Василий КАТУНИН

ВОЗВРАЩЕНИЕ ОСТАПА КРЫМОВА


   Глупость — это хорошо скрытая форма счастья.

Остап Крымов (Полн. собр. соч. Т. 1, гл. 18)




ПРЕДИСЛОВИЕ


   Будучи маленьким наивным мальчиком, я смеялся над бедным глупым Буратино, зарывшим свои монеты в землю. И только став взрослым седеющим мужчиной, я понял, что в Стране Дураков действительно растут золотые деревья.
   В этой книге столько же вымысла, сколько и правды, ибо сама жизнь, являясь невероятным выдумщиком, ежедневно стирает границы между реальностью, фантазией и бредом.
   Мир удивительно многообразен. И недостаток денег у людей — это не единственный их недостаток, — как людей, так и денег. Все мы — объекты, движущиеся в системе трех координат: деньги, секс, власть. Для многих первая координата является главной, для некоторых — единственной, превращающей их жизнь в движение по прямой.
   Как врач-патологоанатом, я бы посоветовал прочитать эту книгу, поскольку в ней нет ни одного трупа. Как экономист, я порекомендовал бы почитать ее тем, кто хочет очень быстро стать миллионером. Книга эта может так же показаться познавательной и для тех, кто думает, что в этом мире что-то может происходить случайно.
   Написав книгу, я еще раз убедился в том, что время — это пространство, в которое можно входить в любой его точке. Если жива память…


ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА



   Если нас куда-то тянет, и вы — не алкоголик, то это — или женщина, или Родина.

Остап Крымов (Из показаний следователю.)




