Страница:
— Он предательски повел себя — выступил против Великого рейса, против своих и моих друзей.
— Ах вот как? А ты не подумала, что никто из этих друзей не переменил своего отношения к Пете тен-Кате? Он ведь ничего другого не хотел, кроме блага человечеству.
— Не надо меня уговаривать! — запротестовала Виленоль.
— Может быть, найдем причину? — предложила Вилена.
— А как? — удивленно взглянула на нее Виленоль.
— Рассказывай.
— О чем?
— Все, что теперь помнишь о своей прапрабабке.
— Об Аннушке? Но я ничего о ней как следует не знаю.
— Как так ничего не знаешь? У меня тоже пробуждали генную память. Мне снились сны… сны из далекого прошлого… Тебе не снятся?
— Нет. Я просто кое-что помню.
— Давай попробуем представить себе жизнь твоей Аннушки Иловиной.
— Право, я не знаю… Все так смутно…
— Так что ты помнишь о ней… самое далекое?
— Помню подвал… Окна под сводчатым потолком, а на нем разводы мокрых пятен. В окнах — серый колодец…
— Это внутренний двор дома, — решила Вилена. — Ну еще?
— Помню, что было весело, а почему — не знаю. Часто пар стоял в подвале. Помогала маме стирать…
— Это Аннушка помогала, а не ты.
— Ну конечно! И помню еще отца… разного…
— Как это так разного?
— Сначала в кепке, усталого… от него пахло машинным маслом… Наш город он называл Питером.
— На заводе работал.
— Потом — веселый такой, в матросской бескозырке, в тельняшке… Братик Андрюша все примерял тельняшку, а я — бескозырку… перед зеркалом.
— Не ты, а Аннушка.
— Прости, все путаю. И помню того же отца в бескозырке, но с пулеметными лентами крест-накрест на груди. Говорил, что буржуям — амба и еще про Зимний…
— Это очень интересно. Значит, он был не только современником Великой Октябрьской революции, но и ее участником.
— Помню его лицо. Была в нем и гордость, и строгость, и пыл борьбы. Хорошо помню потому, что все старалась перед зеркалом передать его выражение.
— Так вот когда в твоей Аннушке начинали пробуждаться ее способности!
— Я не знаю… И снова помню отца. В кожанке, в скрипучих ремнях. И все плакали…
— Значит, уходил на фронт, — заключила Вилена. — Гражданская война.
— Вспоминаю уже не подвал, а огромную пустую комнату, нетопленную… На потолке фигурки крылатых мальчиков. Интересно было заставлять братика Андрюшу принимать такие же позы.
— Режиссерские замашки?
— Ну что ты!.. Прежняя барыня проходила мимо бывшей своей гостиной с задранным носом, на нас и не смотрела… а раньше посылала меня за извозчиком.
— Значит, в том же доме переехали… прачкины дети…
— Интересно было представлять эту барыню перед зеркалом. Братик и мама смеялись.
— Определенно актерские замашки. А барыня? Тоже смеялась?
— Тоже. И совсем не сердилась. Помню, как учила и хвалила меня за произношение и понятливость. Артисткой она была.
— Это уже факт биографии! И что еще?
— Потом очень смутно… Ведь каждый, если начнет вспоминать свое прошлое, увидит лишь несвязные картинки… И еще засели у меня в памяти стихи.
— Прочитай.
О ветер города, размеренно двигай Здесь неводом ячеек и сетей, А здесь страниц стеклянной книгой, Здесь иглами осей, Здесь лесом строгих плоскостей, Дворцы-страницы, дворцы-книги, Стеклянные развернутые книги.
— Постой, постой! Это уже совсем другое время! Судя по всему, это описание новой Москвы! Это, пожалуй, вторая половина двадцатого века. Ты попросту не можешь этого помнить.
— А я помню. И даже скажу, чьи это стихи, где их слышала. Это Хлебников! И читали их в Брюсовском институте, куда я бегала из студии Художественного театра послушать поэтов.
— Хлебников? Двадцатые годы! А описана в стихах Москва семидесятых годов. Это же проспект Калинина, построенный чуть ли не полвека спустя. Дома в виде развернутых книг. Стекла — строчками… Иглы высотных зданий!..
— Я сама не знаю, — смутилась Виленоль. — Я ведь только вспоминаю. Говорят, что поэзия и фантастика — сестры. Видимо, поэт угадал замыслы будущих зодчих…
— Ваятелей лица эпох! — подхватила Вилена. — Но это значит, что твоя Аннушка, очевидно, перебралась с родными уже в Москву.
— Да, да, конечно! Москва! Шум, суета, звонкокопытные лихачи и лохматые увальни-битюги. Трамваи, до одури звенящие и переполненные… И все люди торопятся…
— Да, так и описывают Москву тех времен.
— А потом — огненная река льется в подставленный ковш. И во все стороны летят веселые искры. Ярко так!
— Завод?
— И брат мой — уже инженер.
— Аннушкин брат Андреи Михайлович Иловин. Должно быть, она с ним уехала. На Урал.
— Почему на Урал? — удивилась Виленоль.
— Я ведь изучила все, что могла, о жизни Ильина, когда унаследовала его память. Мой Ильин встретился с твоей Аннушкой на Урале, где она играла на клубной сцене. На первых ролях была.
— Ой, помню, помню! Миша Ильин! Приехал из Ленинграда к родным. Так все быстро случилось…
— Да, Аннушка твоя стремительная была. Разом выскочила замуж…
— И мы вместе отправились в Москву… за своим будущим!
— Это ты хорошо сказала — «за будущим»!.. И что же у тебя всплывает в памяти?
— Вокзалы… набитые пассажирами залы, теснота, узлы, чемоданы, чьи-то беды, горести… Пожалуй, я тогда на людское горе больше всего насмотрелась.
— Не ты, а Аннушка.
— Это теперь все равно. Ночевали мы среди узлов, в грязи. Негде нам с Мишей было остановиться… Иной раз на ночь всех выгоняли из помещения. Приходилось «гулять»… Картинки ночной Москвы так и вспоминаются, будто вчера виденные. Костры на улицах… можно погреться. Рельсы трамвайные меняли. Задушевный разговор с рабочими… шуточки… И поддерживали они нас с Мишей…
— Ильин обивал тогда пороги учреждений, это я выяснила… Впервые знакомил со своей теорией микрочастиц, хотел завоевать весь мир!
— Аннушка тоже хотела. Как удивились в Художественном театре, лучшем театре столицы, когда провинциалка попросила дать ей роль Анны Карениной в только что появившейся пьесе по роману Льва Толстого!..
