– Бога ради, – сказала я. – Чего пожелаете.
   Он заказал сэндвич с огурцом – самое дешевое, что имелось в меню.
   – Но вы сочинили целую биографию своему поэту, – напомнила я. – Правда ли, что вы даже сделали свидетельство о рождении?
   Он уставился на меня:
   – Это Слейтер сказал вам, да? Что лаги?
   – Больше ничего.
   – Вайсс был либералом, – заговорил он сердито. – Я бы из Маккоркла шахтера сочинил, но кинулись бы искать профсоюзную карточку. Пришлось породить механика из веломастерской, который писал ученые стихи с классическими аллюзиями – это потная обезьяна-ла. Подите, истолкуйте. Как поверить, будто недоучка созидает великое искусство? Чушь собачья.
   – Выходит, вы сумели убедить, – сказала я.
   – В нос било. Так и воняло паленым-ла.
   Принесли сэндвич, Чабб умолк, взял сэндвич в руки, повертел, словно много лет ничего подобного не видел.
   – Воняло, – повторил он, – но я знал: настоящего шноззла у юного Вайсса никогда и не было. Ему так хотелось найти свою жемчужину в свином навозе, так хотелось, чтобы гений оказался еще и механиком, что он ни за что перепроверять бы не стал. Для верности я состряпал письмо – от «сестры Маккоркла».
   Чабб положил сэндвич, и его лицо преобразилось – щеки запали, сумрачный рот сжался, точно кошелек скупой вдовицы. Пугающее превращение, и вовсе не по себе мне стало, когда я догадалась, что он изображает «сестру».
   – Беатрис Маккоркл, – возвестил он гнусавым жеманным голосом необразованной женщины, более всего хлопочущей о соблюдении приличий. – «Глубокоуважаемый сэр, разбирая вещи покойного брата, я обнаружила написанные им стихи».
   Это представление напомнило мне жутковатый спиритический сеанс, на котором я как-то раз побывала в Пимлико: старуха из Уэльса внезапно заговорила, словно молодой щеголь. Та перемена была достаточно страшной, но спектакль, что разыгрывался перед моими глазами на тартанных берегах «Горного ручья», затмил ее. Передо мной сидел все тот же Кристофер Чабб – в одежде не по размеру, с большими, веснушчатыми руками, – но голос исходил из другого тела и другой эпохи. Его речь полностью избавилась от местных словечек – подобную метаморфозу мне еще не раз предстояло наблюдать. Портрет «сестры Маккоркла» вышел так глубок и точен, что я заподозрила, не матушка ли Чабба стала ненавистным прототипом.
   – «Сама я в поэзии не разбираюсь, – продолжал голос Беатрис, – но друг, которому я показала эти стихи, считает их очень хорошими и уговаривает опубликовать. По его совету посылаю их на ваш суд… Было бы весьма любезно с вашей стороны, если б вы меня известили, годятся ли они для журнала. Поскольку сама я не имею отношения к словесности, не стану делать вид, будто понимаю творчество брата, однако я считаю своим долгом как-то им распорядиться. Мой брат Боб последние годы держался особняком и ничего не говорил насчет стихов. Перед смертью, последовавшей в июле, он несколько месяцев тяжко хворал, и это могло отразиться на его суждениях… Прилагаю марку на 2 1/2 пенса для ответа, и вы меня весьма обяжете. Искренне ваша, Беатрис Маккоркл».
   В эту минуту Чабб, уписывающий сэндвич с огурцом, казался чудовищем – антисемит, затеявший опасную провокацию: и кого он пытается обмануть «любовью к истине и красоте»? Темперамент Вуд-Дуглассов закипал во мне, только пар не шел из ушей. Я бы как следует его припечатала, если б не вмешался швейцар-сикх – тот же, что встречал нас в злосчастную ночь прибытия.
   – Ваш друг, – возвестил он. – Мистер Слейтер! Он очень болен. Вам надо идти к нему.