 
   Стоял ясный солнечный день середины апреля 1998 года. На ступеньках здания Харьковского вокзала возвышался броский молодой человек с лицом, исполненным достоинства и уважения к каждой минуте уходящего времени, неумолимо отсчитываемого электронными часами на колонном фронтоне. Он стоял, будто отлитый из тяжелого металла, словно памятник неизвестному пассажиру, в честь которого еще не успели зажечь вечный огонь вечного движения. Он стоял и полной грудью вдыхал утренний воздух большого города, не отличающийся идеальной чистотой, но точно передающий тревожные запахи времени.
   Пегий, явно перекормленный кот, — по всей видимости, завсегдатай вокзальных буфетов, — грелся на солнышке возле колонны. Его не покидали приятные воспоминания о прошедшем марте.
   Большой город просыпался, как просыпается человек, — проклиная похмелье и чистя зубы, удивляясь беспричинной эрекции и заваривая кофе, нанося мимикрический макияж и намазывая мыло на отросшую щетину, с отвращением заглядывая в холодильник и хороня вечерние экзальтированные планы, прощая себе вчерашние ошибки и обманывая себя предстоящими перспективами, выглядывая в окно и восклицая: «Действительность, ты опять снишься мне!»
   В воздухе висел напоминающий детство запах мокрой пыли. Аналогичный ностальгический запах веселых отроческих лет — битумное дыхание промасленных шпал — встретил молодого человека десять минут назад, когда поезд «Москва — Харьков» высадил его на мокром перроне вокзала. Легкий и влажный утренний бриз трепал, как черные пиратские флаги, широкие штанины брюк новоприбывшего. В боковом кармане дорогого пиджака незнакомца покоился паспорт гражданина СССР, выданный в городе Тамбове на имя Семена Семеновича Кольского. В нагрудном кармане того же пиджака лежало агрессивно краснокожее удостоверение на имя Остапа Крымова, где в графе «должность» было грязно-синим по мято-белому написано: «режиссер-постановщик». Судя по фотографиям, оба документа принадлежали одному и тому же лицу, что могло удивить кого угодно, кроме самого обладателя этого лица.
   Еще в юные годы Сеня Кольский, узнав о том, что многие великие люди из артистического и литературного бомонда известны в миру по своим псевдонимам, решил сменить и свое девичье имя. Таким образом, уже выступая в институтском вокально-инструментальном ансамбле в качестве ударника, Семен Кольский стал называться Остапом Крымовым. Любящий жаркое черноморское солнце юноша, не долго думая, поменял содержащееся в его фамилии название северного полуострова на аналогичный южный, а имя взял у своего любимого литературного героя. Остап не стал юридически оформлять эту метаморфозу, дабы не огорчать старика Кольского, своего дедушку — героя Гражданской войны, красного командира и грязного горлопана, рубавшего, как капусту, еще в те мутные времена и белых, и зеленых, и красных (по ошибке), и полностью бесцветных. Голубые тогда еще не афишировали себя настолько, чтобы на них можно было завести статистику.
   С тех пор так и повелось: под одним именем он изредка, на заре своей трудовой деятельности, получал символическое жалование, бывал вызываем грозными и невинными повестками в присутственные учреждения, прописывался в самых неожиданных местах и селился в гостиницах; под другим — был любим женщинами, боготворим друзьями и уважаем коллегами во всех городах и весях бывшей одной шестой части суши, называемой СССР. Поскольку зарплату Остап не получал уже лет пятнадцать, а правило не иметь лично ничего общего с официальными и, особенно, правоохранительными органами стало для него непререкаемым законом, то он как-то потихоньку стал отвыкать от своего первого, доставшегося от папы имени. Тем более что последний раз своего родителя он видел в двухмесячном возрасте и имел все основания плохо разбираться в отцовской ветви своего генеалогического дерева.
   Подумав об этом, Остап машинально сунул руку в карман своих широких штанин и вытащил морщинистый, засаленный сотнями казенных пальцев паспорт, который, судя по датам, уже находился в состоянии клинической смерти. С обложки грустно сверкнула до боли знакомая, некогда гордая аббревиатура — СССР. На дворе на нетвердых ногах стоял 1998 год. В начальных классах средних школ бывшей империи ничего не подозревающие дети и подумать не могли, что Россия, Украина, Азербайджан, Чечня, Эстония и Сахалин были совсем недавно одним государством. Остап вспомнил, как неделю назад в анкете Голландского посольства в графе «страна рождения» он написал СССР, и сам удивился тому, как это уже непривычно звучит. Как все же нелепо родиться в одной стране, а затем, заполняя анкету, понять, что ты живешь уже в другой.
   Остап поднял глаза на серое, покроя сороковых годов, здание главпочтамта, символизирующее по задумке его авторов-архитекторов корабль, плывущий в коммунизм, и вздохнул:
   Эх, такую страну развалили!
   Эта фраза была рождена скорее не самим существом этой проблемы, а ее частным отголоском — теми трудностями, которые возникли у Остапа с пересечением границы. Паспорт Крымова, давно подлежавший замене, не имел должных отметок ни с украинской, ни с российской сторон и доживал свои последние дни, находясь в глубокой коме. Единственное, что задерживало Остапа с обменом, — это его нерешительность с выбором гражданства. Бывший подданный СССР ждал, как лягут карты в обеих странах, которые все время лихорадило то с руководством, то с войной, то с погодными условиями и, неизменно, с экономикой. К сожалению, Украина не признавала двойного гражданства. По всей видимости, такая принципиальность была рождена чувством национальной гордости. Это очень огорчало Остапа. Крымову не хотелось как-то делить свою интернациональную советскую сущность. Тем более что он сам для себя не смог бы с уверенностью ответить, где же его Родина. Пропахавший с ранней юности весь Союз от Таллинна до Курил, Остап чувствовал себя тесно и неуютно в рамках одной республики, как матерый волк в вольере зоопарка.