— Можно себе представить! — улыбнулась Вилена. — И тебе дали сыграть? — тоже забыв, что речь идет о далекой по времени Аннушке Иловиной, спросила она.
— Должно быть… Я помню совсем пустой зал… в нем несколько «художников», как называли тогда актеров Художественного… Аплодисментов не было. Только знаменитый артист, игравший Вронского, шепнул: «В вас, Анна Михайловна, что-то есть!» В фойе потом главная исполнительница роли Карениной обнимала меня, сулила будущее… Так и приняли мою провинциальную Аннушку в Художественный театр.
— Говорят, редчайший это был случай, — подтвердила Вилена. — Но был!.. А что еще вспомнишь?
— Госпитали… выступления перед ранеными… или прямо перед солдатами на передовой. И бомбежку на фронте помню… И еще помню бомбежку Москвы… С крыши все хорошо видно. Прожекторные лучи пересекаются на сверкающей фигурке игрушечного самолета… Только он был не игрушечный, а страшный… С крыш сбрасывали зажигалки… Они плевались злыми искрами, совсем не такими, как на металлургическом заводе… А в одном госпитале застала я, то есть моя Аннушка, своего Мишу Ильина…
— Нога у него была в гипсе и подвешена на блоках, — напомнила Вилена.
— И ты помнишь! — обрадовалась Виленоль.
— Так ведь это я лежал, — шутливо ответила Вилена. — Но я больше помню мысли Ильина о теории микрочастиц, чем то, что случилось с ним в жизни.
— Эти мысли у него были записаны в тетрадях. Он привез их в папке, приковылял ко мне на костылях. Так и вижу его, чуть смущенного, почему-то с виноватой улыбкой на лице…
— Он приехал к жене в город, куда был эвакуирован театр, — пояснила Вилена.
— А потом он, уже без костылей, прощался на перроне. Снова возвращался на фронт…
— И уже больше не вернулся. Погиб под Берлином. Погиб, чтобы жить в своей идее, которая перешла по наследству ко мне… — печально заключила Вилена.
— И больше уже ничего не помню. Знаю только, что ждала ребенка…
— А больше ты и помнить не можешь. Ведь генную память мы с тобой и от Ильина и от Иловиной наследовали через этого их ребенка.
— Да, конечно, так… — вздохнула Виленоль.
— Но ты еще одного весьма важного не прочувствовала, моя сестренка.
— Что же еще? Я вспомнила все основные картинки…
— Но ты не вспомнила черт характера, которые передались тебе вместе с талантом от Аннушки.
— Какие же?
— А вот это очень важно. Не ты, Виленоль, могла крикнуть Пете тен-Кате, что он предатель… и что ты больше не хочешь его видеть!
— Кто же кроме меня? — спросила Виленоль, пряча глаза.
— Твоя Аннушка, современница совсем других отношений между людьми, каких никогда не понимала ее праправнучка. И эта ее праправнучка закусила удила и понесла точь-в-точь так, как это сделала бы Аннушка, которая не умела в свое время отделять личные отношения от принципиального спора.
— Ты думаешь? — отрешенно спросила Виленоль. — Значит, в Институте жизни по видео выступление Пети тен-Кате слушала… Аннушка, а не Виленоль?
— По крайней мере, встретила в саду Петю тен-Кате не Виленоль, а Аннушка, которая, при всех ее качествах, была все-таки человеком своего времени.
— Может быть, — вздохнула Виленоль.
— Ты и сама понимаешь, что так не годится! — решительно заявила Вилена. — Тени прошлого не могут затмить сегодняшнего дня. Все-таки ты не Аннушка, а Виленоль, только помнящая Аннушку. Ты не имеешь права совмещать во времени Ильина и Петю…
— Да, в тот момент мне показалось, что я изменяю своему Мише Ильину… Вот я и обрушилась на Петю…
— Узнаю!.. Твоя Аннушка стоит рядом с нами… и улыбается, глядя на нас.
— Ах, если бы я знала, как надо поступать! — воскликнула Виленоль и неожиданно расплакалась.
И тут родившиеся в разных столетиях женщины, восстанавливавшие по мелькавшим в памяти картинам жизнь другой, еще более ранней жительницы Земли, увидели идущих по дорожке бабушку Авеноль, Арсения, старика Питера тен-Кате и… его сына Петю.
Виленоль, вспыхнув, вопросительно взглянула на Вилену.
— Петя принадлежит к тем близким мне людям, — спокойно сказала Вилена, — которым я хотела сыграть на рояле, как когда-то… в незапамятные времена. Я должна узнать, как будет сейчас принята моя игра.
Виленоль старательно приводила себя в порядок.
Арсений расцеловал Вилену и Виленоль.
Бабушка Авеноль, сухая, черствая, бодрилась. Она старалась выглядеть подтянутой рядом со своей внучкой и юной старшей сестрой.
Все взошли по ступенькам на веранду. Арсений нажал кнопку и поднял стену — открылась комната с роялем.
Вилена села за него.
— Я перенеслась к вам из прошлого, но я буду играть еще более ранних композиторов, — сказала она. — Мне кажется, что чувства, переданные музыкой, не стареют, если, конечно, я сумею их передать. Вы скажете, как мне это удастся. Физики уже приняли меня в свою семью. Примут ли любители музыки?
И она заиграла. Заиграла, как когда-то на конкурсном концерте… Тогда она мысленно провожала Арсения в звездный полет, поняв, что только из любви к ней он избегал ее. Сейчас он был здесь, рядом… И снова была искрометной, радостной ее музыка, как на последнем туре конкурса… Она играла Бетховена, Шопена, Рахманинова…
Когда она замерла, сняв руки с клавиатуры, все долго молчали. Потом старик тен-Кате сказал:
— Нет ничего выше и прекраснее, чем давать счастье многим людям.
— Так говорил Бетховен! — воскликнула сияющая Виленоль и, взяв Петю тен-Кате за руку, потащила его в сад. — Я расскажу тебе про Аннушку, и ты поймешь все, — сказала она ему.
И она долго-долго рассказывала: как вдруг Аннушка проявила в ней себя. Возбужденные, словно очищенные музыкой от повседневности, гуляли они в лесу и в поле, за которым виднелся завод. И были счастливы.
И это, пожалуй, было высшим признанием музыки Вилены.
— Ах вот как? А ты не подумала, что никто из этих друзей не переменил своего отношения к Пете тен-Кате? Он ведь ничего другого не хотел, кроме блага человечеству.
— Не надо меня уговаривать! — запротестовала Виленоль.
— Может быть, найдем причину? — предложила Вилена.
