвергнуть подобному же — только более справедливому — разделу и космос?
А вот Нейтральная зона в нем — уже целиком и полностью от игры, она, собственно и есть главное игровое пространство. Но что в том худого? Разве шахматы теряют в привлекательности от того, что в реальной жизни боевые слоны не ходят исключительно по диагонали, а кавалеристы не выписывают на поле боя Г-образных па? Да и художественной литературе игра даже куда более откровенная не в диковинку. Вспомните: карточная партия лежит в основе одной из повестей Льюиса Кэрролла об Алисе, шахматные — второй, или, например, «Кварталов шахматного города» Джона Браннера; это не говоря уже о «Многоруком боге далайна» Святослава Логинова, построенном на собственного изобретения и производства игре… Так отчего бы Кену Като не сыграть то ли в солдатики, то ли в «морской бой»?
Нет, и грядущие века, и галактические пространства в романе, конечно же, являют собой условность чистейшей воды. Но зато следующий пласт уже побуждает к разговору всерьез, ибо открывает проблемы в высшей степени значительные и значимые.
И, пожалуй, первая из них — проблема самоидентификации личности. Несколько лет тому назад по инициативе то ли ЮНЕСКО, то ли какой-то другой международной организации проводилось достаточно репрезентативное исследование, в ходе которого предлагалось многоступенчато ответить на один-единственнный вопрос: «Кто ты есть?» Увы, лишь один-два опрошенных из тысячи начинали со слов: «Я — человек»; похоже, идея подобного рода общности в нашем сознании, отнюдь не укоренена. Более того, даже такие самоопределения, как «я — мужчина» или «я — женщина», «я — отец» или «я — мать» отступали куда-то на четвертое, пятое и куда более далекие места. А на первых трех уверенно стояли самоопределения по национальной и религиозной принадлежности, а также профессиональному признаку. Да, конечно, они и впрямь уходят в самые первобытные пласты нашей психики. Самые древние, но в то же время и самые примитивные. И, как выяснилось, самые живучие. А ведь именно из них вырастает всякого рода шовинизм — не случайно на языках столь многих народов их самоназвание означало «настоящие люди» (подразумевая при этом, что все остальные — ненастоящие); не случайно приверженцы столь многих религий почитали себя правоверными, разумея при том, что все остальные верят неправо…
Не берусь сказать, осознанно ли писал он об этом или получилось оно невольно, само собой, но не галактические просторы и дали грядущего раскрываются в «Гневе небес», а пространства души самого Кена Като. О нем вообще практически ничего не известно, недавно вышедший на литературную арену писатель еще не успел попасть в доступные нам солидные справочники и энциклопедии.
Он — автор двух романов, в том числе и того, который вы только что прочли. И еще — американец японского происхождения. Чуть-чуть было не написал: «…как легко можно понять из текста», — но вовремя осекся. Текст об этом как раз ничего не говорит. С неменьшими основаниями можно искать японские корни, скажем у Питера Альбано, творца многотомной эпопеи о «Седьмом авианосце», или Эрика ван Ластбадера, автора «Ниндзи» и целой серии подобных романов. О том, насколько проблема национальной самоидентификации важна для Кена Като, говорит не столько текст романа, сколько его подтекст.
Долгое время Америка жила мифом «плавильного котла». Возьмите англосакса или поляка, китайца или португальца, киньте их в американский тигель, и вскорости оттуда выпрыгнет, как из тагана с молодильным варевом в ершовском «Коньке-Горбунке», этакий юный и прекрасный стопроцентный американец. Увы, на поверку все оказалось совсем не так просто. Землячества — от достаточно аморфных, вроде ирландского, до живущих по собственным законам «чайна-таунов» — оказались до чрезвычайности живучи. И совсем не случайно даже мафии объединяются, как правило, по национальному признаку — сколько об этом понаписано книг, сколько поставлено фильмов…
Нынешняя эпоха мультикультурализма внесла в души еще больше смятения, поскольку, выдвигая тезис о возвращении к корням и сохранении традиционных культурных ценностей, она одновременно способствует помещению этих ценностей именно на первое, а не на какое-нибудь иное место.
