Лишь через пару дней – к тому времени морской бриз занес вонь сохнущей рыбешки даже в рума ибу – выздоравливающий австралиец решился встать на ноги и спуститься вниз, к топям. На его глазах два челнока отплыли вверх по течению. Ему, конечно, и в голову не пришло, что экспедиция может иметь какое-то отношение к его делу, и вечером Чабб с удивлением услышал, что среди гребцов был сам раджа. Спустя два дня Кесил Бонгсу возвратился в деревню с известием: похититель обнаружен – он живет в глухом лесу примерно в миле по реке от дворца своего покрытого бесчестием покровителя. Сперва подумали, что механик сбежал, но ошиблись. Девочка при нем, а также – китаянка с Суматры, чей муж был убит амбонскими пиратами, как только супруги прибыли в Перак. Женщина прилипла к белому человеку, будто пиявка. Гребцы видели, как она карабкалась на деревья. Словно обезьяна. Женщины не лазают по деревьям, это всем известно, а потому гребцы здорово развлеклись, отпуская грубые шутки насчет женских бедер, плотно сжимающих гладкую кору, и тому подобное. Когда женщина спустилась с дерева и вместо плодов принесла цветы, их веселью и вовсе не было конца. Даже те, кто живет выше или ниже по течению и никогда не видел механика и его спутниц, теперь слыхали про женщину-обезьяну.
Но, судя по всему, когда раджа Кесил Бонгсу упоенно рассказывал про свой поход, его супруги взирали на чужеземца неблагосклонно. Малаец не согласился бы занять рума ибу, даже если сам хозяин ему предложил, вежливость требовала отказаться. Чабб понятия не имел о своем промахе и лишь годы спустя сообразил, как злились на него женщины, которым главная комната принадлежала в обычную пору.
– Может, – сказал он мне, – потому-то мужчины и поспешили за моей дочерью – чтобы поскорее от меня избавиться? Кто знает, мем.
На седьмой день Чабба разбудил истошный визг. Обезьяны, подумал он, не вникая особо. Одевшись, он открыл банку «Спама» и, за неимением столовых приборов, съел содержимое руками. Вопли продолжались, и пока Чабб мыл руки после еды. Свинья? Но его хозяева – мусульмане, быть такого не может. Наконец он решил выйти на песчаную площадку у дома, которая, к его удивлению, оказалась совершенно пуста. Теперь эти вопли показались ему зловещими. Чабб поспешил к реке, откуда они доносились, и там застал все население деревни: люди стояли в низине, прилив доходил им до щиколоток. Вообразив, что там творится некое религиозное действо, Чабб из деликатности остановился с краю, но, едва заметив его, туземцы расступились, и он увидел большую тростниковую корзину, на ее дне тонким слоем плескалась вода. В таких корзинах, только поменьше, не столь прочных, оранг-кайя-кайя подвешивал под домом цыплят.
Читатель уже угадал, какой породы было это животное, но Кристофер Чабб был искренне потрясен, когда тварью, дико вопящей в клетке, оказалось его любимое дитя.
Он не мог вынести ее ужаса и на полусогнутых ногах, осторожно побрел к ней по грязи.
– Ну-ну! – сказал он. – Все в порядке.
Но, разумеется, все было отнюдь не в порядке. Едва ханту протянул к ней руки, девочка замерла, а тот, сочтя молчание знаком согласия, просунул руку между прутьями и хотел погладить девочку по волосам.
Люди видели, как рука проникла внутрь клетки, потом услышали вопль, и рука отдернулась. Девочка заорала громче прежнего, корзина подскакивала в грязи, словно морское животное, выброшенное на берег. Все стояли неподвижно, будто окаменев. Только раджа едва заметно шевельнулся, и у Чабба кровь застыла в жилах, когда он увидел, как тот приглаживает тоненькие усики.
Раджа что-то коротко сказал, ни к кому в особенности не обращаясь. Затем, не удостоив гостя даже взглядом, вместе со свитой удалился в деревню.
Когда повелитель ушел, никто больше не глянул в сторону Чабба, но общий гнев был так же явственно осязаем, как липкая жара. Кто бы не рассердился на их месте? А уж малайцы, такие нежные с детьми, сразу поняли, кто настоящий похититель.
Они горестно следили за тем, как юноши осторожно продевают бамбуковые шесты в петли корзины и поднимают на плечи белую девочку. Чабб шел вслед, будто за гробом, а малышка кричала в бессильном отчаянии.
В доме раджи ее сначала понесли в рума ибу, однако жены запротестовали, и клетку переместили на веранду. Выпустить пленницу не решились, но принесли ей мисочку черного рисового пудинга и два банана.
Чабб наблюдал все это со стороны и остро чувствовал женское неодобрение, однако, не владея языком, не мог оправдаться. Он видел, как женщины приближались к клетке, одна из них протягивала пудинг на пластмассовой ложке и негромко ворковала, пока грязная маленькая ручка, просунувшись между прутьями, не хватала угощение.
– Так скверно было на душе, – поведал мне Чабб, – что я сперва даже не заметил раджу.
– Я потерял лицо из-за этого идиота кайя-кайя, – мягко пришепетывая, заговорил его благодетель, и нужно было заглянуть ему в глаза, чтобы понять, как он взбешен.
– Мне очень жаль.
– Ты отвезешь ее обратно.
– Нет.
– Вместо ответа, мем, он со всего размаха ударил меня по лицу. Я посмотрел на этого человека, который поначалу казался мне таким изнеженным, и понял, что он вполне способен убить. У меня маловато мужества, но выхода не было. Я сказал, что никому не отдам мое дитя. Эту ночь я провел беспокойно.
43
44
45
Но, судя по всему, когда раджа Кесил Бонгсу упоенно рассказывал про свой поход, его супруги взирали на чужеземца неблагосклонно. Малаец не согласился бы занять рума ибу, даже если сам хозяин ему предложил, вежливость требовала отказаться. Чабб понятия не имел о своем промахе и лишь годы спустя сообразил, как злились на него женщины, которым главная комната принадлежала в обычную пору.
– Может, – сказал он мне, – потому-то мужчины и поспешили за моей дочерью – чтобы поскорее от меня избавиться? Кто знает, мем.