— А как? — удивленно взглянула на нее Виленоль.
— Рассказывай.
— О чем?
— Все, что теперь помнишь о своей прапрабабке.
— Об Аннушке? Но я ничего о ней как следует не знаю.
— Как так ничего не знаешь? У меня тоже пробуждали генную память. Мне снились сны… сны из далекого прошлого… Тебе не снятся?
— Нет. Я просто кое-что помню.
— Давай попробуем представить себе жизнь твоей Аннушки Иловиной.
— Право, я не знаю… Все так смутно…
— Так что ты помнишь о ней… самое далекое?
— Помню подвал… Окна под сводчатым потолком, а на нем разводы мокрых пятен. В окнах — серый колодец…
— Это внутренний двор дома, — решила Вилена. — Ну еще?
— Помню, что было весело, а почему — не знаю. Часто пар стоял в подвале. Помогала маме стирать…
— Это Аннушка помогала, а не ты.
— Ну конечно! И помню еще отца… разного…
— Как это так разного?
— Сначала в кепке, усталого… от него пахло машинным маслом… Наш город он называл Питером.
— На заводе работал.
— Потом — веселый такой, в матросской бескозырке, в тельняшке… Братик Андрюша все примерял тельняшку, а я — бескозырку… перед зеркалом.
— Не ты, а Аннушка.
— Прости, все путаю. И помню того же отца в бескозырке, но с пулеметными лентами крест-накрест на груди. Говорил, что буржуям — амба и еще про Зимний…
— Это очень интересно. Значит, он был не только современником Великой Октябрьской революции, но и ее участником.
— Помню его лицо. Была в нем и гордость, и строгость, и пыл борьбы. Хорошо помню потому, что все старалась перед зеркалом передать его выражение.
— Так вот когда в твоей Аннушке начинали пробуждаться ее способности!
— Я не знаю… И снова помню отца. В кожанке, в скрипучих ремнях. И все плакали…
— Значит, уходил на фронт, — заключила Вилена. — Гражданская война.
— Вспоминаю уже не подвал, а огромную пустую комнату, нетопленную… На потолке фигурки крылатых мальчиков. Интересно было заставлять братика Андрюшу принимать такие же позы.
— Режиссерские замашки?
— Ну что ты!.. Прежняя барыня проходила мимо бывшей своей гостиной с задранным носом, на нас и не смотрела… а раньше посылала меня за извозчиком.
— Значит, в том же доме переехали… прачкины дети…
— Интересно было представлять эту барыню перед зеркалом. Братик и мама смеялись.
— Определенно актерские замашки. А барыня? Тоже смеялась?
— Тоже. И совсем не сердилась. Помню, как учила и хвалила меня за произношение и понятливость. Артисткой она была.
— Это уже факт биографии! И что еще?
— Потом очень смутно… Ведь каждый, если начнет вспоминать свое прошлое, увидит лишь несвязные картинки… И еще засели у меня в памяти стихи.
— Прочитай.
О ветер города, размеренно двигай Здесь неводом ячеек и сетей, А здесь страниц стеклянной книгой, Здесь иглами осей, Здесь лесом строгих плоскостей, Дворцы-страницы, дворцы-книги, Стеклянные развернутые книги.
— Постой, постой! Это уже совсем другое время! Судя по всему, это описание новой Москвы! Это, пожалуй, вторая половина двадцатого века. Ты попросту не можешь этого помнить.
— А я помню. И даже скажу, чьи это стихи, где их слышала. Это Хлебников! И читали их в Брюсовском институте, куда я бегала из студии Художественного театра послушать поэтов.
— Хлебников? Двадцатые годы! А описана в стихах Москва семидесятых годов. Это же проспект Калинина, построенный чуть ли не полвека спустя. Дома в виде развернутых книг. Стекла — строчками… Иглы высотных зданий!..
— Я сама не знаю, — смутилась Виленоль. — Я ведь только вспоминаю. Говорят, что поэзия и фантастика — сестры. Видимо, поэт угадал замыслы будущих зодчих…
— Ваятелей лица эпох! — подхватила Вилена. — Но это значит, что твоя Аннушка, очевидно, перебралась с родными уже в Москву.
— Да, да, конечно! Москва! Шум, суета, звонкокопытные лихачи и лохматые увальни-битюги. Трамваи, до одури звенящие и переполненные… И все люди торопятся…
— Да, так и описывают Москву тех времен.
— А потом — огненная река льется в подставленный ковш. И во все стороны летят веселые искры. Ярко так!
— Завод?
— И брат мой — уже инженер.
— Аннушкин брат Андреи Михайлович Иловин. Должно быть, она с ним уехала. На Урал.
— Почему на Урал? — удивилась Виленоль.
— Я ведь изучила все, что могла, о жизни Ильина, когда унаследовала его память. Мой Ильин встретился с твоей Аннушкой на Урале, где она играла на клубной сцене. На первых ролях была.
— Ой, помню, помню! Миша Ильин! Приехал из Ленинграда к родным. Так все быстро случилось…
— Да, Аннушка твоя стремительная была. Разом выскочила замуж…
— И мы вместе отправились в Москву… за своим будущим!
— Это ты хорошо сказала — «за будущим»!.. И что же у тебя всплывает в памяти?
— Вокзалы… набитые пассажирами залы, теснота, узлы, чемоданы, чьи-то беды, горести… Пожалуй, я тогда на людское горе больше всего насмотрелась.
— Не ты, а Аннушка.
— Это теперь все равно. Ночевали мы среди узлов, в грязи. Негде нам с Мишей было остановиться… Иной раз на ночь всех выгоняли из помещения. Приходилось «гулять»… Картинки ночной Москвы так и вспоминаются, будто вчера виденные. Костры на улицах… можно погреться. Рельсы трамвайные меняли. Задушевный разговор с рабочими… шуточки… И поддерживали они нас с Мишей…
— Ильин обивал тогда пороги учреждений, это я выяснила… Впервые знакомил со своей теорией микрочастиц, хотел завоевать весь мир!
— Аннушка тоже хотела. Как удивились в Художественном театре, лучшем театре столицы, когда провинциалка попросила дать ей роль Анны Карениной в только что появившейся пьесе по роману Льва Толстого!..
— Можно себе представить! — улыбнулась Вилена. — И тебе дали сыграть? — тоже забыв, что речь идет о далекой по времени Аннушке Иловиной, спросила она.
— Должно быть… Я помню совсем пустой зал… в нем несколько «художников», как называли тогда актеров Художественного… Аплодисментов не было. Только знаменитый артист, игравший Вронского, шепнул: «В вас, Анна Михайловна, что-то есть!» В фойе потом главная исполнительница роли Карениной обнимала меня, сулила будущее… Так и приняли мою провинциальную Аннушку в Художественный театр.
