Страница:
Я не мог долго рассчитывать на ее молчание, потому что рано или поздно Грир выбалтывала все свои тайны. Я позвонил Лили в «Массу и власть» и сказал, что мы зайдем поужинать. Лили была в хорошем настроении и поинтересовалась, что новенького.
— Ничего особенного, кроме того, что я тебя люблю.
— Это новость? Мы прожили вместе семь лет, но любить меня ты начал только сейчас?
— Наверное, мы каждый день любим по-новому. Как тот парень, который сказал, что невозможно дважды войти в одну и ту же реку. Сегодня я люблю тебя иначе, чем вчера или завтра.
— Господи. Э, Макс, с тобой все в порядке?
— Ты с мамочкой говоришь? Можно мне тоже? Я передал трубку Грир. Девочка взяла ее обеими руками и крепко прижала к уху.
— Мам? Мисс Цукерброт говорит, что в четверг мне нужно будет принести в класс на праздник две тысячи печений с арахисовым маслом.
Я услышал, как Лили вскрикнула: «Две тысячи?!» Грир хихикнула в кулак и улыбнулась мне.
— Шучу-у-у-у-у. Но мне, правда, нужно много печенья для праздника. Поможешь его испечь?
Мы вместе сделали уроки, потом еще час поиграли в китайские шашки.
— Макс, я ухожу.
Я обернулся и увидел Белька — она строила кокетливую гримаску Элвису. Тот схватил ее за подбородок и, видимо, сжат слишком сильно, потому что она взвизгнула, как поросенок, и шлепнула его по руке.
— Вечно ты делаешь мне больно, засра… — Она увидела нас, осеклась и одарила меня кривой улыбкой. Линкольн не обратил на них внимания.
— Возвращайся к семи, а? Мы идем ужинать в ресторан.
— Я не голоден.
— Линкольн, будь сегодня дома в семь вечера. Мне нет дела, голоден ты или нет.
Когда я «продемонстрировал силу», Элвис присвистнул и в замедленном темпе сделал несколько боксерских выпадов. Девушка терла подбородок.
— И что ты хочешь, чтоб я там делал? Сидел за столом перед пустой тарелкой и слушал тамошних педиков?
— Если хочешь поразить меня сарказмом, задира, тебе понадобится еще и остроумие. Нужный тон ты почти нашел, а вот юмор пока не дается.
Белёк решила, что я сказал что-то смешное. Она в восторге захлопала в ладоши. Элвис вытянул палец, дотронулся до локтя Линкольна и, притворившись, что обжегся, отдернул руку, издав шипящий звук.
— Похоже, он прижег тебе зад, Линко.
— Похоже, тебе лучше поцеловать меня в зад, Элво. Пошли, мы уходим.
Они удалились в своих семимильных гестаповских сапогах, и, думаю, именно мой сын хлопнул дверью, а затем с грохотом пнул ее напоследок.
— Почему вы с Линкольном всегда ссоритесь, папочка?
— Потому что, по-моему, он обязан вести себя достойно, а он считает, что нет. Давай, твой ход.
Время подошло к семи, Линкольн не появился. Я прождал еще полчаса, потом отправился на ужин. При Грир я старался держаться спокойно и благодушно, одновременно раздумывая, как быть с ее братом. Проникнуть в его комнату было несложно — через неделю после того, как он врезал в дверь замок, я вызвал слесаря, и тот сделал мне дубликат ключа. Мэри я сказал правду — я лишь однажды побывал в комнате Линкольна с тех пор, как появился замок, но давно перестал доверять сыну и считал, что иметь запасной ключ необходимо. О том, что он у меня есть, не знал никто, даже Лили.
Когда мы приехали в «Массу и власть», ресторан ломился от красоток. За эти годы он превратился в одно из любимых мест Лос-Анджелесской тусовки. О нем печатали статьи в модных журналах, стоянку неизменно заполняли роскошные машины немецкого, английского и итальянского производства с номерными знаками вроде «Парень из ЛА», и заказать столик человеку безвестному стало сложно. Ибрагим и Гас все еще жили вместе, несмотря на бесконечные перебранки, и все же теперь они нравились мне меньше: успех их изменил. С одной стороны, они слишком старались быть «на высоте», с другой — оба стали законченными подхалимами. Это проявлялось в обращении с клиентами, степень известности которых с каждым годом возрастала. Для знаменитостей столик всегда был наготове. Прочим могли дозволить сесть в дальнем конце, возле кухни. Эту ничейную полосу Гас называл «Столовым адом». Мало что осталось от первоначального тепла и веселого неистовства, фирменного знака «Массы и власти» в те времена, когда я впервые туда попал. Несколько лет назад эти новые веяния вызвали дворцовый переворот. Сестры Бэнд и Мабдин Кессак уволились, потому что им не нравилось то, какими высокомерными и неискренними стали хозяева. Ответным шагом Ибрагима, встревожившим Лили, поскольку он уничтожал большую часть того, что оставалось от изначальной атмосферы ресторана, стала замена женщин на чету геев по имени Эйс и Берндт — воображал и снобов, но работников умелых.
— Привет, ребята. Где Линкольн? — В руках Лили держала охапку меню, волосы, гораздо длиннее, чем раньше, торчали в беспорядке. Мы поцеловались, потом она наклонилась и обменялась горячим поцелуем с Грир.
— Он с друзьями. Может, появится попозже. Лили посмотрела на меня многозначительным взглядом, я кивнул. Она сделала гримасу и вздохнула.
— Когда-то ему так нравилось сюда приходить, помнишь? Было весело. Помнишь, как Мабдин тогда делал для Линкольна особую пиццу?
— А его день рождения со змеями?
— Золотые деньки в «Массе и власти». Как бы мне хотелось, чтобы все осталось как прежде. Хотите есть?
Подошел один из официантов и, еле-еле кивнув нам головой, настойчивым шепотом заговорил с Лили.
— Просто скажи ей, что в меню этого нет, Берндт. Не понимаю, в чем проблема.
Оскорбленный официант поглядел на Лили так, словно она спросила, не он ли испортил воздух.
— Я-то ей сказал, но она требует, чтобы мы ей его приготовили, потому что раньше его, мол, здесь подавали.
— Очень жаль. Пусть ест то, что указано в меню, как и все остальные.
— Гас может расстроиться, если узнает, что вы отказали. Он обожает ее шоу.
— Об этом побеспокоюсь я. Пожалуйста, делай, как я сказала.
Парень гаденько улыбнулся и исчез. Лили поскребла подбородок.
— Я по десять раз на дню с тоской вспоминаю Салливэн и Альберту. Раньше тут было намного веселее. Раньше мы бы приготовили этой актрисе то, что она хочет, потому что были бы в восторге оттого, что она сюда пришла. Теперь не так.
— Мам, мы будем есть?
— Да, любимая. Давай поищем столик. — Ведя нас по переполненному залу, Лили обернулась и спросила: — Так где же его величество?
