Страница:
— Совсем рядом. Он учился в Чоэйте?
— В Чоэйте. Точно!
Если бы Лили не знала географии Уоллингфорда и Коннектикута, я бы так не поразился. Если бы один раз она не сказала, что ее муж умер тут, а в другой раз — там. Но она допустила ошибку, поэтому я и бросился на поиски.
— Да, вы правы, есть еще одна вещь. Я бы хотел, чтобы вы узнали все, что сможете, о человеке по имени Рик Аарон. Он учился в колледже Кеньон и умер не то в Виндзоре, не то в Винстеде, штат Коннектикут.
Мой детектив сделал запись в блокноте.
— Так в Виндзоре или Винстеде?
— Точно не знаю. Проверьте оба.
Гофф перезвонил через три дня. Ни Рик, ни Рикк, ни Рич, ни Рики, ни Ричард Аарон никогда не учились в Кеньоне. Никто с таким именем не умирал ни в Виндзоре, ни в Виндзор-Локсе, ни в Виндеме, ни в Винчестере, ни в Винстеде, штат Коннектикут.
Теперь пришел мой черед солгать. После долгого телефонного разговора с братом я сказал Лили, что Сол приезжает в Нью-Йорк. Я хочу устроить себе маленький отпуск и слетать с ним повидаться. Возможно, мы еще съездим проведать родителей. Сделаем им сюрприз, а?
Лили сказала: конечно. Когда ты едешь? Послезавтра. Так скоро? Тогда, думаю, нам нужно заранее наверстать время, которое мы потеряем. Она скользнула в мои объятия, глядя на меня, благоухая, еще более очаровательная, чем всегда. Однако, когда она застонала во второй или третий раз, до меня дошло, что стонет она не от желания, а от того, что я слишком крепко ее обнял. Изо всех сил прижал к себе, стиснул в надежде отыскать где-то глубоко, под кожей и костями, настоящую Лили. Настоящую Лили с настоящим ребенком и правдивой историей жизни. Как можно верить, что тебя любит тот, кому ты не веришь? Я вспомнил рассказ Мэри о людях, которые думали, что у них живет щеночек, а он оказался гигантской крысой. И другую ее историю — о голой женщине, привязанной к кровати, и ее муже, лежащем на полу в костюме Бэтмена. Собаки, которые на самом деле крысы, любовь столь непростая, что ее можно поддержать только садистскими играми и Бэтменом. Возможно, сама того не зная, Мэри с самого начала моих отношений с Ааронами говорила мне то же, что и тот детектив: остановись. Остановись, пока не поздно, пока не понял, что за существо ты привел домой, пока в твою жизнь не вторглось что-то смехотворное или страшное, без чего ему нет места в твоей жизни.
— Мне особенно нравится замечание одного критика о Бетховене: «Кажется, он знал все, что можно знать». Вот если бы о нас кто-нибудь такое сказал!
— Пошел в жопу, Герб!
Нагнувшись, я со злобным щелчком выключил автомагнитолу. Влюбись — и каждый предмет, каждый человек, каждое слово вдруг начинают твердить одно: «любовь». Потеряй любимую — и происходит то же самое. С момента отъезда из Калифорнии мне чудилось, что все вокруг непрерывно намекают на полное знание, озарение, ясность, понимание. Даже вступительное слово к симфонии Бетховена по радио напомнило мне о цели, которой я так боялся. А в самолете какая-то мерзкая тетка, сидевшая позади меня, с голосом музыкальным, как ножовка, битых пять часов громогласно повествовала о женщине по имени Каллен Джеймс, автобиография которой изменила ее жизнь. По ее словам, Каллен каким-то образом покинула свое тело, и отправились в другой мир, где (разумеется) пережила всевозможные ужасающие приключения. Но, ей-богу, она выстояла, узнала ИСТИНУ и вернулась домой Цельной Личностью. Я видел эту книжку в магазине, но одного взгляда на краткую аннотацию на пыльной обложке хватило, чтобы я поспешил положить ее обратно. Одно дело Бетховен. Возможно, гении и могут найти дорогу в лабиринте жизни. Но вот душевнобольные домохозяйки, стареющие кинозвезды или бывшие гуру шестидесятых, бесстыдно заявляющие, что слышат голос Бога или живших десять тысяч лет назад воителей, которые открывают им тайны мироздания… увольте. Думаю, если бы Бог говорил со мной, я повел бы себя хоть чуточку поскромнее. А эти психи описывают все так, словно они с Ним на «ты». Кроме того, даже мелкие повседневные истины вынести нелегко. А уж ИСТИНА, поведанная тем, кто знает все, должна, если вы останетесь живы, опалить нас внутри и снаружи, словно взрыв. Как вышло со мной.
Ведя машину по скоростной магистрали Нью-Джерси в направлении Сомерсета, я пытался вообразить самые мрачные сценарии, чтобы хоть отчасти подготовиться к ножу гильотины, который вот-вот упадет на мою жизнь. Я позвонил Майерам из Лос-Анджелеса и договорился о встрече, якобы для того, чтобы посмотреть их собак. Разговаривал со мной Грегори; у него оказался приятный, но безликий голос. На заднем плане слышалась веселая щенячья возня.
Я съехал с автострады у Нью-Брансуика и, следуя его указаниям, отыскал их ферму. Что я ожидал увидеть? Наверное, маленький милый домик, вроде разворота в журналах «Дом и сад» или «Casa Vogue». Такой, знаете, — в каждой комнате по черному баухаузовскому креслу, изыскано-грубо отесанные балки, латунные дверные петли, за домом — бассейн. Или ничего. Жилище двух сломленных людей, ковыляющих по пепелищу жизни, махнувших рукой на все, кроме хлеба насущного и хоть какой-то крыши над головой.
То, что я увидел, превзошло даже самые мрачные мои ожидания.
Пока я ехал по длинной уединенной проселочной дороге, перед моим мысленным взором прошли плоские одноэтажные дома, ведущие к их обиталищу. Здания и места, которые можно ожидать увидеть в глуши. Ржавые почтовые ящики, во дворах — машины, стоящие на кирпичах вместо колес, подозрительные взгляды женщин, развешивающих на серых веревках унылого вида белье.
Ого! Увидев дом, я протер глаза. И добавил: «Что за черт!», потому что здание выглядело очень странно, и было тут совершенно неуместно. Прежде всего, меня поразили цвета — кроваво-красный, черный и антрацитово-голубой. Затем до меня дошло, под какими невообразимыми углами располагались друг к другу поверхности. Металлические трубы тянулись вверх и вдоль по стенам здания, словно серебристая зубная паста, выдавленная из тюбика. Что за штука? Кто мог поставить эдакого затейливого монстра посреди скучной сельской местности?