— Говорят, редчайший это был случай, — подтвердила Вилена. — Но был!.. А что еще вспомнишь?
— Госпитали… выступления перед ранеными… или прямо перед солдатами на передовой. И бомбежку на фронте помню… И еще помню бомбежку Москвы… С крыши все хорошо видно. Прожекторные лучи пересекаются на сверкающей фигурке игрушечного самолета… Только он был не игрушечный, а страшный… С крыш сбрасывали зажигалки… Они плевались злыми искрами, совсем не такими, как на металлургическом заводе… А в одном госпитале застала я, то есть моя Аннушка, своего Мишу Ильина…
— Нога у него была в гипсе и подвешена на блоках, — напомнила Вилена.
— И ты помнишь! — обрадовалась Виленоль.
— Так ведь это я лежал, — шутливо ответила Вилена. — Но я больше помню мысли Ильина о теории микрочастиц, чем то, что случилось с ним в жизни.
— Эти мысли у него были записаны в тетрадях. Он привез их в папке, приковылял ко мне на костылях. Так и вижу его, чуть смущенного, почему-то с виноватой улыбкой на лице…
— Он приехал к жене в город, куда был эвакуирован театр, — пояснила Вилена.
— А потом он, уже без костылей, прощался на перроне. Снова возвращался на фронт…
— И уже больше не вернулся. Погиб под Берлином. Погиб, чтобы жить в своей идее, которая перешла по наследству ко мне… — печально заключила Вилена.
— И больше уже ничего не помню. Знаю только, что ждала ребенка…
— А больше ты и помнить не можешь. Ведь генную память мы с тобой и от Ильина и от Иловиной наследовали через этого их ребенка.
— Да, конечно, так… — вздохнула Виленоль.
— Но ты еще одного весьма важного не прочувствовала, моя сестренка.
— Что же еще? Я вспомнила все основные картинки…
— Но ты не вспомнила черт характера, которые передались тебе вместе с талантом от Аннушки.
— Какие же?
— А вот это очень важно. Не ты, Виленоль, могла крикнуть Пете тен-Кате, что он предатель… и что ты больше не хочешь его видеть!
— Кто же кроме меня? — спросила Виленоль, пряча глаза.
— Твоя Аннушка, современница совсем других отношений между людьми, каких никогда не понимала ее праправнучка. И эта ее праправнучка закусила удила и понесла точь-в-точь так, как это сделала бы Аннушка, которая не умела в свое время отделять личные отношения от принципиального спора.
— Ты думаешь? — отрешенно спросила Виленоль. — Значит, в Институте жизни по видео выступление Пети тен-Кате слушала… Аннушка, а не Виленоль?
— По крайней мере, встретила в саду Петю тен-Кате не Виленоль, а Аннушка, которая, при всех ее качествах, была все-таки человеком своего времени.
— Может быть, — вздохнула Виленоль.
— Ты и сама понимаешь, что так не годится! — решительно заявила Вилена. — Тени прошлого не могут затмить сегодняшнего дня. Все-таки ты не Аннушка, а Виленоль, только помнящая Аннушку. Ты не имеешь права совмещать во времени Ильина и Петю…
— Да, в тот момент мне показалось, что я изменяю своему Мише Ильину… Вот я и обрушилась на Петю…
— Узнаю!.. Твоя Аннушка стоит рядом с нами… и улыбается, глядя на нас.
— Ах, если бы я знала, как надо поступать! — воскликнула Виленоль и неожиданно расплакалась.
И тут родившиеся в разных столетиях женщины, восстанавливавшие по мелькавшим в памяти картинам жизнь другой, еще более ранней жительницы Земли, увидели идущих по дорожке бабушку Авеноль, Арсения, старика Питера тен-Кате и… его сына Петю.
Виленоль, вспыхнув, вопросительно взглянула на Вилену.
— Петя принадлежит к тем близким мне людям, — спокойно сказала Вилена, — которым я хотела сыграть на рояле, как когда-то… в незапамятные времена. Я должна узнать, как будет сейчас принята моя игра.
Виленоль старательно приводила себя в порядок.
Арсений расцеловал Вилену и Виленоль.
Бабушка Авеноль, сухая, черствая, бодрилась. Она старалась выглядеть подтянутой рядом со своей внучкой и юной старшей сестрой.
Все взошли по ступенькам на веранду. Арсений нажал кнопку и поднял стену — открылась комната с роялем.
Вилена села за него.
— Я перенеслась к вам из прошлого, но я буду играть еще более ранних композиторов, — сказала она. — Мне кажется, что чувства, переданные музыкой, не стареют, если, конечно, я сумею их передать. Вы скажете, как мне это удастся. Физики уже приняли меня в свою семью. Примут ли любители музыки?
И она заиграла. Заиграла, как когда-то на конкурсном концерте… Тогда она мысленно провожала Арсения в звездный полет, поняв, что только из любви к ней он избегал ее. Сейчас он был здесь, рядом… И снова была искрометной, радостной ее музыка, как на последнем туре конкурса… Она играла Бетховена, Шопена, Рахманинова…
Когда она замерла, сняв руки с клавиатуры, все долго молчали. Потом старик тен-Кате сказал:
— Нет ничего выше и прекраснее, чем давать счастье многим людям.
— Так говорил Бетховен! — воскликнула сияющая Виленоль и, взяв Петю тен-Кате за руку, потащила его в сад. — Я расскажу тебе про Аннушку, и ты поймешь все, — сказала она ему.
И она долго-долго рассказывала: как вдруг Аннушка проявила в ней себя. Возбужденные, словно очищенные музыкой от повседневности, гуляли они в лесу и в поле, за которым виднелся завод. И были счастливы.
И это, пожалуй, было высшим признанием музыки Вилены.
Глава третья. АН И АНА
Вилена притворила за собой дверь на веранду и побежала по дорожке мимо любимой своей ели. За полем зеленели склонившиеся над речушкой деревья. На солнце сверкали окна завода.
Упругий шаг, ровное дыхание и совсем не от бега судорожно бьющееся сердце.
Вот и лес!
