Страница:
Сэпсфорд подал первый мяч, и я, не думая, размахнулся и ударил по мячу со скоростью пятьсот сорок миль в час, отбив его далеко в центр внешнего поля. Ударил так сильно, что игроки другой команды все застыли, глядя, как мяч взмывает ввысь и исчезает в далекой зеленой бесконечности. Люди на главной трибуне вскочили и захлопали прежде, чем я успел обежать первую базу. Когда я вернулся в «дом», моя команда уже собралась там, крича «ура», как будто это была последняя игра первенства страны, и я принес победу. Чистое блаженство.
Мы все равно проиграли десять — один, но, сидя на обратном пути в машине, я знал, что я стопроцентный герой, и никто никогда у меня этого не отнимет.
Родители наперебой повторяли, как все было здорово, а я развалился на заднем сиденье, наслаждаясь свежими воспоминаниями и их похвалой. Когда мы обогнули угол Мейн-стрит и Бродвея, отец с добродушным смешком сказал:
— А знаешь, что у тебя все это время была расстегнута ширинка?
— Что?
— У тебя штаны были расстегнуты.
— Ох, Стэн, ты же обещал, что не скажешь. — Мама покачала головой и сочувственно улыбнулась мне через плечо.
Оглушенный, ошеломленный, я опустил глаза на свои синие джинсы. В них я сделал хоум-ран. Они стали частью легендарной формы! Но вот она — предательская полоска трусов, белеющая сквозь ширинку. Не очень сильно. Не настолько, чтобы броситься в глаза, если не присматриваться или кто-то не обратит на нее твоего внимания, но все равно! Апофеоз всей моей жизни — а у меня расстегнуты штаны!
Я честно не помню, скоро ли пережил потрясение, или тот сокрушающий стыд преследовал меня долго. До тех пор, пока я не рассказал эту историю Лили, она оставалась нежной улыбкой из далекого прошлого, детским воспоминанием, из тех, которыми ты с удовольствием делишься с другом, чтобы посвятить его в часть твоего прошлого, известную немногим. Я закончил рассказ улыбкой и пожатием плеч:
— Макс зарабатывает очко.
— Какое свинство. Твой отец иногда — настоящий говнюк.
— Почему?
— Почему?! А зачем он сказал тебе это? Зачем? Ты получил свой хоум-ран. Он был твой, ничто не могло отнять его у тебя. А отец отнял — испортил навсегда, сказав тебе о расстегнутой молнии. Ты только прислушайся, как ты теперь рассказываешь о том дне — словно это всего лишь маленькая забавная история. Верно? «Макс зарабатывает очко». Ты бы слышал свой голос. Дело не только в очке, то был один из триумфов твоего детства. Хоум-ран! Ну и что, что дурацкая молния расстегнулась? Ну и что, пусть бы даже весь свет знал — какая разница, если не знал ты? Он бесчувственный подонок.
Можете считать меня слепым. Или просто влюбленным в отца, не важно, мне никогда не приходило в голову посмотреть на дело так. Я знал, что отец любит меня, и не пытался отравить мне радость. Но, словно молоток, пролетевший четыре десятилетия, его бестактность впервые ударила меня прямо по голове.
Глядя в иллюминатор самолета на пустой освещенный бейсбольный стадион, я вспомнил негодующий голос жены, когда она говорила о моем отце.
Сколько раз мы поступали с Линкольном совершенно так же? Может быть, поэтому он так ужасно, непоправимо изменился? Может, все, что мы делали из чистых побуждений, движимые любовью, оказалось настолько вредным, что и враг бы не придумал более эффективного средства, чтобы испортить нашего мальчика?
Вот о чем я думал, пересекая той ночью Америку. Пожалейте человека, который не знает, в чем согрешил. Берегитесь ребенка, за которого он отвечает.
На полдороге я подумал: если бы только я мог остаться здесь, в воздухе, до конца своих дней. Как в детской сказке, это упростило бы все. Когда-то давным-давно жил-был человек, который сделал в жизни столько ошибок, что решил улететь с земли и никогда не возвращаться назад.
Когда мы приземлились в Нью-Йорке, шел дождь. Вода струилась по иллюминаторам, образуя странные рисунки, пока самолет выруливал на стоянку. Рейс был очень поздний, поэтому обошлось без обычной толчеи и сумятицы — пассажиры не стали поспешно выбираться из кресел и рваться к выходу. Они медленно поднимались и, шаркая, брели к выходам, как усталые зомби.
Так как у меня была с собой только спортивная сумка, я пошел прямиком к телефону и снова позвонил Майерам. Половина восьмого утра. Без толку. Следующая остановка — у стойки проката автомашин. Через несколько минут я уже сидел за рулем еще пахнущего кожей и краской новенького желтого «форда». Я прикинул, что на дорогу от аэропорта Кеннеди до Сомерсета уйдет около двух часов, но, когда выехал на шоссе, там уже появились пробки. Значит, времени уйдет больше.
За годы, прошедшие с нашей встречи, я очень редко вспоминал Майеров. Единственный раз, когда я отрешился от всего окружающего и сосредоточился на них, был как-то утром, на приеме у зубного врача. Сидя в ожидании своей очереди, я взял со столика журнал об архитектуре и стал его перелистывать. Наткнулся на что-то знакомое, не обратил внимания, и лишь несколько секунд спустя осознал, что это. Торопливо пролистав обратно, я нашел большую, на целый разворот, фотографию дома, в котором побывал в один гнетущий день в разгар того первого кризиса. Вот он! Удивительный дом Анвен и Грегори Майеров. К первоначальному зданию добавились косые купола и что-то похожее на гигантское крыло летучей мыши, но дом был настолько незабываем, что не узнать его я не мог. Текст гласил, что Брендан-Хаус (архитектор Анвен Майер), один из наиболее знаменитых образцов архитектурной школы Корваллиса, получил очередную престижную награду, на сей раз от какой-то европейской архитектурной организации. О доме говорилось так, словно все его знают и не удивятся новой премии. Я вырвал страницы со статьей и показал Лили. Она покачала головой и заплакала. Воспоминание о ее покрасневшем лице и слезах, блестящих на щеках, преследовало меня на протяжении многих миль.