Следующей моей мыслью, пока я подъезжал к дому, было — да это же сбитый НЛО! Они всегда падают в глухой провинции, в кукурузных полях, где их видят лишь равнодушные коровы да фермеры. Я недавно читал колонку в «Лос-Анджелес Таймс», ее автор специально рассмотрел сей вопрос. Если по Земле слоняются, вынюхивая, твари с других планет, отчего они никогда не приземлятся в Нью-Йорке или в Москве, где сосредоточена власть и где разворачиваются главные события? Почему они вечно выбирают места на отшибе, вроде Норт-Платта, штат Небраска? Поглядев на сооружение из стали и камня в тридцати ярдах от меня, я подумал, что, быть может, настал мой черед вступить в контакт с инопланетным разумом.
Лучше уж открыто признаться в собственной тупости, чем попытаться ее скрыть. Я смотрел тогда на одну из ранних версий прославленного ныне Брендан-Хауса.
Анвен Майер изучала в колледже архитектуру, а на летних каникулах работала в студии знаменитого архитектора Гарри Радклиффа. По окончании колледжа она не стала профессионально заниматься зодчеством, но архитектура осталась ее хобби. Анвен была довольна тем, что вышла замуж за Грегори, и обустроила дом. Когда же ребенка похитили, муж пережил нервный срыв, а сама она — «несчастный случай» на автостраде, она решила, что единственное для них спасение — начать жизнь заново, причем делать только то, чего действительно хочется. Ее отец умер и оставил ей маленькое наследство. Кроме того, Майеры продали все, что смогли, включая акции и облигации, которые Грегори покупал с пятнадцатилетнего возраста. В итоге у них набралось чуть меньше семидесяти тысяч долларов. Анвен мудро решила разделить их на две части — половина пойдет на дальнейшие поиски сына, половина — на новую жизнь в Нью-Джерси.
Анвен обожала архитектуру, Грегори — собак. В возрасте тридцати с небольшим лет отроду они сделали то, что большинство может позволить себе только после ухода на пенсию: стали жить так, как хочется. Десерт в конце обеда. Для Майеров это был не десерт, а единственная пища, которую оба могли переварить. Они купят какой-нибудь простой и прочный дом в глубинке, где земля недорогая. Постепенно, за несколько лет, Анвен превратит его в их единственный, неповторимый дом. Грегори станет разводить своих любимых французских бульдогов. Если они будут разумны и трудолюбивы, то справятся. Ни он, ни она больше не произносили слово «везение». Везение — Бог бедняков. Оба утратили веру в Него в тот день, когда исчез их ребенок.
Мне так больно рассказывать об этом.
Я затормозил перед их странным домом спустя три тысячи дней после того, как они потеряли ребенка. Мне хотелось осмотреться и собраться с мыслями прежде, чем позвоню в дверь. Что им сказать? Удастся ли поглядеть на них, задать кое-какие вопросы, не имеющие никакого отношения к собакам, а потом унести ноги, не возбудив подозрении? Люди, а вы Лили Аарон знаете? Знаете, почему она интересуется вами? Вы бывали в Лос-Анджелесе, или Кливленде, или Гамбиере, штат Огайо? Как насчет некоего Рика Аарона? Хотя у меня такое чувство, что его не существует…
— Привет! Вы мистер Дэтлоу?
Хоть я и не привык к своему вымышленному имени, но так быстро крутанулся на сиденье, что это, наверное, выглядело странным. Задумавшись, я уставился на дорогу и не слышал, как сзади подошла женщина, хотя гравий громко хрустел у нее под ногами, как я обнаружил позже, идя за ней к дому.
Виной ли тому годы страданий, тяжелая и напряженная работа, по большей части на свежем воздухе, или просто преждевременное старение, но красота Анвен погибла. Глубоко запавшие глаза, чрезмерная худоба: скулы торчали как карнизы. И все же ее лицо по-прежнему было таким миловидным, что ее голову хотелось накачать воздухом, как воздушный шар. Наполнить и вернуть ему прежнюю прелесть.
— Мы вас ждали. Грегори там, в сарае. Пойдемте к нему. Или вы предпочли бы сначала чашку чаю?
— Это было бы замечательно. — Я решил, что лучше сначала поговорить с ней одной, чем с обоими сразу.
— Хорошо, идемте в дом. Можно спросить, откуда вы услышали про нас? Видели рекламу в «Собачьем мире»?
Я вылез из машины и выпрямился. Анвен была выше, чем мне вначале показалось. Пять футов восемь или девять дюймов, нет, чуть меньше — сапоги у нее на невысоких каблуках.
— Да, я видел ту рекламу, но еще я слышал о вас от Раймонда Джилла.
— Джилл? Боюсь, что я его не знаю. Еще бы, я его выдумал секунду назад.
— На Западе он известный заводчик.
Анвен улыбнулась, и, батюшки, на миг я увидел былую красавицу.
— О нас знают даже на Западе? Как приятно. Грег будет очень рад это слышать.
Я пошел за ней по дорожке к толстой деревянной двери, испещренной множеством узоров, точно сложный наборный паркет.
— Вот так дверь. Вот так дом! Анвен обернулась и снова улыбнулась:
— Да, либо он вам нравится — сразу и навсегда, либо вас от него тошнит. Равнодушных не остается. А вы что скажете?
— Еще не определился. Поначалу мне показалось, что это инопланетный звездолет, но сейчас я начал привыкать. Внутри он такой же сумасшедший?
— Пожалуй, нет. Но и не земной! Входите, увидите сами.
Впервые Анвен упомянула о мальчике, когда мы были в гостиной. До того момента она и голосом и повадкой напоминала дружелюбного экскурсовода. Она явно привыкла показывать дом озадаченным или изумленным людям и потому создана себе соответствующий роли образ. Комнату венчал потолок с огромным окном-розой, составленным будто из мозаичных панелей, из витражей, сквозь которые струился разноцветный свет, расцвечивая пол, словно ковер.
— Поразительно. Не знаю, что и сказать о вашем доме, миссис Майер.
— Анвен.
— Анвен. То он завораживает, то — через минуту или когда мы входим в другую комнату — мне кажется, что я хватил лишнего. Эта комната замечательна. То, как вы скомбинировали камень, металл и дерево, окна наверху… И впрямь НЛО. Сверхъестественно!
— А другие комнаты? Похожи на пьяный бред? Я пожал плечами:
— Что поделаешь, некоторые из них превосходят мое воображение.
— Рада, что вы ответили честно. Я скажу вам, почему дом такой. У нас с мужем есть маленький сын. Девять лет назад его похитили. До тех пор, пока мы его не найдем, этот дом будет Бренданом и всем, что мы хотим дать ему.
В том, как она это сказала, не было ни угрызений совести, ни жалости к себе, ни стоицизма. Просто факты ее жизни. Она сообщала их мне, но ничего не просила.
— Мне очень жаль. А других детей у вас нет?
— Нет. Ни муж, ни я не можем и думать о другом ребенке, пока Брендан не вернется домой. Так что Грегори разводит собак, а я тружусь над домом. Когда-нибудь сын вернется, и нам будет что показать ему.
Только тут, в последних словах, я заметил в ее голосе сдерживаемое страдание.
— Когда мы купили участок, тут стояла просто старая уродливая птицеферма. Поначалу я хотела создать что-то, что понравилось бы Брендану. Детское — не значит ребяческое, понимаете? Дом с причудами, всполохами цвета, припадками раздражения.
— Припадками. Отличная идея.
Анвен, уперев руки в бока, оглядела комнату:
— Да, но дом изменился, когда мы выкинули почти всю старую рухлядь. Сначала я хотела, чтобы дом был под стать внутреннему миру ребенка, Брендана. Потом поняла, что до тех пор, пока сын не вернется, дом должен подходить и нам. И я снова начала его перестраивать. Еще, и еще, и еще. До того, как мы поженились, я училась на архитектора, так что не думайте, что я совершенно чокнутая!
Она немного рассказала, опустив то, что касалось нервного срыва мужа и автокатастрофы. По ее словам выходило, что они потеряли ребенка, сменили несколько мест работы, наконец почувствовали, что непременно должны вернуться домой, в свой родной штат, и жить так, как захочется. Я не задавал вопросов. Ее ложь была безобидна: ложь незнакомцу, которому незачем знать об их неизбывной боли. Не думаю, чтобы Анвен так нуждалась в моей жалости; ей хватало того, что я понял и принял их странный дом. Сейчас он был для нее одновременно ребенком и произведением искусства. Словно какого-то душераздирающего голема, она пыталась оживить его силой заботы, любви и воображения. Когда мальчик вернется, она вновь направит все силы на него. До тех пор же всю свою энергию и любовь она вкладывала в то, чтобы сделать неодушевленное одушевленным.
Каждая комната в их доме представляла собой отдельный мир. В некоторых прорубили стены и потолки, чтобы построить мостики, соединяющие одну с другой, словно сюрреалистические вереницы сновидений. В одной спальне все было изогнуто под кривыми углами. Картины в неправильной формы рамах и единственное зеркало закреплены на потолке. Над самым полом в стене буквально пробита дыра, закрытая стеклом. Только спустя мгновение вы понимали, что это окно. В другой комнате, называвшейся Осенней, все предметы оказались мягкими и двуцветными.
Существуют оригиналы, которые строят дома из бутылок или номерных знаков штата Вайоминг. Архитекторы, которые проектируют церкви, похожие на оплывающие свечи, и аэропорты, смахивающие на скатов. Но самым необычайным и откровенно утомительным в доме Майеров была неприкрытая одержимость работой. Анвен ни словом об этом не обмолвилась, но было ясно: она отдает себе отчет в том, что, получи ее мозг передышку, он осознает всю смертельную безнадежность положения и уничтожит ее. Поэтому она не делана передышек. Она планировала, строила и переделывала, держась за единственную ниточку, которая, как она чувствовала, еще связывала ее с пропавшим ребенком.
В комнату вошла маленькая черная собачонка и вразвалку подковыляла к моей ноге. Я нагнулся и погладил ее.
— Это Генри Хэнк. Муж называет щенков в честь знаменитых боксеров прошлого. Мы знаем, что покупатели потом дают им другие клички, но Грег развлекается тем, что несколько недель вокруг него возится целая орава бойцов.
Вбежал еще один щенок и был представлен как Джил Диаз.
— Здравствуйте!
Поначалу я решил, что ее муж отлично выглядит. Куда крепче и здоровее, чем Анвен. Очень загорелый, довольно плотный. Это промелькнуло у меня в голове, когда я вставал, чтобы с ним поздороваться. Мы пошли навстречу друг другу, одна из собак залаяла, и Грегори опустил глаза, чтобы посмотреть, что там за гвалт. Вблизи я разглядел, что кожа у него неестественного коричнево-оранжевого цвета, как бывает от крема для загара. Когда я был мальчишкой и эту дрянь еще только что изобрели, один парень из нашего городка, помнится, купил бутылку… Бедолага потом несколько недель выглядел так, будто его с ног до головы неровно вымазали помадой чуткого красно-коричневого цвета. Полагаю, с тех пор продукт усовершенствовали, но, судя по Грегори Майеру, не сильно.
Руку он тоже пожимал странно: чересчур сильно и мощно сдавил, когда наши руки встретились и соприкоснулись, а потом бессильно и вяло выпустил. Его рука стала совершенно дряблой. Я вспомнил, что Грегори перенес нервный срыв. Чем дольше я на него смотрел, тем отчетливее замечал признаки уязвимости и душевного расстройства. В конце концов, у меня создалось впечатление, что Майеры «удалились от мира», потому что Грегори не в силах выносить такую тяжесть и не скоро справится со своим горем.
— Дорогой, он говорит, нас порекомендован известный заводчик с Запада. Раймонд Джилл.
— Раймонд! Конечно, я знаю Раймонда. Симпатяга. Кого бишь он разводит?
— Мопсов.
— Мопсов, точно. Симпатяга.
Грегори чересчур часто откашливался. Он так напряженно и внимательно слушал собеседника, даже его совершенно ни к чему не обязывающую болтовню, что тот поневоле ощущал неловкость. Печальнее всего, что он искренне старался. Грегори делал вид, будто вы для него очень важная персона, хотя вы познакомились лишь несколько минут назад. При этом он не был ни подхалимом, ни рубахой-парнем. Вероятно, я ему действительно понравился, поскольку вел себя любезно и мило, но в его вымученной улыбке, в поначалу энергичном, но потом бессильном и вялом рукопожатии, в том опасливом обожании, с которым он смотрел на жену, читалось страдание. Рядом с ним она казалась самым сильным человеком на свете.
Самый неловкий эпизод произошел посреди разговора о достоинствах французских бульдогов в сравнении с другими породами. Грегори вдруг оборвав свою речь на полуслове и ухмыльнулся:
— А знаете, как Г. Л. Менкен называл Калвина Кулиджа? «Жуткий маленький мерзавчик». Как вам, разумеется, известно, язык у этих собак не должен торчать из пасти.
Переход от собак к Менкену и снова к собачьим языкам произошел так быстро, что до меня лишь через несколько секунд дошло, что случилось. Видимо, я не смог скрыть удивления, потому что, повернувшись к Анвен, увидел, как она нахмурилась и поджала губы, как бы говоря: «Т-с-с! Не показывайте ему, что заметили». Грегори еще дважды так же дико заносило от одной темы в другую, но я притворялся, что все в порядке.
Что было хуже — его уязвимость, плохо скрываемая нервозность? То, как Майеры расточали друг на друга и на безобразных, как горгульи, собак свою призрачную любовь? Или власть, мощная аура их дома? Дома-памятника-голема, который заменил им утраченного ребенка.
Долгий и грустный вечер рядом с этими людьми превратился в тихую пытку. Больше всего мне хотелось уехать и все обдумать. Посидеть в баре или гостиничном номере, где угодно, в любом укромном углу, где я мог бы обсудить с самим собой, что делать дальше.
Я был почти уверен, что Линкольн Аарон — их сын. Но мне требовались дополнительные доказательства. Их я стал искать в Нью-Йорке — связался с еще одним детективным агентством и поручил им проверить родителей Лили, Джо и Фрэнсис Марго-Лин из Кливленда. Оказалось, что в Кливленде за последние тридцать лет не жил никто с таким именем. То же касалось ребенка по имени Линкольн Аарон, предположительно родившегося там восемь, девять или десять лет назад. Ни в одной больнице или государственном учреждении не нашлось никаких записей.
Почему я забегаю вперед и раньше времени рассказываю самую важную часть истории? Потому, что я уже знал правду в тот день, когда сидел в гостиной Майеров. Сидя на мягкой кушетке за чашкой ароматного чая, я знал, что женщина, которую я люблю больше всего на свете, — преступница и чудовище. Похищение детей чудовищно. Подобно убийству и изнасилованию оно подрывает единственные реальные ценности нашей жизни: моя жизнь, моя сексуальность, плоть от плоти и кровь от крови моей — мои.
Однажды Линкольн придумал историю о синеглазых воронах. История так себе, но образ чернильно-черных птиц с лазурными глазами еще долго меня преследовал. Вороны умны, вороваты, крикливы. Они мне очень нравятся такие, как есть. Если бы я увидел ворону, сидящую на ветке и курящую сигару, я бы рассмеялся и подумал — да, правильно. Но голубые глаза бывают у младенцев, ангелов, шведов; дай их воронам — и все забавное уйдет. Бесенок превращается в зловещего извращенца. За несколько телефонных звонков до того, как удостовериться, что моя любимая — монстр, я не мог забыть придуманный мальчиком образ. Вороны с голубыми глазами. Его мать, моя подруга и любимая — чудовище. Голубоглазые вороны. Лили Аарон — похитительница ребенка.
Когда мой визит закончился, то есть после того, как я осмотрел дом и всех собак и мы проговорили до тех пор, пока все трое под вечер не впали в оцепенение от переизбытка информации и слов, Майеры проводили меня к моей взятой напрокат машине. Я поблагодарил их за то, что они меня приняли. Чтобы отвертеться от покупки собаки, я сказал им, что мне нужна серая, — такой у них не было. Одна из сук собиралась ощениться через несколько недель, так что я обещал позвонить и спросить, нет ли в помете серого. Анвен я назвал адрес и номер телефона в Портленде (где я якобы жил) — разумеется, вымышленные.
Я уже поворачивал ключ в замке зажигания, когда Грегори тронул меня за локоть и попросил минутку подождать. Он полез в задний карман и вытащил листок белой бумаги. Пока он бережно его разворачивал, я взглянул на Анвен: она впервые за день казалась смущенной и, видимо, испытывала неловкость.
— Я уверен, что зря обременяю вас просьбой, но я спрашиваю всех, с кем мы знакомимся. Знаю, это безумие, но уверен, что вы поймете. Анвен рассказала вам, что случилось с нашим сыном. Вот так, предположительно, он мог бы выглядеть сегодня. У полиции есть программы, которые могут нарисовать лицо вроде как в долгосрочной проекции. Возьмите карточку пятилетнего, нажмите кнопку, и получите представление о том, как он будет выглядеть в двадцать. Просто поразительно, но они говорят, что с младенцами гораздо труднее. — Лицо Грегори дрогнуло, помертвело, ожило, попыталось улыбнуться, но не смогло. — В таком юном возрасте кости очень мягкие. В лице еще нет определенности. Вы никогда не видели в Портленде мальчика, немного похожего на этого, нет?
Холод, холод, страшный холод хлынул мне в сердце и заморозил меня. Взяв сложенный листок, я заставил себя взглянуть. Но несколько долгих секунд, честно, не мог сосредоточиться на изображении. Моя жизнь в моих руках, и вот я в смертельной опасности.
Когда волнение немного улеглось, я, разглядев рисунок, с непередаваемым облегчением понял, что на нем не мой мальчик! Другие глаза, круглые щеки, мягкий подбородок, а должен быть выступающим. Это не Линкольн. На мгновение я почувствовал себя помилованным. Линкольн Аарон — никак не Брендан Майер. Ура! Слава Богу. Аминь. Затем я ощутил извращенное искушение, ужасный позыв сказать: «Он не так выглядит. Глаза гораздо глубже. У него большой рот, как у Лили. А волосы…» Я и сам не знал, кого имею в виду — их мальчика, нашего мальчика или одного и того же мальчика. Мое сердце поняло все первым. Настал момент сказать правду, но мое сердце затаилось и помертвело. Я был почти убежден, что Лили похитила ребенка Майеров, но просто физически ощущал, как все мое существо, начиная с сердца, отказывается в это верить. Есть пословица, что каждому дважды в жизни выпадает шанс причаститься славы Господней — один раз в ранней юности, второй — в срок пять или пятьдесят лет. Я, напротив, в то мгновение буквально чувствовал, что избираю путь зла. Возможно, я еще вернусь позже и скажу им правду, или поеду к Лили и открыто обвиню ее, но сейчас я вернул Грегори рисунок, криво, виновато улыбнулся и сказал: извините, нет. Что было тяжелее, видеть боль на лице Грегори, когда он взял портрет и в миллионный раз посмотрел на него, или жалость, с которой Анвен взглянула на мужа? Или даже сам рисунок, подделка и ложь, бледная копия мальчика, который на самом деле настолько красивее и ярче?
Уезжая, я смотрел на Майеров в зеркало заднего вида до тех пор, пока не перевалил через небольшой пригорок, и они не скрылись. Только тут я почувствовал, что у меня разрывается мочевой пузырь. Казалось, я лопну, если немедленно не помочусь. Домов вокруг не было, машин на дороге тоже, поэтому я остановился, выскочил и едва успел расстегнуть штаны, прежде чем из меня брызнул яростный поток.
Несмотря на весь горестный и тягостный сумбур, осаждающий мой мозг, это было просто блаженство. Все запутанное, извращенное, опасное, что уже случилось и непременно еще случится, казалось ничуть не важнее, чем тихое действо, которое я совершат по десять раз на дню.
— Победитель и чемпион — член! — уведомил я глубинку Нью-Джерси.
И тут же невольно вспомнил о милом любопытстве, которое вызывал у Лили мой пенис. Чуть ли не в первый раз, когда мы занимались любовью, она взяла его в руку и рассматривала, хихикала, ощупывала, пока я не оторвал голову от подушки и не спросил: «Это что, научное исследование?» Нет, ей просто раньше никогда не хватало духу посмотреть так близко.
— В Чоэйте. Точно!
Если бы Лили не знала географии Уоллингфорда и Коннектикута, я бы так не поразился. Если бы один раз она не сказала, что ее муж умер тут, а в другой раз — там. Но она допустила ошибку, поэтому я и бросился на поиски.
— Да, вы правы, есть еще одна вещь. Я бы хотел, чтобы вы узнали все, что сможете, о человеке по имени Рик Аарон. Он учился в колледже Кеньон и умер не то в Виндзоре, не то в Винстеде, штат Коннектикут.
Мой детектив сделал запись в блокноте.
— Так в Виндзоре или Винстеде?
— Точно не знаю. Проверьте оба.
Гофф перезвонил через три дня. Ни Рик, ни Рикк, ни Рич, ни Рики, ни Ричард Аарон никогда не учились в Кеньоне. Никто с таким именем не умирал ни в Виндзоре, ни в Виндзор-Локсе, ни в Виндеме, ни в Винчестере, ни в Винстеде, штат Коннектикут.
Теперь пришел мой черед солгать. После долгого телефонного разговора с братом я сказал Лили, что Сол приезжает в Нью-Йорк. Я хочу устроить себе маленький отпуск и слетать с ним повидаться. Возможно, мы еще съездим проведать родителей. Сделаем им сюрприз, а?
Лили сказала: конечно. Когда ты едешь? Послезавтра. Так скоро? Тогда, думаю, нам нужно заранее наверстать время, которое мы потеряем. Она скользнула в мои объятия, глядя на меня, благоухая, еще более очаровательная, чем всегда. Однако, когда она застонала во второй или третий раз, до меня дошло, что стонет она не от желания, а от того, что я слишком крепко ее обнял. Изо всех сил прижал к себе, стиснул в надежде отыскать где-то глубоко, под кожей и костями, настоящую Лили. Настоящую Лили с настоящим ребенком и правдивой историей жизни. Как можно верить, что тебя любит тот, кому ты не веришь? Я вспомнил рассказ Мэри о людях, которые думали, что у них живет щеночек, а он оказался гигантской крысой. И другую ее историю — о голой женщине, привязанной к кровати, и ее муже, лежащем на полу в костюме Бэтмена. Собаки, которые на самом деле крысы, любовь столь непростая, что ее можно поддержать только садистскими играми и Бэтменом. Возможно, сама того не зная, Мэри с самого начала моих отношений с Ааронами говорила мне то же, что и тот детектив: остановись. Остановись, пока не поздно, пока не понял, что за существо ты привел домой, пока в твою жизнь не вторглось что-то смехотворное или страшное, без чего ему нет места в твоей жизни.
— Мне особенно нравится замечание одного критика о Бетховене: «Кажется, он знал все, что можно знать». Вот если бы о нас кто-нибудь такое сказал!
— Пошел в жопу, Герб!
Нагнувшись, я со злобным щелчком выключил автомагнитолу. Влюбись — и каждый предмет, каждый человек, каждое слово вдруг начинают твердить одно: «любовь». Потеряй любимую — и происходит то же самое. С момента отъезда из Калифорнии мне чудилось, что все вокруг непрерывно намекают на полное знание, озарение, ясность, понимание. Даже вступительное слово к симфонии Бетховена по радио напомнило мне о цели, которой я так боялся. А в самолете какая-то мерзкая тетка, сидевшая позади меня, с голосом музыкальным, как ножовка, битых пять часов громогласно повествовала о женщине по имени Каллен Джеймс, автобиография которой изменила ее жизнь. По ее словам, Каллен каким-то образом покинула свое тело, и отправились в другой мир, где (разумеется) пережила всевозможные ужасающие приключения. Но, ей-богу, она выстояла, узнала ИСТИНУ и вернулась домой Цельной Личностью. Я видел эту книжку в магазине, но одного взгляда на краткую аннотацию на пыльной обложке хватило, чтобы я поспешил положить ее обратно. Одно дело Бетховен. Возможно, гении и могут найти дорогу в лабиринте жизни. Но вот душевнобольные домохозяйки, стареющие кинозвезды или бывшие гуру шестидесятых, бесстыдно заявляющие, что слышат голос Бога или живших десять тысяч лет назад воителей, которые открывают им тайны мироздания… увольте. Думаю, если бы Бог говорил со мной, я повел бы себя хоть чуточку поскромнее. А эти психи описывают все так, словно они с Ним на «ты». Кроме того, даже мелкие повседневные истины вынести нелегко. А уж ИСТИНА, поведанная тем, кто знает все, должна, если вы останетесь живы, опалить нас внутри и снаружи, словно взрыв. Как вышло со мной.
Ведя машину по скоростной магистрали Нью-Джерси в направлении Сомерсета, я пытался вообразить самые мрачные сценарии, чтобы хоть отчасти подготовиться к ножу гильотины, который вот-вот упадет на мою жизнь. Я позвонил Майерам из Лос-Анджелеса и договорился о встрече, якобы для того, чтобы посмотреть их собак. Разговаривал со мной Грегори; у него оказался приятный, но безликий голос. На заднем плане слышалась веселая щенячья возня.
Я съехал с автострады у Нью-Брансуика и, следуя его указаниям, отыскал их ферму. Что я ожидал увидеть? Наверное, маленький милый домик, вроде разворота в журналах «Дом и сад» или «Casa Vogue». Такой, знаете, — в каждой комнате по черному баухаузовскому креслу, изыскано-грубо отесанные балки, латунные дверные петли, за домом — бассейн. Или ничего. Жилище двух сломленных людей, ковыляющих по пепелищу жизни, махнувших рукой на все, кроме хлеба насущного и хоть какой-то крыши над головой.
То, что я увидел, превзошло даже самые мрачные мои ожидания.
Пока я ехал по длинной уединенной проселочной дороге, перед моим мысленным взором прошли плоские одноэтажные дома, ведущие к их обиталищу. Здания и места, которые можно ожидать увидеть в глуши. Ржавые почтовые ящики, во дворах — машины, стоящие на кирпичах вместо колес, подозрительные взгляды женщин, развешивающих на серых веревках унылого вида белье.
Ого! Увидев дом, я протер глаза. И добавил: «Что за черт!», потому что здание выглядело очень странно, и было тут совершенно неуместно. Прежде всего, меня поразили цвета — кроваво-красный, черный и антрацитово-голубой. Затем до меня дошло, под какими невообразимыми углами располагались друг к другу поверхности. Металлические трубы тянулись вверх и вдоль по стенам здания, словно серебристая зубная паста, выдавленная из тюбика. Что за штука? Кто мог поставить эдакого затейливого монстра посреди скучной сельской местности?
Следующей моей мыслью, пока я подъезжал к дому, было — да это же сбитый НЛО! Они всегда падают в глухой провинции, в кукурузных полях, где их видят лишь равнодушные коровы да фермеры. Я недавно читал колонку в «Лос-Анджелес Таймс», ее автор специально рассмотрел сей вопрос. Если по Земле слоняются, вынюхивая, твари с других планет, отчего они никогда не приземлятся в Нью-Йорке или в Москве, где сосредоточена власть и где разворачиваются главные события? Почему они вечно выбирают места на отшибе, вроде Норт-Платта, штат Небраска? Поглядев на сооружение из стали и камня в тридцати ярдах от меня, я подумал, что, быть может, настал мой черед вступить в контакт с инопланетным разумом.
Лучше уж открыто признаться в собственной тупости, чем попытаться ее скрыть. Я смотрел тогда на одну из ранних версий прославленного ныне Брендан-Хауса.
Анвен Майер изучала в колледже архитектуру, а на летних каникулах работала в студии знаменитого архитектора Гарри Радклиффа. По окончании колледжа она не стала профессионально заниматься зодчеством, но архитектура осталась ее хобби. Анвен была довольна тем, что вышла замуж за Грегори, и обустроила дом. Когда же ребенка похитили, муж пережил нервный срыв, а сама она — «несчастный случай» на автостраде, она решила, что единственное для них спасение — начать жизнь заново, причем делать только то, чего действительно хочется. Ее отец умер и оставил ей маленькое наследство. Кроме того, Майеры продали все, что смогли, включая акции и облигации, которые Грегори покупал с пятнадцатилетнего возраста. В итоге у них набралось чуть меньше семидесяти тысяч долларов. Анвен мудро решила разделить их на две части — половина пойдет на дальнейшие поиски сына, половина — на новую жизнь в Нью-Джерси.
Анвен обожала архитектуру, Грегори — собак. В возрасте тридцати с небольшим лет отроду они сделали то, что большинство может позволить себе только после ухода на пенсию: стали жить так, как хочется. Десерт в конце обеда. Для Майеров это был не десерт, а единственная пища, которую оба могли переварить. Они купят какой-нибудь простой и прочный дом в глубинке, где земля недорогая. Постепенно, за несколько лет, Анвен превратит его в их единственный, неповторимый дом. Грегори станет разводить своих любимых французских бульдогов. Если они будут разумны и трудолюбивы, то справятся. Ни он, ни она больше не произносили слово «везение». Везение — Бог бедняков. Оба утратили веру в Него в тот день, когда исчез их ребенок.
Мне так больно рассказывать об этом.
Я затормозил перед их странным домом спустя три тысячи дней после того, как они потеряли ребенка. Мне хотелось осмотреться и собраться с мыслями прежде, чем позвоню в дверь. Что им сказать? Удастся ли поглядеть на них, задать кое-какие вопросы, не имеющие никакого отношения к собакам, а потом унести ноги, не возбудив подозрении? Люди, а вы Лили Аарон знаете? Знаете, почему она интересуется вами? Вы бывали в Лос-Анджелесе, или Кливленде, или Гамбиере, штат Огайо? Как насчет некоего Рика Аарона? Хотя у меня такое чувство, что его не существует…
— Привет! Вы мистер Дэтлоу?
Хоть я и не привык к своему вымышленному имени, но так быстро крутанулся на сиденье, что это, наверное, выглядело странным. Задумавшись, я уставился на дорогу и не слышал, как сзади подошла женщина, хотя гравий громко хрустел у нее под ногами, как я обнаружил позже, идя за ней к дому.
Виной ли тому годы страданий, тяжелая и напряженная работа, по большей части на свежем воздухе, или просто преждевременное старение, но красота Анвен погибла. Глубоко запавшие глаза, чрезмерная худоба: скулы торчали как карнизы. И все же ее лицо по-прежнему было таким миловидным, что ее голову хотелось накачать воздухом, как воздушный шар. Наполнить и вернуть ему прежнюю прелесть.
— Мы вас ждали. Грегори там, в сарае. Пойдемте к нему. Или вы предпочли бы сначала чашку чаю?
— Это было бы замечательно. — Я решил, что лучше сначала поговорить с ней одной, чем с обоими сразу.
— Хорошо, идемте в дом. Можно спросить, откуда вы услышали про нас? Видели рекламу в «Собачьем мире»?
Я вылез из машины и выпрямился. Анвен была выше, чем мне вначале показалось. Пять футов восемь или девять дюймов, нет, чуть меньше — сапоги у нее на невысоких каблуках.
— Да, я видел ту рекламу, но еще я слышал о вас от Раймонда Джилла.
— Джилл? Боюсь, что я его не знаю. Еще бы, я его выдумал секунду назад.
— На Западе он известный заводчик.
Анвен улыбнулась, и, батюшки, на миг я увидел былую красавицу.
— О нас знают даже на Западе? Как приятно. Грег будет очень рад это слышать.
Я пошел за ней по дорожке к толстой деревянной двери, испещренной множеством узоров, точно сложный наборный паркет.
— Вот так дверь. Вот так дом! Анвен обернулась и снова улыбнулась:
— Да, либо он вам нравится — сразу и навсегда, либо вас от него тошнит. Равнодушных не остается. А вы что скажете?
— Еще не определился. Поначалу мне показалось, что это инопланетный звездолет, но сейчас я начал привыкать. Внутри он такой же сумасшедший?
— Пожалуй, нет. Но и не земной! Входите, увидите сами.
Впервые Анвен упомянула о мальчике, когда мы были в гостиной. До того момента она и голосом и повадкой напоминала дружелюбного экскурсовода. Она явно привыкла показывать дом озадаченным или изумленным людям и потому создана себе соответствующий роли образ. Комнату венчал потолок с огромным окном-розой, составленным будто из мозаичных панелей, из витражей, сквозь которые струился разноцветный свет, расцвечивая пол, словно ковер.
— Поразительно. Не знаю, что и сказать о вашем доме, миссис Майер.
— Анвен.
— Анвен. То он завораживает, то — через минуту или когда мы входим в другую комнату — мне кажется, что я хватил лишнего. Эта комната замечательна. То, как вы скомбинировали камень, металл и дерево, окна наверху… И впрямь НЛО. Сверхъестественно!
— А другие комнаты? Похожи на пьяный бред? Я пожал плечами:
— Что поделаешь, некоторые из них превосходят мое воображение.
— Рада, что вы ответили честно. Я скажу вам, почему дом такой. У нас с мужем есть маленький сын. Девять лет назад его похитили. До тех пор, пока мы его не найдем, этот дом будет Бренданом и всем, что мы хотим дать ему.
В том, как она это сказала, не было ни угрызений совести, ни жалости к себе, ни стоицизма. Просто факты ее жизни. Она сообщала их мне, но ничего не просила.
— Мне очень жаль. А других детей у вас нет?
— Нет. Ни муж, ни я не можем и думать о другом ребенке, пока Брендан не вернется домой. Так что Грегори разводит собак, а я тружусь над домом. Когда-нибудь сын вернется, и нам будет что показать ему.
Только тут, в последних словах, я заметил в ее голосе сдерживаемое страдание.
— Когда мы купили участок, тут стояла просто старая уродливая птицеферма. Поначалу я хотела создать что-то, что понравилось бы Брендану. Детское — не значит ребяческое, понимаете? Дом с причудами, всполохами цвета, припадками раздражения.
— Припадками. Отличная идея.
Анвен, уперев руки в бока, оглядела комнату:
— Да, но дом изменился, когда мы выкинули почти всю старую рухлядь. Сначала я хотела, чтобы дом был под стать внутреннему миру ребенка, Брендана. Потом поняла, что до тех пор, пока сын не вернется, дом должен подходить и нам. И я снова начала его перестраивать. Еще, и еще, и еще. До того, как мы поженились, я училась на архитектора, так что не думайте, что я совершенно чокнутая!
Она немного рассказала, опустив то, что касалось нервного срыва мужа и автокатастрофы. По ее словам выходило, что они потеряли ребенка, сменили несколько мест работы, наконец почувствовали, что непременно должны вернуться домой, в свой родной штат, и жить так, как захочется. Я не задавал вопросов. Ее ложь была безобидна: ложь незнакомцу, которому незачем знать об их неизбывной боли. Не думаю, чтобы Анвен так нуждалась в моей жалости; ей хватало того, что я понял и принял их странный дом. Сейчас он был для нее одновременно ребенком и произведением искусства. Словно какого-то душераздирающего голема, она пыталась оживить его силой заботы, любви и воображения. Когда мальчик вернется, она вновь направит все силы на него. До тех пор же всю свою энергию и любовь она вкладывала в то, чтобы сделать неодушевленное одушевленным.
Каждая комната в их доме представляла собой отдельный мир. В некоторых прорубили стены и потолки, чтобы построить мостики, соединяющие одну с другой, словно сюрреалистические вереницы сновидений. В одной спальне все было изогнуто под кривыми углами. Картины в неправильной формы рамах и единственное зеркало закреплены на потолке. Над самым полом в стене буквально пробита дыра, закрытая стеклом. Только спустя мгновение вы понимали, что это окно. В другой комнате, называвшейся Осенней, все предметы оказались мягкими и двуцветными.
Существуют оригиналы, которые строят дома из бутылок или номерных знаков штата Вайоминг. Архитекторы, которые проектируют церкви, похожие на оплывающие свечи, и аэропорты, смахивающие на скатов. Но самым необычайным и откровенно утомительным в доме Майеров была неприкрытая одержимость работой. Анвен ни словом об этом не обмолвилась, но было ясно: она отдает себе отчет в том, что, получи ее мозг передышку, он осознает всю смертельную безнадежность положения и уничтожит ее. Поэтому она не делана передышек. Она планировала, строила и переделывала, держась за единственную ниточку, которая, как она чувствовала, еще связывала ее с пропавшим ребенком.
В комнату вошла маленькая черная собачонка и вразвалку подковыляла к моей ноге. Я нагнулся и погладил ее.
— Это Генри Хэнк. Муж называет щенков в честь знаменитых боксеров прошлого. Мы знаем, что покупатели потом дают им другие клички, но Грег развлекается тем, что несколько недель вокруг него возится целая орава бойцов.
Вбежал еще один щенок и был представлен как Джил Диаз.
— Здравствуйте!
Поначалу я решил, что ее муж отлично выглядит. Куда крепче и здоровее, чем Анвен. Очень загорелый, довольно плотный. Это промелькнуло у меня в голове, когда я вставал, чтобы с ним поздороваться. Мы пошли навстречу друг другу, одна из собак залаяла, и Грегори опустил глаза, чтобы посмотреть, что там за гвалт. Вблизи я разглядел, что кожа у него неестественного коричнево-оранжевого цвета, как бывает от крема для загара. Когда я был мальчишкой и эту дрянь еще только что изобрели, один парень из нашего городка, помнится, купил бутылку… Бедолага потом несколько недель выглядел так, будто его с ног до головы неровно вымазали помадой чуткого красно-коричневого цвета. Полагаю, с тех пор продукт усовершенствовали, но, судя по Грегори Майеру, не сильно.
Руку он тоже пожимал странно: чересчур сильно и мощно сдавил, когда наши руки встретились и соприкоснулись, а потом бессильно и вяло выпустил. Его рука стала совершенно дряблой. Я вспомнил, что Грегори перенес нервный срыв. Чем дольше я на него смотрел, тем отчетливее замечал признаки уязвимости и душевного расстройства. В конце концов, у меня создалось впечатление, что Майеры «удалились от мира», потому что Грегори не в силах выносить такую тяжесть и не скоро справится со своим горем.
— Дорогой, он говорит, нас порекомендован известный заводчик с Запада. Раймонд Джилл.
— Раймонд! Конечно, я знаю Раймонда. Симпатяга. Кого бишь он разводит?
— Мопсов.
— Мопсов, точно. Симпатяга.
Грегори чересчур часто откашливался. Он так напряженно и внимательно слушал собеседника, даже его совершенно ни к чему не обязывающую болтовню, что тот поневоле ощущал неловкость. Печальнее всего, что он искренне старался. Грегори делал вид, будто вы для него очень важная персона, хотя вы познакомились лишь несколько минут назад. При этом он не был ни подхалимом, ни рубахой-парнем. Вероятно, я ему действительно понравился, поскольку вел себя любезно и мило, но в его вымученной улыбке, в поначалу энергичном, но потом бессильном и вялом рукопожатии, в том опасливом обожании, с которым он смотрел на жену, читалось страдание. Рядом с ним она казалась самым сильным человеком на свете.
Самый неловкий эпизод произошел посреди разговора о достоинствах французских бульдогов в сравнении с другими породами. Грегори вдруг оборвав свою речь на полуслове и ухмыльнулся:
— А знаете, как Г. Л. Менкен называл Калвина Кулиджа? «Жуткий маленький мерзавчик». Как вам, разумеется, известно, язык у этих собак не должен торчать из пасти.
Переход от собак к Менкену и снова к собачьим языкам произошел так быстро, что до меня лишь через несколько секунд дошло, что случилось. Видимо, я не смог скрыть удивления, потому что, повернувшись к Анвен, увидел, как она нахмурилась и поджала губы, как бы говоря: «Т-с-с! Не показывайте ему, что заметили». Грегори еще дважды так же дико заносило от одной темы в другую, но я притворялся, что все в порядке.
Что было хуже — его уязвимость, плохо скрываемая нервозность? То, как Майеры расточали друг на друга и на безобразных, как горгульи, собак свою призрачную любовь? Или власть, мощная аура их дома? Дома-памятника-голема, который заменил им утраченного ребенка.
Долгий и грустный вечер рядом с этими людьми превратился в тихую пытку. Больше всего мне хотелось уехать и все обдумать. Посидеть в баре или гостиничном номере, где угодно, в любом укромном углу, где я мог бы обсудить с самим собой, что делать дальше.
Я был почти уверен, что Линкольн Аарон — их сын. Но мне требовались дополнительные доказательства. Их я стал искать в Нью-Йорке — связался с еще одним детективным агентством и поручил им проверить родителей Лили, Джо и Фрэнсис Марго-Лин из Кливленда. Оказалось, что в Кливленде за последние тридцать лет не жил никто с таким именем. То же касалось ребенка по имени Линкольн Аарон, предположительно родившегося там восемь, девять или десять лет назад. Ни в одной больнице или государственном учреждении не нашлось никаких записей.
Почему я забегаю вперед и раньше времени рассказываю самую важную часть истории? Потому, что я уже знал правду в тот день, когда сидел в гостиной Майеров. Сидя на мягкой кушетке за чашкой ароматного чая, я знал, что женщина, которую я люблю больше всего на свете, — преступница и чудовище. Похищение детей чудовищно. Подобно убийству и изнасилованию оно подрывает единственные реальные ценности нашей жизни: моя жизнь, моя сексуальность, плоть от плоти и кровь от крови моей — мои.
Однажды Линкольн придумал историю о синеглазых воронах. История так себе, но образ чернильно-черных птиц с лазурными глазами еще долго меня преследовал. Вороны умны, вороваты, крикливы. Они мне очень нравятся такие, как есть. Если бы я увидел ворону, сидящую на ветке и курящую сигару, я бы рассмеялся и подумал — да, правильно. Но голубые глаза бывают у младенцев, ангелов, шведов; дай их воронам — и все забавное уйдет. Бесенок превращается в зловещего извращенца. За несколько телефонных звонков до того, как удостовериться, что моя любимая — монстр, я не мог забыть придуманный мальчиком образ. Вороны с голубыми глазами. Его мать, моя подруга и любимая — чудовище. Голубоглазые вороны. Лили Аарон — похитительница ребенка.
Когда мой визит закончился, то есть после того, как я осмотрел дом и всех собак и мы проговорили до тех пор, пока все трое под вечер не впали в оцепенение от переизбытка информации и слов, Майеры проводили меня к моей взятой напрокат машине. Я поблагодарил их за то, что они меня приняли. Чтобы отвертеться от покупки собаки, я сказал им, что мне нужна серая, — такой у них не было. Одна из сук собиралась ощениться через несколько недель, так что я обещал позвонить и спросить, нет ли в помете серого. Анвен я назвал адрес и номер телефона в Портленде (где я якобы жил) — разумеется, вымышленные.
Я уже поворачивал ключ в замке зажигания, когда Грегори тронул меня за локоть и попросил минутку подождать. Он полез в задний карман и вытащил листок белой бумаги. Пока он бережно его разворачивал, я взглянул на Анвен: она впервые за день казалась смущенной и, видимо, испытывала неловкость.
— Я уверен, что зря обременяю вас просьбой, но я спрашиваю всех, с кем мы знакомимся. Знаю, это безумие, но уверен, что вы поймете. Анвен рассказала вам, что случилось с нашим сыном. Вот так, предположительно, он мог бы выглядеть сегодня. У полиции есть программы, которые могут нарисовать лицо вроде как в долгосрочной проекции. Возьмите карточку пятилетнего, нажмите кнопку, и получите представление о том, как он будет выглядеть в двадцать. Просто поразительно, но они говорят, что с младенцами гораздо труднее. — Лицо Грегори дрогнуло, помертвело, ожило, попыталось улыбнуться, но не смогло. — В таком юном возрасте кости очень мягкие. В лице еще нет определенности. Вы никогда не видели в Портленде мальчика, немного похожего на этого, нет?
Холод, холод, страшный холод хлынул мне в сердце и заморозил меня. Взяв сложенный листок, я заставил себя взглянуть. Но несколько долгих секунд, честно, не мог сосредоточиться на изображении. Моя жизнь в моих руках, и вот я в смертельной опасности.
Когда волнение немного улеглось, я, разглядев рисунок, с непередаваемым облегчением понял, что на нем не мой мальчик! Другие глаза, круглые щеки, мягкий подбородок, а должен быть выступающим. Это не Линкольн. На мгновение я почувствовал себя помилованным. Линкольн Аарон — никак не Брендан Майер. Ура! Слава Богу. Аминь. Затем я ощутил извращенное искушение, ужасный позыв сказать: «Он не так выглядит. Глаза гораздо глубже. У него большой рот, как у Лили. А волосы…» Я и сам не знал, кого имею в виду — их мальчика, нашего мальчика или одного и того же мальчика. Мое сердце поняло все первым. Настал момент сказать правду, но мое сердце затаилось и помертвело. Я был почти убежден, что Лили похитила ребенка Майеров, но просто физически ощущал, как все мое существо, начиная с сердца, отказывается в это верить. Есть пословица, что каждому дважды в жизни выпадает шанс причаститься славы Господней — один раз в ранней юности, второй — в срок пять или пятьдесят лет. Я, напротив, в то мгновение буквально чувствовал, что избираю путь зла. Возможно, я еще вернусь позже и скажу им правду, или поеду к Лили и открыто обвиню ее, но сейчас я вернул Грегори рисунок, криво, виновато улыбнулся и сказал: извините, нет. Что было тяжелее, видеть боль на лице Грегори, когда он взял портрет и в миллионный раз посмотрел на него, или жалость, с которой Анвен взглянула на мужа? Или даже сам рисунок, подделка и ложь, бледная копия мальчика, который на самом деле настолько красивее и ярче?
Уезжая, я смотрел на Майеров в зеркало заднего вида до тех пор, пока не перевалил через небольшой пригорок, и они не скрылись. Только тут я почувствовал, что у меня разрывается мочевой пузырь. Казалось, я лопну, если немедленно не помочусь. Домов вокруг не было, машин на дороге тоже, поэтому я остановился, выскочил и едва успел расстегнуть штаны, прежде чем из меня брызнул яростный поток.
Несмотря на весь горестный и тягостный сумбур, осаждающий мой мозг, это было просто блаженство. Все запутанное, извращенное, опасное, что уже случилось и непременно еще случится, казалось ничуть не важнее, чем тихое действо, которое я совершат по десять раз на дню.
— Победитель и чемпион — член! — уведомил я глубинку Нью-Джерси.
И тут же невольно вспомнил о милом любопытстве, которое вызывал у Лили мой пенис. Чуть ли не в первый раз, когда мы занимались любовью, она взяла его в руку и рассматривала, хихикала, ощупывала, пока я не оторвал голову от подушки и не спросил: «Это что, научное исследование?» Нет, ей просто раньше никогда не хватало духу посмотреть так близко.