Как любили они когда-то втроем, с Арсением и Виленоль, бродить здесь! Виленоль умудрялась находить грибы чуть не у самой дорожки. Арсений шутливо жаловался на окулистов, что они, сняв с него очки, все-таки недолечили ему глаза, раз он не видит такую прелесть, как грибы. Вилена улыбалась. Виленоль счастливо хохотала по любому поводу, как ее Аннушка в прежней жизни…
А вот теперь Виленоль лежит при смерти в Институте жизни, у академика Руденко…
Современные люди предпочитают по поверхности земли по преимуществу ходить, а Вилене нужно было лететь! Если бы у нее были сейчас крылья Эоэллы, о которой рассказывал Арсений! Он остался в домике нянчиться с трехмесячным сынишкой Аном, а Вилена…
Наконец-то станция подземной железной дороги! Поезд, тормозя, вылетает на поверхность. По перрону идти надо шагом, и все же сердце не перестает тревожно стучать… Ярко-синий состав останавливается, гостеприимно раскрыв двери вагонов: входные — слева, выходные — справа.
Вилена вскочила в вагон и, как полагалось, прошла к мягкому креслу. Поезд сразу тронулся под уклон, набирая скорость. Непреодолимая сила ускорения мягко вдавила Вилену в сиденье, напомнив разгон при космическом полете.
Когда ускорение ослабевало и Вилена непроизвольно наклонялась вперед, кресло само собой поворачивалось на полоборота, и та же сила, но теперь вызванная торможением, снова мягко вдавливала ее в спинку… Ей казалось, что поезд непростительно часто взлетает на поверхность и останавливается, теряя драгоценные секунды.
Вилена любила старинную монорельсовую дорогу, вспоминала мелькавшие когда-то в окнах леса и перелески… Теперь в вагоне даже окон нет! А вот Виленоль не видела прежних поездов, если не считать тех, в которых ездила Аннушка. Ах, Виленоль, Виленоль!
Четверть часа назад седобородый академик Руденко заглянул через «окно дальности» к ним с Арсением в домик. Он старался быть спокойным, но его добрые выцветшие глаза смотрели в сторону. Он сказал, что ныне женщины почти никогда не умирают при родах, но… единственная оставшаяся почка будущей матери делает положение крайне серьезным. Поэтому наготове аппараты, способные заменить почку. Все будет хорошо!..
Но Вилена понимала сказанное между слов. «Окно дальности» позволяло Вилене как бы находиться в Институте жизни, куда взяли Виленоль. И все же Вилена не могла побороть в себе желание по-настоящему быть там, рядом с «сестренкой».
Наконец-то Москва!
Прохожие на улице уступали Вилене дорогу, сочувственно смотрели ей вслед.
Наконец, переведя дыхание, она остановилась у знакомого подъезда Института жизни.
Вестибюль с квадратными колоннами, отделанными, как в старину, мрамором…
Ну вот! К счастью, Петя уже здесь! Как же могло быть иначе! Он тоже не вытерпел и, так же как Вилена, примчался сюда, в Институт жизни, где находилась участница важнейшего проведенного на Земле эксперимента — симбиоза космических организмов.
Встретила Вилену и Петю в вестибюле очень старая женщина. Она была прямая и подтянутая и потому казалась строгой.
Старушка попросила подождать и пошла доложить академику.
— Кажется, я помню ее молоденькой Наташей, — сказала Вилена.
Состарившаяся современница Вилены вернулась и передала, что академик сам выйдет к ним, как только закончит обход.
— Он просил передать, — сказала старушка, — что все, что зависит от людей и науки, будет сделано.
Петя и Вилена тревожно переглянулись, старались не выдать охватившего их волнения.
Они стояли молча, потом Петя сказал:
— Виленоль говорила, что нет ничего прекраснее детей.
— Я с ужасом вспоминаю о планете, где никто не имеет права рождаться.
— А ведь не так давно находились ученые, которые уверяли, что Земле грозит потоп из человеческих тел.
Вилена передернула плечами:
— Выражение какое подобрали! Омерзительное!..
— И это о детях, которым принадлежит будущее.
— В будущее много дорог — и на ледяные материки, и в космос… Высший ученый совет Земли скорее всего выберет обе дороги.
— Мы с Виленоль на том и договорились. Но кто же из вновь рожденных останется на новых материках? Кто улетит к другим звездам?
— Да, кто? — отозвалась Вилена.
Они говорили о миллиардах людей, а думали об одной Виленоль, которая должна дать жизнь новому существу.
Все та же старая женщина появилась из-за колонны и сделала им знак рукой.
Она провела их по длинному коридору и вывела в сад, где пахло прелью и поздними цветами.
Они подошли к застекленной веранде. На пороге стоял старый академик с суровым и торжественным лицом. Его борода развевалась по ветру. Молчаливым жестом он пригласил пройти за собой только Петю, и Вилена осталась на веранде. Через прозрачную дверь она окинула взглядом знакомый кабинет. Книги, коллекции черепов и портреты великих ученых — Дарвина, Сеченова, Павлова и более поздних — Питера тен-Кате, Шарля де Гроота и Владлена Мельникова.
Академик отвел Петю к окну:
— В стародавние времена мужьям задавали вопрос, кому сохранять жизнь — матери или ребенку? Ныне этот вопрос бессмыслен. Не исключено, что вашей жене на какое-то время придется подключить искусственные органы вместо естественной почки, а может быть, и вместо сердца. Оно нас тревожит. Будьте мужчиной. Кстати, вас через «окно дальности» пытался разыскать ваш отец.
И академик, взглянув на веранду, где стояла Вилена, поспешно вышел из кабинета.
Старый инженер тен-Кате стоял на берегу океана. Рыхлый и полный, ссутулившийся от тяжести лет, он задумчиво смотрел перед собой.
Океан и тот, оказывается, не вечен. Люди обрекают его на замораживание. Что же говорить о самом человеке? Чего стоит его дерзость накануне неизбежной смерти?
Еще живет и бьется океан. Еще живет и бьется сердце в старом, дряхлом теле инженера.
Но застынет океан. И скоро застынут потерявшие свою эластичность артерии, дающие кровь усталому сердцу.
Последнее время старый тен-Кате часто думал о смерти. Он страдал сердцем и несчетными болезнями, которые можно было бы избежать, если бы в свое время он жил, как принято теперь. Но он не мог не быть самим собой.
По натуре своей и привычкам он принадлежал прошлому. Предпочитал ездить, а не ходить, избегал гнета ежедневной гимнастики, привык работать по ночам, потому что был всегда увлечен работой и меньше всего думал о своем здоровье.
Может быть, за семьдесят пять лет им сделано не так уж мало… Ледяные плотины изменили границы материков. Он только что проехал по осушенному дну бывшего моря, любовался «своими» польдерами, которые пока еще засевают, но скоро перестанут и застроят загородными домиками. Города-то расселяют! Зачем нужно сельское хозяйство доброго старого голландского времени, когда есть «машины пищи»!.. Старый Питер тен-Кате всегда требовал в ресторанах блюда из натуральных продуктов, хотя, случалось, не мог отличить их от синтетических.