7

   СЛЕЙТЕР ЖДАЛ МЕНЯ В ДВЕРЯХ. Лицо зеленое. Из сумрачной комнаты за его спиной неприятно веяло плохо проветренной уборной.
   – Ты уж прости, – сказал он, забирая последний мой «энтеровиоформ». – Я – эгоистичная тварь, признаю.
   Стоя на пороге, он проглотил таблетку и даже не стал запивать.
   – Хоть бы не амебная дизентерия, – продолжал он. – Один раз у меня была амебная. За неделю два стоуна [30] в весе потерял. Тогда уж точно понадобится врач, а они тут с тебя шкуру живьем сдерут, как узнают, что ты англичанин. Китайцы – и те лучше.
   Он отступил в комнату, и я, не веря собственным глазам, заметила на столе остатки двух завтраков. Слейтер перехватил мой взгляд.
   – Да, да, – забормотал он, поспешно прикрывая поднос салфеткой. – Знаю, знаю.
   – У вас был гость? – Подумать только!
   – Деточка, я – мерзавец. Конечно, мерзавец. Но я думал, массаж пойдет мне на пользу.
   Завтрак с массажисткой?
   – У меня тоже гость, – сообщила я.
   Это слегка его заинтересовало. Слейтер подтянул выше пояс халата, излишне, на мой вкус, обнажив при этом ноги.
   – Ах ты черт, – сказал он.
   – Не он. Кристофер Чабб.
   – Чабб? Не может быть.
   – Он ждет внизу.
   Слейтер тяжело опустился на кровать.
   – А теперь послушай меня, крошка Микс! – сказал он. – Гони его в шею.
   – И не подумаю.
   – Это скверный человек.
   – Зато интересный.
   – Куда уж интереснее… – проворчал Слейтер и, пыхтя, протянул руку к телефону. – Позвони, на хрен, портье! Тот здоровенный сикх его выгонит.
   Я взяла у него из рук трубку и вернула ее на место.
   – Чабб – мой гость.
   – Твой гость – псих ненормальный. Что он тебе хочет впарить?
   – Ничего. Начал рассказывать мне про Мистификацию Маккоркла, когда вы позвонили.
   – Господи, Сара, ты – издатель уважаемого во всем мире поэтического журнала. Не ввязывайся в это дело! Стихи показывал?
   – Нет.
   – Точно нет?
   – Разумеется.
   – Словом, держись от Чабба подальше. Не надо было вообще тебе показывать эту пиявку. Денег просил?
   – Только сэндвич с огурцом.
   – На том и остановимся. У него с головой не в порядке. Почему он здесь, как ты думаешь? С какой стати образованный человек станет просиживать в паршивой лавке? А эти болячки на ногах?
   – По-моему, это тропические язвы, – заметила я.
   – Он попал сюда, Микс, потому что спятил.
   Обычно Слейтер остерегался ругать собратьев-поэтов – тем более вслух. Если не считать свары с Диланом Томасом, как правило, он проявлял крайнюю щепетильность. Хотя бы поэтому я не могла не прислушаться к его словам, но доверяла я исключительно своему вкусу или – пусть это банально – сердцу. По биению пульса всегда можно судить, с кем и с чем имеешь дело.
   – Что-то он слишком убедителен для психа, – возразила я. – И почему вы не сказали мне, что близко с ним знакомы?
   – Вовсе я с ним не знаком! Провели вместе один вечер в Сиднее ближе к концу войны. Он ко мне приставал!
   – То есть как – сексуально?
   – Еще чего, на хрен! Отвратительный тип. Непременно ему надо втащить человека в свои галлюцинации. Во что угодно заставит поверить.
   – Теперь мне стало еще интереснее.
   – Хорошо, это на моей ответственности, и я не позволю тебе общаться с этим человеком.
   Слейтер хотел что-то добавить, но тут его скрутил кишечный спазм. Согнувшись пополам, он устремился в туалет. Пока он делал свое дело, я настежь распахнула дверь номера, подперев ее телефонным справочником, и открыла окно, хотя дождь никак не унимался. Ковер быстро намок, но, по крайней мере, воздух в комнате стал свежее.
