Страница:
Доведенная до крайности, эта непредсказуемость может свести с ума, но со мной такого не случилось. Совсем наоборот. Лишь прожив с ними вместе несколько недель, я понял, что до встречи с Ааронами моя жизнь была настолько однообразной и скучной, что я мог бы ехать по этой прямой и плоской дороге с закрытыми глазами. Еще того хуже: если на ней все же встречался какой-то ухаб или изгиб, я нервничал и брюзжал. Как смеет существование сегодня отличаться от вчерашнего! Очевидно, эта монотонность была нездоровой и творчески бесплодной. А затем настал момент, когда я вошел в дверь их дома и претерпел ПОЛНУЮ ТРАНСФОРМАЦИЮ. Встреча с этой женщиной и ребенком столкнула меня со старой колеи на новую почву. Там жизнь оказалась не легче, но богаче. Гораздо богаче.
Линкольн был помешан на бейсболе. В детстве я тоже бредил бейсболом, так что тут между нами царило полное единодушие. Разница между нами заключалась в том, что я сходил с ума по божествам из взрослой лиги — кто играл в какой команде, у кого какая средняя сумма очков на подаче, — в то время как Линкольну нравилось просто играть. Для него сходить на игру «Лос-Анджелес Доджерс» было здорово, но отправиться в парк и ловить мяч или тренироваться в высоких и низких подачах — ни с чем не сравнимое удовольствие. Он глубоко верил в спорт. Там за один день складываются репутации, благоговение и полное фиаско всегда бродят где-то неподалеку. В спорте, особенно для детей, замечательно то, что там все однозначно черно-белое: если победил — хорошо, проиграл — плохо.
Линкольн играл в детской команде и тренировался два раза в неделю на школьной площадке в двух кварталах от нашего дома. В эти дни я старался как можно раньше закончить работу, затем брал Кобба на длинный поводок и мы вдвоем шли посмотреть, как играет наш друг. Придя на место, пес садился рядом со мной на нижней скамье для зрителей, словно сфинкс с собачьей головой. Когда он уставал, то слезал и укладывался на бок на солнышке. Я наслаждаюсь воспоминаниями об этих днях. Именно тогда я острее всего чувствовал себя отцом Линкольна. Приходить, смотреть, как он играет, идти потом вместе домой и разговаривать о том, как у него получалось, — все это создавало у меня чувство крепкой и прочной связи с ним. Мы думали только о бейсболе. Оба мы слушали и тщательно обдумывали то, что говорил другой.
Разумеется, один из его заклятых врагов был в той же команде. Разумеется, мальчишка играл лучше Линкольна. Энди Шнайдер. Я все еще вижу, как Линкольн презрительно кривит губы, произнося фамилию Энди, словно это название редкой болезни и грязное словцо одновременно.
Когда это случилось, я размышлял о том, что приготовить на ужин. Кобб растянулся на земле, наблюдая за пчелой, жужжащей возле его головы. Линкольн играл шорт-стоп и колотил по своей перчатке в ожидании мяча, что слетит с биты Энди Шнайдера.
— Бей, мразь!
Голос Линкольна? Я поднял голову. Плохо, если так. Он может ненавидеть Шнайдера, но изводить его таким образом — поведение недостойное, и я скажу ему об этом, как только…
БАЦ!
Энди ударил так сильно, что звук мяча, угодившего во что-то твердое, раздался спустя всего миг после того, как он расстался с битой. Раздался, когда мяч ударил Линкольна в лицо. Линкольн упал как подкошенный.
Я соскочил с трибуны и бросился на поле, думая только о том, чтобы добежать до него. Мальчик лежал, бессильно обмякнув, прикрыв локтем голову. Херб Скор. Вот первое, что пришло мне в голову. Когда я был маленьким, Херб Скор был знаменитым питчером из «Кливленд Индиане». Мяч попал ему в лицо и едва не убил наповал.
Крови не было видно. Я наклонился и осторожно отвел руку Линкольна, чтобы посмотреть.
— Матерь Божия!
Правый висок уже вздулся. Очевидно, за мгновение до удара Линкольн успел повернуть голову, иначе мяч угодил бы ему прямо в лицо. Но висок распухал так быстро, что гематома была уже размером с мяч для гольфа, отвратительного багрово-синего цвета. Глаза мальчика были закрыты. Он не шевелился.
Я услышал, как где-то за моей спиной кривит сзади мальчишка:
— Что я сделал? Он умер? Что я сделал? Рядом со мной на корточки опустился тренер и пытался заговорить, но все время обрывал фразу на середине.
— Мы вызвали «скорую». Здесь недалеко до…
— Вы в медицине разбираетесь?
— Нет. Отец был врачом, но… Эй, послушайте, может, тут есть…
Мы разговаривали, не глядя друг на друга. Оба не сводили глаз с Линкольна, ища признаков жизни. Их не было. Я все наклонялся и прикладывал ухо к его груди. Мне нужно было знать, что его сердце еще бьется. Где-то внутри этого неподвижного тела шла напряженная работа, чтобы он выжил.
— Может, ему надо сделать искусственное?.. Вы гляньте на проклятую опухоль!
Крови не было. Это пугало меня больше всего. Я все думал о сердитой, вздыбленной крови, запертой внутри маленькой головы. Если бы она могла где-то прорваться одним страшным потоком, Линкольн выжил бы. Он очнулся бы, вопя от боли, но выжил бы. Но крови не было. Опухоль, вздутие, но никакой крови, кроме убийственной багровости под кожей.
— Я убил его? Я же ничего не сделал! Я только ударил по мячу!
Самые худшие мгновения. Мальчик жив, но сильно пострадал, а ты понятия не имеешь, что делать. Только смотришь, молишься и стискиваешь кулаки от собственной глупости и беспомощности. Почему ты никогда не ходил на курсы первой помощи? Что, если он умрет, а ты ничего не сделал, только стоял и смотрел? Что скажет его мать? Как ты будешь жить после этого? В голове — только ужас. В сердце — только страх.
В «скорой» был мобильный телефон, но я неотрывно смотрел, как санитары хлопочут над Линкольном. Я не догадался позвонить Лили, пока мы не приехали в больницу и Линкольна не повезли на каталке в отделение неотложной помощи. В комнату быстро вошел врач и резко велел мне уйти.
— Это мой сын, доктор.
— Хорошо. Буду лечить его, как своего. А теперь, пожалуйста, уходите. Через несколько минут я скажу вам все, что смогу.