Океанские волны разбивались у ног тен-Кате о зеленоватую стену, похожую на обледенелую набережную. Старый инженер ощущал соленый вкус на губах. Он оглянулся. Сверху видна была похожая на канал река, проходившая по бывшей отмели. Она впадала в водоем у ледяной плотины, откуда вода перекачивалась в шлюзы и в океан. «Все это стало возможным благодаря вакуумной энергии, не считая энергии… моей энергии влюбленного в дело инженера», — самолюбиво подумал старый тен-Кате.
Жизнь — это смена побед и поражений. Тен-Кате честно делал свое дело, не щадя себя. Казалось, жизнь его была долгой, но она промелькнула как сон, словно тен-Кате был заморожен в анабиозе, как старый русский академик Руденко. И вот проснулся друг его отца, проснулся таким, каким уснул. А тен-Кате в своем «трудовом сне» изнашивался. На далекой планете Этана его уже перевезли бы на материк и посадили в машину с искусственными легкими, сердцем, почками, печенью, желудком… Но он жил не на Этане, а на Земле, и ему предстояло уйти из жизни, не увидев новых материков, задуманных им вместе с сыном и японцем.
Он прожил жизнь в справедливый век. Вместе со всеми он всю жизнь думал о людях будущего. Теперь ему предстояло уступить это будущее другим. Почему? Этот сверлящий, показавшийся бы прежде кощунственным вопрос стал до навязчивости привычным, как сердечная боль.
Его отец был великим ученым. Он научил людей пробуждать память предков и даже их личность!..
Потомки! Ожить в потомке! Великий физиолог имел на это право. А его сын, строитель ледяных дамб?!
Старый тен-Кате боялся сам себе задать этот вопрос.
Ему казалось, что он придает такое значение женитьбе сына и появлению у них с Виленоль ребенка только потому, что думает о второй жизни отца-ученого в грядущем поколении. Но, может быть, где-то глубоко в подсознании у старого тен-Кате зрела мысль, что и он сам когда-нибудь увидит новый мир молодыми глазами правнука.
Узнав, что жизни Виленоль и ее будущему ребенку угрожает опасность и что ее поместили в Институт жизни, он все чаще соединялся по видеосвязи с академиком Руденко. Тен-Кате только спрашивал. Ничего не говорил. Правда, на экране говорили его глаза.
Может быть, старый академик понял многое…
Пожилая помощница академика привела Вилену в кабинет. Ланская-Ратова стояла у окна и смотрела на удивительно белую на фоне темных елей березу. Но краем глаза она заметила, что Петя подошел к аппаратуре «окна дальности», набрал кнопками нужный номер и пригласил к экрану отца. Старый голландец словно заглянул в «окно дальности» из сада. Сын сказал напрямик, что жизнь матери и ребенка сейчас в большой опасности.
— У тебя был великий дед, — начал было старый тен-Кате, но замолчал, потому что увидел вошедшего академика Руденко.
— Пришлось включить аппаратуру искусственных почек и сердца. Надобно спасти хотя бы мать, — сказал он.
«Окно дальности» погасло, словно его задернули шторой.
Вилена подошла к Пете и молча поцеловала его, потом с мольбой посмотрела на старого ученого.
Академик развел руками:
— Даже наука порой склоняется перед природой, — с тревожным смыслом сказал он.
Оставив посетителей, Руденко прошел через черную операционную в серебристую комнату искусственных органов, которые уже работали на Виленоль. От металлических цилиндров к столу, на котором она лежала, тянулись пластиковые трубки.
Молодая женщина стонала. Врачи и сестры в оранжевых халатах суетились около нее.
А Виленоль словно спрашивала глазами: «Неужели ничего нельзя сделать?»
Она повернула лицо к старому ученому и умоляюще посмотрела на него.
— Он здесь, — сказал старик, поправляя сбившуюся ей на лоб прядь.
— И ваша Вилена тоже.
Виленоль через силу улыбнулась. Потом ее лицо исказилось, и она закричала.
Академик облегченно вздохнул. За жизнь нового человека боролась теперь сама Природа. А ради продолжения рода она не знает жалости…
Во время родов сердце Виленоль совсем остановилось. Никакие ухищрения не помогли заставить его биться вновь.
Всю ночь академик и его помощники не выходили из серебристой комнаты, стараясь спасти молодую мать.
Виленоль недавно помогла выжить этанянину Ану, а теперь, по капризу природы, сама уподобилась протостарцам Этаны…
Вновь рожденную девочку назвали Аной.
Вилена взяла ее к себе в лесной домик, чтобы вскармливать грудью вместе со своим сыном Аном.
Так Ан и Ана стали молочными братом и сестрой.
Упругий шаг, ровное дыхание и совсем не от бега судорожно бьющееся сердце.
Вот и лес!
Как любили они когда-то втроем, с Арсением и Виленоль, бродить здесь! Виленоль умудрялась находить грибы чуть не у самой дорожки. Арсений шутливо жаловался на окулистов, что они, сняв с него очки, все-таки недолечили ему глаза, раз он не видит такую прелесть, как грибы. Вилена улыбалась. Виленоль счастливо хохотала по любому поводу, как ее Аннушка в прежней жизни…
А вот теперь Виленоль лежит при смерти в Институте жизни, у академика Руденко…
Современные люди предпочитают по поверхности земли по преимуществу ходить, а Вилене нужно было лететь! Если бы у нее были сейчас крылья Эоэллы, о которой рассказывал Арсений! Он остался в домике нянчиться с трехмесячным сынишкой Аном, а Вилена…
Наконец-то станция подземной железной дороги! Поезд, тормозя, вылетает на поверхность. По перрону идти надо шагом, и все же сердце не перестает тревожно стучать… Ярко-синий состав останавливается, гостеприимно раскрыв двери вагонов: входные — слева, выходные — справа.
Вилена вскочила в вагон и, как полагалось, прошла к мягкому креслу. Поезд сразу тронулся под уклон, набирая скорость. Непреодолимая сила ускорения мягко вдавила Вилену в сиденье, напомнив разгон при космическом полете.
Когда ускорение ослабевало и Вилена непроизвольно наклонялась вперед, кресло само собой поворачивалось на полоборота, и та же сила, но теперь вызванная торможением, снова мягко вдавливала ее в спинку… Ей казалось, что поезд непростительно часто взлетает на поверхность и останавливается, теряя драгоценные секунды.