   Слейтер вернулся, тяжело рухнул на кровать и накрылся простыней.
   – Прогони его, и точка, – повторил он. – Поверь мне на слово, Сара.
   Это был ультиматум, и в фойе гостиницы я вернулась с твердым намерением избавиться от Чабба.
   – Говорили со Слейтером? – тут же спросил он.
   – Говорила.
   – Он сказал вам, что я сумасшедший?
   – Конечно же, нет! – ответила я, заметив, что страница в целлофане вновь выложена на стол.
   – Уах! В ту ночь, когда мы познакомились, он здорово перепугался.
   – С чего бы ему пугаться, мистер Чабб?
   Чабб посмотрел на меня пристально, с подозрением, прикидывая, знаю ли я уже эту историю.
   – Я вам объясню, – пообещал он, – но сперва расскажу, чем кончилось дело с тем евреем. Вижу, Слейтер настроил вас против меня.
   – Да нет же. Ничего подобного.
   Он покосился на меня со звериной подозрительностью, но, разумеется, продолжил рассказ – ведь ради этого он и пришел, – лишь изредка прерываясь, чтобы отщипнуть кусочек сэндвича. И эта его манера тоже напоминала повадки бродячих собак и кошек, никогда не забывающих об осторожности: лакомство может оказаться приманкой в капкане.

8

   – МОЖЕТ, Я И ЗАВИДОВАЛ, – продолжал Чабб. – Но я посылал в «Личины» свои стихи, и Вайсс, потянув с полгода, отверг их. А стоило ему получить первые две фальшивки «Боба Маккоркла», и уже через неделю ответ пришел в абонентский ящик почтового отделения Таунсвиля, который я арендовал специально для такого случая. Вайсс из кожи вон лез, точь-в-точь рак перед линькой. От волнения у него аж руки дрожали, почерк не разобрать. «Полагаю, стихи вашего брата имеют огромное значение для нашей литературы. Я был бы счастлив, если бы вы выслали мне все сохранившиеся плоды его музы». «Плоды музы», господи помилуй. Это он Беатрис пишет: «плоды музы»! Вот жидяра.
   – Что ж, вы расставили ловушку специально для Вайсса. Разве он виноват, что так легко попался? – сказала я.
   – Да, виноват-ла. Поначалу я только его и винил во всем.
   – Вы пытались его уничтожить.
   – Нет! – с неожиданной яростью выкрикнул Чабб, и голос его разорвал тишину фойе, словно клич разносчика, так что из-за стойки регистратуры выступил китайский джентльмен с непроницаемым лицом, в свободного покроя костюме и встал, наблюдая за нами, сцепив руки где-то возле паха. – Нет! – Водянистые глазки вдруг сделались льдисто-голубыми. – Прошу вас, не надо.
   – Мистер Чабб…
   – Нет! – повторил он. – Вы совершенно не правы. Я не хотел причинить ему зло. И не помышлял.
   – Но он же умер! – сердито настаивала я.
   Чабб так посмотрел на меня, что я почти испугалась – в радужке его глаз проступили белые прожилки, словно трещинки во льду.
   – Я любил Вайсса, – попытался он объяснить. – Я хотел ему только добра. Ему всего-то был двадцать один год. Он так отчаянно гонялся за модой. Но – неужели вы не понимаете, мем? Мальчишка писал чушь, издавал чушь. Разве так можно? Выходит, истина была мне дороже дружбы.
   Он поглядел на меня, словно ожидая поддержки. Я промолчала.
   – Думайте, что хотите. Я отстаивал истину. Эти люди гонялись за последней модой. Не видели сути – лишь бы скорей, скорей. Истина погибала, если еще не умерла. Смысл из поэзии ушел, мастерство разлагалось.
   – «Эти люди» – то есть, евреи? – уточнила я.