На седьмой день Чабба разбудил истошный визг. Обезьяны, подумал он, не вникая особо. Одевшись, он открыл банку «Спама» и, за неимением столовых приборов, съел содержимое руками. Вопли продолжались, и пока Чабб мыл руки после еды. Свинья? Но его хозяева – мусульмане, быть такого не может. Наконец он решил выйти на песчаную площадку у дома, которая, к его удивлению, оказалась совершенно пуста. Теперь эти вопли показались ему зловещими. Чабб поспешил к реке, откуда они доносились, и там застал все население деревни: люди стояли в низине, прилив доходил им до щиколоток. Вообразив, что там творится некое религиозное действо, Чабб из деликатности остановился с краю, но, едва заметив его, туземцы расступились, и он увидел большую тростниковую корзину, на ее дне тонким слоем плескалась вода. В таких корзинах, только поменьше, не столь прочных, оранг-кайя-кайя подвешивал под домом цыплят.
Читатель уже угадал, какой породы было это животное, но Кристофер Чабб был искренне потрясен, когда тварью, дико вопящей в клетке, оказалось его любимое дитя.
Он не мог вынести ее ужаса и на полусогнутых ногах, осторожно побрел к ней по грязи.
– Ну-ну! – сказал он. – Все в порядке.
Но, разумеется, все было отнюдь не в порядке. Едва ханту протянул к ней руки, девочка замерла, а тот, сочтя молчание знаком согласия, просунул руку между прутьями и хотел погладить девочку по волосам.
Люди видели, как рука проникла внутрь клетки, потом услышали вопль, и рука отдернулась. Девочка заорала громче прежнего, корзина подскакивала в грязи, словно морское животное, выброшенное на берег. Все стояли неподвижно, будто окаменев. Только раджа едва заметно шевельнулся, и у Чабба кровь застыла в жилах, когда он увидел, как тот приглаживает тоненькие усики.
Раджа что-то коротко сказал, ни к кому в особенности не обращаясь. Затем, не удостоив гостя даже взглядом, вместе со свитой удалился в деревню.
Когда повелитель ушел, никто больше не глянул в сторону Чабба, но общий гнев был так же явственно осязаем, как липкая жара. Кто бы не рассердился на их месте? А уж малайцы, такие нежные с детьми, сразу поняли, кто настоящий похититель.
Они горестно следили за тем, как юноши осторожно продевают бамбуковые шесты в петли корзины и поднимают на плечи белую девочку. Чабб шел вслед, будто за гробом, а малышка кричала в бессильном отчаянии.
В доме раджи ее сначала понесли в рума ибу, однако жены запротестовали, и клетку переместили на веранду. Выпустить пленницу не решились, но принесли ей мисочку черного рисового пудинга и два банана.
Чабб наблюдал все это со стороны и остро чувствовал женское неодобрение, однако, не владея языком, не мог оправдаться. Он видел, как женщины приближались к клетке, одна из них протягивала пудинг на пластмассовой ложке и негромко ворковала, пока грязная маленькая ручка, просунувшись между прутьями, не хватала угощение.
– Так скверно было на душе, – поведал мне Чабб, – что я сперва даже не заметил раджу.
– Я потерял лицо из-за этого идиота кайя-кайя, – мягко пришепетывая, заговорил его благодетель, и нужно было заглянуть ему в глаза, чтобы понять, как он взбешен.
– Мне очень жаль.
– Ты отвезешь ее обратно.
– Нет.
– Вместо ответа, мем, он со всего размаха ударил меня по лицу. Я посмотрел на этого человека, который поначалу казался мне таким изнеженным, и понял, что он вполне способен убить. У меня маловато мужества, но выхода не было. Я сказал, что никому не отдам мое дитя. Эту ночь я провел беспокойно.
43
К УТРУ ВОПРОС О СУДЬБЕ РЕБЕНКА БЫЛ РЕШЕН, ПОСКОЛЬКУ в деревню самолично прибыл Маккоркл, окруженный толпой взбудораженных таможенников. Его они сопровождали не угрюмо и подозрительно, как Чабба, а с восторгом зрителей, обступивших гладиатора: толкались локтями, чтобы пробиться поближе к своему герою и женщине-обезьяне. Боб и китаянка несли на головах большие холщовые мешки.
Молодые люди подвели гиганта к порогу дома раджи Кесил Бонгсу, и здесь Боб сбросил ношу наземь.
– Тина! – крикнул он. Так впервые Чабб услышал имя своей дочери.
Девочка пила сусу, но тут же отозвалась и выбежала на веранду, все еще сжимая банку в обеих руках. Жены раджи одели девочку, как маленькую принцессу – в пурпурный саронг с серебряной вышивкой, – расчесали спутанные волосы, смазали их маслом и стянули в косичку, открыв прелестные ушки. На верхней ступеньке Тина помедлила, улыбаясь, но когда бросилась вниз по ступенькам, ее уже била дрожь, и она рухнула, уткнувшись лицом в массивное плечо Маккоркла и зарыдала, а он обхватил руками маленькие трясущиеся лопатки.
Отец, точно злодей в деревенской мелодраме, наблюдал сцену воссоединения с веранды, в щелочку жалюзи. Это было немыслимо, непереносимо. До сих пор его поддерживала решимость спасти свое дитя, но теперь он признал поражение, уголки губ опали, и рот сделался узким, как лезвие криса.
Его выволокли наружу и поставили перед врагом. Тот глянул на него в упор сквозь прищуренные веки.
– Если я встречу тебя снова, – сказал Боб Маккоркл, – я тебя уничтожу.
– Ты и так уничтожил меня.
Он улыбнулся, мем, улыбнулся, довольный. О, в тот момент я готов был вырвать сердце у него из груди. Я видел это – моя рука проникает в его грудь, сжимает в кулаке органы, словно теплую грязь.
– Я дал тебе жизнь. – напомнил я. – Не боишься, что я ее отниму?
Вместо ответа он толстой ногой сделал подсечку, и я упал. Попытался встать, но он пнул меня в зад, и я вновь распростерся в грязи. Все хохотали, даже моя девочка.
Я лежал в грязи и визжал, точно загнанная свинья. За это я должен его убить, твердил себе я. Я убью его. Я еще увижу, как он издыхает, словно цыпленок или пес, волочащий ноги во тьму.
Чабб вдруг погладил книгу, которая последние три часа лежала на столе между нами. Переплет был коряв и красив, как береста, но уродлив и жарок, словно фиговое дерево в Мортон-Бей. Весь в пятнах и бороздах, и когда Чабб опустил на истрепанную временем обложку квадратные ладони с потрескавшимися ногтями и старческими пятнами, книга и руки показались мне органами одного и того же существа.
Я записывала за ним столь поспешно, что сводило пальцы, и теперь с радостью отложила тонкую ручку. В тот же момент Чабб слегка подвинул книгу ко мне – кокетливо, словно женщина, расстегивающая блузку. Он двигал книгу взад и вперед, то ли поддразнивая, то ли не в силах принять решение, и книга попала в лужицу чая.
– Осторожнее, – попросила я. – Чай.
– О, – улыбнулся он. – Она и не в таких переделках бывала.
Я никак не могла прийти к окончательному выводу и в тот миг вновь заподозрила в Чаббе автора этих стихов, но когда он бережно поднял книгу со стола, я вполне в этом уверилась.
– Вам понравилось то, что вы успели прочесть? – спросил он.
Говорит как автор, отметила я.
Теперь он положил книгу прямо передо мной, и я искренне ответила, что прочитанное не идет у меня из головы.
– Зацепило, а?
– Ну да.
– Сразу-то не поймешь, что это шедевр, а, мем? Вы же знаете, о чем говорю. Что за невнятица? Ни то ни сё. Чего хорошего-ла? Но зацепит – не выпустит.
Внезапно он подтолкнул книгу, и она оказалась прямо передо мной. Сердце у меня сильно забилось.
– Пусть у вас будет, – сказал Чабб.
Том оказался гораздо тяжелее, чем я думала, и какой-то странный на ощупь – необычная бумага, местами чуть маслянистая, а порой чешуйчатая.
– Я могу вам доверять, нет? – Чабб не скрывал своих чувств.
– Да, – подтвердила я. – Можете мне доверять.
– Значит, встретимся здесь утром.
Я заставила себя сидеть спокойно, пока сикх почтительно открывал Чаббу дверь, и лишь когда старик завернул за угол, я прижала к груди стихи Боба Маккоркла.
Я открыла книгу не в начале, а посередине, наугад. Удивительно старомодный почерк, очень красивый, строгие вертикальные штрихи и неожиданно вычурные С и Г.
– А, Микс!
Я гневно захлопнула книгу.
– Микс, дорогая, да ты краснеешь! – Он испытующе поглядел на меня, затем обшарил взглядом пустой холл, отыскивая официантов. Хорошо хоть книгу не заметил – так я подумала.
– Как бы там ни было, тебе удалось вернуть ее книгу. Вот и умница!
Он взял том, и, должна признаться, все во мне перевернулось, когда сокровище оказалось в чужих руках.
– Джон, мы же не знаем, чья это книга.
– Старина Чабби утверждает, будто стихи – его?
– Нет, но это наверняка он написал. Он и ведет себя как автор.
Слейтер тем временем подманил официантку и начал подробно обсуждать свой заказ. Я все дожидалась, когда же он отдаст книгу, но его пальцы надежно сомкнулись на корешке.
– Ты это читал, Джон?
– Помнишь фотографию в святилище? Я тебе показывал. Это Боб Маккоркл.
– Ты так считаешь?
– Конечно.
– Тебе не померещилось?
Слейтер слегка обозлился:
– Ладно, скажем так: человек на фотографии – отец Тины.
– Джон, этого не может быть.
– Во-первых, он – ее отец, а во-вторых, девочка была с ним, когда он писал эти чертовы стихи. Не морщись, Микс: эта книга принадлежит ей, как бы ты ни спорила. Не тебе и не мне. Мы обязаны вернуть ее, даже если тебе очень этого не хочется. Ты помнишь, что ты сказала Тине, уходя?
– Что найду Чабба.
– Тебе известно, как она поняла твои слова: она верит, что ты спасешь книгу.
– Джон, не мучай меня, прошу! – Я потянулась за книгой, но Слейтер отодвинул ее подальше.
– Сара, ты, похоже, вознамерилась опубликовать эти стихи. Ты писала Антриму?
– Откуда ты знаешь?
– Итак, ты хочешь опубликовать эти стихи – все или часть. Придется иметь дело с наследниками, верно?
– С Тиной?
– Да, с ней.
– Она позволит мне?
– Позволит ли? Чушь, дорогая моя. Разумеется, позволит! Ты же видела: обе они без ума от мистера Боба.
– Кто бы он ни был.
– Вот именно.
– Почему они раньше не занялись его стихами?
– Обе женщины – едва ли интеллектуалки. Не знали, как за это взяться.
– Прямо как «сестра Маккоркла»?
– О чем ты?
Раскрыв блокнот, я процитировала подлинные слова Беатрис Маккоркл: «Поскольку сама я не имею отношения к словесности, не стану притворяться, будто понимаю творчество брата, однако я считаю своим долгом как-то им распорядиться». Вот что писала Беатрис Маккоркл Вайссу.
– Что из этого следует? Стихи – фальшивка и хозяина у них нет? В любом случае тебе придется получить разрешение, Сара. Ты не можешь взять и украсть эту книгу для вящей славы империи.
– Ты прочел телеграмму?
– Плевать мне на твои телеграммы. Соблюдай этикет, вступи с женщинами в переговоры.
– Сперва мне надо прочесть.
Я потянулась за книгой, но Слейтер не выпускал ее из рук.
– Послушай меня, Микс. Это бедные женщины, у них нет ничего, кроме жалкой ремонтной мастерской. Нельзя с ними так.
– Ладно, – сдалась я и встала. – Пошли.
– Куда?
– Делать дело.
– Сейчас? Они уже заперлись на ночь.
– Придется постучаться, – сказала я.
Слейтер наконец позволил мне завладеть книгой, и мы вместе вышли в ночь.
Молодые люди подвели гиганта к порогу дома раджи Кесил Бонгсу, и здесь Боб сбросил ношу наземь.
– Тина! – крикнул он. Так впервые Чабб услышал имя своей дочери.
Девочка пила сусу, но тут же отозвалась и выбежала на веранду, все еще сжимая банку в обеих руках. Жены раджи одели девочку, как маленькую принцессу – в пурпурный саронг с серебряной вышивкой, – расчесали спутанные волосы, смазали их маслом и стянули в косичку, открыв прелестные ушки. На верхней ступеньке Тина помедлила, улыбаясь, но когда бросилась вниз по ступенькам, ее уже била дрожь, и она рухнула, уткнувшись лицом в массивное плечо Маккоркла и зарыдала, а он обхватил руками маленькие трясущиеся лопатки.