Вилена любила старинную монорельсовую дорогу, вспоминала мелькавшие когда-то в окнах леса и перелески… Теперь в вагоне даже окон нет! А вот Виленоль не видела прежних поездов, если не считать тех, в которых ездила Аннушка. Ах, Виленоль, Виленоль!
Четверть часа назад седобородый академик Руденко заглянул через «окно дальности» к ним с Арсением в домик. Он старался быть спокойным, но его добрые выцветшие глаза смотрели в сторону. Он сказал, что ныне женщины почти никогда не умирают при родах, но… единственная оставшаяся почка будущей матери делает положение крайне серьезным. Поэтому наготове аппараты, способные заменить почку. Все будет хорошо!..
Но Вилена понимала сказанное между слов. «Окно дальности» позволяло Вилене как бы находиться в Институте жизни, куда взяли Виленоль. И все же Вилена не могла побороть в себе желание по-настоящему быть там, рядом с «сестренкой».
Наконец-то Москва!
Прохожие на улице уступали Вилене дорогу, сочувственно смотрели ей вслед.
Наконец, переведя дыхание, она остановилась у знакомого подъезда Института жизни.
Вестибюль с квадратными колоннами, отделанными, как в старину, мрамором…
Ну вот! К счастью, Петя уже здесь! Как же могло быть иначе! Он тоже не вытерпел и, так же как Вилена, примчался сюда, в Институт жизни, где находилась участница важнейшего проведенного на Земле эксперимента — симбиоза космических организмов.
Встретила Вилену и Петю в вестибюле очень старая женщина. Она была прямая и подтянутая и потому казалась строгой.
Старушка попросила подождать и пошла доложить академику.
— Кажется, я помню ее молоденькой Наташей, — сказала Вилена.
Состарившаяся современница Вилены вернулась и передала, что академик сам выйдет к ним, как только закончит обход.
— Он просил передать, — сказала старушка, — что все, что зависит от людей и науки, будет сделано.
Петя и Вилена тревожно переглянулись, старались не выдать охватившего их волнения.
Они стояли молча, потом Петя сказал:
— Виленоль говорила, что нет ничего прекраснее детей.
— Я с ужасом вспоминаю о планете, где никто не имеет права рождаться.
— А ведь не так давно находились ученые, которые уверяли, что Земле грозит потоп из человеческих тел.
Вилена передернула плечами:
— Выражение какое подобрали! Омерзительное!..
— И это о детях, которым принадлежит будущее.
— В будущее много дорог — и на ледяные материки, и в космос… Высший ученый совет Земли скорее всего выберет обе дороги.
— Мы с Виленоль на том и договорились. Но кто же из вновь рожденных останется на новых материках? Кто улетит к другим звездам?
— Да, кто? — отозвалась Вилена.
Они говорили о миллиардах людей, а думали об одной Виленоль, которая должна дать жизнь новому существу.
Все та же старая женщина появилась из-за колонны и сделала им знак рукой.
Она провела их по длинному коридору и вывела в сад, где пахло прелью и поздними цветами.
Они подошли к застекленной веранде. На пороге стоял старый академик с суровым и торжественным лицом. Его борода развевалась по ветру. Молчаливым жестом он пригласил пройти за собой только Петю, и Вилена осталась на веранде. Через прозрачную дверь она окинула взглядом знакомый кабинет. Книги, коллекции черепов и портреты великих ученых — Дарвина, Сеченова, Павлова и более поздних — Питера тен-Кате, Шарля де Гроота и Владлена Мельникова.
Академик отвел Петю к окну:
— В стародавние времена мужьям задавали вопрос, кому сохранять жизнь — матери или ребенку? Ныне этот вопрос бессмыслен. Не исключено, что вашей жене на какое-то время придется подключить искусственные органы вместо естественной почки, а может быть, и вместо сердца. Оно нас тревожит. Будьте мужчиной. Кстати, вас через «окно дальности» пытался разыскать ваш отец.
И академик, взглянув на веранду, где стояла Вилена, поспешно вышел из кабинета.
Старый инженер тен-Кате стоял на берегу океана. Рыхлый и полный, ссутулившийся от тяжести лет, он задумчиво смотрел перед собой.
Океан и тот, оказывается, не вечен. Люди обрекают его на замораживание. Что же говорить о самом человеке? Чего стоит его дерзость накануне неизбежной смерти?
Еще живет и бьется океан. Еще живет и бьется сердце в старом, дряхлом теле инженера.
Но застынет океан. И скоро застынут потерявшие свою эластичность артерии, дающие кровь усталому сердцу.
Последнее время старый тен-Кате часто думал о смерти. Он страдал сердцем и несчетными болезнями, которые можно было бы избежать, если бы в свое время он жил, как принято теперь. Но он не мог не быть самим собой.
По натуре своей и привычкам он принадлежал прошлому. Предпочитал ездить, а не ходить, избегал гнета ежедневной гимнастики, привык работать по ночам, потому что был всегда увлечен работой и меньше всего думал о своем здоровье.
Может быть, за семьдесят пять лет им сделано не так уж мало… Ледяные плотины изменили границы материков. Он только что проехал по осушенному дну бывшего моря, любовался «своими» польдерами, которые пока еще засевают, но скоро перестанут и застроят загородными домиками. Города-то расселяют! Зачем нужно сельское хозяйство доброго старого голландского времени, когда есть «машины пищи»!.. Старый Питер тен-Кате всегда требовал в ресторанах блюда из натуральных продуктов, хотя, случалось, не мог отличить их от синтетических.
Океанские волны разбивались у ног тен-Кате о зеленоватую стену, похожую на обледенелую набережную. Старый инженер ощущал соленый вкус на губах. Он оглянулся. Сверху видна была похожая на канал река, проходившая по бывшей отмели. Она впадала в водоем у ледяной плотины, откуда вода перекачивалась в шлюзы и в океан. «Все это стало возможным благодаря вакуумной энергии, не считая энергии… моей энергии влюбленного в дело инженера», — самолюбиво подумал старый тен-Кате.
Жизнь — это смена побед и поражений. Тен-Кате честно делал свое дело, не щадя себя. Казалось, жизнь его была долгой, но она промелькнула как сон, словно тен-Кате был заморожен в анабиозе, как старый русский академик Руденко. И вот проснулся друг его отца, проснулся таким, каким уснул. А тен-Кате в своем «трудовом сне» изнашивался. На далекой планете Этана его уже перевезли бы на материк и посадили в машину с искусственными легкими, сердцем, почками, печенью, желудком… Но он жил не на Этане, а на Земле, и ему предстояло уйти из жизни, не увидев новых материков, задуманных им вместе с сыном и японцем.