Где-то между Нью-Йорком и Сомерсетом находилась стоянка, на которой Линкольн закупил припасы. Только там он мог их раздобыть посреди ночи на скоростной трассе Нью-Джерси. Он купил большие бутылки с кока-колой. Думаю, штуки четыре. Четырех должно было хватить, если он будет умен и осторожен. Бензин не проблема. Заехать на станцию, заправиться и спросить служащего, продают ли они такие небольшие канистры, на галлон-другой бензина, для газонокосилки. Из нескольких галлонов бензина костер выйдет о-го-го. Из чего он сделал фитиль? Вероятно, из трусов или футболки. Может быть, снял свою «В жопу танцы, давай трахаться!», разорвал на куски и заткнул ими горлышки бутылок. Подходящее применение. Бутылки из-под кока-колы, полные золотистого бензина, и обрывки «трахальной» футболки. Вот и все, что нужно. Каждый, кто смотрит телевизор, знает, как приготовить коктейль Молотова — ручную гранату бедняка.
Я знал, что Линкольн зол, что он способен на поступки, о которых мне даже думать не хочется. Но даже впоследствии, восстанавливая его шаги и постигая мотивы, я был потрясен тем, что он сотворил в ту ночь. Если бы только он остановился на несколько минут, чтобы выслушать, чтобы задать вопросы и узнать правду, какой бы ужасной она ни была. Тогда ничего подобного бы не произошло. Конечно, случилось бы что-то другое, но не это и не с ними.
Линкольн ездил быстро и имел передо мной трехчасовую фору. К тому же он обладал великолепным чувством направления, и для него не составит труда найти дом. В детстве одним из его хобби было разглядывать карты, особенно экзотических стран — Камбоджи, Мали, Бутана, — и находить кратчайшие маршруты из одного населенного пункта с героической историей или с немыслимым названием в другой. Из Тимбукту в Нуакшот. Из Бу Флока в Снуол. Как-то мы подарили ему на день рождения замечательный медный штангенциркуль для точного измерения расстояний. Он все еще лежал у Линкольна в ящике стола, вместе с пулей и фотографией Белька.
Я представил себе, как он едет по скоростной магистрали Нью-Джерси со скоростью восемьдесят миль в час, останавливаясь только затем, чтобы заправиться и купить все необходимое. Что проносилось у него в голове в эти часы? Дома он всегда ездил, включив радио на полную громкость и нетерпеливо крутя ручку настройки, как только начиналась нелюбимая песня. Добавьте это. Добавьте щелканье выключателем боковой лампочки, когда он, держа руль одной рукой, быстро переводит взгляд с карты на приближающиеся дорожные указатели, потом опять на карту, чтобы убедиться, что правильно выбрал дорогу.
Шестнадцать лет назад Лили проделала тот же самый путь, когда бежала из Нью-Йорка в машине, купленной на деньги, которые украла у торговца наркотиками, по совместительству сутенера. Она была всего на пять лет старше, чем Линкольн сейчас. Мы, все трое, проделали один и тот же путь на юг, все по разным, безрассудным причинам.
Я съехал с автострады у Нью-Брансуика и узнал некоторые приметы, знакомые по прошлой поездке, хотя сам городок с тех пор привели в порядок, как это обычно бывает — усадили аллеями, сделали безликим и серым. Утренние улицы забиты машинами. Стоя в длинном хвосте перед светофором, на котором горел красный свет, я чувствовал, как усталость ползет вверх по затылку и расползается по всей голове. Меня окружали люди, которые хорошо выспались за ночь, приняли горячий душ, позавтракали и ехали бодрые и свежие. А я — нет. Когда зажегся зеленый свет, и я двинулся дальше, я ненавидел их всех до единого; меня бесили их желудки, полные ароматного кофе, скучная безопасность их работы. У них были дети. Дети, не похожие на моих.
Сельская местность в Нью-Джерси, солнце только что встало. Вдалеке, на полях, пасутся коровы, по приусадебным участкам бегают непривязанные собаки. На обочине, в ожидании школьного автобуса, стоят ребята. Чем ближе я подъезжал, тем туже скручивало желудок. Последний поворот — и я на дороге к их дому. Вон там я остановился в прошлый раз, потому что мне нестерпимо захотелось помочиться. Некоторые халупы снесли, их заменили симпатичные дома, на вид гораздо дороже. Нашествие среднего класса.
Дорога нырнула, поднялась, снова нырнула, и тут я увидел первую пожарную машину. Навстречу мне медленно спускался красный грузовик с закрепленными на крыше длинным багром и лестницей. На узкой дороге, неизвестно откуда взявшись, он казался вдвое больше, чем был. Куда бы он ни ехал, он не торопился. Водитель и пожарник, сидящий рядом с ним в открытой кабине, сняли шлемы и улыбались. Пассажир курил сигарету. Мы встретились глазами, и он приподнял руку с сигаретой и слегка помахал мне. Еще двое стояли на приступке сзади, держась за серебристые ручки. Оба были в полном снаряжении, и один уткнулся головой в бортик — не то очень устал, не то спал стоя. Я поехал дальше, только прибавил скорость. Откуда тут пожарная машина? Куда она ездила так рано утром? Примерно в четверти мили впереди я увидел дым. Навстречу мне проехала полицейская машина.
Дым говорит о многом. Когда он поднимается медленно, по спирали, вяло, вы понимаете, что огонь уже сорвал свою злость и выдохся. Даже не видя пламени, вы можете быть уверены, что его хребет сломан, и оно скоро угаснет. Если дым валит сильно и быстро поднимается прямо вверх, пожар в самом разгаре, он все еще силен и опасен.
Клочковатая коричневая подушка дыма неподвижно висела в бледно-розовом утреннем небе над домом Майеров. Сгоревшая часть дома еще курилась, но уже словно бы по инерции. На дороге перед домом стояли две пожарных и одна полицейская машина. Пожарники сворачивали толстые серые рукава брандспойтов и явно заканчивали работу, собираясь уезжать. Рядом трое полицейских совещались, сравнивая записи. Вокруг на улице и по краям лужайки Майеров стояла толпа зевак. Я припарковался позади множества машин и медленно вылез. Дом был тот самый, но только… чего-то не хватало. Глядя на него, я понял, что «крыло летучей мыши» исчезло. Слегка асимметричной пристройки, которую я видел на фото в архитектурном журнале, больше не существовало. На его месте виднелись черные, искореженные обломки, раскиданные по большой площади, стоящие на пепелище, сложенные кучами, дымящиеся: металлический остов матерчатого складного стула, деревянный стол, который, как ни странно, обгорел только с одной стороны и стоял на двух ножках, книги, разбросанные на земле. Может быть, в крыле летучей мыши у них размещалась библиотека?
— Вар. — Ко мне подошла пожилая женщина и остановилась в нескольких шагах от меня. Ей явно хотелось рассказать кому-нибудь, что она слышала. — Один из пожарных говорит, он думает, дело в варе. Они неделями возились с этой сумасшедшей крышей, и он говорит, бензин, наверное, попал прямо на вар, потому все и вспыхнуло, как факел. Кому это пришло в голову сжигать их дом? — Она подумала над своим вопросом и внезапно уставилась на меня подозрительным взглядом. — Вы здешний, сэр?
Хотя в сердце моем разверзлась глубокая, как ад, дыра, соображал я быстро, и нашелся:
— Я из газеты. Меня прислали посмотреть, что тут происходит.
— Вы из «Обозревателя»? Что ж, меня зовут Сандра Хаген, на случай, если вы захотите сослаться на меня как на источник.
Я видел, что она в восторге от этого слова.
— Спасибо, миссис Хаген. Послушайте, я только что приехал. Вы не могли бы рассказать, что случилось?
Она откашлялась и откинула голову, словно перед телекамерами.
— Прошлой ночью Анвен не было. Ей нужно было съездить в Нью-Йорк по каким-то делам. Брендан оставался один, и именно он видел того парня, который это сделал.
— Брендан?! Извините, вы сказали — Брендан?
— Да, Брендан Майер, ее сын. Разве вы о нем не знаете? Это тоже целая история! Вам нужно сперва рассказать ее. Сделайте рассказ из двух частей. Их семье выпало больше несчастий, чем Иову.
— Брендана похитили в детстве.
— Верно. И они искали, пока не нашли его. Ходят слухи, что Майеры потратили на поиски сотни тысяч долларов. Потом ее муж, Грег, умер вскоре после того, как они нашли мальчика.
— Невероятно! Они нашли его?! Никогда не слышал, что такое бывает!
— Поразительно. Но, так или иначе, Брендан вчера вечером был дома, когда тот парень стал кидать в их дом бутылки с бензином. Он услышал какой-то шум, наверное, от разбитого стекла, и выбежал. Тот стоял на лужайке и глядел, как дом загорается. Представляете себе? Знаете Недду Линтшингер, она живет вон в том доме, синем. Так вот, она проснулась от шума и тоже выглянула из окна. Говорит, увидела на газоне двоих и узнала Брендана в пижаме, потому что он очень высокий мальчик, понимаете? Дом горел, но что самое странное — эти два парня стояли и разговаривали! Недда говорит, стоят и мило так беседуют… Потом ни с того ни с сего этот второй начинает орать: «Что? Что? Что?» Вот так, а потом он ударил Брендана ногой сами знаете куда. Бедный мальчик упал, а второй не унимался. Пинал его, пинал и пинал. Ну, так говорит Недда. Я могу сказать только то, что слышала, но она клянется, что именно так рассказала полицейским, значит, думаю, это правда… В общем, этот сумасшедший колотил бедного Брендана. Потом поджег еще одну бутылку и бросил в дом. Тут Недда кинулась звонить в полицию, звать на помощь и не видела, что случилось дальше. Не успела она снова подскочить к окну — психа и след простыл. Брендан лежал на земле и не шевелился. Недда уж подумала, что тот тип его убил. Слава богу, нет. Сейчас он в больнице, у него сломаны ребра и разбито лицо, но, говорят, он поправится.
Я поблагодарил старушку за помощь и выслушал, как она диктует по буквам свое имя, чтобы его правильно напечатали. Распрощавшись с миссис Хаген, подошел к полицейским. По счастью, я всегда ношу с собой маленький карманный диктофон, на случай, если в голову вдруг придет какая-то идея. Представившись репортером из «Обозревателя», я спросил, что случилось, и сунул диктофон им под нос. Рассказ оказался в целом таким же. Им позвонили, сообщили о пожаре и о том, что на дом по соседству кто-то напал. Отправили полицейских разобраться, те обнаружили, что дом горит, а на газоне лежит без сознания подросток. Никаких следов злоумышленника. Дом, предположительно, подожгли молотовским коктейлем — сначала загорелись ведра с варом для крыши, стоявшие рядом. Состояние мальчика Майеров в больнице удовлетворительное, он поправится. Кто преступник, понятия не имеют. Они все время повторяли — «преступник». Брендан сказал, что никогда раньше его не видел. Хотя одно известно точно — это был мальчик. Подросток, одетый как панк, но одежда могла быть просто маскировкой, маскарадом, чтобы сбить со следа. Ущерб дому нанесен «значительный, но не непоправимый». Полицейскому это выражение понравилось настолько, что он повторил его своим друзьям. Если я подожду день-два, то смогу взять интервью у Брендана в больнице. Но это мне было ни к чему, ведь я уже точно знал, что произошло.
Линкольн прочел мое досье на Майеров и в страшной, как взрыв, вспышке озарения понял, что мы — не его родители, Лили его похитила.
Как же он не сошел с ума? Он ведь не сошел с ума. Но когда он появился в ресторане, он уже все знал. Полетел на Восток, зная, что единственное, чего он хочет сейчас, в первые часы своей новой жизни — увидеть своих настоящих родителей и наказать их. Да, наказать за то, что не нашли его. За то, что плохо искали; за то, что не потратили все свое время, и силы, и деньги на то, чтобы вернуть сына. Того, что они сделали за все эти годы, было недостаточно. Да, он прочел папку и знал, какое жалкое, несчастное существование влачили Майеры с момента его исчезновения, но Линкольну было плевать. Какие бы страдания они ни перенесли, это ведь его украли, оскорбили, принудили жить вдали от своей настоящей семьи.
Не имело значения и то, что мы дали ему все, что могли; для него мы были похитителями, преступниками, чудовищами. Те же самые слова, те же обвинения я мысленно повторял десять лет назад, когда узнал тайну Лили. И повторял до сих пор. До сих пор.
Но Линкольну пришлось еще хуже, потому что тайну хранили и лелеяли люди, которых он считал своими родителями. А еще хуже то, что, насколько он знал, его настоящие родители оставили попытки его найти.
Чего он не знал, чего он не дал мне сказать ему накануне вечером, так это того, что Майеры — не его родители. Лили похитила не их ребенка. Она хранила газетные вырезки о них и их истории, так как однажды провела полдня в Гарамонде, штат Пенсильвания. На следующий день она украла ребенка из машины, припаркованной на площадке для отдыха на скоростной магистрали в нескольких сотнях миль от Гарамонда.
Да, Линкольн. Если бы только ты выслушал меня. После того как ее машину починили, Лили поехала на запад. К вечеру следующего дня у нее заурчало в животе, и она почувствовала, что ей срочно нужно найти туалет. По счастью, дорожные указатели говорили, что скоро появится стоянка для отдыха. Лили нажала на газ и мигом оказалась там. Выскакивая из машины, она едва заметила «шевроле-корвейр», припаркованный в десяти шагах от нее. Внутри никого. Лили некогда было думать. Она кинулась в туалет.
Выйдя, она снова увидела ту машину и не обратила бы на нее внимания, если бы на сей раз не услышала, что внутри плачет ребенок. Озабоченная, подошла ближе. Вдалеке, на поле за автостоянкой, смеялись двое. Лили пригляделась и с трудом различила две головы, движущиеся в траве вверх и вниз. Парочка смеялась, стонала, боролась. Они занимались любовью! Какое нахальство! Их охватило желание, они съехали с дороги и отбежали на ближайшее поле. Везучие, кто бы они ни были. Лили завидовала их счастью и самоуверенности. У них было все, у нее — ничего. Без стеснения глядя на поле, она не подглядывала — она смотрела на счастье. Сама она тонула, шла ко дну. Тонущая женщина, в последний раз смотрящая на берег.
Но почему плачет ребенок? Наверное, их ребенок. Внутри машины, на заднем сиденье, ребенок с покрасневшим лицом, пристегнутый к сине-серой колыбели, завывал так отчаянно, что, казалось, все черты его лица сползлись к середине. Он явно в чем-то нуждался — в еде, сухой пеленке, ласке, — но мама и папа были заняты.
Лили огляделась по сторонам, никого не увидела, открыла дверь со стороны водителя и опустила сиденье. Ребенок на миг перестал плакать и уставился на нее. Это ничего не значило, но Лили как раз это и было нужно. Она нырнула в машину, подхватила малыша и, ни разу не оглянувшись, подбежала к своему «опелю» и уехала.
Однажды, спустя несколько месяцев, она увидела в супермаркете ту дрянную газетенку, «Сенсации и разоблачения». Из тех, что рассказывают о приземлениях инопланетян и лекарствах от рака. На первой странице красовался заголовок: «Город, где пропадают младенцы». И фотография Гарамонда — Лили узнала ее, потому что на первом плане красовалась заправочная станция, где ей чинили машину. Она купила газету и прочла статью, стоя возле супермаркета. В городке за три года похитили двух младенцев, и ни одного так и не нашли. В заметке назывались фамилии семей. Одна — Майер. Там были их фотографии, и ей страшно понравилась внешность и Грегори, и Анвен. Чудесные лица. Умные, интеллигентные. Они не были родителями Линкольна. Лили ни разу не захотелось узнать, кто были его настоящие родители, но с Майерами случилось то же самое и так близко от того места, где она забрала Линкольна. Слишком большое совпадение. После Лили нравилось думать, будто Майеры — его родители. Поэтому иногда, очень редко, чтобы не возбудить подозрений, она потихоньку наводила о них справки. Я видел вырезки. Сначала она позвонила в справочное в Гарамонде и узнала их тамошний адрес. Когда они переехали, узнала новый адрес на почте — Майеры оставили его для пересылки корреспонденции. Спустя несколько лет Лили написала в газету того городка, куда они переселились, и спросила, не публиковалось ли в ней что-то о Майерах. Назвалась родственницей, сказала, что собирает альбом вырезок для предстоящего большого семейного сбора. Она всегда называлась выдуманным именем и просила высылать материалы на адрес почтового ящика. Ну и что же? Кто мог увязать ее с Майерами?
Линкольн смог.
Если он поджег их дом, даже не поговорив с ними, что он сделает с Лили? Теперь, когда Линкольн знает, что Анвен Майер — не его мать, он оставит ее в покое. Но Лили он в покое не оставит точно. Так или иначе, сейчас или позже, Лили и меня… И, может быть, даже… Мысль настолько жуткая и чудовищная, что мой мозг почти отказывался ее принимать: что он может сделать со своей младшей сестрой?
Я мог бы остаться и поговорить с Бренданом, но зачем? Чтобы получить дополнительное доказательство того, что я уже знал? Рассказ Брендана был слишком поразительным, чтобы оказаться ложью. Его похитили, но спустя годы нашли и вернули родителям. Наверное, Линкольну это показалось бешеной несправедливостью и насмешкой! Я представил себе обоих мальчиков на лужайке перед домом Майеров тем ранним утром. Может быть, к тому времени уже рассвело? Два мальчика, каждый с биографией, которой не заслужил ни один человек. Один — голый по пояс, в драных штанах и со стрижкой «ирокез», другой — только что с постели, в еще теплой пижаме (какой трогательный образ — подросток в пижаме), стоят на лужайке и разговаривают. Что они сказали друг другу? Как прошел разговор? Возвращаясь к своей взятой напрокат машине, я раз десять прикидывал, что они могли сказать за несколько минут, до того как Линкольн в ярости набросился на Брендана и ударил ногой в пах. Таков его стиль — бить по яйцам, держать за комодом пистолет, уезжать в угнанном «Мерседесе». Наш сын. Мой сын.
Когда Линкольн был помладше, и ему становилось скучно, он обычно забредал в мою комнату с выжидательным выражением на лице. Присматриваясь, не занят ли я, подходил и спрашивал:
— Ну, что тут у тебя, Макс?
— Да ничего особенного, приятель. А ты что поделываешь?
— Ничего. Не хочешь чем-нибудь заняться? Только если ты свободен, конечно. Только если есть время.
Время я всегда находил: меня страшно радовало, что этому маленькому мальчику нравится мое общество.
Вот о чем я думал, второй раз в жизни мчась по шоссе из Сомерсета. Я улыбнулся. На обратном пути в Нью-Йорк меня посещаю много таких же хороших воспоминаний, от которых становилось еще больнее. Похоже на то, что чувствуешь по дороге с похорон. Прекрасные воспоминания о тех временах, что ты провел вместе с покойным. Прошлое не вернуть.
Добравшись до скоростной трассы, я решил, что делать. На следующей стоянке для отдыха съеду с дороги, разыщу телефонную книгу и начну звонить в разные авиакомпании. Когда у них следующий рейс на Лос-Анджелес? Из какого аэропорта вылет? Я не сомневался, что теперь Линкольн поедет домой. Его злость на Майеров самым потрясающим, неожиданным образом обратилась против него самого. На кого, кроме Лили, он теперь может выплеснуть свою злость, на ком выместит двойную порцию гнева? Сначала — заставить ее сказать, кто были его настоящие родители, чтобы попробовать найти их. А потом… Но Лили не знает. Я уверен. Она даже не помнит, на какой дороге его похитила. Эти сведения легко узнать, связавшись с местной полицией, но ни она, ни я этого не сделали. Почему? Потому, что Лили не хотела знать, и я тоже не хотел; много лет назад я решил хранить ее тайну по своим собственным эгоистичным причинам.