Отец, точно злодей в деревенской мелодраме, наблюдал сцену воссоединения с веранды, в щелочку жалюзи. Это было немыслимо, непереносимо. До сих пор его поддерживала решимость спасти свое дитя, но теперь он признал поражение, уголки губ опали, и рот сделался узким, как лезвие криса.
Его выволокли наружу и поставили перед врагом. Тот глянул на него в упор сквозь прищуренные веки.
– Если я встречу тебя снова, – сказал Боб Маккоркл, – я тебя уничтожу.
– Ты и так уничтожил меня.
Он улыбнулся, мем, улыбнулся, довольный. О, в тот момент я готов был вырвать сердце у него из груди. Я видел это – моя рука проникает в его грудь, сжимает в кулаке органы, словно теплую грязь.
– Я дал тебе жизнь. – напомнил я. – Не боишься, что я ее отниму?
Вместо ответа он толстой ногой сделал подсечку, и я упал. Попытался встать, но он пнул меня в зад, и я вновь распростерся в грязи. Все хохотали, даже моя девочка.
Я лежал в грязи и визжал, точно загнанная свинья. За это я должен его убить, твердил себе я. Я убью его. Я еще увижу, как он издыхает, словно цыпленок или пес, волочащий ноги во тьму.
Чабб вдруг погладил книгу, которая последние три часа лежала на столе между нами. Переплет был коряв и красив, как береста, но уродлив и жарок, словно фиговое дерево в Мортон-Бей. Весь в пятнах и бороздах, и когда Чабб опустил на истрепанную временем обложку квадратные ладони с потрескавшимися ногтями и старческими пятнами, книга и руки показались мне органами одного и того же существа.
Я записывала за ним столь поспешно, что сводило пальцы, и теперь с радостью отложила тонкую ручку. В тот же момент Чабб слегка подвинул книгу ко мне – кокетливо, словно женщина, расстегивающая блузку. Он двигал книгу взад и вперед, то ли поддразнивая, то ли не в силах принять решение, и книга попала в лужицу чая.
– Осторожнее, – попросила я. – Чай.
– О, – улыбнулся он. – Она и не в таких переделках бывала.
Я никак не могла прийти к окончательному выводу и в тот миг вновь заподозрила в Чаббе автора этих стихов, но когда он бережно поднял книгу со стола, я вполне в этом уверилась.
– Вам понравилось то, что вы успели прочесть? – спросил он.
Говорит как автор, отметила я.
Теперь он положил книгу прямо передо мной, и я искренне ответила, что прочитанное не идет у меня из головы.
– Зацепило, а?
– Ну да.
– Сразу-то не поймешь, что это шедевр, а, мем? Вы же знаете, о чем говорю. Что за невнятица? Ни то ни сё. Чего хорошего-ла? Но зацепит – не выпустит.
Внезапно он подтолкнул книгу, и она оказалась прямо передо мной. Сердце у меня сильно забилось.
– Пусть у вас будет, – сказал Чабб.
Том оказался гораздо тяжелее, чем я думала, и какой-то странный на ощупь – необычная бумага, местами чуть маслянистая, а порой чешуйчатая.
– Я могу вам доверять, нет? – Чабб не скрывал своих чувств.
– Да, – подтвердила я. – Можете мне доверять.
– Значит, встретимся здесь утром.
Я заставила себя сидеть спокойно, пока сикх почтительно открывал Чаббу дверь, и лишь когда старик завернул за угол, я прижала к груди стихи Боба Маккоркла.
Я открыла книгу не в начале, а посередине, наугад. Удивительно старомодный почерк, очень красивый, строгие вертикальные штрихи и неожиданно вычурные С и Г.
Вот и все, что я успела прочесть, прежде чем Слейтер плюхнулся рядом со мной и тут же по-свойски протянул руку вдоль спинки дивана, обхватив мои плечи.
Она горит, росяная медва…
– А, Микс!
Я гневно захлопнула книгу.
– Микс, дорогая, да ты краснеешь! – Он испытующе поглядел на меня, затем обшарил взглядом пустой холл, отыскивая официантов. Хорошо хоть книгу не заметил – так я подумала.
– Как бы там ни было, тебе удалось вернуть ее книгу. Вот и умница!
Он взял том, и, должна признаться, все во мне перевернулось, когда сокровище оказалось в чужих руках.
– Джон, мы же не знаем, чья это книга.
– Старина Чабби утверждает, будто стихи – его?
– Нет, но это наверняка он написал. Он и ведет себя как автор.
Слейтер тем временем подманил официантку и начал подробно обсуждать свой заказ. Я все дожидалась, когда же он отдаст книгу, но его пальцы надежно сомкнулись на корешке.
– Ты это читал, Джон?
– Помнишь фотографию в святилище? Я тебе показывал. Это Боб Маккоркл.
– Ты так считаешь?
– Конечно.
– Тебе не померещилось?
Слейтер слегка обозлился:
– Ладно, скажем так: человек на фотографии – отец Тины.
– Джон, этого не может быть.
– Во-первых, он – ее отец, а во-вторых, девочка была с ним, когда он писал эти чертовы стихи. Не морщись, Микс: эта книга принадлежит ей, как бы ты ни спорила. Не тебе и не мне. Мы обязаны вернуть ее, даже если тебе очень этого не хочется. Ты помнишь, что ты сказала Тине, уходя?
– Что найду Чабба.
– Тебе известно, как она поняла твои слова: она верит, что ты спасешь книгу.
– Джон, не мучай меня, прошу! – Я потянулась за книгой, но Слейтер отодвинул ее подальше.
– Сара, ты, похоже, вознамерилась опубликовать эти стихи. Ты писала Антриму?
– Откуда ты знаешь?
– Итак, ты хочешь опубликовать эти стихи – все или часть. Придется иметь дело с наследниками, верно?
– С Тиной?
– Да, с ней.
– Она позволит мне?
– Позволит ли? Чушь, дорогая моя. Разумеется, позволит! Ты же видела: обе они без ума от мистера Боба.
– Кто бы он ни был.
– Вот именно.
– Почему они раньше не занялись его стихами?
– Обе женщины – едва ли интеллектуалки. Не знали, как за это взяться.