— Последний раз, когда я его видел, шаркал в неизвестном направлении вместе с Микки и Минни. Мы столкнулись в дверях, и я ему сказал: «Перестань валять дурака».
— Уверена, ему жутко понравилось. Вот, давайте сядем здесь. Ты что, поставил его в неловкое положение перед его друзьями? Ты же знаешь, он этого не выносит.
— Он почти ничего не выносит. В том-то и проблема.
— Иногда он не выносит тебя, папочка.
— Знаю, но такое случается, когда двое бодаются, как мы с ним. Я знаю, что мы очень по-разному смотрим на вещи.
— Что ты ему сказал, что он так завелся?
— Попросил прийти домой к семи, — тогда мы вместе поужинаем. Он сказал, что не голоден, я сказал: «Будь дома». Вот и вся дискуссия. Похоже, он не выполнил мою просьбу.
— Мам, на Линкольне футболка с «траханьем».
— Спасибо, что сказала, Грир, но ты знаешь, что сказала только затем, чтобы произнести это слово. Не думай, что можешь меня обмануть.
— Лил, у меня появился замысел нового комикса. Я хотел бы уйти сразу после ужина, вернуться домой и поработать. Ведь у тебя сегодня смена кончается рано? Может, ты привезешь домой Мисс Маффет?
—Конечно. Сначала надо будет заехать в супермаркет, но ничего, если мы ляжем спать чуть позже обычного?
Грир покачала головой, одно за другим зачитывая вслух названия блюд в меню.
— Ты сегодня замечательно выглядишь. Длинные волосы тебе очень идут.
— Ой, Макс, правда? Спасибо. Думаю, сегодня я как столетняя старуха.
— Нет, ты чудо. Ты из тех, кто с возрастом только хорошеет. Мне очень повезло с тобой, ты знаешь?
Мы часто делали друг другу комплименты. Я не знал более счастливой пары. Ни то, что Лили похитила Линкольна, ни то, каким он стал, не могло разрушить нашу любовь — с годами мы любили друг друга все больше и больше.
— Спасибо. Мило с твоей стороны.
— Правда, я не льщу. Так что мы будем есть?
Несмотря на приятный семейный ужин с оживленной беседой, жестикуляцией и смехом, мы с Лили, то и дело, украдкой оглядывали зал — вдруг пришел наш мальчик. Иногда наши взгляды встречались, и один из нас поднимал бровь, словно говоря: «Что делать? Малыш не придет».
Но он нас удивил.
— Макс, я сегодня хотел кому-то сказать, сколько газет печатают «Скрепку», но точно не мог вспомнить. Что-то около трехсот?
— Да, чуть больше, но вроде того.
— Привет, мам.
— Линкольн! Привет! Давай садись.
— Привет, Линкольн. Хочешь сесть рядом со мной?
— Привет, Гр-р-ри-и-ир. Не-а, я хочу сесть рядом с папой. Прямо посередке старой доброй семейки.
Он с шумом отодвинул стул справа от меня. Садясь, хлопнул меня по плечу.
— Как дела, Макс? Как дела у нашего старого кормильца?
— Хочешь есть?
— Я уже говорил, что не голоден. Пришел просто, чтоб повидать вас, ребята. — Отбивая ритм на столе, Линкольн запел песню о «воспитании де-ту-шек». Мы смотрели и ждали, что он замолчит, но он запел громче. Люди за другими столиками стали оборачиваться. Он пел и пел, а мы вернулись к своему десерту.
Грир сказала, что ей нужно в туалет, и Лили пошла с ней.
Линкольн улыбнулся мне.
— Эй, Макс, какая разница между холодильником и гомиком? — сказал он слишком громко — пусть за соседними столиками услышат.
— Полагаю, ты лучше меня знаешь.
— Холодильник не пердит, когда ты вытаскиваешь из него сосиску.
Женщина за соседним столиком покачала головой и сказала:
— Боже, как вульгарно!
Я наклонился и положил руку Линкольну на предплечье:
— Линкольн, прекрати. Что ты хочешь этим доказать? Ты же знаешь, что нельзя отпускать такие шутки, особенно здесь. Это оскорбительно и совершенно неуместно.
Вместо ответа он запустил большой палец в персиковое мороженое Грир. Сунул в рот и стал сосать. Этот несчастный мальчишка сосет палец — дикость какая-то… Он закрыл глаза, изображая преувеличенный восторг. Я вдруг понял, что впервые за все годы, что мы прожили вместе, вижу, как он невинно, по-детски, с упоением обсасывает палец.
— Линкольн! Что ты делаешь? Что с тобой? Почему ты теперь всякий раз, как приходишь, устраиваешь скандал?
К нам, кипя, прошагал Ибрагим. Он был добродушен и терпелив, но мальчик его допек. За последние два года наш сын устроил тут несколько сцен и чуть ли не драк. Бессердечные замечания, громкие похабные шутки вроде сегодняшней, гадости, которые он нам выкрикивал, — как он презирает ресторан и все, что с ним связано. Мы давно перестали брать Линкольна с собой, но он много раз увязывался за нами, и тогда вечер обычно заканчивался скандалом. Никто из нас не понимал почему, если не считать его крайне агрессивной гомофобии. Я хотел, чтобы он пошел с нами сегодня вечером только для того, чтобы без помех поискать в пустом доме его пистолет.
— Все. С меня довольно. Ты не имеешь права так с нами обращаться, Линкольн, ты калечишь всех, кто тебя любит. Ты нас просто уродуешь. Любовь заходит очень далеко, мистер, но она — не вселенная. Есть предел, дальше которого она не простирается, и тогда наступает конец.
— Постараюсь запомнить.
Когда Ибрагим ушел, Линкольн спросил, не можем ли мы выйти и поговорить наедине. Я согласился и, выходя, попросил официанта передать Лили, что мы вернемся через несколько минут.
Стоя у ресторана, мальчик засунул руки в задние карманы джинсов.
— Я знаю, Максик. Знаю все! Я обнаружил все сегодня. Вечером. Поразительно, как за один миг вся жизнь может перевернуться с ног на голову. Невероятно. Настоящий мозговорот. Но я знаю все ваши грязные долбаные секреты! — Он был счастлив. Не знай я, что происходит, меня бы потрясло выражение чистого восторга у него на лице. — Поверить не могу. Не верится, что вы за все эти годы ничего мне не сказали. Вы же могли мне все рассказать, но не рассказали! Не рассказали, сволочи!
— Мы не…
— Иди в жопу, Макс. В жопу до конца твоей сраной жизни. Ты и Лили, и все ваше вранье, вы все… И чего ты теперь от меня ждешь? Вы заплатите за это. Теперь вы заплатите за все, ублюдок.
— Как ты себя чувствуешь? Он на мгновенье задумался.
— Чувствую… странно. Будто я… м-м-м… до сих пор жил на другой планете и только что приземлился здесь. Что-то в таком роде. Уверен, ты понимаешь, о чем я говорю, папа.
— Да, понимаю.