Он прожил жизнь в справедливый век. Вместе со всеми он всю жизнь думал о людях будущего. Теперь ему предстояло уступить это будущее другим. Почему? Этот сверлящий, показавшийся бы прежде кощунственным вопрос стал до навязчивости привычным, как сердечная боль.
Его отец был великим ученым. Он научил людей пробуждать память предков и даже их личность!..
Потомки! Ожить в потомке! Великий физиолог имел на это право. А его сын, строитель ледяных дамб?!
Старый тен-Кате боялся сам себе задать этот вопрос.
Ему казалось, что он придает такое значение женитьбе сына и появлению у них с Виленоль ребенка только потому, что думает о второй жизни отца-ученого в грядущем поколении. Но, может быть, где-то глубоко в подсознании у старого тен-Кате зрела мысль, что и он сам когда-нибудь увидит новый мир молодыми глазами правнука.
Узнав, что жизни Виленоль и ее будущему ребенку угрожает опасность и что ее поместили в Институт жизни, он все чаще соединялся по видеосвязи с академиком Руденко. Тен-Кате только спрашивал. Ничего не говорил. Правда, на экране говорили его глаза.
Может быть, старый академик понял многое…
Пожилая помощница академика привела Вилену в кабинет. Ланская-Ратова стояла у окна и смотрела на удивительно белую на фоне темных елей березу. Но краем глаза она заметила, что Петя подошел к аппаратуре «окна дальности», набрал кнопками нужный номер и пригласил к экрану отца. Старый голландец словно заглянул в «окно дальности» из сада. Сын сказал напрямик, что жизнь матери и ребенка сейчас в большой опасности.
— У тебя был великий дед, — начал было старый тен-Кате, но замолчал, потому что увидел вошедшего академика Руденко.
— Пришлось включить аппаратуру искусственных почек и сердца. Надобно спасти хотя бы мать, — сказал он.
«Окно дальности» погасло, словно его задернули шторой.
Вилена подошла к Пете и молча поцеловала его, потом с мольбой посмотрела на старого ученого.
Академик развел руками:
— Даже наука порой склоняется перед природой, — с тревожным смыслом сказал он.
Оставив посетителей, Руденко прошел через черную операционную в серебристую комнату искусственных органов, которые уже работали на Виленоль. От металлических цилиндров к столу, на котором она лежала, тянулись пластиковые трубки.
Молодая женщина стонала. Врачи и сестры в оранжевых халатах суетились около нее.
А Виленоль словно спрашивала глазами: «Неужели ничего нельзя сделать?»
Она повернула лицо к старому ученому и умоляюще посмотрела на него.
— Он здесь, — сказал старик, поправляя сбившуюся ей на лоб прядь.
— И ваша Вилена тоже.
Виленоль через силу улыбнулась. Потом ее лицо исказилось, и она закричала.
Академик облегченно вздохнул. За жизнь нового человека боролась теперь сама Природа. А ради продолжения рода она не знает жалости…
Во время родов сердце Виленоль совсем остановилось. Никакие ухищрения не помогли заставить его биться вновь.
Всю ночь академик и его помощники не выходили из серебристой комнаты, стараясь спасти молодую мать.
Виленоль недавно помогла выжить этанянину Ану, а теперь, по капризу природы, сама уподобилась протостарцам Этаны…
Вновь рожденную девочку назвали Аной.
Вилена взяла ее к себе в лесной домик, чтобы вскармливать грудью вместе со своим сыном Аном.
Так Ан и Ана стали молочными братом и сестрой.
Глава четвертая. КОЛЬЦО В СКАЛЕ
Виленоль смотрела из окна своей серебристой комнаты в непроглядную ночь и вспоминала черное южное небо с удивительно низкими, яркими звездами. Она участвовала тогда в раскопках древних культур на Кавказе. Нашли много интересного, убедились, что связь между Древней Элладой и Колхидой была не только в красивом мифе.
Виленоль тогда тоже рассматривала звезды и думала о бабушке, которая летит к одной из них и… вернется молодой…
Ребята звали к костру, уверяя, что сам Одиссей одобрил бы такой маяк на скале. Но Виленоль все не шла.
Девушка с косами, звонко стуча по камням подкованными каблуками туристских ботинок, прибежала за ней.
— Ты только подумай, представь! — захлебывалась она. — Нашли!
— В самом деле поразительно, — слышался от костра солидный бас профессора, руководителя раскопок.
— Оно бронзовое, не железное, — донесся другой голос откуда-то снизу — смельчак рискнул спуститься по отвесному обрыву.
Виленоль заставили лечь на скалу, еще теплую от дневной жары. Нужно было, лежа на животе, подползти к обрыву и протянуть вниз руку. Она сделала это. Шум прибоя приблизился, он то нарастал, то замирал.
Виленоль была совсем не из храбрых, но все-таки нащупала металлическое кольцо. Ее пальцы с трудом сошлись на нем. С поверхности оно было изъедено временем, шершавое, как напильник. И вдруг почудилось романтически настроенной Виленоль, что из черной пропасти несется рокот и стоны, вопли торжества, воинственный клич, орлиный клекот, смех, рыдания и тихая, замирающая песня.
Виленоль недаром считали выдумщицей.
Встав на ноги, она сказала:
Виленоль тогда тоже рассматривала звезды и думала о бабушке, которая летит к одной из них и… вернется молодой…
Ребята звали к костру, уверяя, что сам Одиссей одобрил бы такой маяк на скале. Но Виленоль все не шла.
Девушка с косами, звонко стуча по камням подкованными каблуками туристских ботинок, прибежала за ней.
— Ты только подумай, представь! — захлебывалась она. — Нашли!
— В самом деле поразительно, — слышался от костра солидный бас профессора, руководителя раскопок.
— Оно бронзовое, не железное, — донесся другой голос откуда-то снизу — смельчак рискнул спуститься по отвесному обрыву.
Виленоль заставили лечь на скалу, еще теплую от дневной жары. Нужно было, лежа на животе, подползти к обрыву и протянуть вниз руку. Она сделала это. Шум прибоя приблизился, он то нарастал, то замирал.
Виленоль была совсем не из храбрых, но все-таки нащупала металлическое кольцо. Ее пальцы с трудом сошлись на нем. С поверхности оно было изъедено временем, шершавое, как напильник. И вдруг почудилось романтически настроенной Виленоль, что из черной пропасти несется рокот и стоны, вопли торжества, воинственный клич, орлиный клекот, смех, рыдания и тихая, замирающая песня.
Виленоль недаром считали выдумщицей.
Встав на ноги, она сказала: