Казанцев Александр Петрович. Сильнее времени

   — Правда, кольцо.
   Археологи толпились вокруг профессора.
   — Что это может быть? — спрашивали они.
   — Морской причал, — пошутил профессор. — Еще аргонавты в старину (вы помните?) плавали к этим берегам.
   — Причал на высоте ста метров? — усомнился кто-то.
   — За тысячи лет берег мог подняться, — стоял на своем профессор.
   — Кольцо старинной ковки, грубоватой, — вставил механик.
   Все смотрели на Виленоль. И она выпалила:
   — К кольцу был прикован Прометей!
   Кто-то рассмеялся.
   — Это же сказки! — всерьез возмутился механик.
   — Сказки порой вырастали из реальных событий! — отпарировала Виленоль.
   — Вполне может быть, что и был такой древний ученый, — размеренно заговорил бородач, тайно вздыхавший по Виленоль. — Был такой ученый герой и учил земледелию, навигации, письменности. С ним и разделались, как с неугодным.
   — Кстати, Карл Маркс назвал его самым благородным мучеником в философском календаре, — напомнил профессор.
   — И миф сделал его титаном! — заключила Виленоль.
   Скала на скифском конце света, Кавказский хребет, кольцо разбитой цепи на скале… Все, как в древнегреческом мифе!
   И ребята, и даже профессор приняли «гипотезу» Виленоль. Но не потому, что она была достоверна, а потому, что позволяла начать игру воображения.
   В Виленоль вдруг проснулась артистическая натура. Она вскочила и воскликнула:
   — Я вижу его, восставшего Прометея! Он зажигает факел от бушующего небесного пламени, чтобы отнести его людям! — И она, будто зажигая факел, в пластичном движении протянула руку к костру.
   — Не испугался молний Прометей! — продолжала Виленоль. — Бессилен был сам Громовержец — не поражали молнии титана.
   Бородач, любуясь Виленоль, ткнул в огонь палкой, и из костра взметнулся фонтан искр.
   — И титан пришел к людям, — улыбнулась в ответ бородачу Виленоль.
   — Зажег в них огонь знания и жажду нового. С ними вместе ставил он паруса на корабли, чтобы идти в морские просторы. — Виленоль вдруг сникла и продолжала, уже понизив голос: — И вот вижу того же титана, схваченного скалообразными слугами. Но гордо смотрит он в лицо Громовержцу. В горести стоит поодаль бог-кузнец с молотом в руках, чтобы заковать друга-титана. — Виленоль подошла к самому краю обрыва.
   — И вот здесь, к этому кольцу был прикован цепью дерзновенный Прометей. Перед ним распростерся морской простор — символ Свободы Духа, Полета Мысли, Исканий! Недоступный теперь Прометею, этот простор, подобно орлу-истязателю, терзал его своей далью. И плакали внизу, прикрываясь кружевом пены, прекрасные океаниды…
   Слушатели восхищались артистическим экспромтом Виленоль, — раньше никто не подозревал в девушке такого дара.
   — Но пришел Геракл — символ силы и доблести людей. Тяжкой палицей разбил он цепи Прометея, и остались от них одно кольцо на скале, а другое — на его руке! — закончила Виленоль и, снова став на колени, опустила руку, чтобы нащупать кольцо.
   Это было первое «выступление» Виленоль «перед публикой». Ей хлопали, как в театре, а она раскланивалась…
   Над головой тогда горели удивительно низкие, яркие звезды.
   Виленоль смотрела теперь на звезды из своей «темницы» и вспоминала, как была такой же, как все. И показались ей теперь звезды в ее окне тем самым простором, который мучил, как орел-истязатель, Прометея. Она, так же как и он, не могла пойти на их зов.
   Она не была титаном, но ее цепи тоже можно было пощупать, как кольцо в скале… Правда, они были гибкими, мягкими, даже нежными, сделанными не из шероховатой бронзы, а из лучшего пластика и резины…
   Не могла Виленоль выйти из серебристой комнаты, взойти на сцену, чтобы сказать людям все, что может выразить живущая в ней Анна Иловина!
   Вместе с памятью Аннушки проснулась в Виленоль (и жила даже сейчас!) страсть к сцене, мучительная, как сердечная боль, хотя теперь у Виленоль и не было сердца — его унесли от нее, как дочку Ану. Девочку вскармливала грудью Вилена вместе со своим трехмесячным сынишкой Аном. А сердце заменено металлическими аппаратами, как на родине этанянина Ана.
   Как нужен был несчастной Виленоль ее Геракл!
   Но вместо него к ней, еле волоча ноги, пришел этанянин Ан. Он принес проект тележки, напоминавшей машины протостарцев Этаны. Виленоль должна была сидеть в ней, наполовину высунувшись, как железный кентавр. На большее расстояние она могла ездить в ней, как в «танке», а на короткое — вставать с кресла и ходить вокруг, насколько позволяли гибкие оковы.
   Но разве могла Виленоль так выступать на сцене?
   Бедный милый Ан! Он был сам не свой, еле жив. К тому же его еще и огорчил отказ Виленоль.
   Здоровье Ана было такое же, если не хуже, чем у Виленоль. После кругосветного путешествия он так и не смог оправиться. Зачем только она не отговорила его тогда от поездки!..
   Ан ушел. Он не стал ее Гераклом — своего Геракла Виленоль наивно представляла себе могучим, кудрявым, бородатым, с палицей в руке.
   Но к Виленоль все-таки пришел он, ее Геракл. Правда, оказался он совсем другим. Просто это был ее славный крутолобый Петя! Однако он пришел не один. Его спутник тоже не напоминал древнегреческого героя, хотя, может быть, и были у Прометея такие же низенькие, озорные, черноглазые и чернокудрые ученики, как Костя Званцев!..
   Петя начал разговор издалека:
   — Цюрих — старый швейцарский городок… В нем учился Эйнштейн…
   Петя тен-Кате только что вернулся оттуда с заседания Комитета новой суши Высшего ученого совета мира, где рассматривали проект замораживания морей вокруг Японских островов.
   Виленоль выжидательно смотрела на Петю и подвижного лукавого его спутника. Старалась отгадать, почему и Костя здесь?
   — Значит, начинать с Японского моря? — непринужденно спросила она.
   — Сейчас расскажу. Для того и пришел.
   — Для того и пришли, — загадочно добавил Званцев.
   — Ну как? Прикинул? — спросил его Петя.
   — Получается. Как в мемуарах! — кивнул Костя.
   — Что получается? Где? В Высшем ученом совете?
   — Вот именно. Там и получается, — улыбнулся Петя. — Когда мы с Матсумурой вошли в зал, он оказался пустым. На возвышении восседал только академик Франсуа Тибо, председатель комитета. Перед ним концентрическими кругами — это очень важно для тебя! — амфитеатром, как в театре, располагались вместо кресел одинаковые цилиндры.
   — Почему цилиндры? — удивилась Виленоль. — А члены комитета?
   — Ни одного.
   — А зачем им там быть? — задал странный вопрос Званцев.
   — Жак Балле, дежурный секретарь, усадил нас с Матсумурой рядом с председателем, потом подошел к маленькому пульту… и почти все места в зале вдруг оказались занятыми. Несколько цилиндров оставались неосвещенными, все же остальные словно исчезли.
   — Банальный эффект присутствия. Голография. Стереовидение, — беспечно заметил Званцев. — Немного устарело. Теперь это можно делать без всяких цилиндров. Изображение возникает в воздухе.
   — Не понимаю, — сказала Виленоль. — Впрочем, что же было на комитете?
   — Это не, так важно. Одобрили наш проект. Наметили разработку подобных же проектов для других морей и океанов. Однако самое важное в том, что сказал Костя. Для тебя.
   Догадка осенила Виленоль:
   — Уж не хотите ли вы переносить мое изображение на любое расстояние?
   — Ваше изображение будет ничем не хуже изображения якобы присутствовавших в Цюрихе людей. На сетчатке глаз зрителей, разумеется, — пояснил Костя.
   — И вы хотите?.. — начала Виленоль, боясь вымолвить заветное.
   — Я хочу этого, но не умею, — засмеялся Петя, — А вот Костя берется сделать так, чтобы ты могла на самом деле, находясь здесь, как бы перенестись отсюда, скажем, на сцену театра. Твои партнеры по спектаклю будут рядом с тобой, хоть и не выйдут из театра. Трубки легко замаскировать. Зритель и не догадается.
   Виленоль потянулась с кровати к Пете, обняла и поцеловала его, потом Костю Званцева.
   Голова у нее закружилась от счастья. Вот они, ее Гераклы, которые «палицей Знания» разбивают оковы.
   — Согласятся ли в театре? — забеспокоилась Виленоль.
   — Уже согласны. Одни твои репетиции потрясли театральный мир. Тебя ждут. И с академиком Руденко мы договорились. Костя займется здесь установкой аппаратуры.
   — Не сложнее квадратуры круга, — заметил Костя.
   — Вы меня убиваете. Квадратура круга неразрешима.
   — В десятичной системе счисления. А если применить семеричную систему, как это делали египтяне за две тысячи лет до Архимеда, то «архимедово число» с достаточной точностью можно выразить простой дробью.
   — Как жаль, что я в этом мало понимаю. Но я готова сыграть на сцене хоть жену фараона, хоть защитницу Сиракуз.
   — Театр предлагает тебе сыграть Анну Каренину.
   — Это же Аннушкина любимая роль!
   — Оставляю тебе роман Толстого. Прочитай, вживись в ту эпоху. Режиссер и твои партнеры будут навещать тебя.
   — Роман Толстого? Я его знаю наизусть. Я уже мысленно в девятнадцатом веке! Я знаю, как тогда одевались, как причесывались, как ходили, как садились, как говорили и даже думали!.. Наука допускает лишь одну машину времени — воображение! Оно уносит меня!
   — Воображение! — многозначительно повторил Костя. — Это свойство, которое отличает человека от всего живого. — И он тотчас переделал старинные шуточные стишки:
   Не яйцо воображало, Не петух воображал!
   Человек — «воображало»!
   Нет других воображал!
   — Ты поэт или мудрец! — восхитился Петя.
   — Я бы и лошадей мог продавать, — сверкнул глазами Костя.
   Виленоль проводила своих Гераклов, проводила, сколько позволили ей ее оковы…

Глава пятая. АННА

   Исполнительницы главной роли спектакля на сцене не было. Виленоль находилась в серебристой комнате Института жизни и двигалась по ней, стараясь не обнаружить скрытых трубок, которые соединяли ее с искусственным сердцем и почками… Кроме замаскированных медицинских аппаратов, в серебристой комнате стояли теперь привезенные Костей Званцевым видеокамеры. Они передавали на сцену театра изображение Виленоль, одетой в белое с шитьем платье Анны Карениной.
   Там, на сцене, не ставили декораций. Перед залом была как бы сама жизнь. Ее воспроизводили во всех деталях старины с помощью видеоэкранов, на фоне которых перемещалось изображение Виленоль.
   Анна Каренина была на террасе одна. Она ожидала сына, ушедшего гулять с гувернанткой.
   Анна смотрела сквозь раскрытые стеклянные двери. В них виднелся сад с настоящими деревьями и аллея, покрытая лужами, на которых вскакивали веселые пузыри от начинавшегося дождика. Все это было подлинным «в объеме и цвете», перенесенное сюда «методами видеоприсутствия».
   Анна не слышала, как вошел Вронский. Он был коренаст, спокоен, тверд, одет в ладный мундир. Движения его были сдержаны и спокойны.
   Он восхищенно смотрел на нее. Она оглянулась. Лицо ее, мгновение назад задумчивое, сразу разгорелось, запылало.
   — Что с вами? Вы нездоровы? — спросил он, покосившись на балконную дверь, и сразу смутился.
   — Нет, я здорова, — сказала она, вставая и протягивая руку в кольцах. — Ты испугал меня. Сережа пошел гулять. Они отсюда придут, — она указала в сад.
   Виленоль-Анна произносила ничего не значащие слова. Но у нее при этом так дергались губы, что зритель невольно чувствовал бурю чувств, скрываемых этой светской женщиной.
   — О чем вы думали?
   — Все об одном, — упавшим голосом произнесла Анна и улыбнулась.
   И эта улыбка так не вязалась с тоном произнесенной фразы, что снова подчеркнула боль и волнение Анны.
   — Но вы не сказали, о чем думали. Пожалуйста, скажите, — настаивал Вронский.
   Анна повернулась к Вронскому. Она молчала, но мысль «сказать или не сказать» отражалась в сменяющихся каким-то чудом румянце и бледности ее лица.
   — Скажите ради бога! — умолял Вронский.
   И в это мгновение Анна исчезла, исчезла вместе с лейкой, которую взяла в руки.
   Вронский остался на прежнем месте, а Виленоль-Анны не было…
   — Ради бога!.. — с неподдельной искренностью умолял растерявшийся актер, продолжая протягивать руку к пустому месту.
   За балконной дверью дождь усилился, по лужам вместо пузырей теперь прыгали фонтанчики.
   — Сказать? — послышался искаженный, «потусторонний» женский голос, по которому трудно было узнать Анну или Виленоль…
   — Да, да, да!.. — тоже хриплым, но от волнения голосом произнес Вронский.
   Только привычная дисциплина сцены заставила актера произнести нужные по ходу пьесы слова — ведь Вронский узнал, что Анна ждет ребенка.
   — Ни я, ни вы не смотрели на наши отношения как на игрушку, — механически говорил он, — а теперь наша судьба решена. Необходимо кончить, — со скрытым смыслом добавил он и оглянулся, отыскивая глазами режиссера или будто убеждаясь, что в «саду» никого нет. — Необходимо кончить ложь, в которой мы живем, — заключил он реплику.
   И Анна вдруг появилась. Виленоль и не подозревала, что исчезала.
   — Кончить? Как же кончить, Алексей? — тихо спросила она, — трагедия Анны была для Виленоль более глубокой, более значимой, чем ее собственная, хотя артистка на самом деле была неизмеримо несчастнее!
   — Из всякого положения есть выход, — продолжал Вронский. Игравший его актер старался вести себя так, будто ничего не произошло. В его голосе, как и в голосе Виленоль, звучали искренние нотки. Все было правдиво, достоверно вокруг. В саду над деревьями поднялся край радуги, возвещавший о конце дождя. Но ничто уже не могло помочь спектаклю.
   Когда-то сам великий автор «Анны Карениной» говорил, что достаточно лишь одной малой фальши, лживой детали, чтобы нарушить всю правдивость повествования.
   — Нужно решиться, — продолжал Вронский. — Я ведь вижу, как ты мучаешься всем: и светом, и сыном, и мужем.
   — Ах, только не мужем, — с презрительной усмешкой сказала Анна. — Я не знаю, я не думаю о нем. Его нет.
   — Ты говоришь неискренне.
   И эти слова Вронского о неискренности вдруг окончательно разрушили достоверность происходящего на сцене.
   В этом театре старых традиций занавес опустился, как обычно, но публика ощущала, что произошло нечто очень неприятное. Люди переглядывались, шептались, пожимали плечами.
   Техника, великая техника нового времени, оказывается, тоже смогла подвести! Те, кто знал, каким способом Виленоль вернулась на сцену, поняли, что случилось. Остальные ничего не понимали и даже возмущались.
   Но кто-то сказал соседу о том, что на самом деле произошло. И правда со скоростью цепной реакции стала известна всем в театре. Тогда публика, несмотря на разочарование, устроила овацию, вызывая Иловину.
   Вызовы были так настойчивы, что, в нарушение традиций, занавес поднялся, и на той же веранде Карениных появилась Виленоль в широком белом платье. Она кланялась аплодирующей публике.
   Кто-то из зала бросил на сцену букет, бросил, как это делали всегда почитатели таланта Виленоль. Букет перелетел через просцениум, но, брошенный, быть может в волнении, слишком сильно, попал прямо в Виленоль… и прошел сквозь нее, словно она была привидением.
   Букет остался лежать на сцене. Виленоль растерянно смотрела на него. Находясь совсем в другом месте, поднять его она не могла!..
   Занавес опустили.
   Виленоль отказалась продолжать спектакль. Вышедший на сцену администратор извинился перед публикой и объявил, что спектакль отменяется «по техническим причинам».
   Это был первый случай за сотни лет существования театра, когда спектакль отменяли «по техническим причинам».
   Публика расходилась взволнованная произошедшим. Ева, откровенно возмущаясь, резким голосом рубила фразы:
   — Разве можно совмещать несовместимое? Театр построен на условности. Зачем разрушать условность старомодной реалистичностью? Прелестная Виленоль ни в чем не повинна. Все произошло только из-за того, что на сцене было слишком много ненужных деталей. Иловиной лучше избрать более современный театр.
   — Значит, чтобы передать испуг, надо рисовать круглые глаза на листе белой бумаги? Так, скажете? — спросил Каспарян.
   — А что больше всего запомнилось другу-лингвисту в эмах? Разве не узкие глаза, излучавшие радиосигналы? Вот это и надо передать, опуская все непонятные детали чужого мира.
   — А в театре? — спросил Роман Васильевич.
   — Разве друг-командир не согласен со мной, что Виленоль Иловиной нужно перейти в театр, где все условно? Там окажется уместной и новая техника «видеоприсутствия». Тогда можно будет простить и минутный ее перебой, как прощали его в старых кинематографах и телевизиях.
   — Простите, Ева, — сказал Арсений. — Виленоль Иловина выбирала театр, близкий ее разбуженной наследственной памяти.
   — То ясно! Но разве пробужденную память прошлого не надо заставлять служить будущему?
   — Что вы имеете в виду? — спросила Вилена, думавшая о том, в каком состоянии находится теперь бедная Виленоль.
   — Я имею в виду воображение зрителя. Зритель сам представит себе все, что не видит. Это и есть новый театр.
   — Я вижу, вы современнее всех ваших новых современников, — заметил Толя Кузнецов. — Но условность в искусстве вовсе не его свойство в грядущем, это скорее возврат к прошлому.
   — Что имеет в виду друг-биолог?
   — То, что условность, о которой вы говорите, была свойственна театру еще в давние времена. Скажем, в Древней Греции или на Востоке. Вспомните, условность греческого хора на сцене или роль присутствующих там, но не участвующих в действии корифеев!.. А китайский или японский театры? Те вообще построены были на языке условностей!
   — Ах, нет! — отрезала Ева. — Я говорю, что актер должен пользоваться воображением зрителей, а не их знанием языка жестов.
   — Если так, то воображение больше всего участвует при чтении книг. Там нет ни героев, ни декораций. Волшебная сила написанного слова воспроизводит все это в сознании. Однако это не театр.
   Театр был для Виленоль всем. Провал ее первого спектакля, в котором она приняла участие благодаря «эффекту присутствия», сразил ее.
   Примчавшаяся к ней Вилена застала ее в самом тяжелом состоянии.
