Керр Катарина. Дни изгнания

   – Для чего я должен это делать? Да почему я вообще должен помогать этим поганым созданиям?
   – Ну, пожалуйста, Адо, будь благоразумным! Не хочешь сделать это ради них – сделай ради меня. – Она уже превратилась в тень, в цветное пятно. – Самый большой дуб возле лагеря.
   И она исчезла вместе со своей спутницей. Адерин огляделся и увидел серебристую нить, соединяющую его световое тело с физическим, лежавшим на одеяле прямо под ним. Так что же – он не спал?! И встреча была реальной? Он скользнул вниз по нити, возвратился в свое тело и сел, хлопая руками по земле, чтобы скорее вернуться в земную реальность. Голубая фея, свернувшись в клубочек в ногах его постели, внимательно наблюдала за ним.
   – Что, сестричка, это ты служила посланцем?
   Она кивнула и исчезла. До самого утра Адерин спорил сам с собой, стоит ли выполнять просьбу Далландры, и решил, что ради нее он это сделает. Он нашел ее суму – к этому времени он возил ее с собой уже больше ста двадцати лет – и драгоценности, о которых она говорила. Хотя они уже потускнели от времени, броши и браслеты в эльфийском стиле были все же очень красивы, только их следовало почистить и отполировать.
   Рано утром он отправился на поиски Мэдина и обнаружил его сидящим на траве в окружении дикого народца. Мэдин играл на маленькой деревянной арфе, старенькой и потертой, но Адерин никогда еще не слышал столь сладкозвучного инструмента. Они немного поболтали ни о чем, а дикий народец терпеливо ждал.
   – У меня есть к вам одна просьба, – сказал наконец Адерин. – Возможно, немножко странная.
   – О боги, я знаю Невина столько лет, что уже ничему не удивляюсь. Говорите.
   – Мне сказали, что у вас есть серебряное кольцо с розочками.
   – Есть. – Похоже, Мэдин все же удивился. – Мне подарила его женщина, которую я… ну, если я скажу, что любил ее, вы можете понять меня превратно. Она была женой другого, и за все время, что я любил ее, между нами не произошло ничего недостойного. Он говорил это таким вызывающим тоном, что Адерин решил – лжет, хотя это его совершенно не касалось. Мысленно он помянул недобрым словом Далландру, требующую вещь, несомненно, имеющую большое значение для Мэдина.
   – Гм, да. – Адерин решил, что лучше не хитрить. – Видите ли, во сне одна ведунья, обладающая огромным могуществом, сказала мне, что на этом кольце есть двеомер, принадлежащий ее собственному вирду. Оно необходимо ей для работы. Она предложила купить его за высокую цену.
   – Что ж, значит, она получит его. Я уже столько лет живу рядом с магией и понимаю, как важны сны и что именно вы можете в них узнать. Я, не буду его продавать а просто отдам его вам прямо сейчас.
   – Эй, послушайте, я совершенно не собирался выманивать его у вас, как это делает маленький ребенок! Оно наверняка много значит для вас.
   – Значило когда-то, но женщине, которая мне его подарила, уже не нужно ни оно, ни я. – Глаза барда наполнились слезами. – Если кольцо вам нужно, вы его получите.
   Они пошли в палатку, в которой Мэдин жил вместе с Невином, а следом потянулся любопытный дикий народец.
   Бард порылся в своих вещах и вытащил нечто, завернутое в вышитую ткань, развернул и показал кольцо, простую серебряную полоску шириной в треть дюйма, с выгравированными на нем розочками, а также булавку, сделанную в виде розы, причем так искусно, что казалось – лепестки будут мягкими на ощупь. Кольцо он протянул Адерину, а булавку снова завернул и спрятал. Адерин посмотрел на внутреннюю сторону кольца, думая увидеть там женское имя, но не нашел его.
   – Кузнец, который выковал и кольцо, и булавку, потрясающий мастер, – заметил Мэдин. – Его зовут Отто.