А тогда — в полном соответствии с логикою Николая Алексеевича Некрасова — печной горшок, вылепленный в своей деревне, воистину становится превыше Аполлона Бельведерского. А что уж говорить о том случае, когда сталкиваются две мощных культурных традиции?
Вообще, надо сказать, японо-американские взаимоотношения отличаются большой неоднозначностью, и началось это задолго до Пёрл-Харбора и Хиросимы — со статридцатилетней давности визита эскадры коммодора Мэтью Калбрайта Перри. Стволами главного калибра этот бравый моряк (и, судя по всему, отменный дипломат) вскрыл герметически замкнутую Страну Восходящего Солнца периода Токугава, вызвав к жизни совершенно иную страну — Японию эпохи Мэйдзи. Раздираемое бесконечными феодальными усобицами государство в считанные десятилетия превратилась в одно из высокоразвитых, что обернулось для нас горькой пилюлей Русско-японской войны. Благо? Несомненно.
Но вынужденно, под угрозой, принять даже самые благие дары — не значит ли потерять лицо? И не случайно ведшие переговоры с коммодором Перри высокопоставленные японские сановники совершили впоследствии ритуальное самоубийство, обряд сэппуку. И трагедия Пёрл-Харбора вызвана была не только рациональными геополитическими расчетами Это было еще и запоздавшее на семь десятилетий «спасибо» эскадре коммодора Перри. «Спасибо», сказанное лётчиками и моряками, многие из которых — если не большинство — учились в той же самой Америке.
И сегодня, когда воюют не «летающие крепости» и «зеро», а курсы валют и учетные ставки, в подтексте японо-американского экономического соперничества опять-таки лежат не одни только прагматичные промышленные или коммерческие интересы. Связывающая эти народы давняя любовь-ненависть куда как глубже этих поверхностных проявлений.
Вот она-то и воюет на галактических фронтах романа и в душе его автора. И это подлинная «война миров», столь излюбленная фантастикой с Уэллсовых времен.
В общем-то, принципиального значения сие не имеет. Как не имеет смысла нам с вами останавливаться сейчас на этом уровне «Гнева небес» — тут ведь все и без слов ясно, а рассуждать о хитросплетениях фабульных ходов каждый читатель и сам может. И потому, давайте посмотрим, что кроется дальше — под расписанным пятнами камуфляжа космическим кимоно.
История будущего? Что ж, попробуем разобраться, причем, смею заметить, задачу нам предстоит решить не ахти как сложную. Ведь даже не слишком пристальному взгляду вскоре со всей очевидностью становится ясно: изображаемое Кеном Като грядущее — вовсе не попытка реального (даже линейного) прогноза. И, разумеется, упомянутая мною выше параллель с азимовским «Основанием» в принципе неправомочна. Ведь Като даже не пытался воздвигать собственное мироздание на какой-либо историософской концепции. Его мир — просто-напросто игра. Да, некоторые исторические прецеденты за нею прослеживаются. Например, если однажды папа римский поделил все неоткрытые земли нашей планеты между Испанией и Португалией, почему бы не подвергнуть подобному же — только более справедливому — разделу и космос?
А вот Нейтральная зона в нем — уже целиком и полностью от игры, она, собственно и есть главное игровое пространство. Но что в том худого? Разве шахматы теряют в привлекательности от того, что в реальной жизни боевые слоны не ходят исключительно по диагонали, а кавалеристы не выписывают на поле боя Г-образных па? Да и художественной литературе игра даже куда более откровенная не в диковинку. Вспомните: карточная партия лежит в основе одной из повестей Льюиса Кэрролла об Алисе, шахматные — второй, или, например, «Кварталов шахматного города» Джона Браннера; это не говоря уже о «Многоруком боге далайна» Святослава Логинова, построенном на собственного изобретения и производства игре… Так отчего бы Кену Като не сыграть то ли в солдатики, то ли в «морской бой»?
Нет, и грядущие века, и галактические пространства в романе, конечно же, являют собой условность чистейшей воды. Но зато следующий пласт уже побуждает к разговору всерьез, ибо открывает проблемы в высшей степени значительные и значимые.