У стойки регистратуры я заполнил необходимые бумаги и позвонил в «Массу и власть». Лили на месте не оказалось, но я рассказал одной из официанток, что случилось, и та обещала, что найдет ее.
Чего Ты хочешь? Несколько лет моей жизни? Только бы он выжил. Что мне сделать, чтобы спасти его? Только бы он выжил. Мне казалось, что мне снова десять лет. Хотелось опуститься на четвереньки. О Господи, прошу, помоги ему, и я всегда буду хорошим мальчиком. Клянусь Тебе. Только бы этот малыш выжил — я сделаю все, что Ты захочешь. Я буду ходить в церковь. Брошу рисовать. Уйду от Лили. Сделай так, чтобы он поправился. Прошу Тебя.
На лицах людей в отделении неотложной помощи застыло выражение несчастное и вместе с тем тоскующее. С одной стороны, они готовы к худшему, с другой — смотрят с раболепной надеждой, как собака, которую вы ударили, а она робко, бочком, подбирается к вашей ноге — поглядеть, не миновала ли гроза.
Один человек привалился к стене, грызя палец, словно жареное крылышко. Он, не отрываясь, смотрел на свою руку. Малышка в великолепно отглаженном желтом платьице пыталась играть в прятки с женщиной, которая раскачивалась взад-вперед, закрыв глаза. Девочка прятала личико в ладонях, а потом снова отдергивала их со счастливым видом, выскакивая, как чертик из коробки. Ку-ку. Она заметила, что я на нее смотрю, и быстро юркнула за женщину.
— Прекрати! Прекрати, слышишь? — Та схватила изумленную малышку за локоть и сильно встряхнула. Мне хотелось подойти и прекратить эту воспитательную муштру, но я подумал, что достаточно уже натворил. — Встань здесь и веди себя тихо. Пожалуйста! Бога ради, можешь ты просто постоять спокойно?
Малышка замерла с выражением потрясения и страха на лице. Что бы ни происходило в больнице, что бы ни случилось с больным, которого она ждала, самое страшное для нее — это трепка от ее опекунши. Ей скажут: «Папочка умер» или «Мамочка очень больна», но это известие потрясет ее гораздо меньше, чем злобная вспышка ее испуганной спутницы. Вот что в ее понимании — конец света. Смирно стоя возле женщины, девочка засунула в рот большой палец и посмотрела на меня просто с ненавистью. Моего плеча коснулась чья-то рука, я не успел обернуться, как мужской голос произнес:
— Мистер Аарон?
Мгновение я думал, что меня с кем-то перепутали. Аарон? Потом по мне пробежала зловещая неестественная дрожь, как по листве перед грозой, — я понял, что меня приняли за Рика Аарона.
Я обернулся и уже собирался поправить, но тут до меня дошло: они так решили, потому что я привез мальчика. И я сказал:
— Я его отец.
Врача звали Кейси. Уильям Кейси. Потрясенный, я слишком долго глядел невидящим взглядом на его нагрудную табличку с именем. Уильям Кейси.
— Мистер Аарон, все будет в порядке. Вашему мальчику повезло. Мяч ударил его в висок, и он потерял сознание. Там большая гематома, и некоторое время у него будет сильно болеть голова, но, в остальном, все хорошо. Ни трещины в кости, ни серьезного сотрясения. Он пришел в себя сразу после вашего ухода.
— ДА! — Я вскинул оба кулака вверх и закрыл глаза. — Да!
— Мы бы хотели оставить его для наблюдения на ночь, но это просто стандартная процедура. Я уверен, что с ним все хорошо.
Я тряс и тряс руку доктора Кейси, пока тот мягко не высвободился и не велел мне сесть и отдышаться.
— Но с головой все будет в порядке? Не будет последствий или…
— Насколько я могу судить, нет, а мы тщательно его осмотрели. Голова поболит, и какое-то время он не сможет надевать бейсболку. Вот и все. Все будет в порядке.
— Спасибо, доктор. Большое вам спасибо…
— Мистер Аарон, когда я был молодым самодовольным врачом, пациенты говорили мне «спасибо», и я принимал это как должное. Но за двадцать пять лет медицинской практики я научился не считать своей заслугой, что кого-то вылечил, — я просто сделал все, что мог. Я рад за вас. Рад, что смог обнадежить. А сейчас мне нужно идти.
Я сел и нечаянно встретился глазами с той женщиной с ребенком. Она улыбнулась и махнула рукой в сторону соседней комнаты.
— Все хорошо?
— Да. Да, его ударили по голове, но все будет в порядке. Это мой сын. — На глаза мне навернулись слезы. — Мой сын.
— Рада за вас.
— Спасибо. Надеюсь… надеюсь, у вас тоже все хорошо.
— Там моя дочка. Мама вот ее. Знаете, почему мы здесь? Потому что эта умница-разумница, моя доченька, засунула свой толстый язык в бутылку с кока-колой! Ей-богу. И не спрашивайте меня, как ей это удалось. Мы все сидим, довольные и счастливые, на дне рождения внучки. Ее мама пьет кока-колу, а потом глядим — она машет руками, будто тонет. Но нет, оказывается, она не может вытащить язык из проклятой бутылки. Вы можете в такое поверить? Нам пришлось взять такси — моя машина сломалась, — так шофер над нами ржал всю дорогу. Черт подери, я и сама смеялась.
То ли от облегчения, которое я испытывал, узнав, что Линкольн поправится, то ли оттого, что женщина наконец улыбнулась, — но я тоже улыбнулся, потом хихикнул, потом открыто загоготал. Она тоже. Встречаясь друг с другом глазами, мы хохотали все сильнее.
— Как можно засунуть язык в бутылку из-под коки? Горлышко-то узкое!
— Не спрашивайте. У моей дочери всегда были особые таланты.
Мимо спешил врач, но, заглянув в комнату и увидев, что все мы хохочем, резко остановился. К тому времени даже пальцегрыз сломался. Странное, наверное, это было зрелище. Кто смеется в неотложке? Мы кто, вурдалаки или чокнутые? Маленькая девочка не понимала, отчего все так развеселились, но совсем не возражала. Она стала скакать по комнате, напевая: «Кока-кола, кока-кола».
И именно эту картину увидела Лили, когда выбежала из-за поворота коридора, преследуемая по пятам Ибрагимом: все смеются, ребенок скачет, просто праздник какой-то.