– Прямо как «сестра Маккоркла»?
– О чем ты?
Раскрыв блокнот, я процитировала подлинные слова Беатрис Маккоркл: «Поскольку сама я не имею отношения к словесности, не стану притворяться, будто понимаю творчество брата, однако я считаю своим долгом как-то им распорядиться». Вот что писала Беатрис Маккоркл Вайссу.
– Что из этого следует? Стихи – фальшивка и хозяина у них нет? В любом случае тебе придется получить разрешение, Сара. Ты не можешь взять и украсть эту книгу для вящей славы империи.
– Ты прочел телеграмму?
– Плевать мне на твои телеграммы. Соблюдай этикет, вступи с женщинами в переговоры.
– Сперва мне надо прочесть.
Я потянулась за книгой, но Слейтер не выпускал ее из рук.
– Послушай меня, Микс. Это бедные женщины, у них нет ничего, кроме жалкой ремонтной мастерской. Нельзя с ними так.
– Ладно, – сдалась я и встала. – Пошли.
– Куда?
– Делать дело.
– Сейчас? Они уже заперлись на ночь.
– Придется постучаться, – сказала я.
Слейтер наконец позволил мне завладеть книгой, и мы вместе вышли в ночь.
44
РАЗУМЕЕТСЯ, Я ШЛА НАДЖАЛАН-КЭМПБЕЛЛ С твердой решимостью оставить стихи у себя. Я еще не придумала, как это сделать, знала одно: я – редактор, и стихи обязаны достаться мне. Войдя под мавританский портик с западного конца, я увидела, что велосипедная мастерская отнюдь не заперта – дверь нараспашку, яркий неоновый свет заливает дорожку возле дома, и у порога сидят и хлебают суп Тина с безумной миссис Лим.
Мне до сих пор неловко называть девушку Тиной, поскольку такая фамильярность предполагает близкое знакомство, которое так и не состоялось, или добрые чувства, которых я отнюдь не испытывала. Но никакого другого имени я не знаю и посейчас.
Я вежливо протянула руку, но девушка передала свою миску китаянке и резко, ни слова не говоря, вырвала у меня том.
– Боже! – вскрикнула я.
Слейтер положил мне руку на плечо, успокаивая, а когда я обернулась к нему за помощью, он только идиотски ухмыльнулся.
Неумолимая похитительница – она была одета все в те же белую блузку с серой юбкой и выглядела сущим ребенком – положила свою добычу на пыльное стекло прилавка и тщательно проверила страницу за страницей. Что она искала? Пятна варенья?
Я спросила ее, все ли на месте.
Она держалась официально.
– Ваш друг оранг путе… – начала она.
– Кто-кто?
– Чабб, старушка. Она говорит о «белом человеке».
– Да, – подтвердила она. – ваш друг мистер Чабб на прошлой неделе украл одну страницу.
Она раскрыла книгу и показала мне корешок вырванного листа – вероятно, того самого «образца», который Чабб приносил в отель.
– Вы делаете бизнис со мной, – продолжала девушка. – Не с ним.
Уже легче. Я выдавила улыбку, хотя такие ужимки мне плохо даются. Наверное, я выглядела, словно какая-нибудь тетка де Кунинга [88].
– Я – редактор поэтического журнала, – сказала я.
– Да. – Темные глаза не мигали. – Но сперва я закрою дверь. Пожалуйста, тихо-ла. Пусть старик спит. А то он сердится.
Мы со Слейтером ждали в хаосе сломанных велосипедов, пока женщины опускали дверь и задвигали засов. Прежде чем я успела хотя бы шепотом воззвать к Слейтеру, они погасили длинную неоновую вывеску и повели нас вглубь мастерской. Я услышала хрипловатое дыхание и поняла, что Кристофер Чабб заснул на своей жесткой постели. Здесь даже воздух пропитался машинным маслом и бензином, однако на лестнице, по которой несколько часов назад пронеслась миссис Лим с мачете в руках, запахи начали меняться. В святилище пахло сосной и сандалом, и к ароматам примешивался другой, отрадный для меня, запах усадебной библиотеки, тысячи девственных томов, неразрезанных, плотно прижатых друг к другу страниц.
Мы со Слейтером остановились в этой чужеродной тьме, а женщины опустили за нами тяжелую крышку люка. Меня охватила паника, страх замкнутого пространства. Куда они спрятали мачете? Но вот свет включили, миссис Лим принесла два складных металлических стула и поставила их друг за другом, точно сиденья в автобусе.
– Садитесь.
Я уселась позади Слейтера, а Тина встала перед нами, прижимая к груди книгу. Чуть в стороне стояла миссис Лим – без оружия.
– Теперь у нас будет бизнис, – сказала девушка, и это прозвучало как угроза.
Слейтер обернулся ко мне и подмигнул, словно озорной школьник.
– Бизнис, – передразнил он.
Тина показала на уставленные книгами стеллажи.
– Это наша семья, – пояснила она.
Господи, мысленно взмолилась я. Только не это. Ненавижу идолопоклонство.
– Наш предок, – дополнила миссис Лим.
Только теперь я начала догадываться, насколько сложными будут переговоры. Мне тоже хотелось кому-нибудь подмигнуть, но Тина не спускала с меня глаз.
– У Боба Маккоркла украли родину, – сказала она. – Когда он приехал сюда, не знал слов, ничего не знал. Мы собрали для него все имена.
– Все имена, – повторил Слейтер. – Поразительно. Неужели вы действительно сделали это, Тина? Уму непостижимо.
Он забавлялся, пытаясь развеселить меня, но заодно и льстил обладательнице книги.
– Боб Маккоркл – дерево, – продолжала она. – Мы – корни. Стихи – цветы. Понимаете, что я говорю? Этот старик украл книгу, он сорвал цветок с дерева. Понимаете?
Я бы обошлась без метафор, но с большим интересом отметила, что, судя по ее словам, Чабб не участвовал в работе. Слейтер тоже не упустил это из виду.
– Значит, теперь стихи ваши? – уточнил он. – Вы можете продать их или оставить себе.
– Мы никогда не продадим книгу, – ощетинилась девушка. – Лучше умереть.
Я утратила дар речи, буквально. Как вести переговоры с упрямой и невежественной девчонкой?
– Конечно, – сказал Слейтер, – но вы же уступите право опубликовать слова из этой книги?
Вместо ответа она обернулась ко мне.