— Еще бы. Я хотел, чтобы ты узнал, Макс. Но твоей жене я, наверное, пока ничего говорить не буду, потому что… м-м-м… хватит одного родителя за один заход.
Я не понял, что он имел в виду, но спросить не успел. На другой стороне улицы затормозил красивый серебристый «мерседес». Посигналил. Линкольн помахал рукой.
— Мне пора. Я с тобой попозже поговорю, ладно?
— Куда ты?
— У нас с Элвисом кое-какие дела.
— С Элвисом? Это он за рулем? Но у него нет «мерседеса».
— Одолжил у приятеля.
— Линкольн, постой! Нам надо поговорить…
— Хрена с два! — Он, не глядя, выскочил на проезжую часть. Обернувшись, крикнул что-то через плечо, остановился посреди улицы, не зная, куда бежать — ко мне, к «мерседесу», ко мне. — Теперь все будет по-моему, папуля. Теперь, когда я узнал Страшную Тайну. Надо же, сегодня. Ну, прямо как гребаное совершеннолетие! Сегодня я стал мужчиной!
Сжав кулаки, он вскинул вверх руки и, грозя небу, завыл по-волчьи. Машины тормозили, его провожали ошеломленными взглядами. Один водитель завыл на Линкольна в ответ. Другой поторопился прочь от буйного панка. Элвис сигналил снова и снова. Я ступил на проезжую часть, но сразу остановился — мимо пронесся мотоцикл. На другой стороне улицы Линкольн обошел «мерседес», нагнулся, исчез, и серебристый автомобиль с ревом умчался — я даже не успел расслышать, как захлопнулась пассажирская дверца.
Я вбежал обратно в ресторан и сказал Лили, что должен ехать домой прямо сейчас, без всяких объяснений. Мне нужно было добыть пистолет. Что может натворить Линкольн теперь, когда он узнал, кто он? Может сойти с ума. Может совершить какое-нибудь безумство. Не важно, что сказала Мэри. Я должен добраться до пистолета первым и спрятать где-нибудь в безопасном месте. Тогда мы сможем поговорить. Говорить и говорить, пока я не смогу объяснить ему все, насколько возможно.
На бульваре Уилшир произошла крупная авария, и в знакомой зловещей россыпи мигалок полицейских автомобилей и машин скорой помощи, в бегущих по земле оранжевых отблесках неоновые вечерние рекламы казались еще более безвкусными и уродливыми. Впервые за много лет я вспомнил один день из детства. Однажды летом в воскресенье (Сола тогда еще не было), мы с родителями поехали в Пэлисейдс-Парк в Нью-Джерси. Мне было лет семь, и я ни разу до того не видел парка аттракционов. День удался на славу и не мог не остаться одним из самых заветных воспоминаний детства, ведь я испытал столько радости и веселья, что хватило бы на десять мальчишек. Но радость не всегда врезается в память так, как смерть.
По пути домой, сразу за мостом Таппан-Зес, мы попали в гигантскую дорожную пробку. Она тянулась вперед на много миль, и двигалась так медленно, что отец несколько раз выключал двигатель, чтоб не перегрелся. Но по радио передавали репортаж с бейсбольного матча, мама прихватила с собой вязанье, а на случай, если кто-то проголодается, в корзинке для пикника еще оставалось несколько сэндвичей. Мы были всем довольны. Папа и я некоторое время слушали репортаж, а потом я, устав от насыщенного дня, разморенный загаром, который он мне подарил на прощание, улегся на широком заднем сиденье и заснул.
Не знаю, сколько я проспал, но проснулся я от маминого голоса:
— Только не шуми, а то он проснется. Папа тихо и заливисто присвистнул:
— Много лет не видел такой жути.
Я открыл глаза, но детское чутье за мгновенье до того, как мама обернулась, подсказало, что она собирается взглянуть на меня. Я притворился спящим.
— С Максом все в порядке. Все еще дремлет. О боже, Стэнли! О господи!
Я не выдержал таинственности. Что происходит? Возможно, ничего бы не изменилось, если бы я сел и тоже вскрикнул, поскольку родители оцепенели при виде зрелища за стеклом. Я скользнул по сиденью и, выглянув в окно, увидел дымящееся поле боя — разбитые автомобили, мигалки, пожарные машины, снующие люди. Полицейские в синем, пожарные в желтом, врачи в белом.
А вокруг лежали трупы. Сначала я увидел два рядом, накрытых простыней, из-под которой смиренно выглядывали ноги. Следующим, и самым поразительным, оказался ребенок, выброшенный сквозь лобовое стекло автомобиля. В те времена в окна машин еще не ставили небьющиеся безопасные стекла. Я не сомневался, что это ребенок, потому что видимая часть тела, хоть и почти полностью покрытая блестящим слоем крови, была маленькой и тонкой. Верхняя часть туловища торчала в лобовом стекле, словно вылетевшее с заднего сиденья ядро, застрявшее на полпути. Бессильно свешивалась маленькая ручка, на которой по-прежнему красовались часы. Я увидел белый циферблат. Маленькое белое пятно среди полосатого, кричаще-красного. Безупречно белый кружок. Все остальное — кровь и изломанный, бесформенный хаос. Я впитал всю картину за несколько секунд. Потом мама снова стала оборачиваться, я скатился на сиденье, лег как лежал, и меня не застукали. Я слишком испугался, чтобы взглянуть еще раз, а вскоре мы миновали место аварии и прибавили скорости.
— Живее, приятель. — Спустя четыре десятка лет полисмен в шлеме поводил перед моим лицом фонариком. — Вы уже полюбовались представлением.
Проезжайте. — Я нажал на газ, думая о себе, семилетнем мальчишке на заднем сиденье, о мертвом ребенке в лобовом стекле и своем сыне.
Когда я подъехал к дому, ни перед ним, ни на дорожке не было ни одной машины. Хорошо, но это ничего не значит. Линкольна могли уже высадить здесь, и он, может быть, уже внутри. Я припарковал машину на улице, постоял рядом и несколько раз глубоко вдохнул, прежде чем войти. Что мне ему сказать, если я его встречу?
Я двинулся к дому, перебирая в уме вопросы и ответы, готовя себя к тому, что может спросить мальчик. Но что же теперь, когда он все знает, успокоит его или утешит?
Я почти дошел до двери, и тут увидел их. Перед нашей входной дверью — большая веранда, на которую ведет несколько ступенек. На веранде стоят металлические стулья с откидными спинками, на которых мы с Лили частенько сидели по вечерам и болтали, когда она приходила с работы.
На стульях сидели два маленьких мальчика. Я остановился, изумленный тем, что тут кто-то есть, — ведь никого из нашей семьи не было дома.
— Привет, мистер Фишер!
— Здрасьте, мистер Фишер!
Маленькие Гиллкристы, живущие на нашей улице. Славные ребята лет девяти-десяти. Они всегда бродили вместе где-то поблизости.
— Привет, ребята. Что вы тут делаете?
— Эдвард сказал, что мне слабо пойти и посидеть у вас на веранде.
— На сколько поспорили?
— На четвертак.
Я сунул руку в карман, достал монету и вручил мальчишке.
— Почему это вы платите? Проиграл-то Эд!
— Заткнись, Билл! Если ему хочется заплатить, пускай.
— Кто-нибудь входил в дом за то время, что вы тут?
— Нет, сэр. Мы тут, не знаю, с полчаса?
— Линкольна не видели?
— Нет.
— Ладно. Шли бы вы лучше домой. Уже поздно. Эдвард встал и пихнул копушу Билла. Брат толкнул его в ответ. Эдвард пихнул Билла…
— Эй, ребята!
— Он всегда меня задирает!
— Потому что ты дурак!
— Это ты дурак!
Я смотрел на них и думал — что, если это Линкольн и я? Мальчишки, братья, два года разницы. Я зажмурился и представил себе: мой брат Линкольн. Младший брат Линкольн, который ходит за мной хвостом, — сущее наказание, но одновременно и мой лучший друг. Странно, но когда я снова взглянул на братьев Гиллкристов, они по-прежнему походили на нас. Пришлось несколько раз моргнуть, чтобы отогнать навязчивый образ.
Нервничая, я отпер входную дверь и вошел. Вес тихо, спокойно, в комнатах пахнет теплом и застоявшимся воздухом. Обычный чудесный уют, который чувствуешь, входя в собственный дом, исчез. Повседневные вещи, предметы, знакомые, привычные предметы, казалось, стали больше и повернулись под странными углами. Как картина, которая висит косо и ее нужно поправить. Весь дом точно искривился и… замер в ожидании. Правильно ли я подобрал слово? Как будто он ждал, что я буду делать дальше. По улице проехала машина. Застыв, я ждал, прислушиваясь, не остановится ли она и не свернет ли к нашему дому. Нет. Я прикинул, что до возвращения Лили у меня около получаса.
— Линкольн! Ты здесь? — Медленно идя по дому и зажигая свет, я боролся с безумной мыслью, что, будь Линкольн здесь, он бы прятался от меня, готовясь неожиданно напасть, когда я повернусь спиной. Хотя такое поведение было скорее в стиле Грир, я все же двигался осторожно, ожидая, что он выскочит из ниоткуда. Мой сын — чертик из табакерки.
Я тщательно осмотрел весь дом, и только тогда немного успокоился. Я улыбнулся сам себе, заглянув за кушетку в гостиной и в крошечную кладовку в комнате для стирки. Но страх рождается, когда замечаешь, что у нормальных вещей вдруг выросли клыки. После сегодняшних открытий угол за кушеткой перестал быть невинным местом, куда закатился теннисный мячик Грир.
Я достал ключ от комнаты Линкольна из тайника — он был прикреплен клейкой лентой к дну неиспользуемого выдвижного ящика на кухне. Потом беззвучно пошел по длинному коридору в глубину дома. У двери Линкольна я постучал и еще несколько раз окликнул его — вдруг он у себя? Тишина. Нельзя больше терять времени. Я открыл дверь, протянул руку и включил свет. Голая белая пустота и порядок снова показались особенно зловещими, когда я вспомнил о том, что здесь происходило, и что было спрятано; мрачная тишина опустевшей тюремной камеры или комнаты в богадельне.
Комод стоял в пяти или шести дюймах от стены. Присев на корточки, я повернул голову и просунул руку вдоль его задней стенки. Есть, вот оно. Сперва гладкая плоская древесина, потом подозрительный завиток клейкой ленты, отклеившейся на конце. Дальше — твердое тело пистолета.
— Слава богу. Слава богу. — Я отлепил его и вытащил. Об оружии я не знаю ничего, кроме того, что видел в фильмах, но очертания узнал — сорок пятый калибр. Следующий вопрос — настоящий он или нет. Я знал, что японцы делают замечательные модели пистолетов в натуральную величину, настолько точные, что даже эксперты ошибаются. Этот казался на удивление легким и не то покрытым, не то изготовленным из какой-то резины или пластмассы. Пластмассовый пистолет? Как такое может быть? С левой стороны было выгравировано «Glock 21 Austria 45 AUTO». Справа — еще раз слово «Глок», серийный номер и адрес фирмы в Смирне, штат Джорджия. Такой легкий пистолет. Оружие всегда внушало мне опасение и трепет, но простота и безыскусность «глока» были неотразимы. Я вновь и вновь вертел его в руках. После долгих раздумий и прикидок мне удалось осторожно извлечь из рукоятки обойму. В ней лежало двенадцать красивых золотых патронов. Настоящая. На свете не было ничего более настоящего, чем этот пистолет.
Первым делом я снял трубку телефона, стоявшего на письменном столе, и позвонил Мэри По. Слушая гудки, я держал «глок» в руке и вертел его, разглядывая под разными углами. Какой инструмент. Какой удивительный механизм. Бах. И все. Вот ради этого он и сделан. Бах — одна большая дыра. Мэри не было дома, но я оставил на ее автоответчике сообщение, что нашел пистолет, что он очень, мать его, настоящий, и продиктовал серийный номер. Пока я дома, на случай, если она захочет мне перезвонить.
Потом я сделал странную вещь. Я положил обойму в карман, а пистолет — на пол в середине комнаты. Почему просто не запихнул все в карман? Потому что не хотел, чтобы он оказался у меня в кармане. Хватило и пуль, но они — уродливое сердце пистолета, без них он не опасен, он просто лежит на паркете — только всасывает в себя весь свет и энергию в комнате, словно черная дыра в пространстве.
Молчание тяжелого оборудования, выключенного секунду назад, или автострады в три часа ночи, когда за несколько минут не проезжает ни одна машина. Беззвучность самолета, в нескольких милях над вами тянущего за собой белый шлейф. Такие вещи издают столько шума, что их редкая тишина кажется в миллион раз более тихой. Молчание ожидания, а не завершения. В любой момент шум, которым и является эта вещь, с грохотом вернется. Такой была тишина в комнате Линкольна, когда я повесил трубку.
Я плотно закрыл глаза, сжал кулаки и опустил голову на грудь.
— Ненавижу. Ненавижу это.
И принялся за поиски.
В одном ящике лежали три пачки презервативов. Как замечательно! Он предохраняется! Если бы все было так спокойно и просто. Я улыбнулся, подумав, что в прежние времена отца, нашедшего в сыновнем комоде презервативы, хватила бы кондрашка. В другом ящике я нашел нож-«бабочку» и поляроидное фото Белька топлес. У нее оказались прелестные маленькие грудки, и она мило смотрелась с поднятыми в классической «культуристской» позе руками. Как бишь ее зовут? Рут. Рут Бернетт?
Бердетт? Что бы сказали ее родители, увидев эту фотографию?
Вот что еще я нашел. Открытку, на которой были пенис и волосатые яйца, на член надеты черные очки, так что все вместе похоже на лицо мужчины с густой бородой. На обратной стороне написано: «Л. Можешь пососать мой член, когда я умру». Еще один нож и патрон в ящике стола, два расплывчатых поляроидных снимка других пистолетов, которые, наверное, принадлежали Линкольну или его друзьям. Больше ничего.