— Макс! Где он? Что происходит? Разрываясь между смехом, удивлением при виде Лили и облегчением, все еще кувыркающимся у меня в животе, я только махал рукой и улыбался, как ни гнусно это выглядело. Лили не знала, что сын вне опасности. Она думала, что его, возможно, уже нет в живых.
— Макс, ради Христа, где Линкольн? Я встал, все еще улыбаясь.
— Лили, с ним все хорошо. Не волнуйся.
— То есть как? Где он?
— В соседней комнате. Но врач только что приходил и сказал, что все в порядке. От удара Линкольн потерял сознание…
— Потерял сознание?! Мне этого не сказали. Сказали только, что его ударили. Потерял сознание? О Господи…
Я взял ее за локти:
— Лили, послушай меня. Он получил по голове бейсбольным мячом и потерял сознание. Но с ним все хорошо. У него будет большой синяк, и голова какое-то время поболит, но врачи все проверили, и с ним все в порядке. Все в порядке.
— Почему ты привез его сюда? Почему не позвонил и не сказал мне?
— Погоди, успокойся. Его ударили, он потерял сознание. Мы испугались и отвезли его в больницу. Так было нужно: все могло обернуться очень плохо.
— Господи Иисусе, ты не должен был его сюда привозить. — Лили сердито вырвалась и затрясла головой. — Ты заполнял бумаги? Что конкретно ты там написал?
Ибрагим стоял за ее спиной. Он пожал плечами, словно не понимая, чего она так шумит.
— Какие бумаги ты заполнял, Макс?
— Что-то заполнял, Лили, не помню. Им нужно дать общие сведения. Милая, это рутина, так всегда делают в больницах.
— Какая рутина? Что ты там написал? Какие сведения дал?
Лили страшно разозлилась. Я объяснил это пережитым напряжением. Я старался говорить как можно спокойнее.
— Его имя, возраст, наш адрес. И нет ли у него аллергии на что-нибудь.
— Что еще?
— Ничего. Просто стандартный бланк.
— Стандартный бланк, да? Чушь собачья!
— Лили, успокойся. В больнице так положено. Им нужны кое-какие сведения…
Она схватила меня за рубашку на груди и грубо притянула к себе.
— Им ничего нельзя сообщать, Макс. Никогда, ничего, — сипло прорычала она.
Тут Ибрагим обхватил ее, стал оттаскивать и терпеливо уговаривать, отрывая от меня. Ее странное поведение совершенно сбило меня с толку. Лили имела полное право переволноваться из-за сына, но выражение ее лица, голос, брань… Ее что-то смертельно испугало… Тем более нелепым и диким показалось мне то, что она затем произнесла:
— Как ты думаешь, они берут отпечатки пальцев?
— У Линкольна? Нет! Он же пациент, а не заключенный.
Она выслушала меня, затем повернулась к Ибрагиму. Тот тоже запротестовал:
— Лили, перестань, пожалуйста. Не сходи с ума. В больнице отпечатков не берут!
— Точно неизвестно, но ладно. Сейчас я хочу только увезти его отсюда. Когда его можно забрать домой?
— Завтра. Врач сказал, что они оставят его на ночь, чтобы понаблюдать. Завтра он сможет поехать домой.
— Завтра? Где этот врач? Мне нужно с ним поговорить. Мы уезжаем.
Говоря «мы», она имела в виду, что хочет сейчас же увезти сына. Мы нашли доктора Кейси, который сначала попытался ее успокоить, но, поняв, что эта обезумевшая мама хочет немедленно забрать мальчика, заговорил настойчиво и суховато-профессионально. Он сказал, что это неразумно, даже опрометчиво, даже опасно. Бывали случаи, когда…
— Мне все равно, доктор. Мы уезжаем. Я его мать и хочу забрать его домой. Если возникнут какие-то проблемы, мы вернемся.
Что бы он ни говорил, переубедить Лили ему не удалось. То есть не удалось до тех пор, пока их схватка не закончилась и врач, потерпев поражение, не собрался уходить, чтобы подготовить необходимые для выписки Линкольна бумаги.
— Вы очень своеобразная женщина, миссис Аарон. Не понимаю, почему вы так настаиваете на этом. Это, безусловно, противоречит интересам вашего сына, и ваше поведение вызывает у меня серьезнейшие подозрения.
Он просматривал свои записи и не увидел, как изменилось лицо Лили. За несколько секунд оно прошло путь от агрессивного «пошел ты!..» до «ой-ой-ой», а затем до раболепного страха. Прежде чем снова заговорить, она посмотрела на меня. Раболепство скрывало что-то еще — крыс под полом, незаметно зажатый в ладони нож.
— Доктор Кейси, простите меня. Я просто… я не могу… Все так сложилось… Да, пусть он останется. Конечно, вы правы. Извините.
Врачи сразу узнают интонации растерянности и отчаяния. Они слышат их на работе каждый день. Когда Кейси снова заговорил, он был воплощенное сочувствие и спокойная сила:
— Конечно же, я понимаю, миссис Аарон. Но это действительно самое правильное решение. Позвольте нам сегодня подержать мальчика здесь и, если хотите, можете остаться в палате вместе с ним. Но будет лучше, если он пробудет у нас всю ночь.
— Да. Безусловно. Извините меня.
— Вам не нужно извиняться. Я скажу медсестре, что вы остаетесь с мальчиком.
Я наблюдал за Лили в течение всего этого странного разговора. Что, черт возьми, происходит? Которая Лили — настоящая? Как и врач, я мог бы попасться на удочку, если бы не видел выражение се лица, страх и отвращение во взгляде, кривящиеся и поджимающиеся губы — она явно боролась с собой. Если не наблюдать за ней слишком пристально, можно и не догадаться, что она лжет.
Неужели это Лили? Женщина, столь великодушная и щедрая по отношению к другим, безупречно ведущая себя в чрезвычайных ситуациях, готовая первой бежать на помощь незнакомым людям. Конечно, тут еще сыграло роль то, что на сей раз беда стряслась с ней, с ее сыном. Но дело не только в этом. Не только.
— Лили!
Она провожала взглядом врача, который быстро шагал по коридору.
— Лили!
— А?
— Что случилось? В чем проблема?
Лили взглянула на меня так, словно я отвесил ей оплеуху.
— Большая ошибка, Макс. Ты совершил очень большую ошибку. Очень глупую.
— Какую? Что я сделал не так?
— Я не хочу сейчас об этом говорить. — И она ушла.
— Ибрагим, что происходит?