– Мемсахиб, вы принесли сюда свой журнал. «Современное обозрение», да? Когда миссис Лим отдала его мне, она сказала, что леди хочет иметь со мной бизнис. А потом вы начали бизнис со стариком. Может, думали купить дешевле? Чхе! Это не его книга, чтобы продавать!
– Сначала мне нужно прочесть стихи. Я не могу обсуждать их, пока не прочту.
– Боб Маккоркл – гений, так и знайте.
– Может, это мне решать?
– Нет, не вам, но вы скоро сможете прочесть. Миссис Лим и я видели ваш журнал. Но вот чего мы не знаем: сколько денег вы заплатите?
Я рассмеялась:
– Боюсь, Тина, что ни поэты, ни редакторы больших денег не зарабатывают.
– Хорошо. – Она усмехнулась с досадой. – Но Боб Маккоркл – гений, правда?
– Даже гении зарабатывают мало.
Она сердито покосилась на Джона Слейтера.
– А вот вы – богач.
– О нет, вовсе нет!
– Я видела отель. Вы купили костюм, шоколад, наряды для меня.
Наряды?
– Видишь ли, дорогая, я зарабатывал деньги романами. Боб презирал бы меня за это.
– За гения должны платить больше! – Она чуть не плакала.
– Тина, пожалуйста! – вмешалась я. – Не надо горячиться. Дайте мне сначала прочесть.
– Нет, не пожалуйста! Вы ничего не понимаете. Пожалуйста, мистер Слейтер, – попросила она, – пожалуйста, отвернитесь. Закройте глаза.
Слейтер повернулся ко мне. Лицо его стало серьезным, он даже слегка побледнел.
– Что она делает? – шепнул он.
Я думала, девушка просит отвернуться и не мешать ей плакать, но, к моему изумлению, тихо зашуршал хлопок, и девушка, ничего не объясняя и не извиняясь более, сорвала с себя блузу и юбку. Великолепное, идеальное тело, подумала было я, крепкое, но изящное, узкая талия, широкие бедра, никакой слабости. Но тут я увидела, что не лобок она мне предъявляет, а свою кожу – с глубокими грубыми шрамами, будто на коре каучукового дерева. Зрелище отнюдь не отталкивающее, но странное – настолько странное, что оно раз и навсегда запечатлелось в моем мозгу, и впоследствии я немало времени провела над книгами по тропической дерматологии, изучая омерзительные снимки потницы, стригущего лишая и аллергических заболеваний, которым славятся леса Малайского полуострова. Обычно эти недуги проявляются красными, сырыми, ужасными язвами, а у Тины кожа загрубела так, что местами напоминала мозоли на подошве. На внутренней стороне бедер вилось серое кружево, чужеродное и прекрасное, как будто фантастическая воля поэта наложила свой отпечаток не только на душу, но и на тело девушки.
Слейтер смотрел через мое плечо, и я сообразила, что он разглядывает ее отражение в окне.
– Прекрати, – сказала я.
Но Тина уже одевалась, продолжая говорить:
– Мы помогали ему делать стихи. Мы отдали все. Теперь мы должны получить деньги.
Разве я могла не растрогаться при виде ее кожи, не возмутиться тем, как ее покровитель использовал и терзал это тело?
– Дайте мне стихи, – попросила я. – Я должна решить сама.
– Вы не будете разочарованы.
– Пока не прочту, о деньгах говорить не стану.
Она все смотрела на меня – не сердито, но упрямо.
– Нате! – сказала она вдруг и сунула книгу мне в руки.
И вновь я почувствовала под ладонями пугающую растительную податливость переплета.
– Теперь можете читать! – сказала девушка.
– Теперь?
– Здесь. В этой комнате.
– Я не могу читать, когда на меня смотрят. Так и собаки не едят.
– Видите? – сказала Тина.
Когда я читаю, внимание мерцает и гаснет, и чтобы сосредоточиться, мне требуются не только тишина и уединение, но также ручка – она помогает мне приковать скользящий ум к очередной странице. А теперь, когда я надеялась прочесть главную в своей жизни книгу, Тина расхаживала рядом, поминутно отвлекая меня, в уши и волосы лезла мошка, я пробивалась сквозь извивы прихотливого, запутанного почерка и все это время боялась, что другого случая оценить рукопись у меня не будет. Все равно что читать, стоя на подоконнике над шумной нью-йоркской улицей: ветер воет, страницы шуршат.
Но даже в этих чудовищных условиях я не могла не увидеть, как этот текст раздвигает границы поэтики и вкуса. Кем бы ни был и кем бы ни сделался Боб Маккоркл, гений его очевиден. Он разорвал историю на клочья и вновь собрал ее кишками наружу – влажная, зеленая суть вещей просвечивала и блестела на швах.
То была кровавая битва, личины поэта неистовствовали, подобно многорукому герою индийского эпоса, он был то Богом, то Шутом. «Не знал ни слова он, двадцать четыре года миновало». Банально говорить, что поэт пытался сотворить собственный мир, но Маккоркл сделал именно это – с такой глубиной, с такой всеохватностью, что читателя отбрасывало в Вавилонскую библиотеку, как при чтении Паунда, в пучину истории, богословия, этимологии, в Хобсон-Джобсоновскую сокровищницу с ее «джамбу», «джумбу», «лак» и «кайф» [89]. Это было невероятно, намного более того, что я обещала Антриму. Ради такого стоило родиться на свет – ради единственного головокружительного взгляда на те высоты, где я услышала, как в ушах поет кровь.
С огромным сожалением я возвратила книгу ее стражам, которые потребовали от меня не только точной финансовой оценки этого труда, но и внимания. Теперь мне следовало их выслушать. Они хотели опровергнуть домыслы. Меня оторвали от великой книги и возвратили к кайя-кайя, в джунгли Перака. Снова благоразумие потребовало снять с ручки колпачок.
Мне до сих пор неловко называть девушку Тиной, поскольку такая фамильярность предполагает близкое знакомство, которое так и не состоялось, или добрые чувства, которых я отнюдь не испытывала. Но никакого другого имени я не знаю и посейчас.
Я вежливо протянула руку, но девушка передала свою миску китаянке и резко, ни слова не говоря, вырвала у меня том.
– Боже! – вскрикнула я.
Слейтер положил мне руку на плечо, успокаивая, а когда я обернулась к нему за помощью, он только идиотски ухмыльнулся.