   Адерин из простого любопытства надел кольцо на палец, и его рука дернулась от холода двеомера.
   – Что-то не так? – спросил Мэдин.
   – Нет, все в порядке. На меня так снисходит понимание. В один прекрасный день ты получишь это кольцо назад, Мэддо. Ты получишь его очень неожиданным путем, когда совершенно забудешь о нем.
   Мэдин удивленно уставился на него. Адерин не мог ему ничего объяснить, потому что сам не знал, что это означает. В сердце его была горечь – он вспомнил похожее обещание, данное ему Эвандаром. Очевидно, Страж имел в виду, что он увидит Далландру на это мучительно короткое мгновение в эфирном уровне.
   На следующее утро Адерин выполнил просьбу Далландры, положив кольцо в развилку ветвей, пока алар собирался в дорогу.
   Он так и не узнал, кто забрал кольцо, но когда алар разбил там лагерь в следующий раз, кольца не было. На его место положили кусочек коры с выцарапанным на нем эльфийским словом «спасибо». Он попросил шило и проделал в коре дырку, продел в нее шнурок и повесил кору на шею просто потому, что ее касались руки Далландры. Он увидел ее, и печаль вернулась, хотя убила его последнюю надежду.
 
   На следующий год Мэдин с Невином сели на корабль в порту Элдиса и отправились в Бардек. Адерин больше никогда не видел Мэдина и не слышал о нем, даже не узнал, как именно тот умер где-то далеко на островах после того, как у него украли булавку в форме розы.
   Как ни странно, о смерти барда узнала Далландра, точнее, она поняла, что произошло, когда голубая фея появилась в мире Стражей. Это случилось, как показалось Далландре, на следующий день после того, как она забрала серебряное кольцо. Именно драгоценность притянула туда маленькое существо, потому что Далландра увидела фею, сжимающую кольцо в своих крохотных ручках. Лицо ее исказилось от отчаяния; Элессарио хотела погладить ее, но фея быстро повернула голову и впилась своими острыми зубками в руку девочки. Потекла мнимая кровь и тут же испарилась. Элессарио уставилась на рану, заживающую прямо на глазах.
   – Почему она это сделала?
   – Точно не знаю, но думаю, Мэдин мертв.
   Фея запрокинула голову, открыла рот в беззвучном вопле и исчезла.
   – Похоже, что так, – продолжала Далландра. – А она оплакивает его.
   Элессарио смешно наклонила голову набок, обдумывая сказанное.
   Они шли по изумрудно-зеленому лугу в розоватых сумерках, а сине-зеленые деревья на горизонте меняли форму, как дым.
   С воем, который они на этот раз услышали, вновь появилась фея; теперь она была ростом с трехлетнего ребенка.
   – Она оплакивает его, потому что он ушел в место под названием смерть, сказала Элессарио. – А она не может последовать туда за ним?
   – Нет, не может.
   Они сидели на траве, а между ними устроилась фея, положив голову на шелковистые колени Элессарио.
   – Я то и дело думаю, как это – умереть, сказала Элессарио. – Расскажи мне.
   – Я не знаю. Я могу только догадываться. Мне кажется, это чем-то похоже на сон. О, прости, ты же никогда не спишь.
   – Мне ужасно надоело узнавать, что на свете есть столько всего, чего я никогда не делала. – Но голос звучал скорее печально, чем сердито. К этому времени фея сидела у нее на коленях, еще немного подросшая, похожая уже на ребенка девяти-десяти лет, и молчала. – Если я буду жить среди Народа, если мне придется родиться и однажды умереть, что тогда, Далландра?
   – Я не знаю. Никто из нас не знает, что может произойти.
   – Мне ужасно надоело, что ты постоянно говоришь мне, что ты чего-то не знаешь!
   – Но я действительно не знаю. Только ты сможешь узнать это.