Я был не только встревожен, но и чувствовал себя полным дураком: я живу с этой женщиной, а сейчас, во время нашей первой размолвки, мне пришлось спрашивать ее босса, почему она так странно себя ведет.
— Не знаю. Она очень странно относится к мальчику. Чересчур защищает. Гас думает, что она… — Ибрагим покрутил пальцем у виска.
— Она уже вела себя так?
— Да, но только когда дело касалось Линкольна. Лили хорошая женщина, но над сыном дрожит как сумасшедшая.
Потрясение случившимся, растерянность от всего пережитого, нервы, сперва натянутые, а потом отпущенные, словно резинки, — все это объясняло ее вспышки, непоследовательность и странности. Но разве этим можно объяснить коварство, на миг мелькнувшее в ее глазах? Иначе не назовешь. Коварство. Ложь. Такой верить нельзя.
— Иб, вы не можете немного побыть с ней? Схожу выпью чашку кофе — может быть, успокоюсь немного.
— Конечно, идите. Но, Макс, не сердитесь на нее. Помните, что до вас у нее ничего не было в жизни, кроме этого ребенка.
— Знаю. Я понимаю. Просто… Не беспокойтесь. Я вернусь через полчаса.
Я провел в больничном буфете пять минут. Достаточно, чтобы взять чашку кофе, но, когда ее поставили передо мной, я понял, что по-настоящему мне хотелось свежего воздуха и простора. Я расплатился и вышел. В нескольких кварталах от больницы находился парк, и я с благодарностью отправился туда. Вечерело. Вокруг прогуливались люди. Женщины с колясками, пожилые пары в яркой одежде, дети на скейтбордах и велосипедах. В нескольких футах от скамейки, на которую я сел, какая-то женщина играла на траве с молодым бостонским терьером. Бостонские терьеры — прелестные маленькие собачки, а этот явно упивался жизнью, гоняясь за ярко-зеленым мячом, который женщина принесла с собой. Чтобы как-то отрешиться от мыслей о Лили и том, что сегодня произошло, я сосредоточился на их возне. Пес выронил мяч и залаял на женщину, чтобы та снова бросила мячик. С моими собаками было не так. Все мои знакомые псы, если им кидали мяч, приносили его, а потом удирали с ним в противоположном направлении.
Мяч полетел, щенок понесся за ним, схватил, когда тот еще катился, и кинулся обратно. Так продолжалось, пока не прилетели голуби. Большая стая возникла ниоткуда и села поблизости. Необычная картина: внезапно явилось полсотни птиц — чистили перья, суетились, хлопали крыльями. Люди смотрели и показывали на них друг другу. Щенок был ошеломлен. Мгновение он стоял в изумлении. Затем классическим собачьим манером опустил голову, приготовившись к нападению, и, припадая к земле, двинулся к стае. Собаки ничего так не любят, как бросаться на птиц. Шажок-шажок-шажок-ПРЫГ! Им редко удается кого-то поймать, но какое это имеет значение? Главное удовольствие — заставить перепуганных птиц рвануться вверх, прочь от земли, как следует задать им страху!
Шажок, шажок, шажок. Терьер подобрался к стае на расстояние нескольких футов, остановился, подобрался для прыжка, приподняв одну лапу. Я уже приготовился к блестящему броску, когда случилась странная штука. Птицы, все как одна, повернулись. Они все так же ворковали и хлопали крыльями, но одновременно они двинулись с места — серовато-розовой волной. Словно поняв, что на их стороне численный перевес, или решив, что, если так много объектов разом поворачивается одним движением, тут что-то не так, маленький пес медленно расслабился и, пристально наблюдая за голубями, лег на землю. Может быть, в другой раз.
Мир полон загадочных связей, особенно когда мы переживаем тяжелые времена. Все, кто видел, как щенок охотится на птиц, рассмеялись. Ну не мило ли? А меня от этой сцены бросило в дрожь. Игривый и уверенный в себе пес подкрался к дичи, которая, как он знал, принадлежит ему по праву. Он уже много раз так ее подстерегал, и получалось очень здорово. Но на сей раз эти пятьдесят голов, сто крыльев, и внезапное слитное движение… Все сказало ему: «Стой! Все не так, песик. Даже не пытайся».
Все не так, песик. Что происходит с Лили? Ее поведение в больнице меня потрясло. Птицы остаются птицами до тех пор, пока не поведут себя, как маленькое войско. А меня потрясли неискренность на знакомом лице Лили, ее брань, странная недоверчивость и паранойя, проявившиеся впервые за время нашего знакомства. Что происходит?
По природе я недоверчив. Даже самому себе не доверяю. Часто понятия не имею, как повел бы себя в какой-то ситуации. А кто все знает о себе наверняка? Если вы не можете сказать: «Я доверяю себе», то как вы можете серьезно сказать: «Я доверяю тебе»? Поэтому люди могут причинить мне боль, но тяжело ранят редко. Когда Нора Сильвер призналась, что спит с другим, для меня это был жестокий удар, но он не стал ни катастрофой, ни неожиданностью. Где-то в глубине моей души есть дверь толщиной два фута, а перед ней стоит на страже великан — борец сумо — и никого не пускает внутрь. Это дверь в Штаб Командования, Центр Управления, святая святых. Какие документы ни предъявляй, часовой вас не пропустит. Я не жалею о том, что так устроен. Мои родители — люди доверчивые, они и меня с братом воспитывали такими же, но мы с ним другие. Сол — плут в бизнесе, распутник и враль каких мало. Он любит проходимцев, потому что сам такой. Каждый из нас не верит примерно четверти того, что говорит другой. Это одна из немногих вещей, в которых мы с братом сходимся.
В ночь, которую Лили провела в больнице с Линкольном, я прошелся по нашему дому, как взломщик. У меня никогда прежде не было причин сомневаться в том, что она рассказала мне о себе и своей жизни, но теперь мне в душу закралось подозрение. Рыскать по собственному дому, ища улики против того, кого любишь, противоестественно, но я перерыл весь дом с полным бесстрастием. Я думал только, что это дом Лили, тут вся ее жизнь, значит, здесь должно быть «что-то» — свидетельство, ниточка, ключ. Я сознавал, что зацепка, которую я ищу, может оказаться настолько невнятной и невразумительной, что, даже найдя ее, я не пойму, что нашел. Фотография или корешок билета, письмо от друга с одной-единственной ничего не значащей фразой, которая, если ее расшифровать, сказала бы все.