— Ничего особенного, кроме того, что я тебя люблю.
— Это новость? Мы прожили вместе семь лет, но любить меня ты начал только сейчас?
— Наверное, мы каждый день любим по-новому. Как тот парень, который сказал, что невозможно дважды войти в одну и ту же реку. Сегодня я люблю тебя иначе, чем вчера или завтра.
— Господи. Э, Макс, с тобой все в порядке?
— Ты с мамочкой говоришь? Можно мне тоже? Я передал трубку Грир. Девочка взяла ее обеими руками и крепко прижала к уху.
— Мам? Мисс Цукерброт говорит, что в четверг мне нужно будет принести в класс на праздник две тысячи печений с арахисовым маслом.
Я услышал, как Лили вскрикнула: «Две тысячи?!» Грир хихикнула в кулак и улыбнулась мне.
— Шучу-у-у-у-у. Но мне, правда, нужно много печенья для праздника. Поможешь его испечь?
Мы вместе сделали уроки, потом еще час поиграли в китайские шашки.
— Макс, я ухожу.
Я обернулся и увидел Белька — она строила кокетливую гримаску Элвису. Тот схватил ее за подбородок и, видимо, сжат слишком сильно, потому что она взвизгнула, как поросенок, и шлепнула его по руке.
— Вечно ты делаешь мне больно, засра… — Она увидела нас, осеклась и одарила меня кривой улыбкой. Линкольн не обратил на них внимания.
— Возвращайся к семи, а? Мы идем ужинать в ресторан.
— Я не голоден.
— Линкольн, будь сегодня дома в семь вечера. Мне нет дела, голоден ты или нет.
Когда я «продемонстрировал силу», Элвис присвистнул и в замедленном темпе сделал несколько боксерских выпадов. Девушка терла подбородок.
— И что ты хочешь, чтоб я там делал? Сидел за столом перед пустой тарелкой и слушал тамошних педиков?
— Если хочешь поразить меня сарказмом, задира, тебе понадобится еще и остроумие. Нужный тон ты почти нашел, а вот юмор пока не дается.
Белёк решила, что я сказал что-то смешное. Она в восторге захлопала в ладоши. Элвис вытянул палец, дотронулся до локтя Линкольна и, притворившись, что обжегся, отдернул руку, издав шипящий звук.
— Похоже, он прижег тебе зад, Линко.
— Похоже, тебе лучше поцеловать меня в зад, Элво. Пошли, мы уходим.
Они удалились в своих семимильных гестаповских сапогах, и, думаю, именно мой сын хлопнул дверью, а затем с грохотом пнул ее напоследок.
— Почему вы с Линкольном всегда ссоритесь, папочка?
— Потому что, по-моему, он обязан вести себя достойно, а он считает, что нет. Давай, твой ход.
Время подошло к семи, Линкольн не появился. Я прождал еще полчаса, потом отправился на ужин. При Грир я старался держаться спокойно и благодушно, одновременно раздумывая, как быть с ее братом. Проникнуть в его комнату было несложно — через неделю после того, как он врезал в дверь замок, я вызвал слесаря, и тот сделал мне дубликат ключа. Мэри я сказал правду — я лишь однажды побывал в комнате Линкольна с тех пор, как появился замок, но давно перестал доверять сыну и считал, что иметь запасной ключ необходимо. О том, что он у меня есть, не знал никто, даже Лили.
Когда мы приехали в «Массу и власть», ресторан ломился от красоток. За эти годы он превратился в одно из любимых мест Лос-Анджелесской тусовки. О нем печатали статьи в модных журналах, стоянку неизменно заполняли роскошные машины немецкого, английского и итальянского производства с номерными знаками вроде «Парень из ЛА», и заказать столик человеку безвестному стало сложно. Ибрагим и Гас все еще жили вместе, несмотря на бесконечные перебранки, и все же теперь они нравились мне меньше: успех их изменил. С одной стороны, они слишком старались быть «на высоте», с другой — оба стали законченными подхалимами. Это проявлялось в обращении с клиентами, степень известности которых с каждым годом возрастала. Для знаменитостей столик всегда был наготове. Прочим могли дозволить сесть в дальнем конце, возле кухни. Эту ничейную полосу Гас называл «Столовым адом». Мало что осталось от первоначального тепла и веселого неистовства, фирменного знака «Массы и власти» в те времена, когда я впервые туда попал. Несколько лет назад эти новые веяния вызвали дворцовый переворот. Сестры Бэнд и Мабдин Кессак уволились, потому что им не нравилось то, какими высокомерными и неискренними стали хозяева. Ответным шагом Ибрагима, встревожившим Лили, поскольку он уничтожал большую часть того, что оставалось от изначальной атмосферы ресторана, стала замена женщин на чету геев по имени Эйс и Берндт — воображал и снобов, но работников умелых.
— Привет, ребята. Где Линкольн? — В руках Лили держала охапку меню, волосы, гораздо длиннее, чем раньше, торчали в беспорядке. Мы поцеловались, потом она наклонилась и обменялась горячим поцелуем с Грир.
— Он с друзьями. Может, появится попозже. Лили посмотрела на меня многозначительным взглядом, я кивнул. Она сделала гримасу и вздохнула.
— Когда-то ему так нравилось сюда приходить, помнишь? Было весело. Помнишь, как Мабдин тогда делал для Линкольна особую пиццу?
— А его день рождения со змеями?
— Золотые деньки в «Массе и власти». Как бы мне хотелось, чтобы все осталось как прежде. Хотите есть?
Подошел один из официантов и, еле-еле кивнув нам головой, настойчивым шепотом заговорил с Лили.
— Просто скажи ей, что в меню этого нет, Берндт. Не понимаю, в чем проблема.
Оскорбленный официант поглядел на Лили так, словно она спросила, не он ли испортил воздух.
— Я-то ей сказал, но она требует, чтобы мы ей его приготовили, потому что раньше его, мол, здесь подавали.
— Очень жаль. Пусть ест то, что указано в меню, как и все остальные.
— Гас может расстроиться, если узнает, что вы отказали. Он обожает ее шоу.
— Об этом побеспокоюсь я. Пожалуйста, делай, как я сказала.
Парень гаденько улыбнулся и исчез. Лили поскребла подбородок.
— Я по десять раз на дню с тоской вспоминаю Салливэн и Альберту. Раньше тут было намного веселее. Раньше мы бы приготовили этой актрисе то, что она хочет, потому что были бы в восторге оттого, что она сюда пришла. Теперь не так.
— Мам, мы будем есть?
— Да, любимая. Давай поищем столик. — Ведя нас по переполненному залу, Лили обернулась и спросила: — Так где же его величество?
— Последний раз, когда я его видел, шаркал в неизвестном направлении вместе с Микки и Минни. Мы столкнулись в дверях, и я ему сказал: «Перестань валять дурака».