   Одни люди живут и учатся, другие — просто живут. Остапу всегда хотелось относиться ко второй категории, но у него не всегда это получалось. Жизнь все время учила его тому, что все происходящее вокруг — это комедия дли тех, кто думает, и трагедия для тех, кто только чувствует. С годами ему все трудней стало находить новых друзей и не терять старых, и в результате в настоящий момент его ближайшим сердечным другом была лишь нательная рубашка.
   Внимательный прохожий мог бы заметить, что в одеянии Крымова не хватало одной почти неуловимой детали. Черные шелковистые брюки отлично сочетались со светло-серым строгим пиджаком, но при этом не хватало рубашки. Вместо нее между изысканными лацканами пиджака проглядывала белая футболка, похожая на ту, которую используют для сна солидные мужчины, не очень доверяющие гостиничному белью. Этот факт наталкивал на мысль, что, прощаясь с Москвой, Остап не имел достаточного времени или желания разобраться со своим гардеробом. Эту же мысль подтверждал и скудный багаж приезжего — тонкий черный дипломат с цифровым устройством и круглым разводом на боку, по всей видимости, оставленным чашкой с горячим напитком.
   Весь облик Крымова дышал уверенностью и силой. Прямой удлиненный с тонкими ноздрями нос говорил об изрядной доле восточной крови, текущей в его жилах. Богатырская грудь и саженый размах плеч достались ему от здоровяка-отца, уроженца Сибири. Волевой подбородок, начинавший зарастать щетиной сразу же после бритья, выдавал в нем толику кавказской крови. И только серо-голубые глаза, доставшиеся от матери в подарок в первый день рождения, русые волосы и вечно жизнерадостное выражение лица спасали Остапа от бесконечных проверок московской милиции. Без сомнения, Крымов принадлежал к тому типу мужчин, которые нравятся девяноста пяти процентам любвеспособных женщин, включая лесбиянок и политических феминисток. В декабре Остапу исполнилось сорок лет, но торжество пришлось отложить — юбиляру его лет не давали. «Если часы начинают бить, то главное — чтобы не по лицу», — высказал он тогда случайно забредшую в голову мысль. И был прав.
   Остап стоял на возвышении привокзальной площади, как монумент, устремив взгляд сквозь каменные джунгли домов и улиц. Где-то там, в глубине города, в своей норе сидел мохнатый пузатенький паук, вечно голодный, не брезгующий ничем и никем. Следуя своему жизненному правилу никогда не возвращаться в прошлое, особенно — принесшее разочарование, Крымов только теперь подумал, что пришло время восстановить статус-кво в этом отложенном, но не забытом вопросе. Только теперь можно впустить на время в душу столь не любимое им чувство мести, которое послужит двигателем дальнейшей программы. Подавив вздох, Остап подумал: «Если кто-то имеет на кого-то зуб, то это — не зуб мудрости. Но что поделаешь, если человеку необходима каждую минуту жизненная программа, как двигателю — топливо, и не важно — то ли это месть, то ли тщеславие, то ли любовь».
   Остап глянул на часы. Кажется, у него было еще минут десять.
   «А может, оно все и к лучшему, — подумал Крымов. — Неизвестно, сколько бы я откладывал это дело. Как учил меня мой дедушка-лентяй, все, что не делается — к лучшему. Как минимум, у меня есть полгода. За это время можно такой шухер здесь устроить, что мало не покажется. Думаю, что полтора миллиона на все хватит, а может быть, и меньше. Все-таки здесь — это вам не там: Харьков — не Москва и даже не Лас-Вегас. Хотя, время все лечит. Кроме глупости, конечно».
   Остап обвел добрым взглядом площадь с мельтешащими злыми прохожими. Они спешили изо всех сил, полагая, что время — это деньги, хотя и невооруженным взглядом было видно, что времени у них гораздо больше, чем денег. Остап поймал себя на мысли, что все наши люди выглядят так, будто их постоянно кто-то имеет. Именно это свойство, вошедшее в кровь и плоть нашего народа, позволяет безошибочно идентифицировать «русского» человека, независимо от его национальности, в любой стране мира. Поэтому в нашей стране, где нас имеют всех скопом, так легко отличить иностранца. А понты и атрибутика «новых русских» — это лишь жалкая попытка представить другим, что это они имеет всех. Наивняк.
   Остап отбросил эту мрачную мысль, морщинка на его переносице разладилась, взгляд просветлел, и он стал похож на иностранца. «Как всегда — ни цветов, ни оркестра, ни визжащих фанаток, — без обиды подумал Крымов. Доживу ли я до того дня, когда общество воздаст мне должное?»
   У Остапа еще с юных лет осталась привычка сочинять по одному четверостишию в день. По аналогии с любимым поэтом, он стал со временем называть их в свою честь «крымиками». Иногда, если под рукой оказывалось перо, ему удавалось увековечить себя на бумаге. Чаще же, проболтавшись несколько дней в голове, «крымики» забывались, унося в Лету сиюминутные мысли автора. Крымов сочинял их почти мгновенно, стоило ему услышать какое-то созвучное слово, шутку или придумать свой обыгрыш. А когда он не думал о деньгах и женщинах, в его голову приходило много неплохих мыслей. К тому же, в отличие от традиционных поэтов, Остап предпочитал не ждать муз, а самому посещать их. Вот и на этот раз, с первыми глотками украинского свежего воздуха в течение каких-то двух минут в душе Остапа зародилась мысль и преобразовалась в очередной «крымик». Отшлифовав мысленно стиль, Крымов вслух, но негромко продекламировал:
   Иной