Я начал с комнаты Линкольна. Его шкаф, письменный стол, сундук с игрушками, книги. Быстро листал страницы каждой, переворачивал и встряхивал. Ключ мог скрываться там — закладка, запись на клочке бумаги. Под кроватью Линкольна, во всех коробках, в закоулках комнаты, где можно что-то спрятать. Под рукой я держат блокнот. Все подозрительное я либо отмечал в блокноте, либо складывал на полу в середине комнаты, чтобы обдумать попозже, когда буду тщательно анализировать информацию.
Линкольн был помешан на бейсболе. В детстве я тоже бредил бейсболом, так что тут между нами царило полное единодушие. Разница между нами заключалась в том, что я сходил с ума по божествам из взрослой лиги — кто играл в какой команде, у кого какая средняя сумма очков на подаче, — в то время как Линкольну нравилось просто играть. Для него сходить на игру «Лос-Анджелес Доджерс» было здорово, но отправиться в парк и ловить мяч или тренироваться в высоких и низких подачах — ни с чем не сравнимое удовольствие. Он глубоко верил в спорт. Там за один день складываются репутации, благоговение и полное фиаско всегда бродят где-то неподалеку. В спорте, особенно для детей, замечательно то, что там все однозначно черно-белое: если победил — хорошо, проиграл — плохо.
Линкольн играл в детской команде и тренировался два раза в неделю на школьной площадке в двух кварталах от нашего дома. В эти дни я старался как можно раньше закончить работу, затем брал Кобба на длинный поводок и мы вдвоем шли посмотреть, как играет наш друг. Придя на место, пес садился рядом со мной на нижней скамье для зрителей, словно сфинкс с собачьей головой. Когда он уставал, то слезал и укладывался на бок на солнышке. Я наслаждаюсь воспоминаниями об этих днях. Именно тогда я острее всего чувствовал себя отцом Линкольна. Приходить, смотреть, как он играет, идти потом вместе домой и разговаривать о том, как у него получалось, — все это создавало у меня чувство крепкой и прочной связи с ним. Мы думали только о бейсболе. Оба мы слушали и тщательно обдумывали то, что говорил другой.
Разумеется, один из его заклятых врагов был в той же команде. Разумеется, мальчишка играл лучше Линкольна. Энди Шнайдер. Я все еще вижу, как Линкольн презрительно кривит губы, произнося фамилию Энди, словно это название редкой болезни и грязное словцо одновременно.
Когда это случилось, я размышлял о том, что приготовить на ужин. Кобб растянулся на земле, наблюдая за пчелой, жужжащей возле его головы. Линкольн играл шорт-стоп и колотил по своей перчатке в ожидании мяча, что слетит с биты Энди Шнайдера.
— Бей, мразь!
Голос Линкольна? Я поднял голову. Плохо, если так. Он может ненавидеть Шнайдера, но изводить его таким образом — поведение недостойное, и я скажу ему об этом, как только…
БАЦ!
Энди ударил так сильно, что звук мяча, угодившего во что-то твердое, раздался спустя всего миг после того, как он расстался с битой. Раздался, когда мяч ударил Линкольна в лицо. Линкольн упал как подкошенный.
Я соскочил с трибуны и бросился на поле, думая только о том, чтобы добежать до него. Мальчик лежал, бессильно обмякнув, прикрыв локтем голову. Херб Скор. Вот первое, что пришло мне в голову. Когда я был маленьким, Херб Скор был знаменитым питчером из «Кливленд Индиане». Мяч попал ему в лицо и едва не убил наповал.
Крови не было видно. Я наклонился и осторожно отвел руку Линкольна, чтобы посмотреть.
— Матерь Божия!
Правый висок уже вздулся. Очевидно, за мгновение до удара Линкольн успел повернуть голову, иначе мяч угодил бы ему прямо в лицо. Но висок распухал так быстро, что гематома была уже размером с мяч для гольфа, отвратительного багрово-синего цвета. Глаза мальчика были закрыты. Он не шевелился.
Я услышал, как где-то за моей спиной кривит сзади мальчишка:
— Что я сделал? Он умер? Что я сделал? Рядом со мной на корточки опустился тренер и пытался заговорить, но все время обрывал фразу на середине.
— Мы вызвали «скорую». Здесь недалеко до…
— Вы в медицине разбираетесь?
— Нет. Отец был врачом, но… Эй, послушайте, может, тут есть…
Мы разговаривали, не глядя друг на друга. Оба не сводили глаз с Линкольна, ища признаков жизни. Их не было. Я все наклонялся и прикладывал ухо к его груди. Мне нужно было знать, что его сердце еще бьется. Где-то внутри этого неподвижного тела шла напряженная работа, чтобы он выжил.
— Может, ему надо сделать искусственное?.. Вы гляньте на проклятую опухоль!
Крови не было. Это пугало меня больше всего. Я все думал о сердитой, вздыбленной крови, запертой внутри маленькой головы. Если бы она могла где-то прорваться одним страшным потоком, Линкольн выжил бы. Он очнулся бы, вопя от боли, но выжил бы. Но крови не было. Опухоль, вздутие, но никакой крови, кроме убийственной багровости под кожей.
— Я убил его? Я же ничего не сделал! Я только ударил по мячу!
Самые худшие мгновения. Мальчик жив, но сильно пострадал, а ты понятия не имеешь, что делать. Только смотришь, молишься и стискиваешь кулаки от собственной глупости и беспомощности. Почему ты никогда не ходил на курсы первой помощи? Что, если он умрет, а ты ничего не сделал, только стоял и смотрел? Что скажет его мать? Как ты будешь жить после этого? В голове — только ужас. В сердце — только страх.
В «скорой» был мобильный телефон, но я неотрывно смотрел, как санитары хлопочут над Линкольном. Я не догадался позвонить Лили, пока мы не приехали в больницу и Линкольна не повезли на каталке в отделение неотложной помощи. В комнату быстро вошел врач и резко велел мне уйти.
— Это мой сын, доктор.
— Хорошо. Буду лечить его, как своего. А теперь, пожалуйста, уходите. Через несколько минут я скажу вам все, что смогу.
У стойки регистратуры я заполнил необходимые бумаги и позвонил в «Массу и власть». Лили на месте не оказалось, но я рассказал одной из официанток, что случилось, и та обещала, что найдет ее.
