Кессель Ж. Всадники

него, ряд за рядом, смотрели тюрбаны, колпаки, шапки, кулы и тюбетейки всех
цветов образуя разноцветный ковер. Лица людей ждущих от него рассказа были
столь же различны и точно указывали на их происхождение и историю: пустыни,
горы, долины, ущелья... Переселения народов и завоевания. Но все эти лица,
какими бы разными они не были, смотрели на него с таким выражением
напряжения и любопытства, что напомнили ему детей.

И старый рассказчик почувствовал ни с чем не сравнимое живительное
счастье, возможность поделиться своими знаниями с этими внимающими ему
людьми, чтобы они передали их дальше, чтобы они переходили из уст в уста, от
соседа к соседу, от отца к сыну, и расцветали в разных местах и в разном
времени этого мира так, чтобы люди могли хотя бы через них разделить с
богами бессмертие, которое те ревниво оставили только для себя.

Гуарди Гуеджи уронил на пол свою палку, которую тут же благоговейно
поднял кузнец, и начал. Его голос был словно шепот, словно дуновение ветра,
но он разносился далеко, как звук колокольчика из горного хрусталя.

- Это началось при Чингиз хане.

И тут же толпа зашепталась, повторяя как эхо :
- Чингиз...
- Чингиз...

Во всем Афганистане, даже в самых дальних, недоступных кишлаках, не
было ни одного человека, который не слышал бы этого страшного имени, и хотя
прошли столетия, но люди все еще испытывали суеверный ужас, если кто-нибудь
произносил его.

А Гуарди Гуеджи подумал:
"Как удивительно устроен мир. Великие города, от которых не осталось
камня на камне, плодородные долины превратившиеся в бесплодные пустыни, и
народы, что были уничтожены, - принесли больше славы властителям, чем все их
благородные поступки, лучшие деяния и прекрасные монументы которые они
воздвигали. Ибо слава сама по себе быстротечна, если только страх не дает ей
свои цепкие лапы"

Гуарди Гуеджи посмотрел в сторону группы рабочих, что стояли у края
веранды. Они были одеты в рваные рубахи бледно-голубого цвета и теснились
сейчас поближе к нему, чтобы не пропустить ни слова. Они опирались на
черенки больших лопат, которыми махали на дороге с утра до вечера засыпая
выбоины мелким гравием, который тут же уносил горный ветер. Это были хазары,
чьи племена жили в долинах и узких ущельях на восточной стороне Гиндукуша.

"Вот и пример, - подумал глядя на них старик, - Знают ли эти бедняги,
что имя их народа происходит от монгольского и означает "сто", потому что
именно так завоеватель мира формировал свои непобедимые орды?"

Оборванные потомки великого завоевателя, которых тот оставил в этих
долинах, чтобы они правили ими вечно, не отрываясь смотрели в сторону Гуарди
Гуеджи. На их смуглых лицах с узкими, раскосыми глазами, лежало бесконечное
ожидание.

Гуарди Гуеджи продолжал:

- Монголы жили в седле и умирали в седле. А если они играли, то на
коне. Но из всех конных состязаний, будь то стрельба на полном скаку из
лука, скачки, или соколиная охота, - одна им нравилась больше всего. Они
называли ее бузкаши, и воины Чингиз хана принесли ее во все страны, которые
дрожали под копытами их коней. И сейчас, в степях на севере в бузкаши играют
точно так же, как играли монголы семьсот лет тому назад.

Кузнец у ног Гуарди Гуеджи, не смог удержаться, - а разве не давало ему
знакомство со стариком особое право? - и воскликнул:

- Предшественник мира, не расскажешь ли ты нам, что за правила есть в
этой игре и в чем там дело?

И люди сидевшие за ним его поддержали:

- О, да, пожалуйста, расскажи!
- Сначала закройте все глаза, - сказал им старик.

Кузнец колебался из-за необычности задания. Старик поднял с земли
чью-то сандалию и закрыл ею его глаза.

- Вы тоже, друзья мои! - повторил он толпе снова.