— Уверена, ему жутко понравилось. Вот, давайте сядем здесь. Ты что, поставил его в неловкое положение перед его друзьями? Ты же знаешь, он этого не выносит.
— Он почти ничего не выносит. В том-то и проблема.
— Иногда он не выносит тебя, папочка.
— Знаю, но такое случается, когда двое бодаются, как мы с ним. Я знаю, что мы очень по-разному смотрим на вещи.
— Что ты ему сказал, что он так завелся?
— Попросил прийти домой к семи, — тогда мы вместе поужинаем. Он сказал, что не голоден, я сказал: «Будь дома». Вот и вся дискуссия. Похоже, он не выполнил мою просьбу.
— Мам, на Линкольне футболка с «траханьем».
— Спасибо, что сказала, Грир, но ты знаешь, что сказала только затем, чтобы произнести это слово. Не думай, что можешь меня обмануть.
— Лил, у меня появился замысел нового комикса. Я хотел бы уйти сразу после ужина, вернуться домой и поработать. Ведь у тебя сегодня смена кончается рано? Может, ты привезешь домой Мисс Маффет?
—Конечно. Сначала надо будет заехать в супермаркет, но ничего, если мы ляжем спать чуть позже обычного?
Грир покачала головой, одно за другим зачитывая вслух названия блюд в меню.
— Ты сегодня замечательно выглядишь. Длинные волосы тебе очень идут.
— Ой, Макс, правда? Спасибо. Думаю, сегодня я как столетняя старуха.
— Нет, ты чудо. Ты из тех, кто с возрастом только хорошеет. Мне очень повезло с тобой, ты знаешь?
Мы часто делали друг другу комплименты. Я не знал более счастливой пары. Ни то, что Лили похитила Линкольна, ни то, каким он стал, не могло разрушить нашу любовь — с годами мы любили друг друга все больше и больше.
— Спасибо. Мило с твоей стороны.
— Правда, я не льщу. Так что мы будем есть?
Несмотря на приятный семейный ужин с оживленной беседой, жестикуляцией и смехом, мы с Лили, то и дело, украдкой оглядывали зал — вдруг пришел наш мальчик. Иногда наши взгляды встречались, и один из нас поднимал бровь, словно говоря: «Что делать? Малыш не придет».
Но он нас удивил.
— Макс, я сегодня хотел кому-то сказать, сколько газет печатают «Скрепку», но точно не мог вспомнить. Что-то около трехсот?
— Да, чуть больше, но вроде того.
— Привет, мам.
— Линкольн! Привет! Давай садись.
— Привет, Линкольн. Хочешь сесть рядом со мной?
— Привет, Гр-р-ри-и-ир. Не-а, я хочу сесть рядом с папой. Прямо посередке старой доброй семейки.
Он с шумом отодвинул стул справа от меня. Садясь, хлопнул меня по плечу.
— Как дела, Макс? Как дела у нашего старого кормильца?
— Хочешь есть?
— Я уже говорил, что не голоден. Пришел просто, чтоб повидать вас, ребята. — Отбивая ритм на столе, Линкольн запел песню о «воспитании де-ту-шек». Мы смотрели и ждали, что он замолчит, но он запел громче. Люди за другими столиками стали оборачиваться. Он пел и пел, а мы вернулись к своему десерту.
Грир сказала, что ей нужно в туалет, и Лили пошла с ней.
Линкольн улыбнулся мне.
— Эй, Макс, какая разница между холодильником и гомиком? — сказал он слишком громко — пусть за соседними столиками услышат.
— Полагаю, ты лучше меня знаешь.
— Холодильник не пердит, когда ты вытаскиваешь из него сосиску.
Женщина за соседним столиком покачала головой и сказала:
— Боже, как вульгарно!
Я наклонился и положил руку Линкольну на предплечье:
— Линкольн, прекрати. Что ты хочешь этим доказать? Ты же знаешь, что нельзя отпускать такие шутки, особенно здесь. Это оскорбительно и совершенно неуместно.
Вместо ответа он запустил большой палец в персиковое мороженое Грир. Сунул в рот и стал сосать. Этот несчастный мальчишка сосет палец — дикость какая-то… Он закрыл глаза, изображая преувеличенный восторг. Я вдруг понял, что впервые за все годы, что мы прожили вместе, вижу, как он невинно, по-детски, с упоением обсасывает палец.
— Линкольн! Что ты делаешь? Что с тобой? Почему ты теперь всякий раз, как приходишь, устраиваешь скандал?
К нам, кипя, прошагал Ибрагим. Он был добродушен и терпелив, но мальчик его допек. За последние два года наш сын устроил тут несколько сцен и чуть ли не драк. Бессердечные замечания, громкие похабные шутки вроде сегодняшней, гадости, которые он нам выкрикивал, — как он презирает ресторан и все, что с ним связано. Мы давно перестали брать Линкольна с собой, но он много раз увязывался за нами, и тогда вечер обычно заканчивался скандалом. Никто из нас не понимал почему, если не считать его крайне агрессивной гомофобии. Я хотел, чтобы он пошел с нами сегодня вечером только для того, чтобы без помех поискать в пустом доме его пистолет.
— Все. С меня довольно. Ты не имеешь права так с нами обращаться, Линкольн, ты калечишь всех, кто тебя любит. Ты нас просто уродуешь. Любовь заходит очень далеко, мистер, но она — не вселенная. Есть предел, дальше которого она не простирается, и тогда наступает конец.
— Постараюсь запомнить.
Когда Ибрагим ушел, Линкольн спросил, не можем ли мы выйти и поговорить наедине. Я согласился и, выходя, попросил официанта передать Лили, что мы вернемся через несколько минут.
Стоя у ресторана, мальчик засунул руки в задние карманы джинсов.
— Я знаю, Максик. Знаю все! Я обнаружил все сегодня. Вечером. Поразительно, как за один миг вся жизнь может перевернуться с ног на голову. Невероятно. Настоящий мозговорот. Но я знаю все ваши грязные долбаные секреты! — Он был счастлив. Не знай я, что происходит, меня бы потрясло выражение чистого восторга у него на лице. — Поверить не могу. Не верится, что вы за все эти годы ничего мне не сказали. Вы же могли мне все рассказать, но не рассказали! Не рассказали, сволочи!
— Мы не…
— Иди в жопу, Макс. В жопу до конца твоей сраной жизни. Ты и Лили, и все ваше вранье, вы все… И чего ты теперь от меня ждешь? Вы заплатите за это. Теперь вы заплатите за все, ублюдок.
— Как ты себя чувствуешь? Он на мгновенье задумался.
— Чувствую… странно. Будто я… м-м-м… до сих пор жил на другой планете и только что приземлился здесь. Что-то в таком роде. Уверен, ты понимаешь, о чем я говорю, папа.
— Да, понимаю.
— Еще бы. Я хотел, чтобы ты узнал, Макс. Но твоей жене я, наверное, пока ничего говорить не буду, потому что… м-м-м… хватит одного родителя за один заход.
