Страница:
— Лили, ты очень разборчива в том, с кем заниматься сексом.
— Именно. Потому-то и остался такой рубец. Думаю, я в любом случае переспала бы с тем человеком, потому что он мне очень понравился, но когда это случилось, я не знала, сплю я с ним потому, что хочу, или потому, что от меня этого ждут… Утром я ушла, пока он еще спал, и подумала: ладно, всё. Я кое-чему научилась, и все обошлось. Но нет. Куда там. В глубине души я знала: не обошлось… По счастью, когда я вернулась в квартиру Брайса. его там не было. Я никогда не совала нос в чужие дела, но в то утро меня отчего-то охватило непреодолимое желание перерыть весь дом сверху донизу. Не знаю почему. Может быть, телепатия. Или, может, я таким странным способом пыталась отомстить своему сожителю: из-за него прошлой ночью кто-то заглянул во все мои потайные места, так что мы будем квиты, если я тоже загляну в тайники Брайса. В его бритвенном приборе лежало двадцать два пакетика героина. Он торговал героином! Если бы нас замели, меня бы, самое меньшее, сочли соучастницей, а этот сукин сын ни разу не обмолвился о том, чем занимается. Героин! Я сама должна была решать, хочу ли я жить на пороховой бочке, пока он разыгрывает из себя Мистера Ловкача, а я даже ни о чем не догадывалась. И тут меня как ударило: значит, я вчера переспала с одним из его клиентов?! Скорее всего, Брайс уже однажды использовал меня таким образом. Я хорошо знала его манеру выменивать то, чего ему хотелось. Но, с другой стороны, хорошо повеселилась, почему же теперь расстраиваюсь? А я расстраивалась. Каким бы милым не показался тот парень, единственная причина, по которой мой старый друг и покровитель свел нас — предложить меня в качестве дополнительной услуги одному из своих хороших клиентов… Я ходила по квартире, шепотом повторяя «чтоб ты сдох, чтоб ты сдох, чтоб ты сдох», и принюхиваясь, словно собака, взявшая след. И, слава богу, потому что в дальнем углу чулана я нашла громадный ком стодолларовых бумажек, засунутый в туристические ботинки, которые Брайс никогда не носил. Без малейших колебаний я взяла десять штук, побросала кое-какие вещи в спортивную сумку, и ушла. Я хотела уйти из этого дома, этой жизни, города, всего… Я села в метро и доехала до одной из последних остановок в Бронксе. Всю дорогу просидела, уставясь в пол. Выйдя из метро, я почти сразу увидела стоянку с подержанными автомобилями, забитую самыми большими машинами, которые я когда-либо видела. «Олдсмобили», «Понтиаки», «Бьюики-Ривьера». Помнится, все они были золотыми, пурпурными, цвета морской волны, словно машины в парке аттракционов. Возможно, мне так только показалось, но автомобили были гигантские. Думаю, в голове у меня все перепуталось… Так или иначе, я в изумлении подошла поближе, просто чтобы рассмотреть их получше, а уже потом отправиться в путь, куда бы я ни ехала. Но тут же из маленького домика на краю площадки выскочил замечательный чернокожий в костюме из акульей кожи и желтом галстуке, словно сказочный персонаж. «Я уверен, — сказал он, — у меня есть то, что вы ищете!» Я поставила сумку на землю и сказала: «Возможно, но что у вас есть дешевле пятисот долларов? Он сложил руки и уставился в небо так, словно в ожидании манны небесной. „Леди, я отвечу на ваш вопрос так: у меня есть машины, на которых можно ездить до, во время и после третьей мировой войны“. Я рассмеялась, я готова была обнять его и купить любую машину, которую он предложит. Вместо этого я сказала, что мне сейчас хреново, как никогда, я дошла до точки. Если я сейчас куплю машину, то такую, которая увезет меня за миллион миль от Нью-Йорка и не сломается, потому что на ремонт у меня денег нет. Он поманил меня, и мы пошли в дальний конец площадки. За большими, как дирижабли, машинами примостился, словно самый мелкий поросенок в выводке, микроавтобус „Опель-Кадетт“ цвета зубной эмали. Продавец сказал, что уступит мне его за триста пятьдесят долларов, хотя машина стоит вдвое дороже. Он лично ее проверил, и, насколько можно судить, она не подведет. „Что это значит? — спросила я. — Ездить-то на ней можно?“ — и продавец ответил: „Колымага, конечно, старовата, но хоть и дребезжит, а из преисподней вывезет“. Доверять мне было больше некому, а он рассмешил меня, когда я больше всего в этом нуждалась, так что я достала деньги, и через полчаса сделка состоялась… Я проехала несколько кварталов, но затормозила у знака выезда на скоростную магистраль — она вела из города. Куда ехать? Может, на север, в Бостон? В Новый Орлеан? В Чикаго? Но если я собираюсь и дальше ехать по этой дороге, вымощенной желтым кирпичом, то надо начать с самого начала, то есть со старого Гленсайда. А потом, хотя мамы уже нет, а дома — тем более, если я действительно собираюсь навсегда покинуть эту часть страны, нужно в последний раз увидеть родные края. Наш дом, места, где я когда-то тусовалась с друзьями, школу. Итак, я наметила первую цель своей поездки — Гленсайд, Пенсильвания… Из Нью-Йорка туда можно добраться за несколько часов, даже если ехать медленно. Я не торопилась. Я не знала, зачем я туда еду. Посмотреть на Гленсайд в последний раз, вдохнуть запахи, снова обрести какую-то цель в жизни… что угодно. В машине было радио, и я всю дорогу ему подпевала. Все вроде бы хорошо. Не так уж плохо путешествовать налегке. Бросить все и поехать. По дороге я играла сама с собой в угадайку, пытаясь вспомнить, что же уложила в сумку. Не так уж много.
— Ты вторая из известных мне женщин, которая убежала от мужчины. Первая сказала, что, когда она открыла сумку, там лежало по большей части нижнее белье.
— Белье, точно! И у меня тоже. А почему девушки-беглянки берут с собой белье? Со мной-то понять несложно — я стремилась снова очиститься. Принять душ, потом надеть свежие трусики и лифчик и испытать огромный физический подъем. Звучит глупо, но после душа, в чистом белье, я всегда чувствую себя обновленной. А мне определенно нужно было обновиться после всего, что произошло за последние недели… Я въехала в Гленсайд около девяти вечера. Первым делом проехала мимо нашего дома, но свет не горел, и у подъезда не было машины. Я здорово расстроилась. Если бы только дом был освещен, как в дни моей юности! Приходишь домой зимой, после тренировки по волейболу, усталая и замерзшая, перевалив через холм возле дома Терезы Шуллер, и вот он — твой дом, освещенный, теплый, над крыльцом желтые лампы, может быть, дым идет из трубы. Мама сидит в гостиной, читает книжку, мы поцелуемся, и она пойдет на кухню, готовить обед, раз все в сборе… Но она умерла, а отец, вероятно, в масонском собрании со своими дружками или с тупой теткой, такой же тусклой и глупой, как и он. Когда я ехала в Гленсайд, то думала, что ничего не жду, — только взгляну на дом и поеду дальше, туда, где проведу остаток жизни. Но вот он, наш дом, темный, меньше, чем мне помнилось, и кусты перед фасадом подстрижены так низко, что совсем потеряли форму. При виде этих приземистых кустов я расплакалась и рванула оттуда, как в гонке за лидером… Я поехала в какой-то бар и не успела просидеть там и четверти часа, как из-под земли вырос Марк Элсен и сказал «привет». Марк был славный парень из нашей школы, есть такие, слегка занудные, но зато всегда от тебя без ума. Большинство из них по окончании школы идут в армию, но, в конце концов, снова оказываются в городке, торгуют бытовой техникой в семейном магазине. В школе я знала, что нравлюсь ему, он подходил поговорить, когда набирался храбрости. На самом деле Марк был приятный и довольно красивый малый, но скучный, как пустая картонная коробка… С другой стороны, кто я такая, чтоб так говорить? Вот она я у стойки, леди и джентльмены, мисс Лили Винсент, в двух шагах от чудес и счастья, — разочарованная неудачница, без пяти минут наркоманка, подстилка, которую подложили наркодилеру… Возможно, не было ничего лучше и ничего хуже, чем налететь в ту ночь именно на Марка. Он пришел в восторг, увидев меня, и был счастлив, что я вернулась домой, и мы повстречались. Я почувствовала себя обожаемой.
— Разве это не польстило твоему самолюбию?
— Да, примерно на час, но затем реальность вернулась, и, что бы он ни думал, я знала, кто я такая и как близко подстерегают демоны… Чтобы окончательно пасть в собственных глазах, я, не в силах остановиться, стала играть самую жалкую роль. Марк все донимал меня расспросами, как сложилась моя карьера в Большом Яблоке. Он все время называл Нью-Йорк этим жаргонным словечком, словно он и сам хиппи. И казался от этого еще более занудным. «Так что ты поделываешь в Большом Яблоке? Учишься в театральной школе, а? Еще не получила контракт в Голливуде?» Он говорил без капли цинизма. Он полагал, что я уже добилась огромного успеха и вот-вот окажусь в Лос-Анджелесе, где всем утру нос. Знаешь, что я сделала? Стала врать. Рассказывала самые дикие байки и выдумки. Будто учусь в элитном актерском классе Дастина Хоффмана в Нью-Йоркском университете. Скоро выйдет фильм Энди Уорхола с моим участием, и я засветилась на «Фабрике» с Лу Ридом… Даже сейчас стыдно вспоминать. Позже Марк признайся, что не знал половины имен, которые я называла, но рассказ вышел потрясный. Так выражался Марк: потрясный. Что бы я ни сказана, он говорил: «Потрясно, Лили. Просто потрясно». Пока я несла ахинею, он заказывал мне выпивку, взял сэндвич с бифштексом. И все качал головой и повторял «потрясно», словно не в силах осознать моего великолепия. Такой славный парень. Мне незачем было выдумывать. Он и так безоговорочно верил, что я замечательная. Я легко могла бы выплакаться у него на плече и рассказать, что случилось на самом деле. Он бы мне посочувствовал.
— Ты выдумывала не для него, а для себя. Тебе хотелось, чтобы жизнь была такой, как ты рассказала. Разыграла спектакль. Для него ты и правда была актрисой из фильма Уорхола, девушкой, которая утерла нос всему Нью-Йорку. Ничего страшного тут нет.
— Да, ничего страшного. Только грустно. До смерти грустно. Дошло до того, что он стал спрашивать меня, каков Уоррен Битти. Я сидела с сигаретой в руке, глядя в пространство, словно серьезно обдумывая его вопрос, и ответила: «Мне он нравится, но я знаю людей, которые его не любят».
Я рассмеялся. Лили тоже захихикала, и словно бы волна облегчения затопила нас обоих в нервной темноте спальни. Я знал, что приближается, знал, что мы движемся к этому, словно к вершине длинной лестницы, но смех дал нам передышку — мы перевели дух перед последним броском.
— Смешно, правда? Мы проговорили еще часа два и слегка набрались. Не сильно, но достаточно, чтобы он еще шире открыл рот от восторга, а я расхрабрилась. Именно я предложила поехать куда-нибудь покататься. На стоянке он спросил, не хочу ли я поехать на его машине. Когда я согласилась, он показал на новенький «Камаро», модели «Зет-двадцать восемь». По-настоящему прекрасная, скоростная машина: когда Марк ее завел, она взревела, как реактивный самолет. Я запомнила марку «Зет-двадцать восемь», потому что это название звучало словно смертельное, высокотехнологичное оружие, но когда я спросила Марка, что это означает, он ответил, что не знает… Мы катались, и он рассказывал, что произошло в городе после моего отъезда: кто на ком женился, кто уехал, какие магазины закрылись — новости маленького городка. Казалось бы, если ты уехал из захолустья и отправился искать счастья в большом мире, то какое тебе дело до их мелких сплетен, но стоит их услышать, и ты уже зачарован… Под конец мы оказались в «Королеве молочной фермы», ели банановое мороженое. Марк все терзал меня расспросами о знаменитостях, которых я якобы знаю. Ох, каких только басен я не порассказала! И как он их проглатывал! Ты прав, это был спектакль, и мне он страшно нравился. Помню, Марк слушал так внимательно, что подносил ложку с мороженым ко рту и застывал, — так очаровывали его мои россказни. Его красивое лицо, доверчиво приоткрытый, как у ребенка, рот, шоколадный соус, капающий на стол. — Лили замолчала, вздохнула, откашлялась. — Я накрыла его руку своей и сказала, что хочу его трахнуть.
— Не может быть! Это уж слишком.
— Тш-ш-ш. Не перебивай. Я подумала: какого черта, я сыграю эту роль до конца и для него, и для себя. Мы снова сели в машину Марка, и я велела ему ехать на стоянку у здания школы. По городу ходили слухи и шутки о тех, кто занимался там любовью, но все знали, что в них нет ни слова правды, слишком опасно: патрульные полицейские машины раз по пять за ночь объезжают окрестности. Никакого твердого графика у них не было, так что никто не знал, когда они появятся в следующий раз. Марк понял, к чему я клоню, и испугался. Ему не хотелось ехать, но я сказала — или там, или нигде, сделка отменяется. Если бы он сказал «нет», если бы он боялся копов больше, чем хотел меня, по моему самолюбию был бы нанесен последний удар. Он, конечно, долго колебался, но потом развернул машину и поехал назад. Но для того-то я это все и затеяла! Я хотела, чтобы секс был сопряжен с опасностью, с риском. Кто вспомнит всего лишь очередное траханье в конце темной проселочной дороги? Я хотела, чтобы этот раз остался у него в памяти навсегда. Чтобы Марк, даже в старости, сидя на крылечке и грея на солнышке ревматизм, хмыкал и крутил головой, вспоминая обо мне. Много ли у нас в жизни такого?
— Я кое-что заметил. Ты все время повторяешь слово «трахаться». А это не твой стиль. К тому же произносишь, орудуя им, как дубиной. «Кто вспомнит всего лишь очередное траханье…» К чему эта нарочитая грубость?
— Потому что так оно и было — мы трахались. Трахнись — сильно, быстро, дойди до конца и слезай. Мужчины любят трахаться. Трахаться и кончать. Именно так я хотела поступить с Марком — трахнуть его так, как ему еще никогда не доводилось, а потом исчезнуть в клубах дыма. Мечта осуществилась, а спустя миг исчезла, с нее даже позолота облететь не успела. Пусть он запомнит меня навсегда. Запомнит единственную ночь на заднем сиденье своей новой машины, когда ему, наконец, удалось трахнуть Лили Винсент, и она оказалась настоящим фейерверком.
— И ты показана ему фейерверк?
— Еще какой! Едва мы приехали на место, я оседлала его и разделась как можно сексуальнее. Когда он тянулся, чтобы дотронуться до меня, я не позволяла, потому что хотела, чтоб он раскалился, как кукуруза в горячем масле. Знаешь, как она шипит и скачет по сковороде перед тем, как взорвется и станет попкорном. Я хотела, чтобы Марк извивался на сиденье и сходил с ума от желания. Я хотела, чтобы кто-то меня хотел! И он захотел.
— Ты была великолепна?
— Да.
— Ты завелась?
— Немного, ближе к концу. Но нет, не особенно. Слишком все походило на гимнастику. Я слишком старалась, чтобы он возбудился и думал, что сводит меня с ума.
— Я ревную.
Я услышал, как Лили повернулась. Она вдруг заговорила высоким и взволнованным голосом:
— Правда? Почему? Это было так давно, к тому же я все время притворялась.
— Потому что ревность — та же алчность. Я хочу иметь все и никогда ни с кем не делиться. Иногда, когда я думаю о тебе, я ревную тебя к твоим бывшим любовникам, к тому, что они с тобой делали.
Я бы хотел вернуться в прошлое и отнять у них все поцелуи и траханья, забрать все себе.
— Как здорово, Макс. Я никогда так на это не смотрела.
— А я смотрю. Продолжай, фейерверк.
— Ну, мы сделали это пару раз, и, думаю, я была на высоте. Ты спрашивал, хорошо ли мне было, и я сказала — немного, но это неправда. Было очень хорошо, потому что я полностью отдалась происходящему. Я лизана Марка, целована его, обнимала и стонала. Поначалу я думала: «Как еще его завести, отчего еще он готов будет завыть на луну?» Но такие вещи захватывают, даже если ты всего лишь разыгрываешь спектакль. Мне понравилось, и мне действительно стало хорошо… Совершенно выбившись из сил, мы оделись и сидели молча, не говоря ни слова. Я медленно сосчитана до ста и сказала, что хочу, чтобы он теперь ушел и оставил меня здесь. Я одна пойду пешком по городу к своей машине. Марк был ошеломлен. Уйти? Как я могла такое сказать после того, что между нами произошло? Я стала терять терпение, мне хотелось выйти из машины и снова остаться одной. Марк говорил, что любит меня, и потом, разве я могла бы так чудесно заниматься любовью, если бы ничего к нему не испытывала? Я не ответила, но начата злиться, хотя сама заварила кашу. Марк в отчаянии спрашивал, может, дело во времени? Все произошло так быстро и спонтанно, может, мне просто нужно время, чтобы разобраться в себе? Хорошо, что он подкинул мне повод уйти, я была не в настроении и не в форме, сочинить какой-нибудь предлог мне бы не удалось. Да, ты прав, Марк, я в растерянности, я хочу побыть одна и подумать. Он успокоился. Я все спрашиваю себя, что бы случилось, если бы он тогда сказал «нет». Просто проявил силу и категорически настоял на том, чтобы я осталась с ним до утра. Но душка Марк Элсен этого не сделал. Он вышел из машины и торопливо обежал ее, чтобы открыть мне дверцу. Мы поцеловались на прощание. Он притянул меня к себе и посреди большой пустой автостоянки прошептал: «Что происходит. Лили?» Вопрос в яблочко, ведь я понятия не имела, что и приехала в надежде найти дорогу домой. А может быть, я все-таки знала, что происходит: я распадалась на части со скоростью света. Я оттолкнула его и побежала прочь. Марк окликнул меня, но, когда я не остановилась, проорал: «Если я тебе нужен, я буду завтра в магазине!» Да, он был мне нужен. Мне нужны были все люди на свете — чтобы они держали такую огромную сетку, в которую ловят людей, когда они во время пожара прыгают из горящих зданий. Но было уже слишком поздно.
— Почему? Почему слишком поздно?
— Потому что к тому времени я зашла так далеко, что прыгала со всех углов крыши разом, а не только с одного. Чтобы меня поймать, никаких сеток не хватило бы… После пробежки мне полегчало. Мне даже на полсекунды подумалось, не пойти ли домой и не попроситься ли у папы переночевать. Вот смех-то! Домой, в милый темный дом… Я чувствовала, как теплая сперма Марка сбегает по внутренней стороне бедра. Подумала о детях. О всех малютках-Марках, которых никогда не будет. Из меня не выйдет на свет ни один ребенок. Болезнь и рубцы положили этому конец. Еще одна возможность упущена, сколько еще осталось? Я так давно не думала о детях. Я приехала в город, где провела детство, но теперь бежала от него, от своей жизни, бежала из жизни, зная, что бежать некуда. Мне было так больно… Я мчалась и мчалась. От школы до бара около трех миль, но я и не заметила, как их пробежала. Задыхаясь, прыгнула в машину и завела мотор. Она дернулась назад и стукнулась об ограждение, потому что я забыла поставить на нейтральную передачу, когда выключала. Толчок меня испугал, и я немного опомнилась. Стала тереть руками лицо, пока не почувствовала, что у меня горят щеки. Потом снова завела машину и медленно выехала со стоянки… Когда я уезжала, еще не рассвело, но уже пели птицы. Проезжая мимо знакомых мест, я заплакана. Я прощалась с ними. Прощай, библиотека, Бивер-колледж, дом Мэрилин Зодда. Иные из них сыграли в моей жизни важную роль, другие — лишь эпизод. И все они вот-вот исчезнут навсегда. Я знала, что никогда не вернусь, значит, все, конец. Пока. «Говард Джонсон». Я на самом деле опустила стекло и помахала рукой дурацкому ресторану! Пока, жареные мидии и сигареты после школы с Мэрилин и Линдой Джонс в нашей любимой кабинке. Худышка Джонс. Прощай, прощай, прощай. Бум — конец гленсайдовским денькам. Я вырулила на шоссе и поехала прочь… А через час машина заглохла. Из-под капота повалил дым, и — пуф! — она остановилась. Совершенно спокойно я откатила ее к обочине и выключила зажигание. Утро стояло прекрасное. Я вылезла и стояла рядом с машиной, глядя, как солнце поднимается над подернутыми голубой дымкой полями. Движения на шоссе почти не было, но не беда, мне пока не хотелось голосовать. Я предположила, что «опелю» крышка, а значит, мне придется снова пускаться в путь каким-то иным способом. Я чувствовала полную опустошенность… Рядом затормозил грузовик, и водитель подвез меня до следующего городка. Я уговорила механика с заправочной станции съездить взглянуть на мою машину. Удивительно — оказалось, всего лишь лопнул ремень вентилятора, ремонта на девять долларов. К тому же запасной ремень у механика был с собой в фургончике. Мне бы следовало прийти в восторг, но я просто тупо молчала, даже не находя слов. Наверно, он подумал, что я зомби. Зомби, который внезапно проголодался. Пока механик трудился над машиной, я спросила, есть ли в городке место, где можно хорошо позавтракать. Он посоветовал «Гарамонд-гриль».
— Гарамонд? Гарамонд, Пенсильвания? — Вот оно: оттуда похитили Брендана Уэйда Майера.
— Ты знаешь этот городок?
— Нет, но знаю, что ты там сделала.
— Что ты имеешь в виду?
— Гарамонд. Анвен и Грегори Майеров и их сына Брендана, которому сейчас примерно девять с половиной. В последний раз его видели в коляске у входа в магазин в Гарамондском торговом центре. Я знаю, что ты сделала, Лили. Я знаю, что ты его похитила.
Я включил лампу возле кровати и снова лег. Закрыв глаза, я рассказал Лили, как обыскал дом после ее странной и подозрительной вспышки, когда Линкольн попал в больницу. Как нашел у нее вырезки из газет с заметками о Майерах и нанял детектива для расследования. Потом о своей поездке на Восток, о встрече с несчастной парой, о выстреле на скоростной трассе в Нью-Джерси.
Теперь заговорил я. Мне не было дела до траханья на заднем сиденье, Мэрилин Зодда или нервных срывов в двадцать один год. Это Лили они казались вехами, звездами, составляющими созвездие ее жизни. Рассказывая о прошлом, она расставляла их по местам, упорядочивая былой хаос так, чтобы они наполнились смыслом для нас обоих.
Но мне было плевать, ведь теперь я знал то, чего не знала она. В конечном счете, все сводилось к одному непреложному факту: она действительно похитила своего сына. Разорвала ткань здравого рассудка и потянулась глубоко в прикрываемую ею тьму, чтобы совершить поступок, который, как она думала, спасет ее от полного падения во мрак. Какие же злодеяния мы совершаем, чтобы спасти себя.
По сравнению с этим фактом все остальное меркло и тускнело, даже рассказ Лили о ее прошлом.
Позже, исподволь, из случайных рассказов, полуночных признаний и полдневных бесед я узнал остальное. Лили бежала с младенцем через всю Пенсильванию, часто держа его на коленях, и гудение мотора, и подпрыгивание машины по дороге пели ребенку автомобильную колыбельную, под которую он тихо засыпал или счастливо гукал. Ему нравилось размахивать руками или брать мизинец Лили в рот и шумно сосать. Он (Лили не сразу научилась думать о младенце, как о мальчике) приходил в восторг от музыки и часто неистово раскачивался, когда по радио передавали рок-н-ролл.
Спустя неделю Лили «окрестила» его Линкольном. Чтобы убить время в дороге, она часами перебирала мужские имена. Дважды, когда погода портилась, она останавливалась в дешевых мотелях и проводила счастливые вечера, просматривая местные телефонные книги и газеты в поисках имен, «потом произнося самые интересные вслух, себе и ребенку, сидевшему рядом на кровати. Но „Линкольн Винсент“ звучало так себе. Если ей нужно было теперь сменить фамилию, она решила подобрать такую, которая сочеталась бы с „Линкольн“. „Аарон“ пришло ей в голову где-то в районе Пеппер-Пайка, штат Огайо.
Поначалу она ехала на восток с максимально допустимой скоростью. Однако стоило ей пересечь границу штата и попасть в Огайо, как она принялась колесить по проселочным дорогам; каждое утро она сосредоточенно изучала карту, а затем направлялась к городкам, имена которых ее заинтересовали: Минго-Джанкшн, Типп-Сити, Вайоминг.
Купив машину, Лили отправилась в путешествие с шестью сотнями или чуть больше долларов в кармане. Она старалась расходовать их экономно, но нужен был бензин, еда, а Линкольну требовалось так много всего, что деньги вышли через три недели. Лили остановилась в Гамбиере, штат Огайо, и нанялась на работу в магазинчик, торговавший оккультной литературой, благовониями, бусами и тому подобным — он обслуживал студентов колледжа Кеньон. Хиппи, хозяину магазина, она сказала, что она с Востока, сбежала от мужа-наркомана, который ее бил. Босс произнес одно слово: «Урод» — и разрешил ей брать ребенка с собой на работу. Лили сняла крошечную квартирку возле студенческого городка и в свободное от работы время училась ухаживать за ребенком.
С самого начала люди были с ней добры и услужливы. Лили не знача почему — потому ли, что теперь ей везло, или потому, что они видели, как она счастлива своим сияющим, воркующим сынишкой. Радость быстро распахивает перед вами сердца. Лили знала, что совершила чудовищный поступок, но никогда еще не была так счастлива. В ее жизни произошло два, казалось бы, несовместимых события, которые удивительным образом слились в одно: она одновременно стала и матерью, и преступницей.
— Именно. Потому-то и остался такой рубец. Думаю, я в любом случае переспала бы с тем человеком, потому что он мне очень понравился, но когда это случилось, я не знала, сплю я с ним потому, что хочу, или потому, что от меня этого ждут… Утром я ушла, пока он еще спал, и подумала: ладно, всё. Я кое-чему научилась, и все обошлось. Но нет. Куда там. В глубине души я знала: не обошлось… По счастью, когда я вернулась в квартиру Брайса. его там не было. Я никогда не совала нос в чужие дела, но в то утро меня отчего-то охватило непреодолимое желание перерыть весь дом сверху донизу. Не знаю почему. Может быть, телепатия. Или, может, я таким странным способом пыталась отомстить своему сожителю: из-за него прошлой ночью кто-то заглянул во все мои потайные места, так что мы будем квиты, если я тоже загляну в тайники Брайса. В его бритвенном приборе лежало двадцать два пакетика героина. Он торговал героином! Если бы нас замели, меня бы, самое меньшее, сочли соучастницей, а этот сукин сын ни разу не обмолвился о том, чем занимается. Героин! Я сама должна была решать, хочу ли я жить на пороховой бочке, пока он разыгрывает из себя Мистера Ловкача, а я даже ни о чем не догадывалась. И тут меня как ударило: значит, я вчера переспала с одним из его клиентов?! Скорее всего, Брайс уже однажды использовал меня таким образом. Я хорошо знала его манеру выменивать то, чего ему хотелось. Но, с другой стороны, хорошо повеселилась, почему же теперь расстраиваюсь? А я расстраивалась. Каким бы милым не показался тот парень, единственная причина, по которой мой старый друг и покровитель свел нас — предложить меня в качестве дополнительной услуги одному из своих хороших клиентов… Я ходила по квартире, шепотом повторяя «чтоб ты сдох, чтоб ты сдох, чтоб ты сдох», и принюхиваясь, словно собака, взявшая след. И, слава богу, потому что в дальнем углу чулана я нашла громадный ком стодолларовых бумажек, засунутый в туристические ботинки, которые Брайс никогда не носил. Без малейших колебаний я взяла десять штук, побросала кое-какие вещи в спортивную сумку, и ушла. Я хотела уйти из этого дома, этой жизни, города, всего… Я села в метро и доехала до одной из последних остановок в Бронксе. Всю дорогу просидела, уставясь в пол. Выйдя из метро, я почти сразу увидела стоянку с подержанными автомобилями, забитую самыми большими машинами, которые я когда-либо видела. «Олдсмобили», «Понтиаки», «Бьюики-Ривьера». Помнится, все они были золотыми, пурпурными, цвета морской волны, словно машины в парке аттракционов. Возможно, мне так только показалось, но автомобили были гигантские. Думаю, в голове у меня все перепуталось… Так или иначе, я в изумлении подошла поближе, просто чтобы рассмотреть их получше, а уже потом отправиться в путь, куда бы я ни ехала. Но тут же из маленького домика на краю площадки выскочил замечательный чернокожий в костюме из акульей кожи и желтом галстуке, словно сказочный персонаж. «Я уверен, — сказал он, — у меня есть то, что вы ищете!» Я поставила сумку на землю и сказала: «Возможно, но что у вас есть дешевле пятисот долларов? Он сложил руки и уставился в небо так, словно в ожидании манны небесной. „Леди, я отвечу на ваш вопрос так: у меня есть машины, на которых можно ездить до, во время и после третьей мировой войны“. Я рассмеялась, я готова была обнять его и купить любую машину, которую он предложит. Вместо этого я сказала, что мне сейчас хреново, как никогда, я дошла до точки. Если я сейчас куплю машину, то такую, которая увезет меня за миллион миль от Нью-Йорка и не сломается, потому что на ремонт у меня денег нет. Он поманил меня, и мы пошли в дальний конец площадки. За большими, как дирижабли, машинами примостился, словно самый мелкий поросенок в выводке, микроавтобус „Опель-Кадетт“ цвета зубной эмали. Продавец сказал, что уступит мне его за триста пятьдесят долларов, хотя машина стоит вдвое дороже. Он лично ее проверил, и, насколько можно судить, она не подведет. „Что это значит? — спросила я. — Ездить-то на ней можно?“ — и продавец ответил: „Колымага, конечно, старовата, но хоть и дребезжит, а из преисподней вывезет“. Доверять мне было больше некому, а он рассмешил меня, когда я больше всего в этом нуждалась, так что я достала деньги, и через полчаса сделка состоялась… Я проехала несколько кварталов, но затормозила у знака выезда на скоростную магистраль — она вела из города. Куда ехать? Может, на север, в Бостон? В Новый Орлеан? В Чикаго? Но если я собираюсь и дальше ехать по этой дороге, вымощенной желтым кирпичом, то надо начать с самого начала, то есть со старого Гленсайда. А потом, хотя мамы уже нет, а дома — тем более, если я действительно собираюсь навсегда покинуть эту часть страны, нужно в последний раз увидеть родные края. Наш дом, места, где я когда-то тусовалась с друзьями, школу. Итак, я наметила первую цель своей поездки — Гленсайд, Пенсильвания… Из Нью-Йорка туда можно добраться за несколько часов, даже если ехать медленно. Я не торопилась. Я не знала, зачем я туда еду. Посмотреть на Гленсайд в последний раз, вдохнуть запахи, снова обрести какую-то цель в жизни… что угодно. В машине было радио, и я всю дорогу ему подпевала. Все вроде бы хорошо. Не так уж плохо путешествовать налегке. Бросить все и поехать. По дороге я играла сама с собой в угадайку, пытаясь вспомнить, что же уложила в сумку. Не так уж много.
— Ты вторая из известных мне женщин, которая убежала от мужчины. Первая сказала, что, когда она открыла сумку, там лежало по большей части нижнее белье.
— Белье, точно! И у меня тоже. А почему девушки-беглянки берут с собой белье? Со мной-то понять несложно — я стремилась снова очиститься. Принять душ, потом надеть свежие трусики и лифчик и испытать огромный физический подъем. Звучит глупо, но после душа, в чистом белье, я всегда чувствую себя обновленной. А мне определенно нужно было обновиться после всего, что произошло за последние недели… Я въехала в Гленсайд около девяти вечера. Первым делом проехала мимо нашего дома, но свет не горел, и у подъезда не было машины. Я здорово расстроилась. Если бы только дом был освещен, как в дни моей юности! Приходишь домой зимой, после тренировки по волейболу, усталая и замерзшая, перевалив через холм возле дома Терезы Шуллер, и вот он — твой дом, освещенный, теплый, над крыльцом желтые лампы, может быть, дым идет из трубы. Мама сидит в гостиной, читает книжку, мы поцелуемся, и она пойдет на кухню, готовить обед, раз все в сборе… Но она умерла, а отец, вероятно, в масонском собрании со своими дружками или с тупой теткой, такой же тусклой и глупой, как и он. Когда я ехала в Гленсайд, то думала, что ничего не жду, — только взгляну на дом и поеду дальше, туда, где проведу остаток жизни. Но вот он, наш дом, темный, меньше, чем мне помнилось, и кусты перед фасадом подстрижены так низко, что совсем потеряли форму. При виде этих приземистых кустов я расплакалась и рванула оттуда, как в гонке за лидером… Я поехала в какой-то бар и не успела просидеть там и четверти часа, как из-под земли вырос Марк Элсен и сказал «привет». Марк был славный парень из нашей школы, есть такие, слегка занудные, но зато всегда от тебя без ума. Большинство из них по окончании школы идут в армию, но, в конце концов, снова оказываются в городке, торгуют бытовой техникой в семейном магазине. В школе я знала, что нравлюсь ему, он подходил поговорить, когда набирался храбрости. На самом деле Марк был приятный и довольно красивый малый, но скучный, как пустая картонная коробка… С другой стороны, кто я такая, чтоб так говорить? Вот она я у стойки, леди и джентльмены, мисс Лили Винсент, в двух шагах от чудес и счастья, — разочарованная неудачница, без пяти минут наркоманка, подстилка, которую подложили наркодилеру… Возможно, не было ничего лучше и ничего хуже, чем налететь в ту ночь именно на Марка. Он пришел в восторг, увидев меня, и был счастлив, что я вернулась домой, и мы повстречались. Я почувствовала себя обожаемой.
— Разве это не польстило твоему самолюбию?
— Да, примерно на час, но затем реальность вернулась, и, что бы он ни думал, я знала, кто я такая и как близко подстерегают демоны… Чтобы окончательно пасть в собственных глазах, я, не в силах остановиться, стала играть самую жалкую роль. Марк все донимал меня расспросами, как сложилась моя карьера в Большом Яблоке. Он все время называл Нью-Йорк этим жаргонным словечком, словно он и сам хиппи. И казался от этого еще более занудным. «Так что ты поделываешь в Большом Яблоке? Учишься в театральной школе, а? Еще не получила контракт в Голливуде?» Он говорил без капли цинизма. Он полагал, что я уже добилась огромного успеха и вот-вот окажусь в Лос-Анджелесе, где всем утру нос. Знаешь, что я сделала? Стала врать. Рассказывала самые дикие байки и выдумки. Будто учусь в элитном актерском классе Дастина Хоффмана в Нью-Йоркском университете. Скоро выйдет фильм Энди Уорхола с моим участием, и я засветилась на «Фабрике» с Лу Ридом… Даже сейчас стыдно вспоминать. Позже Марк признайся, что не знал половины имен, которые я называла, но рассказ вышел потрясный. Так выражался Марк: потрясный. Что бы я ни сказана, он говорил: «Потрясно, Лили. Просто потрясно». Пока я несла ахинею, он заказывал мне выпивку, взял сэндвич с бифштексом. И все качал головой и повторял «потрясно», словно не в силах осознать моего великолепия. Такой славный парень. Мне незачем было выдумывать. Он и так безоговорочно верил, что я замечательная. Я легко могла бы выплакаться у него на плече и рассказать, что случилось на самом деле. Он бы мне посочувствовал.
— Ты выдумывала не для него, а для себя. Тебе хотелось, чтобы жизнь была такой, как ты рассказала. Разыграла спектакль. Для него ты и правда была актрисой из фильма Уорхола, девушкой, которая утерла нос всему Нью-Йорку. Ничего страшного тут нет.
— Да, ничего страшного. Только грустно. До смерти грустно. Дошло до того, что он стал спрашивать меня, каков Уоррен Битти. Я сидела с сигаретой в руке, глядя в пространство, словно серьезно обдумывая его вопрос, и ответила: «Мне он нравится, но я знаю людей, которые его не любят».
Я рассмеялся. Лили тоже захихикала, и словно бы волна облегчения затопила нас обоих в нервной темноте спальни. Я знал, что приближается, знал, что мы движемся к этому, словно к вершине длинной лестницы, но смех дал нам передышку — мы перевели дух перед последним броском.
— Смешно, правда? Мы проговорили еще часа два и слегка набрались. Не сильно, но достаточно, чтобы он еще шире открыл рот от восторга, а я расхрабрилась. Именно я предложила поехать куда-нибудь покататься. На стоянке он спросил, не хочу ли я поехать на его машине. Когда я согласилась, он показал на новенький «Камаро», модели «Зет-двадцать восемь». По-настоящему прекрасная, скоростная машина: когда Марк ее завел, она взревела, как реактивный самолет. Я запомнила марку «Зет-двадцать восемь», потому что это название звучало словно смертельное, высокотехнологичное оружие, но когда я спросила Марка, что это означает, он ответил, что не знает… Мы катались, и он рассказывал, что произошло в городе после моего отъезда: кто на ком женился, кто уехал, какие магазины закрылись — новости маленького городка. Казалось бы, если ты уехал из захолустья и отправился искать счастья в большом мире, то какое тебе дело до их мелких сплетен, но стоит их услышать, и ты уже зачарован… Под конец мы оказались в «Королеве молочной фермы», ели банановое мороженое. Марк все терзал меня расспросами о знаменитостях, которых я якобы знаю. Ох, каких только басен я не порассказала! И как он их проглатывал! Ты прав, это был спектакль, и мне он страшно нравился. Помню, Марк слушал так внимательно, что подносил ложку с мороженым ко рту и застывал, — так очаровывали его мои россказни. Его красивое лицо, доверчиво приоткрытый, как у ребенка, рот, шоколадный соус, капающий на стол. — Лили замолчала, вздохнула, откашлялась. — Я накрыла его руку своей и сказала, что хочу его трахнуть.
— Не может быть! Это уж слишком.
— Тш-ш-ш. Не перебивай. Я подумала: какого черта, я сыграю эту роль до конца и для него, и для себя. Мы снова сели в машину Марка, и я велела ему ехать на стоянку у здания школы. По городу ходили слухи и шутки о тех, кто занимался там любовью, но все знали, что в них нет ни слова правды, слишком опасно: патрульные полицейские машины раз по пять за ночь объезжают окрестности. Никакого твердого графика у них не было, так что никто не знал, когда они появятся в следующий раз. Марк понял, к чему я клоню, и испугался. Ему не хотелось ехать, но я сказала — или там, или нигде, сделка отменяется. Если бы он сказал «нет», если бы он боялся копов больше, чем хотел меня, по моему самолюбию был бы нанесен последний удар. Он, конечно, долго колебался, но потом развернул машину и поехал назад. Но для того-то я это все и затеяла! Я хотела, чтобы секс был сопряжен с опасностью, с риском. Кто вспомнит всего лишь очередное траханье в конце темной проселочной дороги? Я хотела, чтобы этот раз остался у него в памяти навсегда. Чтобы Марк, даже в старости, сидя на крылечке и грея на солнышке ревматизм, хмыкал и крутил головой, вспоминая обо мне. Много ли у нас в жизни такого?
— Я кое-что заметил. Ты все время повторяешь слово «трахаться». А это не твой стиль. К тому же произносишь, орудуя им, как дубиной. «Кто вспомнит всего лишь очередное траханье…» К чему эта нарочитая грубость?
— Потому что так оно и было — мы трахались. Трахнись — сильно, быстро, дойди до конца и слезай. Мужчины любят трахаться. Трахаться и кончать. Именно так я хотела поступить с Марком — трахнуть его так, как ему еще никогда не доводилось, а потом исчезнуть в клубах дыма. Мечта осуществилась, а спустя миг исчезла, с нее даже позолота облететь не успела. Пусть он запомнит меня навсегда. Запомнит единственную ночь на заднем сиденье своей новой машины, когда ему, наконец, удалось трахнуть Лили Винсент, и она оказалась настоящим фейерверком.
— И ты показана ему фейерверк?
— Еще какой! Едва мы приехали на место, я оседлала его и разделась как можно сексуальнее. Когда он тянулся, чтобы дотронуться до меня, я не позволяла, потому что хотела, чтоб он раскалился, как кукуруза в горячем масле. Знаешь, как она шипит и скачет по сковороде перед тем, как взорвется и станет попкорном. Я хотела, чтобы Марк извивался на сиденье и сходил с ума от желания. Я хотела, чтобы кто-то меня хотел! И он захотел.
— Ты была великолепна?
— Да.
— Ты завелась?
— Немного, ближе к концу. Но нет, не особенно. Слишком все походило на гимнастику. Я слишком старалась, чтобы он возбудился и думал, что сводит меня с ума.
— Я ревную.
Я услышал, как Лили повернулась. Она вдруг заговорила высоким и взволнованным голосом:
— Правда? Почему? Это было так давно, к тому же я все время притворялась.
— Потому что ревность — та же алчность. Я хочу иметь все и никогда ни с кем не делиться. Иногда, когда я думаю о тебе, я ревную тебя к твоим бывшим любовникам, к тому, что они с тобой делали.
Я бы хотел вернуться в прошлое и отнять у них все поцелуи и траханья, забрать все себе.
— Как здорово, Макс. Я никогда так на это не смотрела.
— А я смотрю. Продолжай, фейерверк.
— Ну, мы сделали это пару раз, и, думаю, я была на высоте. Ты спрашивал, хорошо ли мне было, и я сказала — немного, но это неправда. Было очень хорошо, потому что я полностью отдалась происходящему. Я лизана Марка, целована его, обнимала и стонала. Поначалу я думала: «Как еще его завести, отчего еще он готов будет завыть на луну?» Но такие вещи захватывают, даже если ты всего лишь разыгрываешь спектакль. Мне понравилось, и мне действительно стало хорошо… Совершенно выбившись из сил, мы оделись и сидели молча, не говоря ни слова. Я медленно сосчитана до ста и сказала, что хочу, чтобы он теперь ушел и оставил меня здесь. Я одна пойду пешком по городу к своей машине. Марк был ошеломлен. Уйти? Как я могла такое сказать после того, что между нами произошло? Я стала терять терпение, мне хотелось выйти из машины и снова остаться одной. Марк говорил, что любит меня, и потом, разве я могла бы так чудесно заниматься любовью, если бы ничего к нему не испытывала? Я не ответила, но начата злиться, хотя сама заварила кашу. Марк в отчаянии спрашивал, может, дело во времени? Все произошло так быстро и спонтанно, может, мне просто нужно время, чтобы разобраться в себе? Хорошо, что он подкинул мне повод уйти, я была не в настроении и не в форме, сочинить какой-нибудь предлог мне бы не удалось. Да, ты прав, Марк, я в растерянности, я хочу побыть одна и подумать. Он успокоился. Я все спрашиваю себя, что бы случилось, если бы он тогда сказал «нет». Просто проявил силу и категорически настоял на том, чтобы я осталась с ним до утра. Но душка Марк Элсен этого не сделал. Он вышел из машины и торопливо обежал ее, чтобы открыть мне дверцу. Мы поцеловались на прощание. Он притянул меня к себе и посреди большой пустой автостоянки прошептал: «Что происходит. Лили?» Вопрос в яблочко, ведь я понятия не имела, что и приехала в надежде найти дорогу домой. А может быть, я все-таки знала, что происходит: я распадалась на части со скоростью света. Я оттолкнула его и побежала прочь. Марк окликнул меня, но, когда я не остановилась, проорал: «Если я тебе нужен, я буду завтра в магазине!» Да, он был мне нужен. Мне нужны были все люди на свете — чтобы они держали такую огромную сетку, в которую ловят людей, когда они во время пожара прыгают из горящих зданий. Но было уже слишком поздно.
— Почему? Почему слишком поздно?
— Потому что к тому времени я зашла так далеко, что прыгала со всех углов крыши разом, а не только с одного. Чтобы меня поймать, никаких сеток не хватило бы… После пробежки мне полегчало. Мне даже на полсекунды подумалось, не пойти ли домой и не попроситься ли у папы переночевать. Вот смех-то! Домой, в милый темный дом… Я чувствовала, как теплая сперма Марка сбегает по внутренней стороне бедра. Подумала о детях. О всех малютках-Марках, которых никогда не будет. Из меня не выйдет на свет ни один ребенок. Болезнь и рубцы положили этому конец. Еще одна возможность упущена, сколько еще осталось? Я так давно не думала о детях. Я приехала в город, где провела детство, но теперь бежала от него, от своей жизни, бежала из жизни, зная, что бежать некуда. Мне было так больно… Я мчалась и мчалась. От школы до бара около трех миль, но я и не заметила, как их пробежала. Задыхаясь, прыгнула в машину и завела мотор. Она дернулась назад и стукнулась об ограждение, потому что я забыла поставить на нейтральную передачу, когда выключала. Толчок меня испугал, и я немного опомнилась. Стала тереть руками лицо, пока не почувствовала, что у меня горят щеки. Потом снова завела машину и медленно выехала со стоянки… Когда я уезжала, еще не рассвело, но уже пели птицы. Проезжая мимо знакомых мест, я заплакана. Я прощалась с ними. Прощай, библиотека, Бивер-колледж, дом Мэрилин Зодда. Иные из них сыграли в моей жизни важную роль, другие — лишь эпизод. И все они вот-вот исчезнут навсегда. Я знала, что никогда не вернусь, значит, все, конец. Пока. «Говард Джонсон». Я на самом деле опустила стекло и помахала рукой дурацкому ресторану! Пока, жареные мидии и сигареты после школы с Мэрилин и Линдой Джонс в нашей любимой кабинке. Худышка Джонс. Прощай, прощай, прощай. Бум — конец гленсайдовским денькам. Я вырулила на шоссе и поехала прочь… А через час машина заглохла. Из-под капота повалил дым, и — пуф! — она остановилась. Совершенно спокойно я откатила ее к обочине и выключила зажигание. Утро стояло прекрасное. Я вылезла и стояла рядом с машиной, глядя, как солнце поднимается над подернутыми голубой дымкой полями. Движения на шоссе почти не было, но не беда, мне пока не хотелось голосовать. Я предположила, что «опелю» крышка, а значит, мне придется снова пускаться в путь каким-то иным способом. Я чувствовала полную опустошенность… Рядом затормозил грузовик, и водитель подвез меня до следующего городка. Я уговорила механика с заправочной станции съездить взглянуть на мою машину. Удивительно — оказалось, всего лишь лопнул ремень вентилятора, ремонта на девять долларов. К тому же запасной ремень у механика был с собой в фургончике. Мне бы следовало прийти в восторг, но я просто тупо молчала, даже не находя слов. Наверно, он подумал, что я зомби. Зомби, который внезапно проголодался. Пока механик трудился над машиной, я спросила, есть ли в городке место, где можно хорошо позавтракать. Он посоветовал «Гарамонд-гриль».
— Гарамонд? Гарамонд, Пенсильвания? — Вот оно: оттуда похитили Брендана Уэйда Майера.
— Ты знаешь этот городок?
— Нет, но знаю, что ты там сделала.
— Что ты имеешь в виду?
— Гарамонд. Анвен и Грегори Майеров и их сына Брендана, которому сейчас примерно девять с половиной. В последний раз его видели в коляске у входа в магазин в Гарамондском торговом центре. Я знаю, что ты сделала, Лили. Я знаю, что ты его похитила.
Я включил лампу возле кровати и снова лег. Закрыв глаза, я рассказал Лили, как обыскал дом после ее странной и подозрительной вспышки, когда Линкольн попал в больницу. Как нашел у нее вырезки из газет с заметками о Майерах и нанял детектива для расследования. Потом о своей поездке на Восток, о встрече с несчастной парой, о выстреле на скоростной трассе в Нью-Джерси.
Теперь заговорил я. Мне не было дела до траханья на заднем сиденье, Мэрилин Зодда или нервных срывов в двадцать один год. Это Лили они казались вехами, звездами, составляющими созвездие ее жизни. Рассказывая о прошлом, она расставляла их по местам, упорядочивая былой хаос так, чтобы они наполнились смыслом для нас обоих.
Но мне было плевать, ведь теперь я знал то, чего не знала она. В конечном счете, все сводилось к одному непреложному факту: она действительно похитила своего сына. Разорвала ткань здравого рассудка и потянулась глубоко в прикрываемую ею тьму, чтобы совершить поступок, который, как она думала, спасет ее от полного падения во мрак. Какие же злодеяния мы совершаем, чтобы спасти себя.
По сравнению с этим фактом все остальное меркло и тускнело, даже рассказ Лили о ее прошлом.
Позже, исподволь, из случайных рассказов, полуночных признаний и полдневных бесед я узнал остальное. Лили бежала с младенцем через всю Пенсильванию, часто держа его на коленях, и гудение мотора, и подпрыгивание машины по дороге пели ребенку автомобильную колыбельную, под которую он тихо засыпал или счастливо гукал. Ему нравилось размахивать руками или брать мизинец Лили в рот и шумно сосать. Он (Лили не сразу научилась думать о младенце, как о мальчике) приходил в восторг от музыки и часто неистово раскачивался, когда по радио передавали рок-н-ролл.
Спустя неделю Лили «окрестила» его Линкольном. Чтобы убить время в дороге, она часами перебирала мужские имена. Дважды, когда погода портилась, она останавливалась в дешевых мотелях и проводила счастливые вечера, просматривая местные телефонные книги и газеты в поисках имен, «потом произнося самые интересные вслух, себе и ребенку, сидевшему рядом на кровати. Но „Линкольн Винсент“ звучало так себе. Если ей нужно было теперь сменить фамилию, она решила подобрать такую, которая сочеталась бы с „Линкольн“. „Аарон“ пришло ей в голову где-то в районе Пеппер-Пайка, штат Огайо.
Поначалу она ехала на восток с максимально допустимой скоростью. Однако стоило ей пересечь границу штата и попасть в Огайо, как она принялась колесить по проселочным дорогам; каждое утро она сосредоточенно изучала карту, а затем направлялась к городкам, имена которых ее заинтересовали: Минго-Джанкшн, Типп-Сити, Вайоминг.
Купив машину, Лили отправилась в путешествие с шестью сотнями или чуть больше долларов в кармане. Она старалась расходовать их экономно, но нужен был бензин, еда, а Линкольну требовалось так много всего, что деньги вышли через три недели. Лили остановилась в Гамбиере, штат Огайо, и нанялась на работу в магазинчик, торговавший оккультной литературой, благовониями, бусами и тому подобным — он обслуживал студентов колледжа Кеньон. Хиппи, хозяину магазина, она сказала, что она с Востока, сбежала от мужа-наркомана, который ее бил. Босс произнес одно слово: «Урод» — и разрешил ей брать ребенка с собой на работу. Лили сняла крошечную квартирку возле студенческого городка и в свободное от работы время училась ухаживать за ребенком.
С самого начала люди были с ней добры и услужливы. Лили не знача почему — потому ли, что теперь ей везло, или потому, что они видели, как она счастлива своим сияющим, воркующим сынишкой. Радость быстро распахивает перед вами сердца. Лили знала, что совершила чудовищный поступок, но никогда еще не была так счастлива. В ее жизни произошло два, казалось бы, несовместимых события, которые удивительным образом слились в одно: она одновременно стала и матерью, и преступницей.