   Чабб запнулся, и по его замершему взгляду я не смогла угадать, попало мое замечание точно в цель или я дала маху и напрасно обидела его.
   – Вы читали стихи Маккоркла? – спросил он наконец. – Нет? – Подавшись вперед, Чабб положил мне на руку ладонь. Она была неприятно влажной. Я замерла, пока он ее не убрал.
   – «Болота, – насмешливо загнусавил он, – канавы и лужи, застойные воды, рассадник…» Вот они, гениальные строки юного Боба Маккоркла. Как вам?
   Естественно, я промолчала.
   – «Застойные воды, рассадник». Знаете, откуда он это взял?
   Я покачала головой.
   – Из армейской инструкции по борьбе с москитами. Как видите, ничего это не значит-ла. А второе стихотворение, которое я послал Вайссу, «Разговор с Джоном Китсом», начинается так: «Я злился на тебя, мой брат…» Явный плагиат. Любой образованный человек сразу догадается, откуда украдено.
   Меня раздражал этот менторский тон.
   – Паунд, – сказала я. – «С тобою заключаю мир, Уолт Уитмен, тебя достаточно я ненавидел». [31]
   – Вот именно, – подхватил он, – а послушайте, что пишет Маккоркл Китсу: «Я злился на тебя, мой брат, Припоминая, что Ленин говорил, Когда уж смертный мрак ложился на чело: "Эмоции работать не умеют"». Разумеется, подобной чуши Ленин не говорил.
   Брови заломаны, обтрепанный воротник далеко отстает от горла – сумасшедший, да и только. «Пусти, седобородый шут!» [32]
   – Никак не могу согласиться, – заявила я. – Цитата из Ленина вполне остроумна. И первая строка вовсе не совпадает с Паундом.
   Конечно, тем самым я – отнюдь того не желая – сделала комплимент Чаббу. Так легко забывалось, что на самом деле автор стихов – он. Мой промах отнюдь не ускользнул от Чабба – на миг по лицу старика скользнула усмешка, и он сделался похож на хитрых бродяг, являвшихся к черному ходу усадьбы Хай-Уиком с просьбой выслушать историю «великой трагедии, постигшей меня, мисс».
   Но к чему разыгрывать цинизм? Я жаждала выслушать историю великой трагедии, и Чабб это отлично понимал.
   – Если б те первые стихи Маккоркла я подсунул вам, вы бы сразу почуяли неладное, точно вам говорю, – польстил он.
   – Мистер Чабб, вы не имеете ни малейшего представления о моих критериях отбора.
   – Аийя! Я видел ваш журнал.
   – У вас не было времени просмотреть его – вы сами так сказали.
   И вновь, не зная что ответить, он молча уставился на меня.
   – В общем, – выговорил он наконец, – Вайсс отписал крошке Беатрис, и та, – Чабб вновь пустил в ход жуткий провинциальный выговор, – «была как нельзя более счастлива предоставить всю информацию о брате, какая вам может понадобиться». Лучше бы она не вступала в переписку, но обратного пути не было. Боб Маккоркл во что бы то ни стало желал появиться на свет. «Я не сумела остановить Боба, когда в четырнадцать лет он решил бросить школу, – писала Беатрис, – и после этого он непременно хотел работать. Мне всегда казалось очень глупым, что он так и не получил аттестат»… Вот так она писала редактору-ла. Очень вежливо. С глубочайшим уважением. Разрешите понести за вами шляпу, как говорят в наших краях… «Я так рада, что стихи показались вам пригодными для публикации. Я и подумать не смела, что они интересны заморским читателям».
   По словам Чабба, сочинять эти письма было даже увлекательней, чем сами стихи. От писем так и разило пригородом. Кошачьей мочой в загородках из бирючины, протечками газа, всей застоявшейся вонью мещанского быта.
   – Беатрис, кажется, немного похожа на вашу мать? – спросила я.
   Кроме чая, мой собеседник ничего не пил, но сейчас он вспыхнул гневом мгновенно и безудержно, словно пьяный.
   – Слишком умная-ла! – прошипел он.
   Я вспомнила предостережения Слейтера, поспешно подписала счет и взяла в руки сумочку.
   – Релекс, – настойчиво попросил Чабб. – Пожалуйста. Я плохо себя вел, я понимаю. Честное слово, больше не буду.
   – Спасибо, мистер Чабб, мне было очень интересно.
   – Так вы – та самая Сара Вуд-Дугласс? Вы писали для «Таймс» об убийствах Кристи [33]? Это же вы? И какой у меня был шанс, что однажды вы пройдете джалан-джалан мимо меня? Да еще с Джоном Слейтером? И чтобы я в этот момент читал Рильке? Один шанс на миллион, но поверьте мне, мем, я сидел тут и ждал вас последние одиннадцать лет.
   Не в последний раз этому человеку удалось приковать меня к месту. Я так и замерла, держа в руках сумочку, я не могла уйти ни от его умоляющего взгляда, ни от соблазнительного свертка, все еще лежавшего на столе.
   – Я ведь не только о поэзии вам расскажу, – сказал он. – Тут дело похуже-ла. Сядьте.

9

   ЭТО МНЕ ОН ВЕЛЕЛ «СЯДЬТЕ», но вместе со мной команду исполнил и Джон Слейтер, только что возникший из ниоткуда: плюхнулся возле меня, покровительственно обнял за плечи своей длиннющей рукой, вытянул под столом длинные голые ноги. Чабб поспешно убрал свою приманку в целлофане.
   Вертикальные морщины над переносицей, словно капля уксуса, не давали Слейтеру выглядеть сладеньким красавчиком. Благодаря этим складкам отчетливее проступали ясные, очень живые глаза, и казалось – лоб наморщен праведным негодованием. Иной раз эти извилины и борозды придавали его лицу свирепость, да и сама по себе крупная фигура Слейтера могла устрашить Чабба. Очевидно, Джон явился именно с целью прогнать его.
   Но для начала ему, разумеется, потребовалось выпить и закусить.
   Официантке он сказал:
   – Сату лаги пива, еще «Тайгер» и как насчет маленьких сушеных рыбок, икан кетчил, забыл, как они называются.
   – Хотите жареной рыбы, туан?
   – Нет-нет. Маленькую рыбку. Закуску.
   Я злобно хмурилась.
   – Кристофер, объясни, пожалуйста, официантке, что мне нужно.
   – Икан билис.
   Девушка словно не слышала Чабба, однако минуту спустя она принесла тарелку с сушеной рыбкой – мелкими, неприятными на вид существами размером с листья жасмина. Чабб поблагодарил, и тут я поняла, что девушка старается не замечать его. Мне еще предстояло узнать, почему туземцы так относятся к Чаббу.
   Слейтер наклонился на тарелкой, попробовал рыбу и оттолкнул тарелку.
   – Не хотелось бы показаться недружелюбным, – заговорил он, обращаясь к Чаббу, – но если ты за капустой явился, Кристофер, ты попал не по адресу.
   Я ушам своим не верила: с британскими поэтами Слейтер так бы не посмел. Но Чабба это не смутило – он молча опустил прозрачные веки и усмехнулся.
   – На нее, – Слейтер хмуро на меня покосился, – тебе не стоит и силы тратить. Из хорошего рода, это верно, однако семья бегала в заклад не одно столетие, а если что и осталось, давным-давно ушло на славные вечеринки. Что касается меня, я довольствуюсь ролью поэта на борту «Королевы Елизаветы II».
   Это враки.
   – Так что, кроме этой кружки пива, ничего из нас не выжмешь.
   – Ага, – промолвил Чабб.
   Странный ответ, в пустоту – и Слейтер, в чьем романе встречались порой такие же сбивающие с толку реплики, не нашелся с ответом.
   – Ага, – повторил Чабб, – решили доказать, что Оден насчет вас прав?
   Красивая физиономия Слейтера передернулась, как от пощечины.
   – Не будь такой сволочью, старина, – выдавил он.
   Но Чабб подался вперед, с трудом разлепив губы, склеенные тонкой слюной – такой ниточкой моллюск крепится к раковине.
   – Как бишь Оден-ла сказал? Напомните? «Полная неспособность автора к бескорыстию», да?
   В затянувшемся молчании я успела подумать: давненько никто не осмеливался задеть Джона Слейтера. В Британии он приобрел статус «всеобщего любимца», и ни один поэт, даже если про себя считал его творчество сентиментальным или вообще порнографией, вслух не сказал бы про него дурного слова. Я ждала бурной сцены, я видела, как Джон яростным движением отбрасывает с высокого, красивого лба массу седых волос, но заговорил он почти шепотом.
   – Извини, – сказал он.
   Чабб промолчал, только сморгнул.
   – Уистан – замечательный человек, – продолжал Слейтер, – но и жестокостью превосходит многих и сам не всегда соблюдает те принципы, какие применяет к другим. Но дело здесь не в этом, – заключил Слейтер, печально следя за официанткой, наливающей пиво. Он зачерпнул пригоршню сухих рыбешек и тут же высыпал их обратно в миску. – Я вел себя как мудак. Ты дал сдачи. Справедливо.
   Чабб пожал плечами.
   – Я – мошенник. Кто со мной считается?
   – Да ладно тебе. Кто теперь помнит дело Маккоркла? Все давно забыто. Вон Микс никогда о тебе не слыхала. Редактор «Современного обозрения» ничего не знала ни о тебе, ни о Бобе Маккоркле.
   – Спасибо за ложь.
   – Это правда, сам же знаешь.
   – Так любезно с твоей стороны. – Совсем не по-австралийски Чабб склонил голову, и я не расслышала в его речи нотки сухого, убийственного сарказма. – Чтобы такой прославленный поэт…
   Слейтер буквально раздулся от комплимента; я припомнила Гарольда Уилсона [34].
   – Ты мне льстишь, – проворковал он.
   – Разве я сказал – хороший поэт?
   – Touche [35], – кивнул Слейтер.
   Наблюдать за их перепалкой было занятно, однако вовсе не хотелось увидеть, как Слейтер сцепится с Чаббом, а от этого момента нас отделяло не более двух кружек пива. Пока что он старался доказать, как несправедливо отозвался о нем Оден. Принялся навязывать Чаббу деньги, что меня огорчило, но отнюдь не удивило.
   – Взаймы, разумеется, – твердил он. – Я дам тебе пятьдесят фунтов. Прямо сейчас.
   Он вытащил пачку мятых малазийских долларов.
   Чабб на миг вроде бы впился в них глазами, но тут же отодвинулся, даже пересел подальше на канапе и покачал головой.
   – Я же не говорю, что ты за деньгами явился. Просто одолжу тебе пятьдесят хрустов. Уважь, старина! А то обижусь.
   Разговор утки с цыпленком.
   – Ну, что?
   – Не хочу твоих денег-ла!
   – А чего тебе надо?
   Чабб ответил не сразу.
   – Может, эта леди запишет мою историю.
   – Милый мой, ты бы еще попросил Фанджио [36] мопед припарковать. Знаешь, кто она такая? Это тебе не какой-нибудь наемный писака – редактор большого журнала. Да и кому интересна твоя история. «В „событий череду“ не вовлечен, Он канул в Лету памяти людской в l'an trentuniesme» [37]. Пока ты тут отсиживался, война закончилась. Вылезай из укрытия. Сдавайся. Возвращайся домой.
   – Хватит уже лебех, – спокойно ответил Чабб. – Теперь мой дом здесь.
   – Двадцать шесть, на хрен, лет! – гнул свое Слейтер. – Все давно сдохли. Ох ты ж! – осекся он. – Черт, извини. Правда, извини!
   – Ana? – кротко переспросил Чабб.
   – Нет-нет, правда, извини. Я совсем забыл про того несчастного мальчишку-редактора.
   Обычно я ношу с собой блокнот, все пометки в котором сводятся к записям долгов и планов, как бы эти долги возвратить. Но стоило мне вытащить записную книжку, и Кристофер Чабб с жадностью впился в нее глазами, как я и рассчитывала.
   Слейтер тоже заметил блокнот.
   – Господи, Микс, – проворчал он. – Это же, на хрен, извращение.
   Но ведь он не держал в руках тронутый плесенью лист рукописи. Он и вообразить себе не мог шедевр, какого ему никогда не сотворить.
   – Я ведь так и не узнала, что стряслось с Дэвидом Вайссом, – напомнила я.
   – Сказано тебе: повесился, бедняга.
   – Он не повесился, – возразил Чабб.
   – Не морочь ей голову, Чабб! Два раза одну шутку не разыграешь.
   Чабб не слушал, полностью сосредоточившись на мне.
   – Удача, потрясающая удача, – промолвил он. – Наконец-то я встретил человека, способного постичь эту историю. – Он даже улыбнулся. – Из этого что-то хорошее выйдет. Что-то важное.
   – Он к тебе подкатывается, – предостерег Слейтер.
   – Не подкатываюсь, – сказал Чабб. – Не льщу и не лгу. Только мне одному известно, как убили того молодого человека. Я могу рассказать вам эту историю, а могу и не рассказывать. Или вы не хотите знать?

10

   ЛИЧНО Я НЕ ПИТАЮ ПРЕДУБЕЖДЕНИЯ против немолодых людей – кажется, я только с ними и вожу компанию, но иногда, в такие вот моменты, с ними стыда не оберешься. Чабб и Слейтер схватились, словно два кобеля – оба как оглохли, глаза кровью налились, окрика не слышат. Экипаж компании «Суиссэр», расположившийся было неподалеку от нас, перебрался в фальшивый паб, подальше от громогласного Слейтера. Проходя мимо, красивая молодая стюардесса повела бровью, словно подсказывая: дурочка, избавься от них поскорее. Со стороны мы, должно быть, выглядели комично: пара стариканов наперебой пытается привлечь к себе благосклонность весьма не элегантной уроженки Альбиона. И все же я выложила записную книжку на стол. Кто бы знал, куда заведет всех нас этот дешевый блокнотик на спирали.
   Слейтер, против обыкновения, не заметил проплывавших мимо красоток.
   – С тем розыгрышем ты, мягко говоря, переборщил, – сказал он.
   И потянулся, закинув руки за голову, выставляя напоказ свое холеное тело: мол, ничего не боится, никто его не тронет. Чаббу доверчивость была чужда. Он держался как старый солдат или головорез: наклонился вперед, упираясь локтями в стертые, лоснящиеся коленки.
   – Он прав, – негромко признал Чабб. – Я перестарался. Я хотел кое-что доказать – немногим избранным. Сколько человек в Австралии читало стихи? Полсотни? Из них разве что десяток заслуживал уважения. Когда Вайсс объявил мои фальшивки творением гения, мне захотелось, чтобы эти десять человек узнали правду. Вот как оно было, мем. Я не помышлял о желтой прессе. Кто бы мог подумать, что мельбурнский «Аргус» вдруг проявит интерес к поэзии? Совершенно это не его дело, но бедняга Вайсс получил публичную головомойку, хорошенькую трепку-ла он получил. Откуда мне было знать, чем дело обернется?
   – Уточним, старина, – одернул его Слейтер, – ты виноват в том, что Вайсс получил две совершенно разные «трепки».
   – Чхе! – воскликнул Чабб. – Знаю, знаю. Но ведь я не планировал – ни ту, ни другую. Поверьте мне, мем!
   – Понимаете, мем, – мягко поддразнил меня Слейтер, – бедняга попал под суд за публикацию непристойностей.