   Теперь они неторопливо шли среди роз, а фея, снова став маленькой, спешила вперед. Неожиданно она подняла голову и стала принюхиваться, как собака. На мгновение она замерла, потом взлетела в воздух, радостно облетела их и исчезла.
   – Что-то случилось, и она счастлива, – сказала Далландра.
   – Может, ее бард родился заново?
   – О нет, это не могло случиться так скоро! Хотя я не знаю, может, у круглоухих это происходит быстрее.
   Все вокруг них менялось и мерцало под лунным светом, в теплом воздухе плыла музыка.
   – Ах, как чудесно луна поднимается, – сказала Далландра. – Трудно поверить, что я провела здесь уже семь дней.
   Стоило ей произнести эти слова вслух, как мозг пронзила странная мысль. Как это: семь дней, семь коротких дней – а Невин съездил в земли эльфов и вернулся домой, появился бард Мэдин, потом он умер а теперь, возможно – да нет, не возможно, а точно – он родился вновь? Далландра вскрикнула. Крик сам рвался из горла.
   – Элессарио! Ты лгала мне! Ты обманула меня!
   – Что? – девушка посмотрела на нее и вдруг расплакалась. – Никогда! Далла, что ты имеешь в виду?
   – Сколько времени я здесь?
   Элессарио молча смотрела на нее, по щекам текли слезы. Далландра сообразила, что течение времени я нее пустой звук.
   – Пойдем к твоему отцу. Где он?
   – Я здесь. – В полном дворцовом облачении, закутанный в серебристо-синюю мантию, с золотым ободком на голове шел он им навстречу. – Это я обманщик, Далла, а не моя бедная маленькая дочь. В нашей стране время течет по-другому.
   – Ты никогда не говорил мне этого.
   – Ты бы не пришла.
   – Если бы у вас были боги, я бы прокляла тебя их именем.
   – В этом я не сомневаюсь. Знаешь, я очень сожалею, что солгал тебе. Странное чувство.
   – Отпусти меня домой.
   – Иди. Это было нашим соглашением, ты же помнишь? Ты отправишься домой, причем прямо сейчас.
   – Нет! – закричала Элессарио. – Не уходи, Далла, пожалуйста!
   – Мне очень жаль, дитя, но мне нужно уйти. Ты придешь ко мне туда, ты же делала это раньше.
   – Я хочу пойти с тобой прямо сейчас. Пожалуйста, позволь мне пойти с тобой и жить с тобой.
   Неожиданно воздух похолодел, луна спряталась за темными облаками. В мрачном свете факелов сверкнули латы и мечи; клацнули щиты, ругались мужчины, с шуршаньем трепетали знамена на них кинулось войско, во главе которого на коне мчалась Альшандра. С отвращением нахмурив брови, Эвандар резко поднял вверх руку и щелкнул пальцами. Нападавшие превратились в туман, и их унесло ветром. Перед ними стояла одна Альшандра, топая ногой.
   – Далландра никогда не уйдет отсюда! Она настроила против меня мою дочь, и взамен я получу ее! Таков закон. Это справедливо. Она – моя награда.
   – Я дал слово ее мужчине, – спокойно сказал Эвандар. – И я его сдержу.
   – Это ты дал слово, Эвандар-желтоволосый, а не я. Она не уйдет. Если наша дочь уходит из-за нее, она останется и будет моей наградой.
   Далландра поняла, что все это время сжимала аметистовую фигурку, пытаясь почувствовать себя в безопасности. Альшандра разразилась диким смехом.
   – Ты не знаейть дороги домой, не так ли, девушка? Ты не знаешь, какая из этих дорог ведет домой!
   Они стояли на туманной зеленой равнине, глядя на заходящее солнце. По правую руку темнели холмы, низкие и кособокие; по левую высились горы, их белые вершины сияли в последних солнечных лучах. Перед ними лежала только одна дорога, но она уходила в туман темный, как ночь.
   – Здесь можно блуждать долго, – злорадно сказала Альгдандра. – Может, тебе повезет и ты попадешь прямо домой, но я в этом сомневаюсь.