Я приходил в отчаяние при мысли, насколько Линкольн меня обогнал. Он, наверное, уже в аэропорту, если не в самолете, летящем домой. Неужели мне придется еще узнавать в офисах авиакомпаний, когда вылетел их последний рейс на Лос-Анджелес? Удастся ли узнать, не было ли на борту некоего Линкольна Фишера? Скажут они это по телефону? Нет.
Мы все равно проиграли десять — один, но, сидя на обратном пути в машине, я знал, что я стопроцентный герой, и никто никогда у меня этого не отнимет.
Родители наперебой повторяли, как все было здорово, а я развалился на заднем сиденье, наслаждаясь свежими воспоминаниями и их похвалой. Когда мы обогнули угол Мейн-стрит и Бродвея, отец с добродушным смешком сказал:
— А знаешь, что у тебя все это время была расстегнута ширинка?
— Что?
— У тебя штаны были расстегнуты.
— Ох, Стэн, ты же обещал, что не скажешь. — Мама покачала головой и сочувственно улыбнулась мне через плечо.
Оглушенный, ошеломленный, я опустил глаза на свои синие джинсы. В них я сделал хоум-ран. Они стали частью легендарной формы! Но вот она — предательская полоска трусов, белеющая сквозь ширинку. Не очень сильно. Не настолько, чтобы броситься в глаза, если не присматриваться или кто-то не обратит на нее твоего внимания, но все равно! Апофеоз всей моей жизни — а у меня расстегнуты штаны!
Я честно не помню, скоро ли пережил потрясение, или тот сокрушающий стыд преследовал меня долго. До тех пор, пока я не рассказал эту историю Лили, она оставалась нежной улыбкой из далекого прошлого, детским воспоминанием, из тех, которыми ты с удовольствием делишься с другом, чтобы посвятить его в часть твоего прошлого, известную немногим. Я закончил рассказ улыбкой и пожатием плеч:
— Макс зарабатывает очко.
— Какое свинство. Твой отец иногда — настоящий говнюк.
— Почему?
— Почему?! А зачем он сказал тебе это? Зачем? Ты получил свой хоум-ран. Он был твой, ничто не могло отнять его у тебя. А отец отнял — испортил навсегда, сказав тебе о расстегнутой молнии. Ты только прислушайся, как ты теперь рассказываешь о том дне — словно это всего лишь маленькая забавная история. Верно? «Макс зарабатывает очко». Ты бы слышал свой голос. Дело не только в очке, то был один из триумфов твоего детства. Хоум-ран! Ну и что, что дурацкая молния расстегнулась? Ну и что, пусть бы даже весь свет знал — какая разница, если не знал ты? Он бесчувственный подонок.
Можете считать меня слепым. Или просто влюбленным в отца, не важно, мне никогда не приходило в голову посмотреть на дело так. Я знал, что отец любит меня, и не пытался отравить мне радость. Но, словно молоток, пролетевший четыре десятилетия, его бестактность впервые ударила меня прямо по голове.
Глядя в иллюминатор самолета на пустой освещенный бейсбольный стадион, я вспомнил негодующий голос жены, когда она говорила о моем отце.
Сколько раз мы поступали с Линкольном совершенно так же? Может быть, поэтому он так ужасно, непоправимо изменился? Может, все, что мы делали из чистых побуждений, движимые любовью, оказалось настолько вредным, что и враг бы не придумал более эффективного средства, чтобы испортить нашего мальчика?
Вот о чем я думал, пересекая той ночью Америку. Пожалейте человека, который не знает, в чем согрешил. Берегитесь ребенка, за которого он отвечает.
На полдороге я подумал: если бы только я мог остаться здесь, в воздухе, до конца своих дней. Как в детской сказке, это упростило бы все. Когда-то давным-давно жил-был человек, который сделал в жизни столько ошибок, что решил улететь с земли и никогда не возвращаться назад.
Когда мы приземлились в Нью-Йорке, шел дождь. Вода струилась по иллюминаторам, образуя странные рисунки, пока самолет выруливал на стоянку. Рейс был очень поздний, поэтому обошлось без обычной толчеи и сумятицы — пассажиры не стали поспешно выбираться из кресел и рваться к выходу. Они медленно поднимались и, шаркая, брели к выходам, как усталые зомби.
Так как у меня была с собой только спортивная сумка, я пошел прямиком к телефону и снова позвонил Майерам. Половина восьмого утра. Без толку. Следующая остановка — у стойки проката автомашин. Через несколько минут я уже сидел за рулем еще пахнущего кожей и краской новенького желтого «форда». Я прикинул, что на дорогу от аэропорта Кеннеди до Сомерсета уйдет около двух часов, но, когда выехал на шоссе, там уже появились пробки. Значит, времени уйдет больше.
За годы, прошедшие с нашей встречи, я очень редко вспоминал Майеров. Единственный раз, когда я отрешился от всего окружающего и сосредоточился на них, был как-то утром, на приеме у зубного врача. Сидя в ожидании своей очереди, я взял со столика журнал об архитектуре и стал его перелистывать. Наткнулся на что-то знакомое, не обратил внимания, и лишь несколько секунд спустя осознал, что это. Торопливо пролистав обратно, я нашел большую, на целый разворот, фотографию дома, в котором побывал в один гнетущий день в разгар того первого кризиса. Вот он! Удивительный дом Анвен и Грегори Майеров. К первоначальному зданию добавились косые купола и что-то похожее на гигантское крыло летучей мыши, но дом был настолько незабываем, что не узнать его я не мог. Текст гласил, что Брендан-Хаус (архитектор Анвен Майер), один из наиболее знаменитых образцов архитектурной школы Корваллиса, получил очередную престижную награду, на сей раз от какой-то европейской архитектурной организации. О доме говорилось так, словно все его знают и не удивятся новой премии. Я вырвал страницы со статьей и показал Лили. Она покачала головой и заплакала. Воспоминание о ее покрасневшем лице и слезах, блестящих на щеках, преследовало меня на протяжении многих миль.
Где-то между Нью-Йорком и Сомерсетом находилась стоянка, на которой Линкольн закупил припасы. Только там он мог их раздобыть посреди ночи на скоростной трассе Нью-Джерси. Он купил большие бутылки с кока-колой. Думаю, штуки четыре. Четырех должно было хватить, если он будет умен и осторожен. Бензин не проблема. Заехать на станцию, заправиться и спросить служащего, продают ли они такие небольшие канистры, на галлон-другой бензина, для газонокосилки. Из нескольких галлонов бензина костер выйдет о-го-го. Из чего он сделал фитиль? Вероятно, из трусов или футболки. Может быть, снял свою «В жопу танцы, давай трахаться!», разорвал на куски и заткнул ими горлышки бутылок. Подходящее применение. Бутылки из-под кока-колы, полные золотистого бензина, и обрывки «трахальной» футболки. Вот и все, что нужно. Каждый, кто смотрит телевизор, знает, как приготовить коктейль Молотова — ручную гранату бедняка.