   — Не удивляйтесь, ежели всю вину приму на себя, — сказал Вилене академик Руденко, кивнув на Виленоль. — Должно быть, не учтена в нашем эксперименте психологическая сторона. Однако без вас, родная Виленоль,
   — он обращался уже к больной, — мы ничего не сможем добиться. Нужна воля и стойкость. Нужна любовь к жизни, а вы?.. Что вы пытались с собой сделать?
   — Что? Что такое? — заволновалась Вилена.
   Руденко взял длинную пластиковую трубку в том месте, где она соединялась. Руками показал, как обе части трубки расходятся, а глаза скосил на лежавшую в постели Виленоль. Лицо ее было измучено. Глубокая скорбь роднила ее со вчерашней Анной.
   Вилена встала на колени около постели названой сестренки и взяла в свои руки ее пальцы. На них еще остались со вчерашнего дня неснятые кольца Карениной. Вилена стала целовать эти пальцы.
   — Я не хочу так жить, — сказала Виленоль, на миг открыв глаза. — Это не жизнь, а ложь перед природой.
   Академик Руденко тяжело вздохнул.
   Вилена плакала вместе с Виленоль.
   Молодой Питер тен-Кате выбежал из театра сразу после того, как Анна Каренина исчезла со сцены. Он не мог больше там находиться, чувствуя в чем-то свою вину. Надо было помочь Виленоль — скорей-скорей!..
   В вагоне подземной дороги Петя нервничал, не находил себе места: он спешил к лесному домику Ратовых, зная, что Вилена в театре, а Арсений дома с детьми.
   И он нашел Арсения на веранде. Ратов только что накормил малюток материнским молоком Вилены и уложил их спать.
   Арсений лежал в шезлонге, вытянув ноги, и смотрел на всходившую луну.
   Луна была огромная, красноватая, и даже простым глазом на ней можно было различить причудливые пятна. Ратов щурился, проверяя, как теперь видят его уже не близорукие, как прежде, глаза, старался рассмотреть какой-нибудь кратер. Когда появился взволнованный Петя тен-Кате, Ратов встал, усадил гостя, понимая, что неспроста тот появился здесь.
   — Твоя Ана — прелесть, — сказал он. — Блаженно спит. Хочешь посмотреть?
   — Нет, — замотал головой Петя. — У меня совсем другой разговор.
   — О ледяных материках? — спросил Арсений.
   — Нет. О Великом рейсе. Скажи, Арсений, как велика твоя роль в нем?
   — Вроде одной из колонн фасада. Убери — рухнет крыша.
   — Я буду этого добиваться.
   — Ты что? В своем уме?
   — Слушай, Арсений. Каждый должен понимать свой долг перед человечеством.
   — Допустим.
   — Великий рейс еще должен состояться. Но первый звездный рейс уже позади.
   — Принимал в нем участие.
   — А в чем его смысл? В риске, которому вы себя подвергали?
   — Не понимаю, куда гнешь.
   — С Этаны привезли идею замораживания океанов, создания новых материков.
   — Я с тобой спорить не стану, как это отзовется на климате Земли. На то у нас есть Всемирный комитет новой суши.
   — Зато я с тобой стану спорить. Какое ты имеешь право посвятить себя массовому звездному перелету, когда не помог реализовать результатов своего первого рейса?
   — То есть как это реализовать?
   — Какое достижение цивилизации Релы передал ты людям?
   — Пока еще никакое. А что?
   — А то, что эмы умели выращивать живые ткани. Это по твоим отчетам.
   — Умели. Это верно. Мы пытаемся воссоздать их способ. Организована специальная лаборатория при Институте жизни. Ей руководит Толя Кузнецов, сам побывавший у эмов.
   — Побывавший? А кто жил среди них? Кузнецов?
   — Жил среди них я.
   — И изучал?
   — Разумеется.
   — Так как же ты можешь стоять в стороне?
   — Чего ты добиваешься?
   — Твоего перехода в лабораторию Кузнецова, помощи ему.