   Эвандар схватил ее за локоть. Она извернулась, чтобы посмотреть ему в лицо, и он самодовольно ухмыльнулся.
   – Ты сказала, будет справедливо, если ты получишь награду, что так гласит закон? А будет ли справедливо, моя сладкая, моя ненаглядная, поймать в ловушку и запереть здесь душу которая никогда ничего у тебя не взяла, которая никогда раньше не видела Элессарио, которая никогда, никогда раньше не видела тебя или меня?
   – Что? Конечно, это не будет справедливо, и я никогда не сделаю ничего подобного. Но какое это имеет отношение к происходящему?
   – Самое прямое, моя сладкая, моя ненаглядная. Далландра носит под сердцем ребенка, невинное дитя, которое никогда ничего у тебя не взяло, которое никогда нас не видело!
   С криком, с воплем, с воем Альшандра начала стремительно увеличиваться в размерах, нависая над ними, как грозовая туча. Она закричала снова, и голос ее был подобен траурным стенаниям.
   – Несправедливо!
   – Нет. – Голос Эвандара звучал холодно и спокойно. – Очень справедливо.
   Она вытянулась, став похожей на облака, тающие под жарким солнцем, потом обрушилась вниз, и вот перед ними стояла старая, высохшая женщина, одетая в черное, а по ее морщинистым щекам неудержимо текли слезы.
   – Это умно, – заметил Эвандар. – Но отчего-то сердце мое не болит, как должно.
   Она зарычала и вновь оказалась перед ними в своем обычном облике, в охотничьей тунике и башмаках, с луком в руках.
   – Очень хорошо, покажи ей дорогу домой, но ты – тупое, презренное животное, я ненавижу тебя.
   И она исчезла. Далландра прерывисто вздохнула, почти всхлипнула.
   – А чего ты хочешь от меня, Эвандар, в обмен на это?
   – Только одного. Если ты не будешь счастлива, когда родится твое дитя, возвращайся обратно. – Он нежно обнял ее за плечи. – Но только если ты не будешь счастлива. Ты понимаешь меня? Возвращайся, только если сердце твое позовет тебя сюда.
   – Я понимаю, но боюсь, вы никогда больше не увидите меня.
   – Несомненно. Что ж, я могу надеяться, нет, я уверен, что раньше или позже Элессарио найдет дорогу к тебе в твой мир. Что до всех остальных – это не твоя забота. Судьбу всех нас я возьму в свои руки, и посмотрю, что тут можно сделать. Прощай. – Он наклонился и поцеловал ее нежным братским поцелуем.
   Поцелуй словно стер пейзаж вокруг Далландры. Она поморгала, споткнулась и увидела, что стоит на краю невысокого утеса. Рука ее потянулась к шее, но аметистовая фигурка исчезла. Внизу, в заросшем кустами овраге, стояли раскрашенные палатки ее народа. Она увидела большую палатку, разрисованную вьющимися розами которая принадлежала ей и Адерину, только краски поблекли и стерлись.
   Почему он не обновляет их? – подумала Далландра. Впрочем какое это имеет значение – я дома! Плача и смеясь, побежала она вдоль утеса, нашла тропинку, с трудом спустилась по ней, в нетерпении съезжая вниз, как с горки. Внизу она вскочила на ноги, услышала крики и увидела бегущих к ней людей во главе с Энабрильей.
   – Далла, Далла! – Крепко обняв Далландру, Энабрилья истерически зарыдала. – О боги, спасибо! Спасибо каждому богу, каждому! Фарендар, не стой, как изваяние! Беги за Адерином!
   Высокий юноша, сильный и крепкий воин, помчался выполнять поручение. алландра схватила подругу за плечи, остальные эльфы стояли вокруг в мертвой тишине и смотрели на нее. Половины из них она просто не знала.
   – Это не может быть Фаро! – Она не договорила, в ее сознании зашевелился страх. – А с тобой что случилось?