Я знал, что Линкольн зол, что он способен на поступки, о которых мне даже думать не хочется. Но даже впоследствии, восстанавливая его шаги и постигая мотивы, я был потрясен тем, что он сотворил в ту ночь. Если бы только он остановился на несколько минут, чтобы выслушать, чтобы задать вопросы и узнать правду, какой бы ужасной она ни была. Тогда ничего подобного бы не произошло. Конечно, случилось бы что-то другое, но не это и не с ними.
Линкольн ездил быстро и имел передо мной трехчасовую фору. К тому же он обладал великолепным чувством направления, и для него не составит труда найти дом. В детстве одним из его хобби было разглядывать карты, особенно экзотических стран — Камбоджи, Мали, Бутана, — и находить кратчайшие маршруты из одного населенного пункта с героической историей или с немыслимым названием в другой. Из Тимбукту в Нуакшот. Из Бу Флока в Снуол. Как-то мы подарили ему на день рождения замечательный медный штангенциркуль для точного измерения расстояний. Он все еще лежал у Линкольна в ящике стола, вместе с пулей и фотографией Белька.
Я представил себе, как он едет по скоростной магистрали Нью-Джерси со скоростью восемьдесят миль в час, останавливаясь только затем, чтобы заправиться и купить все необходимое. Что проносилось у него в голове в эти часы? Дома он всегда ездил, включив радио на полную громкость и нетерпеливо крутя ручку настройки, как только начиналась нелюбимая песня. Добавьте это. Добавьте щелканье выключателем боковой лампочки, когда он, держа руль одной рукой, быстро переводит взгляд с карты на приближающиеся дорожные указатели, потом опять на карту, чтобы убедиться, что правильно выбрал дорогу.
Шестнадцать лет назад Лили проделала тот же самый путь, когда бежала из Нью-Йорка в машине, купленной на деньги, которые украла у торговца наркотиками, по совместительству сутенера. Она была всего на пять лет старше, чем Линкольн сейчас. Мы, все трое, проделали один и тот же путь на юг, все по разным, безрассудным причинам.
Я съехал с автострады у Нью-Брансуика и узнал некоторые приметы, знакомые по прошлой поездке, хотя сам городок с тех пор привели в порядок, как это обычно бывает — усадили аллеями, сделали безликим и серым. Утренние улицы забиты машинами. Стоя в длинном хвосте перед светофором, на котором горел красный свет, я чувствовал, как усталость ползет вверх по затылку и расползается по всей голове. Меня окружали люди, которые хорошо выспались за ночь, приняли горячий душ, позавтракали и ехали бодрые и свежие. А я — нет. Когда зажегся зеленый свет, и я двинулся дальше, я ненавидел их всех до единого; меня бесили их желудки, полные ароматного кофе, скучная безопасность их работы. У них были дети. Дети, не похожие на моих.
Сельская местность в Нью-Джерси, солнце только что встало. Вдалеке, на полях, пасутся коровы, по приусадебным участкам бегают непривязанные собаки. На обочине, в ожидании школьного автобуса, стоят ребята. Чем ближе я подъезжал, тем туже скручивало желудок. Последний поворот — и я на дороге к их дому. Вон там я остановился в прошлый раз, потому что мне нестерпимо захотелось помочиться. Некоторые халупы снесли, их заменили симпатичные дома, на вид гораздо дороже. Нашествие среднего класса.
Дорога нырнула, поднялась, снова нырнула, и тут я увидел первую пожарную машину. Навстречу мне медленно спускался красный грузовик с закрепленными на крыше длинным багром и лестницей. На узкой дороге, неизвестно откуда взявшись, он казался вдвое больше, чем был. Куда бы он ни ехал, он не торопился. Водитель и пожарник, сидящий рядом с ним в открытой кабине, сняли шлемы и улыбались. Пассажир курил сигарету. Мы встретились глазами, и он приподнял руку с сигаретой и слегка помахал мне. Еще двое стояли на приступке сзади, держась за серебристые ручки. Оба были в полном снаряжении, и один уткнулся головой в бортик — не то очень устал, не то спал стоя. Я поехал дальше, только прибавил скорость. Откуда тут пожарная машина? Куда она ездила так рано утром? Примерно в четверти мили впереди я увидел дым. Навстречу мне проехала полицейская машина.
Дым говорит о многом. Когда он поднимается медленно, по спирали, вяло, вы понимаете, что огонь уже сорвал свою злость и выдохся. Даже не видя пламени, вы можете быть уверены, что его хребет сломан, и оно скоро угаснет. Если дым валит сильно и быстро поднимается прямо вверх, пожар в самом разгаре, он все еще силен и опасен.
Клочковатая коричневая подушка дыма неподвижно висела в бледно-розовом утреннем небе над домом Майеров. Сгоревшая часть дома еще курилась, но уже словно бы по инерции. На дороге перед домом стояли две пожарных и одна полицейская машина. Пожарники сворачивали толстые серые рукава брандспойтов и явно заканчивали работу, собираясь уезжать. Рядом трое полицейских совещались, сравнивая записи. Вокруг на улице и по краям лужайки Майеров стояла толпа зевак. Я припарковался позади множества машин и медленно вылез. Дом был тот самый, но только… чего-то не хватало. Глядя на него, я понял, что «крыло летучей мыши» исчезло. Слегка асимметричной пристройки, которую я видел на фото в архитектурном журнале, больше не существовало. На его месте виднелись черные, искореженные обломки, раскиданные по большой площади, стоящие на пепелище, сложенные кучами, дымящиеся: металлический остов матерчатого складного стула, деревянный стол, который, как ни странно, обгорел только с одной стороны и стоял на двух ножках, книги, разбросанные на земле. Может быть, в крыле летучей мыши у них размещалась библиотека?
— Вар. — Ко мне подошла пожилая женщина и остановилась в нескольких шагах от меня. Ей явно хотелось рассказать кому-нибудь, что она слышала. — Один из пожарных говорит, он думает, дело в варе. Они неделями возились с этой сумасшедшей крышей, и он говорит, бензин, наверное, попал прямо на вар, потому все и вспыхнуло, как факел. Кому это пришло в голову сжигать их дом? — Она подумала над своим вопросом и внезапно уставилась на меня подозрительным взглядом. — Вы здешний, сэр?
Хотя в сердце моем разверзлась глубокая, как ад, дыра, соображал я быстро, и нашелся:
— Я из газеты. Меня прислали посмотреть, что тут происходит.
— Вы из «Обозревателя»? Что ж, меня зовут Сандра Хаген, на случай, если вы захотите сослаться на меня как на источник.
Я видел, что она в восторге от этого слова.
— Спасибо, миссис Хаген. Послушайте, я только что приехал. Вы не могли бы рассказать, что случилось?
Она откашлялась и откинула голову, словно перед телекамерами.
— Прошлой ночью Анвен не было. Ей нужно было съездить в Нью-Йорк по каким-то делам. Брендан оставался один, и именно он видел того парня, который это сделал.
— Брендан?! Извините, вы сказали — Брендан?
— Да, Брендан Майер, ее сын. Разве вы о нем не знаете? Это тоже целая история! Вам нужно сперва рассказать ее. Сделайте рассказ из двух частей. Их семье выпало больше несчастий, чем Иову.
— Брендана похитили в детстве.
— Верно. И они искали, пока не нашли его. Ходят слухи, что Майеры потратили на поиски сотни тысяч долларов. Потом ее муж, Грег, умер вскоре после того, как они нашли мальчика.
— Невероятно! Они нашли его?! Никогда не слышал, что такое бывает!
— Поразительно. Но, так или иначе, Брендан вчера вечером был дома, когда тот парень стал кидать в их дом бутылки с бензином. Он услышал какой-то шум, наверное, от разбитого стекла, и выбежал. Тот стоял на лужайке и глядел, как дом загорается. Представляете себе? Знаете Недду Линтшингер, она живет вон в том доме, синем. Так вот, она проснулась от шума и тоже выглянула из окна. Говорит, увидела на газоне двоих и узнала Брендана в пижаме, потому что он очень высокий мальчик, понимаете? Дом горел, но что самое странное — эти два парня стояли и разговаривали! Недда говорит, стоят и мило так беседуют… Потом ни с того ни с сего этот второй начинает орать: «Что? Что? Что?» Вот так, а потом он ударил Брендана ногой сами знаете куда. Бедный мальчик упал, а второй не унимался. Пинал его, пинал и пинал. Ну, так говорит Недда. Я могу сказать только то, что слышала, но она клянется, что именно так рассказала полицейским, значит, думаю, это правда… В общем, этот сумасшедший колотил бедного Брендана. Потом поджег еще одну бутылку и бросил в дом. Тут Недда кинулась звонить в полицию, звать на помощь и не видела, что случилось дальше. Не успела она снова подскочить к окну — психа и след простыл. Брендан лежал на земле и не шевелился. Недда уж подумала, что тот тип его убил. Слава богу, нет. Сейчас он в больнице, у него сломаны ребра и разбито лицо, но, говорят, он поправится.
Я поблагодарил старушку за помощь и выслушал, как она диктует по буквам свое имя, чтобы его правильно напечатали. Распрощавшись с миссис Хаген, подошел к полицейским. По счастью, я всегда ношу с собой маленький карманный диктофон, на случай, если в голову вдруг придет какая-то идея. Представившись репортером из «Обозревателя», я спросил, что случилось, и сунул диктофон им под нос. Рассказ оказался в целом таким же. Им позвонили, сообщили о пожаре и о том, что на дом по соседству кто-то напал. Отправили полицейских разобраться, те обнаружили, что дом горит, а на газоне лежит без сознания подросток. Никаких следов злоумышленника. Дом, предположительно, подожгли молотовским коктейлем — сначала загорелись ведра с варом для крыши, стоявшие рядом. Состояние мальчика Майеров в больнице удовлетворительное, он поправится. Кто преступник, понятия не имеют. Они все время повторяли — «преступник». Брендан сказал, что никогда раньше его не видел. Хотя одно известно точно — это был мальчик. Подросток, одетый как панк, но одежда могла быть просто маскировкой, маскарадом, чтобы сбить со следа. Ущерб дому нанесен «значительный, но не непоправимый». Полицейскому это выражение понравилось настолько, что он повторил его своим друзьям. Если я подожду день-два, то смогу взять интервью у Брендана в больнице. Но это мне было ни к чему, ведь я уже точно знал, что произошло.
Линкольн прочел мое досье на Майеров и в страшной, как взрыв, вспышке озарения понял, что мы — не его родители, Лили его похитила.
Как же он не сошел с ума? Он ведь не сошел с ума. Но когда он появился в ресторане, он уже все знал. Полетел на Восток, зная, что единственное, чего он хочет сейчас, в первые часы своей новой жизни — увидеть своих настоящих родителей и наказать их. Да, наказать за то, что не нашли его. За то, что плохо искали; за то, что не потратили все свое время, и силы, и деньги на то, чтобы вернуть сына. Того, что они сделали за все эти годы, было недостаточно. Да, он прочел папку и знал, какое жалкое, несчастное существование влачили Майеры с момента его исчезновения, но Линкольну было плевать. Какие бы страдания они ни перенесли, это ведь его украли, оскорбили, принудили жить вдали от своей настоящей семьи.
Не имело значения и то, что мы дали ему все, что могли; для него мы были похитителями, преступниками, чудовищами. Те же самые слова, те же обвинения я мысленно повторял десять лет назад, когда узнал тайну Лили. И повторял до сих пор. До сих пор.
Но Линкольну пришлось еще хуже, потому что тайну хранили и лелеяли люди, которых он считал своими родителями. А еще хуже то, что, насколько он знал, его настоящие родители оставили попытки его найти.
Чего он не знал, чего он не дал мне сказать ему накануне вечером, так это того, что Майеры — не его родители. Лили похитила не их ребенка. Она хранила газетные вырезки о них и их истории, так как однажды провела полдня в Гарамонде, штат Пенсильвания. На следующий день она украла ребенка из машины, припаркованной на площадке для отдыха на скоростной магистрали в нескольких сотнях миль от Гарамонда.
Да, Линкольн. Если бы только ты выслушал меня. После того как ее машину починили, Лили поехала на запад. К вечеру следующего дня у нее заурчало в животе, и она почувствовала, что ей срочно нужно найти туалет. По счастью, дорожные указатели говорили, что скоро появится стоянка для отдыха. Лили нажала на газ и мигом оказалась там. Выскакивая из машины, она едва заметила «шевроле-корвейр», припаркованный в десяти шагах от нее. Внутри никого. Лили некогда было думать. Она кинулась в туалет.
Выйдя, она снова увидела ту машину и не обратила бы на нее внимания, если бы на сей раз не услышала, что внутри плачет ребенок. Озабоченная, подошла ближе. Вдалеке, на поле за автостоянкой, смеялись двое. Лили пригляделась и с трудом различила две головы, движущиеся в траве вверх и вниз. Парочка смеялась, стонала, боролась. Они занимались любовью! Какое нахальство! Их охватило желание, они съехали с дороги и отбежали на ближайшее поле. Везучие, кто бы они ни были. Лили завидовала их счастью и самоуверенности. У них было все, у нее — ничего. Без стеснения глядя на поле, она не подглядывала — она смотрела на счастье. Сама она тонула, шла ко дну. Тонущая женщина, в последний раз смотрящая на берег.
Но почему плачет ребенок? Наверное, их ребенок. Внутри машины, на заднем сиденье, ребенок с покрасневшим лицом, пристегнутый к сине-серой колыбели, завывал так отчаянно, что, казалось, все черты его лица сползлись к середине. Он явно в чем-то нуждался — в еде, сухой пеленке, ласке, — но мама и папа были заняты.
Лили огляделась по сторонам, никого не увидела, открыла дверь со стороны водителя и опустила сиденье. Ребенок на миг перестал плакать и уставился на нее. Это ничего не значило, но Лили как раз это и было нужно. Она нырнула в машину, подхватила малыша и, ни разу не оглянувшись, подбежала к своему «опелю» и уехала.
Однажды, спустя несколько месяцев, она увидела в супермаркете ту дрянную газетенку, «Сенсации и разоблачения». Из тех, что рассказывают о приземлениях инопланетян и лекарствах от рака. На первой странице красовался заголовок: «Город, где пропадают младенцы». И фотография Гарамонда — Лили узнала ее, потому что на первом плане красовалась заправочная станция, где ей чинили машину. Она купила газету и прочла статью, стоя возле супермаркета. В городке за три года похитили двух младенцев, и ни одного так и не нашли. В заметке назывались фамилии семей. Одна — Майер. Там были их фотографии, и ей страшно понравилась внешность и Грегори, и Анвен. Чудесные лица. Умные, интеллигентные. Они не были родителями Линкольна. Лили ни разу не захотелось узнать, кто были его настоящие родители, но с Майерами случилось то же самое и так близко от того места, где она забрала Линкольна. Слишком большое совпадение. После Лили нравилось думать, будто Майеры — его родители. Поэтому иногда, очень редко, чтобы не возбудить подозрений, она потихоньку наводила о них справки. Я видел вырезки. Сначала она позвонила в справочное в Гарамонде и узнала их тамошний адрес. Когда они переехали, узнала новый адрес на почте — Майеры оставили его для пересылки корреспонденции. Спустя несколько лет Лили написала в газету того городка, куда они переселились, и спросила, не публиковалось ли в ней что-то о Майерах. Назвалась родственницей, сказала, что собирает альбом вырезок для предстоящего большого семейного сбора. Она всегда называлась выдуманным именем и просила высылать материалы на адрес почтового ящика. Ну и что же? Кто мог увязать ее с Майерами?
Линкольн смог.
Если он поджег их дом, даже не поговорив с ними, что он сделает с Лили? Теперь, когда Линкольн знает, что Анвен Майер — не его мать, он оставит ее в покое. Но Лили он в покое не оставит точно. Так или иначе, сейчас или позже, Лили и меня… И, может быть, даже… Мысль настолько жуткая и чудовищная, что мой мозг почти отказывался ее принимать: что он может сделать со своей младшей сестрой?
Я мог бы остаться и поговорить с Бренданом, но зачем? Чтобы получить дополнительное доказательство того, что я уже знал? Рассказ Брендана был слишком поразительным, чтобы оказаться ложью. Его похитили, но спустя годы нашли и вернули родителям. Наверное, Линкольну это показалось бешеной несправедливостью и насмешкой! Я представил себе обоих мальчиков на лужайке перед домом Майеров тем ранним утром. Может быть, к тому времени уже рассвело? Два мальчика, каждый с биографией, которой не заслужил ни один человек. Один — голый по пояс, в драных штанах и со стрижкой «ирокез», другой — только что с постели, в еще теплой пижаме (какой трогательный образ — подросток в пижаме), стоят на лужайке и разговаривают. Что они сказали друг другу? Как прошел разговор? Возвращаясь к своей взятой напрокат машине, я раз десять прикидывал, что они могли сказать за несколько минут, до того как Линкольн в ярости набросился на Брендана и ударил ногой в пах. Таков его стиль — бить по яйцам, держать за комодом пистолет, уезжать в угнанном «Мерседесе». Наш сын. Мой сын.
Когда Линкольн был помладше, и ему становилось скучно, он обычно забредал в мою комнату с выжидательным выражением на лице. Присматриваясь, не занят ли я, подходил и спрашивал:
— Ну, что тут у тебя, Макс?
— Да ничего особенного, приятель. А ты что поделываешь?
— Ничего. Не хочешь чем-нибудь заняться? Только если ты свободен, конечно. Только если есть время.
Время я всегда находил: меня страшно радовало, что этому маленькому мальчику нравится мое общество.
Вот о чем я думал, второй раз в жизни мчась по шоссе из Сомерсета. Я улыбнулся. На обратном пути в Нью-Йорк меня посещаю много таких же хороших воспоминаний, от которых становилось еще больнее. Похоже на то, что чувствуешь по дороге с похорон. Прекрасные воспоминания о тех временах, что ты провел вместе с покойным. Прошлое не вернуть.
Добравшись до скоростной трассы, я решил, что делать. На следующей стоянке для отдыха съеду с дороги, разыщу телефонную книгу и начну звонить в разные авиакомпании. Когда у них следующий рейс на Лос-Анджелес? Из какого аэропорта вылет? Я не сомневался, что теперь Линкольн поедет домой. Его злость на Майеров самым потрясающим, неожиданным образом обратилась против него самого. На кого, кроме Лили, он теперь может выплеснуть свою злость, на ком выместит двойную порцию гнева? Сначала — заставить ее сказать, кто были его настоящие родители, чтобы попробовать найти их. А потом… Но Лили не знает. Я уверен. Она даже не помнит, на какой дороге его похитила. Эти сведения легко узнать, связавшись с местной полицией, но ни она, ни я этого не сделали. Почему? Потому, что Лили не хотела знать, и я тоже не хотел; много лет назад я решил хранить ее тайну по своим собственным эгоистичным причинам.
Я приходил в отчаяние при мысли, насколько Линкольн меня обогнал. Он, наверное, уже в аэропорту, если не в самолете, летящем домой. Неужели мне придется еще узнавать в офисах авиакомпаний, когда вылетел их последний рейс на Лос-Анджелес? Удастся ли узнать, не было ли на борту некоего Линкольна Фишера? Скажут они это по телефону? Нет.