 
души славянской нет,
Другого, братец, не ищи —
Все тот же тут менталитет, —
Плюс сало, минус щи.

 
   Задумавшись, молодой человек не мог видеть, как проезжавший мимо белый «форд» приостановился, затемненное боковое стекло чуть опустилось, обнажив верхнюю часть стриженой, обтекаемой формы, головы в темных очках. Водитель несколько секунд всматривался в монументальную фигуру на ступеньках, показавшуюся ему знакомой. Затем стекло с легким жужжанием вернулось на место и машина, взвизгнув резиной, резко рванула с места.
   Посмотрев вслед удаляющемуся автомобилю, Остап подумал: «По такому звуку всегда можно со стопроцентной точностью сделать вывод о характере и внешности хозяина машины, а также о наличии у него носового платка. — Крымов вздохнул. — А я так и не обзавелся до сих пор авто. Интересно, какая бы у меня была манера вождения?»
   Молодой человек слегка лукавил сам с собой. На свете было всего три вещи, которые Остап не умел и не собирался уметь делать: водить автомобиль, бить женщин и платить в общественном транспорте. Все остальное — от рытья канавы до изучения китайского языка — не представляло для Крымова каких-либо трудностей. В свои сорок Остап научился относиться к жизни так же снисходительно, как она относилась к нему. Он обрел, наконец, способность смотреть вслед пролетающему в небе косяку птиц и не думать, как на этом можно заработать.
   Открыв свой паспорт на разделе «прописка», Остап сквозь навернувшуюся слезу отыскал одну из многочисленных отметок: Харьков, улица Данилевского, 10, квартира 22, 5 мая 1978 года. Он спрятал многострадальный документ.
   Ну что же, первая столица, принимай своего блудного сына!
   Не поворачивая корпуса, Остап скосил глаза на обжору-кота и, получив в ответ дружелюбный взгляд, сказал, обращаясь в сторону исторического центра Харькова:
   Нет, все-таки придется опрокинуть этот город в бездну процветания и экономического роста. Все! Время слезливой встречи и минута молчания по утерянным годам закончилась. Пора браться за дело.
   Остап ощутил какую-то легкость на душе, хотя легкость в пустых карманах была тут ни при чем. Он нащупал в брюках сиротливо приютившуюся одинокую купюру. «Все мы гадаем, что бы мы делали, будь у нас доход Дюпона, — подумал Остап. — А что бы он, голуба, делал, будь у него наша наличность?»
   Крымов огляделся по сторонам. В его жизни часто случались моменты, когда приходилось все начинать с нулевой точки, и это никогда не приводило его в уныние. Он считал: пусть эта точка и является точкой отсчета, лишь бы она была в нужный момент в нужном месте. А лучшей точки для начала пути, чем вокзал большого города, невозможно было и придумать.

 
   В это время…
   Муравейник вокзала шелестел и дышал запахами пота, неприкаянности и плесени человеческих проблем своих коренных обитателей. Вокзальный улей гудел и роился суетой и вечной спешкой своего транзитного содержания. Вокзалы и поезда всегда были нужны человечеству, как нужны всему сущему единицы измерения. Деля человеческие жизни своими точками отправления и прибытия на неравные отрезки, они помогают людям исчислять свое движение во времени и пространстве. Старые усталые поезда с подслеповатыми глазами-окнами покорно насыщают свои чрева беспокойной человеческой массой и уносят сотни двуногих без крыльев в никуда. Изгибая прокопченные спины, стеклянно-металлические змеи заползают под навесы перронов, выплевывают усталые сгустки людей, затем заглатывают новые и уползают прочь. За пыльными окнами вагонов на откинутых полках лежат судьбы, эпохи и надежды, обнаженные острым и волнующим скальпелем дороги. Не меняющиеся десятилетиями тусклые запахи и звуки железнодорожного кочевья превращают озабоченных взрослых в былых восторженных и растерянных детей, ждущих от дороги чуда и желающих уехать за ним далеко-далеко. И вся разноликая человеческая пестрота с первого же качка двинувшегося поезда превращается в покорную однородную массу, вверяющую свою неистребимую цель вечного движения старым изношенным вагонам, равнодушным, как хирурги, проводникам, одиноким забытым светофорам и глупым ржавым стрелкам, — этим четырем божествам и вершителям пассажирского сна.
   Проплывающие полустанки и провинциальные местечки рассыпаются на потрескавшийся асфальт перронов мелочью человеческих страстей и медной сдачей жизни, на которую никто уже не захочет махнуться не глядя. И понимая это, поезд, издав рожковый сигнал приветствия и превосходства, немедленно уносит вас подальше от пыли и бурьяна захолустья, туда, где озера огней, солнце и море, большие города и большие проблемы, большие люди и даримые ими ожидания.