   – Тебя не было так долго! – Энабрилья повторяла это снова и снова. – Тебя не было так долго!
   Далландра обнимала ее, трясла ее, кричала на нее, пока та не замолчала. Эльфы расступились, пропуская кого-то вперед. Далландра подняла глаза и увидела Адерина. Ей показалось, что сейчас она потеряет сознание. Он был таким старым, таким худым, с совершенно белыми волосами, руками, похожими на птичьи лапы, с морщинистым лицом, похожим на старую кожу, долго пролежавшую на солнце. Она всхлипнула вслух, и это больше походило на поминальный плач.
   – О боги! Я вернулась как раз вовремя, чтобы помочь тебе умереть!
   – Я так не думаю. – Голос его был тихим, но сильным, моложе, чем лицо. – Мой народ стареет долго, и только потом умирает, Далла.
   Тут колени у нее подкосились, она споткнулась, но удержалась на ногах, снова споткнулась, но Адерин схватил ее за руки и помог устоять.
   – Сколько? – прошептала она. – Сколько лет меня не было?
   – Почти две сотни лет.
   Она запрокинула голову и завыла скорбно и яростно, как недавно Альшандра. Эльфы подхватили ее, поддержали и повели в лагерь. Энабрилья с Адерином вошли с ней в палатку.
   – Сядь, Далла, – сказала Энабрилья. – Сядь и отдохни… Все станет лучше, когда ты сможешь подумать. Во всяком случае, ты свободна и снова вместе с нами.
   – Ничего никогда не станет лучше, никогда!
   Энабрилья и Адерин усадили ее на одеяла. Ослепнув от слез, она протянула вперед руки, он взял их в свои и сжал, его пальцы были такими негнущимися и тонкими. Она поняла, что уже никогда не сумеет ощутить нежные ласки его рук, которые так хорошо помнила, и снова начала плакать.
   Далландра смутно почувствовала, что Энабрилья ушла, и подумала, что за прошедшие две сотни лет Бриль научилась быть тактичной… Далландра чуть не засмеялась этой мысли, задохнулась, снова зарыдала, пока, наконец, измученная и ослабевшая, не затихла. Она упала на одеяла и скрючилась в неудобной позе. Она слышала, как Адерин встал; потом он положил перед ней кожаную подушку. Далландра взяла ее, сунула себе под голову, легла на спину и стала молча смотреть на него. На его лице не отражалось никаких чувств, кроме глубокого смятения.
   – Адо, прости меня.
   – Это не твоя вина. – Он сел рядом с ней. – Я поражен, что они вообще тебя отпустили.
   – У меня будет ребенок, ради него меня и отпустили. Это твое дитя, Адо. Мы зачали его до того, как я ушла. Для меня все эти годы прошли, как семь дней.
   Теперь пришла его очередь плакать; но его рыдания звучали странно и хрипло, как у человека, который не думал, что ему когда-нибудь снова придется плакать. Ей захотелось кричать о несправедливости, но какой смысл выть, «это нечестно!», как это делала Страж Альшандра. Далландра медленно села и обняла его за плечи.
   – Адо, не плачь, пожалуйста. По крайней мере, я вернулась и мы снова вместе. Мне так тебя не хватало!
   – Меня или того юноши, которого ты оставила? – Слезы кончились, он повернул к ней лицо, этот старик, так похожий на ее возлюбленного. – Меня бы уже не было в живых, если бы не Эвандар. Он применил какой-то двеомер, чтобы я мог жить так же долго, как эльфы. Он только забыл об их молодости.
   Адерин был в бешенстве, и Далландра понимала: он, конечно, будет это отрицать, но гневался он не на Стражей, а на нее. Она снова захотела заплакать, но сил уже не было.
   – А как же ребенок? – прошептала она. – Ты будешь его ненавидеть?