И, пожалуй, первая из них — проблема самоидентификации личности. Несколько лет тому назад по инициативе то ли ЮНЕСКО, то ли какой-то другой международной организации проводилось достаточно репрезентативное исследование, в ходе которого предлагалось многоступенчато ответить на один-единственнный вопрос: «Кто ты есть?» Увы, лишь один-два опрошенных из тысячи начинали со слов: «Я — человек»; похоже, идея подобного рода общности в нашем сознании, отнюдь не укоренена. Более того, даже такие самоопределения, как «я — мужчина» или «я — женщина», «я — отец» или «я — мать» отступали куда-то на четвертое, пятое и куда более далекие места. А на первых трех уверенно стояли самоопределения по национальной и религиозной принадлежности, а также профессиональному признаку. Да, конечно, они и впрямь уходят в самые первобытные пласты нашей психики. Самые древние, но в то же время и самые примитивные. И, как выяснилось, самые живучие. А ведь именно из них вырастает всякого рода шовинизм — не случайно на языках столь многих народов их самоназвание означало «настоящие люди» (подразумевая при этом, что все остальные — ненастоящие); не случайно приверженцы столь многих религий почитали себя правоверными, разумея при том, что все остальные верят неправо…
Не берусь сказать, осознанно ли писал он об этом или получилось оно невольно, само собой, но не галактические просторы и дали грядущего раскрываются в «Гневе небес», а пространства души самого Кена Като. О нем вообще практически ничего не известно, недавно вышедший на литературную арену писатель еще не успел попасть в доступные нам солидные справочники и энциклопедии.
Он — автор двух романов, в том числе и того, который вы только что прочли. И еще — американец японского происхождения. Чуть-чуть было не написал: «…как легко можно понять из текста», — но вовремя осекся. Текст об этом как раз ничего не говорит. С неменьшими основаниями можно искать японские корни, скажем у Питера Альбано, творца многотомной эпопеи о «Седьмом авианосце», или Эрика ван Ластбадера, автора «Ниндзи» и целой серии подобных романов. О том, насколько проблема национальной самоидентификации важна для Кена Като, говорит не столько текст романа, сколько его подтекст.
Долгое время Америка жила мифом «плавильного котла». Возьмите англосакса или поляка, китайца или португальца, киньте их в американский тигель, и вскорости оттуда выпрыгнет, как из тагана с молодильным варевом в ершовском «Коньке-Горбунке», этакий юный и прекрасный стопроцентный американец. Увы, на поверку все оказалось совсем не так просто. Землячества — от достаточно аморфных, вроде ирландского, до живущих по собственным законам «чайна-таунов» — оказались до чрезвычайности живучи. И совсем не случайно даже мафии объединяются, как правило, по национальному признаку — сколько об этом понаписано книг, сколько поставлено фильмов…
Нынешняя эпоха мультикультурализма внесла в души еще больше смятения, поскольку, выдвигая тезис о возвращении к корням и сохранении традиционных культурных ценностей, она одновременно способствует помещению этих ценностей именно на первое, а не на какое-нибудь иное место.
А тогда — в полном соответствии с логикою Николая Алексеевича Некрасова — печной горшок, вылепленный в своей деревне, воистину становится превыше Аполлона Бельведерского. А что уж говорить о том случае, когда сталкиваются две мощных культурных традиции?
Вообще, надо сказать, японо-американские взаимоотношения отличаются большой неоднозначностью, и началось это задолго до Пёрл-Харбора и Хиросимы — со статридцатилетней давности визита эскадры коммодора Мэтью Калбрайта Перри. Стволами главного калибра этот бравый моряк (и, судя по всему, отменный дипломат) вскрыл герметически замкнутую Страну Восходящего Солнца периода Токугава, вызвав к жизни совершенно иную страну — Японию эпохи Мэйдзи. Раздираемое бесконечными феодальными усобицами государство в считанные десятилетия превратилась в одно из высокоразвитых, что обернулось для нас горькой пилюлей Русско-японской войны. Благо? Несомненно.
Но вынужденно, под угрозой, принять даже самые благие дары — не значит ли потерять лицо? И не случайно ведшие переговоры с коммодором Перри высокопоставленные японские сановники совершили впоследствии ритуальное самоубийство, обряд сэппуку. И трагедия Пёрл-Харбора вызвана была не только рациональными геополитическими расчетами Это было еще и запоздавшее на семь десятилетий «спасибо» эскадре коммодора Перри. «Спасибо», сказанное лётчиками и моряками, многие из которых — если не большинство — учились в той же самой Америке.