МЛАДШИЙ НАУЧНЫЙ СОТРУДНИК ВОКЗАЛА



   Нет, я не согласен с Островским. Зеркало души нашего народа — это вокзал.

Остап Крымов (На литературном диспуте).




 
   Каждый вокзал, принадлежит ли он большому городу или провинциальной дыре, всегда является мгновенным и точным слепком облика своего города, концентрированным отображением его лица, характера и общего уровня. Здесь можно встретить никогда не унывающих бомжей, знающих краеведческие достопримечательности родной стороны лучше любого профессора-историка; алкоголиков с кроличьими глазами, уровень наполненности которых отражает общее пристрастие горожан к горячительным напиткам; полоумных всех видов и оттенков, агрессивность которых отражает основную степень озлобленности всего населения; самых дешевых проституток, по которым мгновенно можно сделать вывод о качестве и ценах на данный товар в других городских районах; разного рода бездельников, по гордости и достоинству которых можно судить о лучших временах города.
   Ад не намного хуже рая. Просто в нем надо родиться. Вокзал ничем не хуже Дома пионеров, если вы давно вышли из пионерского возраста. Южный вокзал города Харькова представлял собой замкнутую экосистему, о которой писал в свое время академик Вернадский. Здесь помимо небольшого количества людей, занятых приездами и отъездами, находилась значительная масса граждан, имевших на вокзале работу, еду и ночлег. Здесь были свои финансы, свои мошенничество и воровство. Здесь была своя мафия, своя милиция и свой контингент, на котором они кормились. Здесь была своя неповторимая атмосфера, в которой определенное количество кислорода было вытеснено запахами пыли, сомнительной еды и несвежей одежды. Роспись и лепка потолка вокзала не уступали по своей роскоши и художественному мастерству хорошему христианскому собору. Здесь был даже свой памятник Ленину, незаметно притулившийся в арочке около буфета. Словом, здесь было все, что необходимо в наше время для жизни. И даже смерти.
   Для опытного наблюдателя было достаточно и беглого взгляда на внутренний и внешний облик харьковского вокзала, чтобы сразу понять, что это крупный вальяжный город, не блещущий такими историческими достопримечательностями, как Питер; не страдающий массовым пристрастием к спиртному, как города Нечерноземья России и Урала; не ведущий бурной ночной артистической и развлекательной жизни, как Париж; не поражающий контрастами бедного и богатого, черного и белого, как Нью-Йорк; не умиротворяющий зелеными газонами и цветастыми клумбами, как Вена; не разделенный на сферы влияния, как Москва; не раздражающий политическим экстремизмом, как Иерусалим; не фанатирующий на украинской идее, как Львов. Если собрать вместе все «не», которые воплотил в себе Харьков, то может показаться, что он вообще не стоит доброго слова. Но это было не так. Сочетая в себе большие «нет» и маленькие «да», это место Земного шара на практике оказывалось очень даже пригодным для жизни. По тому же вокзалу можно было достоверно определить, что в этом городе все есть; что здесь — нетипично для нашего времени — редко грабят на улицах; что дешевое пропитание позволяет не работать половине трудоспособного населения; что проститутки просят за добросовестный труд не менее полтинника, а получают не более четвертака; что здесь несильно увлекаются проверками документов на улицах, а с гаишником можно рассчитаться хорошим анекдотом; что в городе не голодают бездомные собаки; что мужчины здесь любят хорошие иномарки, а красивые девушки, в свою очередь, любят мужчин за это; что бизнесом здесь занимаются все, кому не лень, а обдурить можно каждого второго, потому что у первого просто нет денег. Словом, в этом городе можно было жить.
   Здесь, на вокзале, Крымов должен был найти все, что ему было нужно.
   Остап окинул неторопливым орлиным взглядом необъятные просторы гулких вокзальных помещений и двинулся вдоль потускневшего мрамора колонн в зал ожидания. На лавках без признаков мысли на лице сидели, спали, читали и употребляли пищу разнополые существа в одеждах преимущественно темно-коричневых, серо-черных и других грязелечебных оттенков. Некоторым удалось захватить люксовские лежачие места, другие дремали, сидя в невероятно мучительных позах.
   «С точки зрения стула — все люди безголовые, с точки зрения вокзала все люди бездомные», — думал Остап, внимательно и терпеливо, как миноискатель, прохаживаясь между скамейками. Публика была скучна, глаза тусклы, интересы явно узки. Остап знал, что где-то среди этой глины должны быть самородки, которые надо найти, отмыть и заставить заблестеть. А золото начинает блестеть только в руках мастера.
   Вдруг до чутких ушей Крымова с высоты семидесяти сантиметров над уровнем пола донеслась хлесткая фраза, произнесенная с излишним для данного места пафосом:
   Нет! Не надо! Пусть достанется французам!
   Остап повернулся к изрекшему столь неожиданные слова редкому для наших краев любителю лягушатины. Им оказался неопределенного возраста, но не моложе сорока пяти, мужчина в трехдневной щетине, круглых очках и разнокалиберной несвежей одежде. Джинсовая куртка на пуговицах переходила в явно коротковатые клетчатые брюки. На месте носков следовал пробел в одежде. И, наконец, завершали верхнее одеяние глубоко пенсионного возраста туфли со сбитыми носками, как будто их обладатель имел привычку избивать ногами поверженные статуи пролетарских вождей. Под куцей курткой проглядывала тельняшка, светлые полосы которой уже утратили свою белизну и невинность навеки. На голове незнакомца, как приклеенная столярным клеем, прочно сидела бейсбольная шапочка с эмблемой «Нью-Йорк Янкиз». Очкарик спал в позе мальчика-паиньки с подогнутыми к животу ногами. Его голова покоилась на толстой потрепанной книге, на корешке которой время уже почти стерло бессмертное имя Фейхтвангера. Он громко храпел и крепко благоухал луком, что являлось двойной зашитой от желающих попросить подвинуться. Незнакомец спал с безмятежностью большого ребенка, как бы подтверждая правило, что только на вокзале и в тюрьме вас никогда не посмеют пугать повышением квартплаты.
   Остап постоял некоторое время над спящим, прикидывая, к чему относилась его фраза: к войне 1812 года, к футбольному матчу Украина — Франция или к просроченным импортным продуктам питания. Только в последнем случае Крымов назвал бы автора услышанного лозунга патриотом. Общий вид кандидата на будущее процветание и богатство Остапу, в общем, понравился. По всему было видно, что он принадлежал к числу тех, кто не увеличивал валовой национальный доход страны, не уменьшал безработицу и никак не влиял на рост преступности. «Судя по всему, образован, интеллигентен, непритязателен и голоден, — подумал Остап, подходя ближе. — Сразу видно, что на его жизненную трагедию ходило не много зрителей. Надо пробовать».
   Кандидата пора было будить. Но Крымов хорошо знал, что особенно крепко спится после звонка будильника и что человек, насильственно выводимый из состояния сна, как правило, обретает скверное настроение. Поэтому Остап решил, добавив немного положительных эмоций, сделать пробуждение предполагаемого сподвижника, по возможности, приятным. Он достал из кармана брюк смятую пятидесятитысячную рублевую купюру, окинул ее прощальным взглядом и кинул под скамейку.
   Эй, мужчина, это не у вас деньги выпали? — негромко спросил Остап, придав голосу немного официальности.
   Мои! — мгновенно выпалил незнакомец и вскочил, еще не успев открыть глаза.
   «Реакция хорошая, — с удовлетворением отметил Крымов, — А как у нас с сообразительностью?»
   Послушайте, любезный, вы уверены, что это ваши деньги? Я проходил тут минут пять назад, никакой купюры не было и в помине.