Неумолимая похитительница – она была одета все в те же белую блузку с серой юбкой и выглядела сущим ребенком – положила свою добычу на пыльное стекло прилавка и тщательно проверила страницу за страницей. Что она искала? Пятна варенья?
Я спросила ее, все ли на месте.
Она держалась официально.
– Ваш друг оранг путе… – начала она.
– Кто-кто?
– Чабб, старушка. Она говорит о «белом человеке».
– Да, – подтвердила она. – ваш друг мистер Чабб на прошлой неделе украл одну страницу.
Она раскрыла книгу и показала мне корешок вырванного листа – вероятно, того самого «образца», который Чабб приносил в отель.
– Вы делаете бизнис со мной, – продолжала девушка. – Не с ним.
Уже легче. Я выдавила улыбку, хотя такие ужимки мне плохо даются. Наверное, я выглядела, словно какая-нибудь тетка де Кунинга [88].
– Я – редактор поэтического журнала, – сказала я.
– Да. – Темные глаза не мигали. – Но сперва я закрою дверь. Пожалуйста, тихо-ла. Пусть старик спит. А то он сердится.
Мы со Слейтером ждали в хаосе сломанных велосипедов, пока женщины опускали дверь и задвигали засов. Прежде чем я успела хотя бы шепотом воззвать к Слейтеру, они погасили длинную неоновую вывеску и повели нас вглубь мастерской. Я услышала хрипловатое дыхание и поняла, что Кристофер Чабб заснул на своей жесткой постели. Здесь даже воздух пропитался машинным маслом и бензином, однако на лестнице, по которой несколько часов назад пронеслась миссис Лим с мачете в руках, запахи начали меняться. В святилище пахло сосной и сандалом, и к ароматам примешивался другой, отрадный для меня, запах усадебной библиотеки, тысячи девственных томов, неразрезанных, плотно прижатых друг к другу страниц.
Мы со Слейтером остановились в этой чужеродной тьме, а женщины опустили за нами тяжелую крышку люка. Меня охватила паника, страх замкнутого пространства. Куда они спрятали мачете? Но вот свет включили, миссис Лим принесла два складных металлических стула и поставила их друг за другом, точно сиденья в автобусе.
– Садитесь.
Я уселась позади Слейтера, а Тина встала перед нами, прижимая к груди книгу. Чуть в стороне стояла миссис Лим – без оружия.
– Теперь у нас будет бизнис, – сказала девушка, и это прозвучало как угроза.
Слейтер обернулся ко мне и подмигнул, словно озорной школьник.
– Бизнис, – передразнил он.
Тина показала на уставленные книгами стеллажи.
– Это наша семья, – пояснила она.
Господи, мысленно взмолилась я. Только не это. Ненавижу идолопоклонство.
– Наш предок, – дополнила миссис Лим.
Только теперь я начала догадываться, насколько сложными будут переговоры. Мне тоже хотелось кому-нибудь подмигнуть, но Тина не спускала с меня глаз.
– У Боба Маккоркла украли родину, – сказала она. – Когда он приехал сюда, не знал слов, ничего не знал. Мы собрали для него все имена.
– Все имена, – повторил Слейтер. – Поразительно. Неужели вы действительно сделали это, Тина? Уму непостижимо.
Он забавлялся, пытаясь развеселить меня, но заодно и льстил обладательнице книги.
– Боб Маккоркл – дерево, – продолжала она. – Мы – корни. Стихи – цветы. Понимаете, что я говорю? Этот старик украл книгу, он сорвал цветок с дерева. Понимаете?
Я бы обошлась без метафор, но с большим интересом отметила, что, судя по ее словам, Чабб не участвовал в работе. Слейтер тоже не упустил это из виду.
– Значит, теперь стихи ваши? – уточнил он. – Вы можете продать их или оставить себе.
– Мы никогда не продадим книгу, – ощетинилась девушка. – Лучше умереть.
Я утратила дар речи, буквально. Как вести переговоры с упрямой и невежественной девчонкой?
– Конечно, – сказал Слейтер, – но вы же уступите право опубликовать слова из этой книги?
Вместо ответа она обернулась ко мне.
– Мемсахиб, вы принесли сюда свой журнал. «Современное обозрение», да? Когда миссис Лим отдала его мне, она сказала, что леди хочет иметь со мной бизнис. А потом вы начали бизнис со стариком. Может, думали купить дешевле? Чхе! Это не его книга, чтобы продавать!
– Сначала мне нужно прочесть стихи. Я не могу обсуждать их, пока не прочту.
– Боб Маккоркл – гений, так и знайте.
– Может, это мне решать?
– Нет, не вам, но вы скоро сможете прочесть. Миссис Лим и я видели ваш журнал. Но вот чего мы не знаем: сколько денег вы заплатите?
Я рассмеялась:
– Боюсь, Тина, что ни поэты, ни редакторы больших денег не зарабатывают.
– Хорошо. – Она усмехнулась с досадой. – Но Боб Маккоркл – гений, правда?
– Даже гении зарабатывают мало.
Она сердито покосилась на Джона Слейтера.
– А вот вы – богач.
– О нет, вовсе нет!
– Я видела отель. Вы купили костюм, шоколад, наряды для меня.
Наряды?
– Видишь ли, дорогая, я зарабатывал деньги романами. Боб презирал бы меня за это.
– За гения должны платить больше! – Она чуть не плакала.
– Тина, пожалуйста! – вмешалась я. – Не надо горячиться. Дайте мне сначала прочесть.
– Нет, не пожалуйста! Вы ничего не понимаете. Пожалуйста, мистер Слейтер, – попросила она, – пожалуйста, отвернитесь. Закройте глаза.
Слейтер повернулся ко мне. Лицо его стало серьезным, он даже слегка побледнел.
– Что она делает? – шепнул он.