Чего Ты хочешь? Несколько лет моей жизни? Только бы он выжил. Что мне сделать, чтобы спасти его? Только бы он выжил. Мне казалось, что мне снова десять лет. Хотелось опуститься на четвереньки. О Господи, прошу, помоги ему, и я всегда буду хорошим мальчиком. Клянусь Тебе. Только бы этот малыш выжил — я сделаю все, что Ты захочешь. Я буду ходить в церковь. Брошу рисовать. Уйду от Лили. Сделай так, чтобы он поправился. Прошу Тебя.
На лицах людей в отделении неотложной помощи застыло выражение несчастное и вместе с тем тоскующее. С одной стороны, они готовы к худшему, с другой — смотрят с раболепной надеждой, как собака, которую вы ударили, а она робко, бочком, подбирается к вашей ноге — поглядеть, не миновала ли гроза.
Один человек привалился к стене, грызя палец, словно жареное крылышко. Он, не отрываясь, смотрел на свою руку. Малышка в великолепно отглаженном желтом платьице пыталась играть в прятки с женщиной, которая раскачивалась взад-вперед, закрыв глаза. Девочка прятала личико в ладонях, а потом снова отдергивала их со счастливым видом, выскакивая, как чертик из коробки. Ку-ку. Она заметила, что я на нее смотрю, и быстро юркнула за женщину.
— Прекрати! Прекрати, слышишь? — Та схватила изумленную малышку за локоть и сильно встряхнула. Мне хотелось подойти и прекратить эту воспитательную муштру, но я подумал, что достаточно уже натворил. — Встань здесь и веди себя тихо. Пожалуйста! Бога ради, можешь ты просто постоять спокойно?
Малышка замерла с выражением потрясения и страха на лице. Что бы ни происходило в больнице, что бы ни случилось с больным, которого она ждала, самое страшное для нее — это трепка от ее опекунши. Ей скажут: «Папочка умер» или «Мамочка очень больна», но это известие потрясет ее гораздо меньше, чем злобная вспышка ее испуганной спутницы. Вот что в ее понимании — конец света. Смирно стоя возле женщины, девочка засунула в рот большой палец и посмотрела на меня просто с ненавистью. Моего плеча коснулась чья-то рука, я не успел обернуться, как мужской голос произнес:
— Мистер Аарон?
Мгновение я думал, что меня с кем-то перепутали. Аарон? Потом по мне пробежала зловещая неестественная дрожь, как по листве перед грозой, — я понял, что меня приняли за Рика Аарона.
Я обернулся и уже собирался поправить, но тут до меня дошло: они так решили, потому что я привез мальчика. И я сказал:
— Я его отец.
Врача звали Кейси. Уильям Кейси. Потрясенный, я слишком долго глядел невидящим взглядом на его нагрудную табличку с именем. Уильям Кейси.
— Мистер Аарон, все будет в порядке. Вашему мальчику повезло. Мяч ударил его в висок, и он потерял сознание. Там большая гематома, и некоторое время у него будет сильно болеть голова, но, в остальном, все хорошо. Ни трещины в кости, ни серьезного сотрясения. Он пришел в себя сразу после вашего ухода.
— ДА! — Я вскинул оба кулака вверх и закрыл глаза. — Да!
— Мы бы хотели оставить его для наблюдения на ночь, но это просто стандартная процедура. Я уверен, что с ним все хорошо.
Я тряс и тряс руку доктора Кейси, пока тот мягко не высвободился и не велел мне сесть и отдышаться.
— Но с головой все будет в порядке? Не будет последствий или…
— Насколько я могу судить, нет, а мы тщательно его осмотрели. Голова поболит, и какое-то время он не сможет надевать бейсболку. Вот и все. Все будет в порядке.
— Спасибо, доктор. Большое вам спасибо…
— Мистер Аарон, когда я был молодым самодовольным врачом, пациенты говорили мне «спасибо», и я принимал это как должное. Но за двадцать пять лет медицинской практики я научился не считать своей заслугой, что кого-то вылечил, — я просто сделал все, что мог. Я рад за вас. Рад, что смог обнадежить. А сейчас мне нужно идти.
Я сел и нечаянно встретился глазами с той женщиной с ребенком. Она улыбнулась и махнула рукой в сторону соседней комнаты.
— Все хорошо?
— Да. Да, его ударили по голове, но все будет в порядке. Это мой сын. — На глаза мне навернулись слезы. — Мой сын.
— Рада за вас.
— Спасибо. Надеюсь… надеюсь, у вас тоже все хорошо.
— Там моя дочка. Мама вот ее. Знаете, почему мы здесь? Потому что эта умница-разумница, моя доченька, засунула свой толстый язык в бутылку с кока-колой! Ей-богу. И не спрашивайте меня, как ей это удалось. Мы все сидим, довольные и счастливые, на дне рождения внучки. Ее мама пьет кока-колу, а потом глядим — она машет руками, будто тонет. Но нет, оказывается, она не может вытащить язык из проклятой бутылки. Вы можете в такое поверить? Нам пришлось взять такси — моя машина сломалась, — так шофер над нами ржал всю дорогу. Черт подери, я и сама смеялась.
То ли от облегчения, которое я испытывал, узнав, что Линкольн поправится, то ли оттого, что женщина наконец улыбнулась, — но я тоже улыбнулся, потом хихикнул, потом открыто загоготал. Она тоже. Встречаясь друг с другом глазами, мы хохотали все сильнее.
— Как можно засунуть язык в бутылку из-под коки? Горлышко-то узкое!
— Не спрашивайте. У моей дочери всегда были особые таланты.
Мимо спешил врач, но, заглянув в комнату и увидев, что все мы хохочем, резко остановился. К тому времени даже пальцегрыз сломался. Странное, наверное, это было зрелище. Кто смеется в неотложке? Мы кто, вурдалаки или чокнутые? Маленькая девочка не понимала, отчего все так развеселились, но совсем не возражала. Она стала скакать по комнате, напевая: «Кока-кола, кока-кола».
И именно эту картину увидела Лили, когда выбежала из-за поворота коридора, преследуемая по пятам Ибрагимом: все смеются, ребенок скачет, просто праздник какой-то.
— Макс! Где он? Что происходит? Разрываясь между смехом, удивлением при виде Лили и облегчением, все еще кувыркающимся у меня в животе, я только махал рукой и улыбался, как ни гнусно это выглядело. Лили не знала, что сын вне опасности. Она думала, что его, возможно, уже нет в живых.
— Макс, ради Христа, где Линкольн? Я встал, все еще улыбаясь.
— Лили, с ним все хорошо. Не волнуйся.
— То есть как? Где он?