   — Постой, постой? Ты что? За старое? Не мытьем, так катаньем, а попытаться сорвать Великий рейс? Чтобы ледяные материки свои замораживать? — рассердился Арсений Ратов.
   — Подожди, — волнуясь, сказал Петя. — Не подозревай меня. Я тебе все расскажу.
   И они пошли по дорожке к полю.
   Луна поднялась уже высоко и стала походить на серебряный циферблат без стрелок, но с темными пятнами…

Часть третья.. СИЛЫ ВЕЛИКИЕ

   В мире много сил великих, но сильнее человека нет в природе никого.

Софокл

Глава первая. ГЛАЗА ЭМОВ

   Арсений Ратов, задумчиво свесив голову, грузно шагал в тени столетних лип звездного городка и вдыхал их медвяный запах. Он был озабочен предстоящим разговором с отцом.
   Как все изменилось! Маленькие саженцы около спортивных площадок и тренажных павильонов, где он тренировался, как космонавт, стали гигантами. Новые здания, странно круглые, сужающиеся кверху, охваченные спиральной дорожкой, по которой можно дойти до самых верхних этажей, выделялись среди старинных домиков — современников первых шагов в космос.
   Под руководством отца, вместе с Иваном Семеновичем Виевым и Петром Ивановичем Тучей, Арсений работал над воплощением замысла, превосходящего все, что он мог вообразить себе и до полета к мудрым эмам, да и теперь, — над проектом Великого звездного рейса на Гею.
   Он знал, что отец, руководитель Великого звездного рейса, гордится сыном, ценит все, что тот внес в разрабатываемый проект.
   Проект этот помимо технической имел еще и другие стороны: социальную, краеведческую, демографическую.
   Наступило ответственное время испытания аппаратов и машин, изготовленных во многих странах Объединенного мира, близилось время, когда Высший ученый совет мира примет окончательное решение о пути, по которому пойдет человечество.
   Песок поскрипывал под нарочито замедленными шагами Арсения.
   Он вошел в кабинет к отцу спокойный, но напряженный, собранный.
   Роман Васильевич радостно поднялся из-за заваленного чертежами стола:
   — Привет, сынок! Как Вилена? Как малыши?
   — Ан и Ана здоровы. Девочка порой капризничает. Требует маму. Ан смотрит на нее неодобрительно.
   — Серьезный карапуз. И когда только девчушка успела привязаться к матери? Посещения такие редкие и короткие. Или кровь сказывается?
   — Вилена жалуется: вцепится ручонками в мать и — в слезы. Трагедия.
   Старший Ратов вздохнул:
   — Что поделать.
   — Есть что. Потому и зашел. Дело в том, отец, что не смогу больше заниматься я нашими делами.
   — То есть как это не смогу? Вот как? — Роман Васильевич пристально посмотрел на сына. Рука его скомкала ближнюю бумажку. — Объясни.
   — Твоим помощником сможет стать каждый, кто знает звездоплавание. А среди эмов никто, кроме меня, не жил.
   — Так. Верно. И что же?
   — Перейду в Институт жизни. К Анатолию Кузнецову. В лабораторию живой ткани.
   — Ты же не биолог! — возмутился Роман Васильевич. — Там от тебя толку будет, как от буйвола в птичнике.
   — Долг.
   — Разве твой долг не в том, чтобы завершить вместе с отцом и товарищами то, что имеет решающее значение для всего человечества?
   — Не сердись, отец. Ты прав, и ты неправ. Там — тоже для человечества.
   — Прав и неправ? Завидная логика.
   — Прав, потому что без привычного помощника труднее. Неправ, потому что…
   — Нужно спасти человеческую жизнь, вернуть человека? — догадался Роман Васильевич.
   — Ответил за меня сам.
   — Знаю, ты немногословен. Выговорился, пожалуй, за неделю вперед, а ведь Толе Кузнецову тебе рассказать много придется.