Я не понял, что он имел в виду, но спросить не успел. На другой стороне улицы затормозил красивый серебристый «мерседес». Посигналил. Линкольн помахал рукой.
— Мне пора. Я с тобой попозже поговорю, ладно?
— Куда ты?
— У нас с Элвисом кое-какие дела.
— С Элвисом? Это он за рулем? Но у него нет «мерседеса».
— Одолжил у приятеля.
— Линкольн, постой! Нам надо поговорить…
— Хрена с два! — Он, не глядя, выскочил на проезжую часть. Обернувшись, крикнул что-то через плечо, остановился посреди улицы, не зная, куда бежать — ко мне, к «мерседесу», ко мне. — Теперь все будет по-моему, папуля. Теперь, когда я узнал Страшную Тайну. Надо же, сегодня. Ну, прямо как гребаное совершеннолетие! Сегодня я стал мужчиной!
Сжав кулаки, он вскинул вверх руки и, грозя небу, завыл по-волчьи. Машины тормозили, его провожали ошеломленными взглядами. Один водитель завыл на Линкольна в ответ. Другой поторопился прочь от буйного панка. Элвис сигналил снова и снова. Я ступил на проезжую часть, но сразу остановился — мимо пронесся мотоцикл. На другой стороне улицы Линкольн обошел «мерседес», нагнулся, исчез, и серебристый автомобиль с ревом умчался — я даже не успел расслышать, как захлопнулась пассажирская дверца.
Я вбежал обратно в ресторан и сказал Лили, что должен ехать домой прямо сейчас, без всяких объяснений. Мне нужно было добыть пистолет. Что может натворить Линкольн теперь, когда он узнал, кто он? Может сойти с ума. Может совершить какое-нибудь безумство. Не важно, что сказала Мэри. Я должен добраться до пистолета первым и спрятать где-нибудь в безопасном месте. Тогда мы сможем поговорить. Говорить и говорить, пока я не смогу объяснить ему все, насколько возможно.
На бульваре Уилшир произошла крупная авария, и в знакомой зловещей россыпи мигалок полицейских автомобилей и машин скорой помощи, в бегущих по земле оранжевых отблесках неоновые вечерние рекламы казались еще более безвкусными и уродливыми. Впервые за много лет я вспомнил один день из детства. Однажды летом в воскресенье (Сола тогда еще не было), мы с родителями поехали в Пэлисейдс-Парк в Нью-Джерси. Мне было лет семь, и я ни разу до того не видел парка аттракционов. День удался на славу и не мог не остаться одним из самых заветных воспоминаний детства, ведь я испытал столько радости и веселья, что хватило бы на десять мальчишек. Но радость не всегда врезается в память так, как смерть.
По пути домой, сразу за мостом Таппан-Зес, мы попали в гигантскую дорожную пробку. Она тянулась вперед на много миль, и двигалась так медленно, что отец несколько раз выключал двигатель, чтоб не перегрелся. Но по радио передавали репортаж с бейсбольного матча, мама прихватила с собой вязанье, а на случай, если кто-то проголодается, в корзинке для пикника еще оставалось несколько сэндвичей. Мы были всем довольны. Папа и я некоторое время слушали репортаж, а потом я, устав от насыщенного дня, разморенный загаром, который он мне подарил на прощание, улегся на широком заднем сиденье и заснул.
Не знаю, сколько я проспал, но проснулся я от маминого голоса:
— Только не шуми, а то он проснется. Папа тихо и заливисто присвистнул:
— Много лет не видел такой жути.
Я открыл глаза, но детское чутье за мгновенье до того, как мама обернулась, подсказало, что она собирается взглянуть на меня. Я притворился спящим.
— С Максом все в порядке. Все еще дремлет. О боже, Стэнли! О господи!
Я не выдержал таинственности. Что происходит? Возможно, ничего бы не изменилось, если бы я сел и тоже вскрикнул, поскольку родители оцепенели при виде зрелища за стеклом. Я скользнул по сиденью и, выглянув в окно, увидел дымящееся поле боя — разбитые автомобили, мигалки, пожарные машины, снующие люди. Полицейские в синем, пожарные в желтом, врачи в белом.
А вокруг лежали трупы. Сначала я увидел два рядом, накрытых простыней, из-под которой смиренно выглядывали ноги. Следующим, и самым поразительным, оказался ребенок, выброшенный сквозь лобовое стекло автомобиля. В те времена в окна машин еще не ставили небьющиеся безопасные стекла. Я не сомневался, что это ребенок, потому что видимая часть тела, хоть и почти полностью покрытая блестящим слоем крови, была маленькой и тонкой. Верхняя часть туловища торчала в лобовом стекле, словно вылетевшее с заднего сиденья ядро, застрявшее на полпути. Бессильно свешивалась маленькая ручка, на которой по-прежнему красовались часы. Я увидел белый циферблат. Маленькое белое пятно среди полосатого, кричаще-красного. Безупречно белый кружок. Все остальное — кровь и изломанный, бесформенный хаос. Я впитал всю картину за несколько секунд. Потом мама снова стала оборачиваться, я скатился на сиденье, лег как лежал, и меня не застукали. Я слишком испугался, чтобы взглянуть еще раз, а вскоре мы миновали место аварии и прибавили скорости.
— Живее, приятель. — Спустя четыре десятка лет полисмен в шлеме поводил перед моим лицом фонариком. — Вы уже полюбовались представлением.
Проезжайте. — Я нажал на газ, думая о себе, семилетнем мальчишке на заднем сиденье, о мертвом ребенке в лобовом стекле и своем сыне.
Когда я подъехал к дому, ни перед ним, ни на дорожке не было ни одной машины. Хорошо, но это ничего не значит. Линкольна могли уже высадить здесь, и он, может быть, уже внутри. Я припарковал машину на улице, постоял рядом и несколько раз глубоко вдохнул, прежде чем войти. Что мне ему сказать, если я его встречу?
Я двинулся к дому, перебирая в уме вопросы и ответы, готовя себя к тому, что может спросить мальчик. Но что же теперь, когда он все знает, успокоит его или утешит?
Я почти дошел до двери, и тут увидел их. Перед нашей входной дверью — большая веранда, на которую ведет несколько ступенек. На веранде стоят металлические стулья с откидными спинками, на которых мы с Лили частенько сидели по вечерам и болтали, когда она приходила с работы.
На стульях сидели два маленьких мальчика. Я остановился, изумленный тем, что тут кто-то есть, — ведь никого из нашей семьи не было дома.
— Привет, мистер Фишер!
— Здрасьте, мистер Фишер!
Маленькие Гиллкристы, живущие на нашей улице. Славные ребята лет девяти-десяти. Они всегда бродили вместе где-то поблизости.
— Привет, ребята. Что вы тут делаете?
— Эдвард сказал, что мне слабо пойти и посидеть у вас на веранде.
— На сколько поспорили?
— На четвертак.
Я сунул руку в карман, достал монету и вручил мальчишке.
— Почему это вы платите? Проиграл-то Эд!