   – Ненавидеть? Что ты! Разве я могу! Ах, Далла, прости меня! Сначала я каждую ночь мечтал о том, что вновь увижу тебя, и я все придумывал, что скажу тебе, я нашел столько хороших слов о любви. Но годы тянулись, и я забыл эти слова, потому что потерял надежду увидеть тебя. А теперь у меня не осталось никаких слов. – Он встал и немного помедлил у выхода из палатки. – Прости меня.
   Она почувствовала облегчение, когда он ушел, и через несколько минут уснула.
 
   Шли дни, и Адерин наконец пришел к пониманию, что гневался он больше на себя, чем на Далландру или Эвандара. Он сравнивал себя с воином, который всю зиму напролет пил, пировал и отлеживал бока в дане у своего лорда, но вот пришла весна, кольчуга не налезает на разжиревшее брюхо, оружие кажется слишком тяжелым, а тут начинается война, и он не знает, как быть. За все долгие годы после исчезновения Далландры ему даже в голову не пришло посмотреть на другую женщину, он больше никем не заинтересовался. Никто не смог бы вытеснить из его сердца Далландру, это правда; но правда и то, что он никогда не задумывался о новой женитьбе, хотя закон эльфов позволял это после двадцати лет и одного дня ее отсутствия. Он мог обрести пусть не любовь, но дружбу и теплую привязанность. Он мог дать своему сердцу возможность жить, а не душить его работой, что все это время делал. Всю силу своего сердца, всю свою способность любить он мог бы подарить другой женщине, а он превратил их в нечто выхолощенное и отдавал ученикам и своим занятиям. Он поражался себе – Далландра вернулась а он не мог снова любить ее, хотя она дарила ему всю свою былую страсть. Если бы он захотел, она с готовностью вновь делила бы с ним постель, но он воспользовался ее беременностью как предлогом и спал один.
   Ему не нужна была ее жалость, так он это себе объяснял. Адерин был уверен, что она жалеет его, старика, морщинистого и уродливого и не желал этого. Но сам забыв, что такое любовь, он не хотел, чтобы кто-то другой завладел ее сердцем. Дни складывались в месяцы, и ее беременность стала уже заметной, а он все больше превращался в отвратительную личность, и это пугало его, а сил остановить это превращение не хватало. Он видел, как становится ревнивым старцем, у которого молодая жена. Ни его мастерство чародея, ни его странные знания, ни могущество, ни глубокое понимание тайн вселенной или беседы с духами не помогали, когда он видел Калондериэля, остановившегося поболтать с ней. Тогда Адерин ненавидел его всем сердцем. Если он видел, что Далландра невинно улыбается какому-нибудь юноше, он желал, чтобы тот умер. Что же он будет делать, спрашивал он себя, когда младенец родится и Далландра вновь станет изящной и прекрасной?
   Если бы он мог поговорить с Невином, старый учитель излечил бы его, но Невин был в Бардеке, занимаясь какой-то своей загадочной работой. Если бы они жили в Дэверри, среди человеческих существ разных возрастов, он, возможно, пришел бы в чувство, но здесь все были молодыми и красивыми кроме него, Адерина. Ревность съедала каждый его день и отравляла каждую ночь, но благодаря долгим тренировкам самодисциплины и самосознания одно он все же мог: не выставлять свою ревность напоказ. Рядом с Далландрой он всегда был спокойным и добрым, он не бранил ее и не мучил вопросами о том, где она была и о чем разговаривала с тем или иным мужчиной. (Через много лет он понял, что такое разумное поведение было худшим, что он мог придумать, потому что она принимала это за совершенное безразличие.) Подходил срок родов, и Далландра уже не могла уходить куда-то одна. Алар разбил временный лагерь у ручья с хорошими пастбищами неподалеку, чтобы дождаться родов. Далландра все больше времени проводила с другими женщинами, в особенности с Энабрильей, которая собиралась принимать у нее роды.