— В соседней комнате. Но врач только что приходил и сказал, что все в порядке. От удара Линкольн потерял сознание…
— Потерял сознание?! Мне этого не сказали. Сказали только, что его ударили. Потерял сознание? О Господи…
Я взял ее за локти:
— Лили, послушай меня. Он получил по голове бейсбольным мячом и потерял сознание. Но с ним все хорошо. У него будет большой синяк, и голова какое-то время поболит, но врачи все проверили, и с ним все в порядке. Все в порядке.
— Почему ты привез его сюда? Почему не позвонил и не сказал мне?
— Погоди, успокойся. Его ударили, он потерял сознание. Мы испугались и отвезли его в больницу. Так было нужно: все могло обернуться очень плохо.
— Господи Иисусе, ты не должен был его сюда привозить. — Лили сердито вырвалась и затрясла головой. — Ты заполнял бумаги? Что конкретно ты там написал?
Ибрагим стоял за ее спиной. Он пожал плечами, словно не понимая, чего она так шумит.
— Какие бумаги ты заполнял, Макс?
— Что-то заполнял, Лили, не помню. Им нужно дать общие сведения. Милая, это рутина, так всегда делают в больницах.
— Какая рутина? Что ты там написал? Какие сведения дал?
Лили страшно разозлилась. Я объяснил это пережитым напряжением. Я старался говорить как можно спокойнее.
— Его имя, возраст, наш адрес. И нет ли у него аллергии на что-нибудь.
— Что еще?
— Ничего. Просто стандартный бланк.
— Стандартный бланк, да? Чушь собачья!
— Лили, успокойся. В больнице так положено. Им нужны кое-какие сведения…
Она схватила меня за рубашку на груди и грубо притянула к себе.
— Им ничего нельзя сообщать, Макс. Никогда, ничего, — сипло прорычала она.
Тут Ибрагим обхватил ее, стал оттаскивать и терпеливо уговаривать, отрывая от меня. Ее странное поведение совершенно сбило меня с толку. Лили имела полное право переволноваться из-за сына, но выражение ее лица, голос, брань… Ее что-то смертельно испугало… Тем более нелепым и диким показалось мне то, что она затем произнесла:
— Как ты думаешь, они берут отпечатки пальцев?
— У Линкольна? Нет! Он же пациент, а не заключенный.
Она выслушала меня, затем повернулась к Ибрагиму. Тот тоже запротестовал:
— Лили, перестань, пожалуйста. Не сходи с ума. В больнице отпечатков не берут!
— Точно неизвестно, но ладно. Сейчас я хочу только увезти его отсюда. Когда его можно забрать домой?
— Завтра. Врач сказал, что они оставят его на ночь, чтобы понаблюдать. Завтра он сможет поехать домой.
— Завтра? Где этот врач? Мне нужно с ним поговорить. Мы уезжаем.
Говоря «мы», она имела в виду, что хочет сейчас же увезти сына. Мы нашли доктора Кейси, который сначала попытался ее успокоить, но, поняв, что эта обезумевшая мама хочет немедленно забрать мальчика, заговорил настойчиво и суховато-профессионально. Он сказал, что это неразумно, даже опрометчиво, даже опасно. Бывали случаи, когда…
— Мне все равно, доктор. Мы уезжаем. Я его мать и хочу забрать его домой. Если возникнут какие-то проблемы, мы вернемся.
Что бы он ни говорил, переубедить Лили ему не удалось. То есть не удалось до тех пор, пока их схватка не закончилась и врач, потерпев поражение, не собрался уходить, чтобы подготовить необходимые для выписки Линкольна бумаги.
— Вы очень своеобразная женщина, миссис Аарон. Не понимаю, почему вы так настаиваете на этом. Это, безусловно, противоречит интересам вашего сына, и ваше поведение вызывает у меня серьезнейшие подозрения.
Он просматривал свои записи и не увидел, как изменилось лицо Лили. За несколько секунд оно прошло путь от агрессивного «пошел ты!..» до «ой-ой-ой», а затем до раболепного страха. Прежде чем снова заговорить, она посмотрела на меня. Раболепство скрывало что-то еще — крыс под полом, незаметно зажатый в ладони нож.
— Доктор Кейси, простите меня. Я просто… я не могу… Все так сложилось… Да, пусть он останется. Конечно, вы правы. Извините.
Врачи сразу узнают интонации растерянности и отчаяния. Они слышат их на работе каждый день. Когда Кейси снова заговорил, он был воплощенное сочувствие и спокойная сила:
— Конечно же, я понимаю, миссис Аарон. Но это действительно самое правильное решение. Позвольте нам сегодня подержать мальчика здесь и, если хотите, можете остаться в палате вместе с ним. Но будет лучше, если он пробудет у нас всю ночь.
— Да. Безусловно. Извините меня.
— Вам не нужно извиняться. Я скажу медсестре, что вы остаетесь с мальчиком.
Я наблюдал за Лили в течение всего этого странного разговора. Что, черт возьми, происходит? Которая Лили — настоящая? Как и врач, я мог бы попасться на удочку, если бы не видел выражение се лица, страх и отвращение во взгляде, кривящиеся и поджимающиеся губы — она явно боролась с собой. Если не наблюдать за ней слишком пристально, можно и не догадаться, что она лжет.
Неужели это Лили? Женщина, столь великодушная и щедрая по отношению к другим, безупречно ведущая себя в чрезвычайных ситуациях, готовая первой бежать на помощь незнакомым людям. Конечно, тут еще сыграло роль то, что на сей раз беда стряслась с ней, с ее сыном. Но дело не только в этом. Не только.
— Лили!
Она провожала взглядом врача, который быстро шагал по коридору.
— Лили!
— А?
— Что случилось? В чем проблема?
Лили взглянула на меня так, словно я отвесил ей оплеуху.
— Большая ошибка, Макс. Ты совершил очень большую ошибку. Очень глупую.
— Какую? Что я сделал не так?
— Я не хочу сейчас об этом говорить. — И она ушла.
— Ибрагим, что происходит?
Я был не только встревожен, но и чувствовал себя полным дураком: я живу с этой женщиной, а сейчас, во время нашей первой размолвки, мне пришлось спрашивать ее босса, почему она так странно себя ведет.
— Не знаю. Она очень странно относится к мальчику. Чересчур защищает. Гас думает, что она… — Ибрагим покрутил пальцем у виска.
— Она уже вела себя так?
— Да, но только когда дело касалось Линкольна. Лили хорошая женщина, но над сыном дрожит как сумасшедшая.
Потрясение случившимся, растерянность от всего пережитого, нервы, сперва натянутые, а потом отпущенные, словно резинки, — все это объясняло ее вспышки, непоследовательность и странности. Но разве этим можно объяснить коварство, на миг мелькнувшее в ее глазах? Иначе не назовешь. Коварство. Ложь. Такой верить нельзя.
— Иб, вы не можете немного побыть с ней? Схожу выпью чашку кофе — может быть, успокоюсь немного.
— Конечно, идите. Но, Макс, не сердитесь на нее. Помните, что до вас у нее ничего не было в жизни, кроме этого ребенка.
— Знаю. Я понимаю. Просто… Не беспокойтесь. Я вернусь через полчаса.
Я провел в больничном буфете пять минут. Достаточно, чтобы взять чашку кофе, но, когда ее поставили передо мной, я понял, что по-настоящему мне хотелось свежего воздуха и простора. Я расплатился и вышел. В нескольких кварталах от больницы находился парк, и я с благодарностью отправился туда. Вечерело. Вокруг прогуливались люди. Женщины с колясками, пожилые пары в яркой одежде, дети на скейтбордах и велосипедах. В нескольких футах от скамейки, на которую я сел, какая-то женщина играла на траве с молодым бостонским терьером. Бостонские терьеры — прелестные маленькие собачки, а этот явно упивался жизнью, гоняясь за ярко-зеленым мячом, который женщина принесла с собой. Чтобы как-то отрешиться от мыслей о Лили и том, что сегодня произошло, я сосредоточился на их возне. Пес выронил мяч и залаял на женщину, чтобы та снова бросила мячик. С моими собаками было не так. Все мои знакомые псы, если им кидали мяч, приносили его, а потом удирали с ним в противоположном направлении.
Мяч полетел, щенок понесся за ним, схватил, когда тот еще катился, и кинулся обратно. Так продолжалось, пока не прилетели голуби. Большая стая возникла ниоткуда и села поблизости. Необычная картина: внезапно явилось полсотни птиц — чистили перья, суетились, хлопали крыльями. Люди смотрели и показывали на них друг другу. Щенок был ошеломлен. Мгновение он стоял в изумлении. Затем классическим собачьим манером опустил голову, приготовившись к нападению, и, припадая к земле, двинулся к стае. Собаки ничего так не любят, как бросаться на птиц. Шажок-шажок-шажок-ПРЫГ! Им редко удается кого-то поймать, но какое это имеет значение? Главное удовольствие — заставить перепуганных птиц рвануться вверх, прочь от земли, как следует задать им страху!
Шажок, шажок, шажок. Терьер подобрался к стае на расстояние нескольких футов, остановился, подобрался для прыжка, приподняв одну лапу. Я уже приготовился к блестящему броску, когда случилась странная штука. Птицы, все как одна, повернулись. Они все так же ворковали и хлопали крыльями, но одновременно они двинулись с места — серовато-розовой волной. Словно поняв, что на их стороне численный перевес, или решив, что, если так много объектов разом поворачивается одним движением, тут что-то не так, маленький пес медленно расслабился и, пристально наблюдая за голубями, лег на землю. Может быть, в другой раз.
Мир полон загадочных связей, особенно когда мы переживаем тяжелые времена. Все, кто видел, как щенок охотится на птиц, рассмеялись. Ну не мило ли? А меня от этой сцены бросило в дрожь. Игривый и уверенный в себе пес подкрался к дичи, которая, как он знал, принадлежит ему по праву. Он уже много раз так ее подстерегал, и получалось очень здорово. Но на сей раз эти пятьдесят голов, сто крыльев, и внезапное слитное движение… Все сказало ему: «Стой! Все не так, песик. Даже не пытайся».
Все не так, песик. Что происходит с Лили? Ее поведение в больнице меня потрясло. Птицы остаются птицами до тех пор, пока не поведут себя, как маленькое войско. А меня потрясли неискренность на знакомом лице Лили, ее брань, странная недоверчивость и паранойя, проявившиеся впервые за время нашего знакомства. Что происходит?
По природе я недоверчив. Даже самому себе не доверяю. Часто понятия не имею, как повел бы себя в какой-то ситуации. А кто все знает о себе наверняка? Если вы не можете сказать: «Я доверяю себе», то как вы можете серьезно сказать: «Я доверяю тебе»? Поэтому люди могут причинить мне боль, но тяжело ранят редко. Когда Нора Сильвер призналась, что спит с другим, для меня это был жестокий удар, но он не стал ни катастрофой, ни неожиданностью. Где-то в глубине моей души есть дверь толщиной два фута, а перед ней стоит на страже великан — борец сумо — и никого не пускает внутрь. Это дверь в Штаб Командования, Центр Управления, святая святых. Какие документы ни предъявляй, часовой вас не пропустит. Я не жалею о том, что так устроен. Мои родители — люди доверчивые, они и меня с братом воспитывали такими же, но мы с ним другие. Сол — плут в бизнесе, распутник и враль каких мало. Он любит проходимцев, потому что сам такой. Каждый из нас не верит примерно четверти того, что говорит другой. Это одна из немногих вещей, в которых мы с братом сходимся.
В ночь, которую Лили провела в больнице с Линкольном, я прошелся по нашему дому, как взломщик. У меня никогда прежде не было причин сомневаться в том, что она рассказала мне о себе и своей жизни, но теперь мне в душу закралось подозрение. Рыскать по собственному дому, ища улики против того, кого любишь, противоестественно, но я перерыл весь дом с полным бесстрастием. Я думал только, что это дом Лили, тут вся ее жизнь, значит, здесь должно быть «что-то» — свидетельство, ниточка, ключ. Я сознавал, что зацепка, которую я ищу, может оказаться настолько невнятной и невразумительной, что, даже найдя ее, я не пойму, что нашел. Фотография или корешок билета, письмо от друга с одной-единственной ничего не значащей фразой, которая, если ее расшифровать, сказала бы все.
Я начал с комнаты Линкольна. Его шкаф, письменный стол, сундук с игрушками, книги. Быстро листал страницы каждой, переворачивал и встряхивал. Ключ мог скрываться там — закладка, запись на клочке бумаги. Под кроватью Линкольна, во всех коробках, в закоулках комнаты, где можно что-то спрятать. Под рукой я держат блокнот. Все подозрительное я либо отмечал в блокноте, либо складывал на полу в середине комнаты, чтобы обдумать попозже, когда буду тщательно анализировать информацию.