И сегодня, когда воюют не «летающие крепости» и «зеро», а курсы валют и учетные ставки, в подтексте японо-американского экономического соперничества опять-таки лежат не одни только прагматичные промышленные или коммерческие интересы. Связывающая эти народы давняя любовь-ненависть куда как глубже этих поверхностных проявлений.
Вот она-то и воюет на галактических фронтах романа и в душе его автора. И это подлинная «война миров», столь излюбленная фантастикой с Уэллсовых времен.
III
Когда-то добрый мой приятель, отменный петербургский писатель-фантаст и ученый-востоковед Вячеслав Рыбаков примерно так объяснял мне свое решение поступить на Восточный факультет Ленинградского университета. Что там Марс, что туманность Андромеды? Вот тут, на Земле, под боком — Китай, Япония… Иные цивилизации, иные психологии, иные традиции, иные культуры, иные миры. Да такие, что далеко не всякому фантасту (если вообще какому-нибудь) придумать под силу. Сдается мне, тогда, в юности, Рыбаков и сам не понимал, насколько был прав. Впрочем, я весьма далек от мысли предлагать вашему — пусть даже в высшей степени благожелательному — вниманию культурологическую монографию. И за рамки нашего разговора слишком уж далеко это выходит, и тема по сути неисчерпаема, да и я отнюдь не профессионал-востоковед.
Приведу всего один пример, моему писательскому естеству наиболее близкий. «Гневу небес» предпослан эпиграф, традиционное японское трехстишие хокку (или, иначе, хайку) классика классика XVII века Мацуо Басё. В каноническом переводе В. Марковой оно выглядит чуть иначе:
Справедливо это и по отношению к прозе. «Прозаическое произведение XI века „Повесть о Гэндзи“ („Гэндзи-моногатари“), почитающееся некоторыми первым романом в истории мировой литературы, — пишет американский японист Х. Байрон Иэрхарт, — представляет собой искусно созданную художественную хронику жизни и любовных похождений знати при императорском дворе.
В этом романе одинаково важное значение для передачи тонких любовных переживаний имели как бумага, на которой он был написан, так и аромат духов, источаемый каждой страницей. Подобные эстетические нюансы сохраняют значение и до сих пор». Не знаю, как в ваших головах, но в моей все это практически не укладывается; то есть умом я могу понять саму возможность подобного, но представить себе, но почувствовать , но проникнуться …
Приведу всего один пример, моему писательскому естеству наиболее близкий. «Гневу небес» предпослан эпиграф, традиционное японское трехстишие хокку (или, иначе, хайку) классика классика XVII века Мацуо Басё. В каноническом переводе В. Марковой оно выглядит чуть иначе:
Правда, в обоих переводах слоговая схема хокку нарушена — в первой и третьей строках должно быть по пять слогов, а во второй семь. Но так или иначе, а нашему сознанию непросто увидеть в этой миниатюре стихотворение — настолько она сжата, емка и ассоциативна. А если добавить к этому, что восприятие стиха (а порой — даже его смысл) зависит не только от самого текста, но и того, в какой каллиграфической манере текст положен на бумагу? Что воспринимать его, необходимо не только как текст, но и как графику? Такие фокусы нашему пониманию, попросту неподвластны.
Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.
Справедливо это и по отношению к прозе. «Прозаическое произведение XI века „Повесть о Гэндзи“ („Гэндзи-моногатари“), почитающееся некоторыми первым романом в истории мировой литературы, — пишет американский японист Х. Байрон Иэрхарт, — представляет собой искусно созданную художественную хронику жизни и любовных похождений знати при императорском дворе.
В этом романе одинаково важное значение для передачи тонких любовных переживаний имели как бумага, на которой он был написан, так и аромат духов, источаемый каждой страницей. Подобные эстетические нюансы сохраняют значение и до сих пор». Не знаю, как в ваших головах, но в моей все это практически не укладывается; то есть умом я могу понять саму возможность подобного, но представить себе, но почувствовать , но проникнуться …