— Заткнись, Билл! Если ему хочется заплатить, пускай.
— Кто-нибудь входил в дом за то время, что вы тут?
— Нет, сэр. Мы тут, не знаю, с полчаса?
— Линкольна не видели?
— Нет.
— Ладно. Шли бы вы лучше домой. Уже поздно. Эдвард встал и пихнул копушу Билла. Брат толкнул его в ответ. Эдвард пихнул Билла…
— Эй, ребята!
— Он всегда меня задирает!
— Потому что ты дурак!
— Это ты дурак!
Я смотрел на них и думал — что, если это Линкольн и я? Мальчишки, братья, два года разницы. Я зажмурился и представил себе: мой брат Линкольн. Младший брат Линкольн, который ходит за мной хвостом, — сущее наказание, но одновременно и мой лучший друг. Странно, но когда я снова взглянул на братьев Гиллкристов, они по-прежнему походили на нас. Пришлось несколько раз моргнуть, чтобы отогнать навязчивый образ.
Нервничая, я отпер входную дверь и вошел. Вес тихо, спокойно, в комнатах пахнет теплом и застоявшимся воздухом. Обычный чудесный уют, который чувствуешь, входя в собственный дом, исчез. Повседневные вещи, предметы, знакомые, привычные предметы, казалось, стали больше и повернулись под странными углами. Как картина, которая висит косо и ее нужно поправить. Весь дом точно искривился и… замер в ожидании. Правильно ли я подобрал слово? Как будто он ждал, что я буду делать дальше. По улице проехала машина. Застыв, я ждал, прислушиваясь, не остановится ли она и не свернет ли к нашему дому. Нет. Я прикинул, что до возвращения Лили у меня около получаса.
— Линкольн! Ты здесь? — Медленно идя по дому и зажигая свет, я боролся с безумной мыслью, что, будь Линкольн здесь, он бы прятался от меня, готовясь неожиданно напасть, когда я повернусь спиной. Хотя такое поведение было скорее в стиле Грир, я все же двигался осторожно, ожидая, что он выскочит из ниоткуда. Мой сын — чертик из табакерки.
Я тщательно осмотрел весь дом, и только тогда немного успокоился. Я улыбнулся сам себе, заглянув за кушетку в гостиной и в крошечную кладовку в комнате для стирки. Но страх рождается, когда замечаешь, что у нормальных вещей вдруг выросли клыки. После сегодняшних открытий угол за кушеткой перестал быть невинным местом, куда закатился теннисный мячик Грир.
Я достал ключ от комнаты Линкольна из тайника — он был прикреплен клейкой лентой к дну неиспользуемого выдвижного ящика на кухне. Потом беззвучно пошел по длинному коридору в глубину дома. У двери Линкольна я постучал и еще несколько раз окликнул его — вдруг он у себя? Тишина. Нельзя больше терять времени. Я открыл дверь, протянул руку и включил свет. Голая белая пустота и порядок снова показались особенно зловещими, когда я вспомнил о том, что здесь происходило, и что было спрятано; мрачная тишина опустевшей тюремной камеры или комнаты в богадельне.
Комод стоял в пяти или шести дюймах от стены. Присев на корточки, я повернул голову и просунул руку вдоль его задней стенки. Есть, вот оно. Сперва гладкая плоская древесина, потом подозрительный завиток клейкой ленты, отклеившейся на конце. Дальше — твердое тело пистолета.
— Слава богу. Слава богу. — Я отлепил его и вытащил. Об оружии я не знаю ничего, кроме того, что видел в фильмах, но очертания узнал — сорок пятый калибр. Следующий вопрос — настоящий он или нет. Я знал, что японцы делают замечательные модели пистолетов в натуральную величину, настолько точные, что даже эксперты ошибаются. Этот казался на удивление легким и не то покрытым, не то изготовленным из какой-то резины или пластмассы. Пластмассовый пистолет? Как такое может быть? С левой стороны было выгравировано «Glock 21 Austria 45 AUTO». Справа — еще раз слово «Глок», серийный номер и адрес фирмы в Смирне, штат Джорджия. Такой легкий пистолет. Оружие всегда внушало мне опасение и трепет, но простота и безыскусность «глока» были неотразимы. Я вновь и вновь вертел его в руках. После долгих раздумий и прикидок мне удалось осторожно извлечь из рукоятки обойму. В ней лежало двенадцать красивых золотых патронов. Настоящая. На свете не было ничего более настоящего, чем этот пистолет.
Первым делом я снял трубку телефона, стоявшего на письменном столе, и позвонил Мэри По. Слушая гудки, я держал «глок» в руке и вертел его, разглядывая под разными углами. Какой инструмент. Какой удивительный механизм. Бах. И все. Вот ради этого он и сделан. Бах — одна большая дыра. Мэри не было дома, но я оставил на ее автоответчике сообщение, что нашел пистолет, что он очень, мать его, настоящий, и продиктовал серийный номер. Пока я дома, на случай, если она захочет мне перезвонить.
Потом я сделал странную вещь. Я положил обойму в карман, а пистолет — на пол в середине комнаты. Почему просто не запихнул все в карман? Потому что не хотел, чтобы он оказался у меня в кармане. Хватило и пуль, но они — уродливое сердце пистолета, без них он не опасен, он просто лежит на паркете — только всасывает в себя весь свет и энергию в комнате, словно черная дыра в пространстве.
Молчание тяжелого оборудования, выключенного секунду назад, или автострады в три часа ночи, когда за несколько минут не проезжает ни одна машина. Беззвучность самолета, в нескольких милях над вами тянущего за собой белый шлейф. Такие вещи издают столько шума, что их редкая тишина кажется в миллион раз более тихой. Молчание ожидания, а не завершения. В любой момент шум, которым и является эта вещь, с грохотом вернется. Такой была тишина в комнате Линкольна, когда я повесил трубку.
Я плотно закрыл глаза, сжал кулаки и опустил голову на грудь.
— Ненавижу. Ненавижу это.
И принялся за поиски.
В одном ящике лежали три пачки презервативов. Как замечательно! Он предохраняется! Если бы все было так спокойно и просто. Я улыбнулся, подумав, что в прежние времена отца, нашедшего в сыновнем комоде презервативы, хватила бы кондрашка. В другом ящике я нашел нож-«бабочку» и поляроидное фото Белька топлес. У нее оказались прелестные маленькие грудки, и она мило смотрелась с поднятыми в классической «культуристской» позе руками. Как бишь ее зовут? Рут. Рут Бернетт?
Бердетт? Что бы сказали ее родители, увидев эту фотографию?
Вот что еще я нашел. Открытку, на которой были пенис и волосатые яйца, на член надеты черные очки, так что все вместе похоже на лицо мужчины с густой бородой. На обратной стороне написано: «Л. Можешь пососать мой член, когда я умру». Еще один нож и патрон в ящике стола, два расплывчатых поляроидных снимка других пистолетов, которые, наверное, принадлежали Линкольну или его друзьям. Больше ничего.