   Когда подошел срок, Адерин был далеко со своими учениками, показывая им, как правильно выкапывать лекарственные корни. К тому времени, как он вернулся в лагерь, Далландру уже забрали в палатку к Энабрилье, и по эльфийским обычаям его бы уже не пустили к ней, даже если бы он захотел.
   Весь вечер он просидел у костра с другими мужчинами, которые говорили мало, выглядели угрюмо и только передавали по кругу мех с медом. Наконец подошла уставшая Энабрилья, чтобы пригласить Адерина в палатку.
   – Сын, – сказала она. – Ребенок и мать чувствуют себя хорошо, хотя… нет, все хорошо.
   – Скажи правду, – набросился на нее Адерин. – Что не так?
   – Да в общем ничего особенного. Далландра справилась прекрасно, и хотя устала, все такая же деятельная и сильная, как всегда. А вот малыш что-то очень спокойный. Он ни разу не заплакал, даже когда начал дышать.
   Спеша в палатку, Адерин припомнил все истории насчет подменышей и в ужасе думал, кого же родила его жена. Но младенец действительно выглядел абсолютно нормально и больше походил на человека, чем на эльфа. Ушки у него были слегка заостренные, но зрачки человеческие, а лицо и ручки – пухленькие, а не длинные и тонкие. В отличие от дэверрийских женщин эльфы никогда не заворачивают своих младенцев в свивальники. Облокотившись на подушки, Далландра держала его, свободно завернутого в легкое одеяльце, а он сосал грудь. Адерин встал возле нее на колени и поцеловал в лоб, а потом долго смотрел на сморщенное, красноватое создание со светлым-светлым пушком на голове. Его сын. У него есть сын, и в этот миг он снова стал молодым и почувствовал, что никогда не любил мать своего сына так сильно, как в эти минуты. Но если он скажет ей это сейчас, она еще сильнее начнет жалеть его… старик, торжествующий над младенцем, как над доказательством того, что он еще мужчина!
   – Как мы назовем его, Адо? – Голос ее был тихим и дрожащим от усталости. – Я собиралась назвать его именем моего отца, но я так давно его не видела, что не имеет значения, если ты выберешь другое имя.
   – Я об этом совершенно не думал. Это глупо, конечно, но мне не приходило в голову, что ребенку нужно имя.
   Она поморщилась.
   – С тобой все в порядке? Что-то болит?
   – Нет, нет, все хорошо. – Она посмотрела на него с вымученной улыбкой. – Я хотела назвать его Алодалэнтериэль. Сокращенно можем называть его Лэйн.
   – Это звучит прекрасно. Если тебе нравится, так и назовем.
   Хотя по-эльфийски младенца звали Алодалэнтериэль, Адерин предпочитал называть его прозвищем, звучащим по-дэверрийски: Лослэйн. Это было легче произносить, кроме того получался каламбур, потому что «Лослэйн» означало «утешение в учености, и это забавляло Адерина. Прошли годы, и имя оказалось знамением, потому что Лослэйн и ученость были единственными оставшимися ему утешениями.
 
   Далландра не могла сказать, когда именно она решила вернуться к Стражам. Сначала она поняла, что не особенно любит младенца, который стал для нее бременем. После его рождения она довольно долго ходила печальная, не понимая, откуда и почему взялась эта грусть. Малейшее неудачное слово или косой взгляд – и она заливалась слезами, а плач Лослэйна превратился для нее в пытку. Адерин везде брал Лослэйна с собой и приносил его к матери, только если малыш хотел есть. Далландре не нравилось кормить его грудью. Когда он сосал, вместо удовольствия, которое обычно испытывают матери, она ощущала только резкую боль в животе. Потом боли прекратились, но молока у нее не хватало, Лослэйн не наедался и громко кричал. Энабрилья пыталась приучить его сосать овечье или кобылье молоко, но оно вызывало у младенца неукротимую рвоту. Только одно доставляло Далландре радость – безграничная любовь Адерина к сыну, хотя к этой радости примешивалась горькая мысль о том, что ее мужчина думает теперь не о ней, а о ребенке.