Я думала, девушка просит отвернуться и не мешать ей плакать, но, к моему изумлению, тихо зашуршал хлопок, и девушка, ничего не объясняя и не извиняясь более, сорвала с себя блузу и юбку. Великолепное, идеальное тело, подумала было я, крепкое, но изящное, узкая талия, широкие бедра, никакой слабости. Но тут я увидела, что не лобок она мне предъявляет, а свою кожу – с глубокими грубыми шрамами, будто на коре каучукового дерева. Зрелище отнюдь не отталкивающее, но странное – настолько странное, что оно раз и навсегда запечатлелось в моем мозгу, и впоследствии я немало времени провела над книгами по тропической дерматологии, изучая омерзительные снимки потницы, стригущего лишая и аллергических заболеваний, которым славятся леса Малайского полуострова. Обычно эти недуги проявляются красными, сырыми, ужасными язвами, а у Тины кожа загрубела так, что местами напоминала мозоли на подошве. На внутренней стороне бедер вилось серое кружево, чужеродное и прекрасное, как будто фантастическая воля поэта наложила свой отпечаток не только на душу, но и на тело девушки.
Слейтер смотрел через мое плечо, и я сообразила, что он разглядывает ее отражение в окне.
– Прекрати, – сказала я.
Но Тина уже одевалась, продолжая говорить:
– Мы помогали ему делать стихи. Мы отдали все. Теперь мы должны получить деньги.
Разве я могла не растрогаться при виде ее кожи, не возмутиться тем, как ее покровитель использовал и терзал это тело?
– Дайте мне стихи, – попросила я. – Я должна решить сама.
– Вы не будете разочарованы.
– Пока не прочту, о деньгах говорить не стану.
Она все смотрела на меня – не сердито, но упрямо.
– Нате! – сказала она вдруг и сунула книгу мне в руки.
И вновь я почувствовала под ладонями пугающую растительную податливость переплета.
– Теперь можете читать! – сказала девушка.
– Теперь?
– Здесь. В этой комнате.
– Я не могу читать, когда на меня смотрят. Так и собаки не едят.
– Видите? – сказала Тина.
Когда я читаю, внимание мерцает и гаснет, и чтобы сосредоточиться, мне требуются не только тишина и уединение, но также ручка – она помогает мне приковать скользящий ум к очередной странице. А теперь, когда я надеялась прочесть главную в своей жизни книгу, Тина расхаживала рядом, поминутно отвлекая меня, в уши и волосы лезла мошка, я пробивалась сквозь извивы прихотливого, запутанного почерка и все это время боялась, что другого случая оценить рукопись у меня не будет. Все равно что читать, стоя на подоконнике над шумной нью-йоркской улицей: ветер воет, страницы шуршат.
Но даже в этих чудовищных условиях я не могла не увидеть, как этот текст раздвигает границы поэтики и вкуса. Кем бы ни был и кем бы ни сделался Боб Маккоркл, гений его очевиден. Он разорвал историю на клочья и вновь собрал ее кишками наружу – влажная, зеленая суть вещей просвечивала и блестела на швах.
То была кровавая битва, личины поэта неистовствовали, подобно многорукому герою индийского эпоса, он был то Богом, то Шутом. «Не знал ни слова он, двадцать четыре года миновало». Банально говорить, что поэт пытался сотворить собственный мир, но Маккоркл сделал именно это – с такой глубиной, с такой всеохватностью, что читателя отбрасывало в Вавилонскую библиотеку, как при чтении Паунда, в пучину истории, богословия, этимологии, в Хобсон-Джобсоновскую сокровищницу с ее «джамбу», «джумбу», «лак» и «кайф» [89]. Это было невероятно, намного более того, что я обещала Антриму. Ради такого стоило родиться на свет – ради единственного головокружительного взгляда на те высоты, где я услышала, как в ушах поет кровь.
С огромным сожалением я возвратила книгу ее стражам, которые потребовали от меня не только точной финансовой оценки этого труда, но и внимания. Теперь мне следовало их выслушать. Они хотели опровергнуть домыслы. Меня оторвали от великой книги и возвратили к кайя-кайя, в джунгли Перака. Снова благоразумие потребовало снять с ручки колпачок.
45
Мистер Лим, как известно, был убит пиратами. После рассказа Чабба я сочла, что зубчатые шрамы на щеке и шее миссис Лим появились тогда же, но в тот вечер на Джалан-Кэмпбелл я узнала истину.
Муж погиб страшной смертью. Когда его крики наконец затихли, миссис Лим выползла из купальни, где пряталась от амбонийцев, и обнаружила, что от тела отрубили и голову, и все члены. Другие, еще более кошмарные подробности, я, с вашего разрешения, опускаю.
Молодожены добывали олово в верховьях реки Перак. Говорили они только на хакка и потому с малайцами почти не общались. После гибели мужа вдова, которую поначалу заподозрили в убийстве, почти два года жила одна в шалашах: научилась плести основные части жилища из ветвей пальмы нипа и ротанга – достаточно легких, чтобы можно было переносить дом с места на место. Местные жители, как правило, обходились с ней по-доброму, но женщина пряталась от людей. Например, близ имения оранг-кайя-кайя она выходила и ждала на краю джунглей, пока люди не посылали к ней мальчишку с завернутым в банановый лист рисом или другой едой.
Затем появились мистер Боб с Тиной – они сразу же устремились в джунгли собирать листья и цветы, срезали волокнистую кору, чтобы сделать бумагу для своих дневников.
Они довольно часто натыкались на шалаши миссис Лим, и мистер Боб всегда оставлял ей еду. Как долго это продолжалось, не знаю. Несколько недель, надо полагать.
Муж погиб страшной смертью. Когда его крики наконец затихли, миссис Лим выползла из купальни, где пряталась от амбонийцев, и обнаружила, что от тела отрубили и голову, и все члены. Другие, еще более кошмарные подробности, я, с вашего разрешения, опускаю.
Молодожены добывали олово в верховьях реки Перак. Говорили они только на хакка и потому с малайцами почти не общались. После гибели мужа вдова, которую поначалу заподозрили в убийстве, почти два года жила одна в шалашах: научилась плести основные части жилища из ветвей пальмы нипа и ротанга – достаточно легких, чтобы можно было переносить дом с места на место. Местные жители, как правило, обходились с ней по-доброму, но женщина пряталась от людей. Например, близ имения оранг-кайя-кайя она выходила и ждала на краю джунглей, пока люди не посылали к ней мальчишку с завернутым в банановый лист рисом или другой едой.
Затем появились мистер Боб с Тиной – они сразу же устремились в джунгли собирать листья и цветы, срезали волокнистую кору, чтобы сделать бумагу для своих дневников.
Они довольно часто натыкались на шалаши миссис Лим, и мистер Боб всегда оставлял ей еду. Как долго это продолжалось, не знаю. Несколько недель, надо полагать.