И после того, как глаза закрыли все он заговорил опять:
- А теперь приготовьтесь к дальнему путешествию, потому что я хочу, что
бы вы все, те которые никогда не видели ничего кроме скал, провалов и теней
гор - оставили их и увидели перед собой дух великих степей севера.

Лица людей с закрытыми глазами отражали серьезность и полную
сосредоточенность. Они приготовились следовать за словами Гуарди Гуеджи.

- Хорошо, - сказал тот, - А теперь представьте себе ровную долину.
Долину, в которой вы никогда раньше не бывали. Еще более широкую и длинную,
чем самые большие долины через которые вы когда-либо ходили.

Голоса людей стали словно шелест:
- Шире чем в Газни?
- Длиннее чем в Джелалабаде?
- Или в Кох Дамане?

И Гуарди Гуеджи ответил:
- Намного больше. А теперь друзья, сделайте вот что: все те горы, что
вы видите по сторонам, прочь их! Те которые справа и слева, впереди и сзади,
двигайте их все дальше... и еще дальше,... они становятся все меньше,
правда? Вот они сжались, упали, рассыпались и исчезли совсем...
- Правда...- забормотали люди, - Они пропали.
- Не открывайте пока ваши глаза, - приказал Гуарди Гуеджи, - А
посмотрите на эту бесконечную равнину, которая лежит перед вами и чьи
границы только синее небо и горизонт.
- Мы видим ее, видим... - воскликнули люди, отсутствующими голосами.
- А теперь, раскиньте на ней вплоть до самого горизонта, ковер из
зеленой, густой и высокой травы. И пусть над ней полетит ветер, и погонит
эти зеленые волны, и принесет горький запах полыни. Самая горячая лошадь
может мчаться по этой равнине пока не упадет от изнеможения, и самая быстрая
птица может лететь, пока ее несут крылья, но никто из них не достигнет ее
границ, и не будет вокруг ничего, кроме ковра трав и душистого аромата
растений.

Гуарди Гуеджи тяжело задышал, его голос стал тише:

- Это и есть степь.
- Степь, - восхищенно повторили люди.

Мужчины в чапанах, выкрикнули это слово громче, чем другие. Не из-за
гордости за свою родину, а из-за того, что кто-то другой показал им ее
красоту, которую они сами, живя там день за днем, уже совсем не замечали.
Когда они открыли глаза и увидели вокруг себя горный пейзаж и скалы, которые
окружали их словно стены клетки, то не могли прийти в себя от потрясения. И
странным образом даже те, кто всю жизнь провел в тени этих каменных
исполинов, испытали похожие чувства.
Но Гуарди Гуеджи не дал им времени, чтобы окончательно забыть то
видение, что посетило их:
- Вы видели степь, мать бузкаши.
- Расскажи им про наших коней! - попросил его молодой конюх.
- Ну, могу сказать, что не у всех из них есть крылья, - чуть улыбнулся
старик, - Но богатые беи и ханы северных провинций разводят для бузкаши
особых коней. Скаковых, которые быстры как стрела, отважны как самый
жестокий волк, послушны как самая верная собака и невероятно красивы.
Ледяной холод, палящую жару переносят они одинаково равнодушно, и они могут
скакать без остановки целый день и не уставать при этом.
- Сто тысяч афгани стоят некоторые из них! - дополнил конюх.
- Сто тысяч афгани...- не веря повторила толпа, так как многие не
смогли бы заработать такую сумму и за всю свою жизнь.
- Сто тысяч! Невозможно!
- О, нет, возможно, - возразил Гуарди Гуеджи, - И такой лошади нужен
особый наездник, и единственный который подходит к ней - это чавандоз.
- Совсем из немногих людей получаются такие! - снова вставил свое слово
конюх.
- После сотен бузкаши, после тысячи игр и скачек, выбирают только
одного всадника-победителя. Но этого еще недостаточно, чтобы назвать его
чавандозом. Если слава о нем утвердится во всех трех северных провинциях,
против него собираются все старшие чавандозы. И если он сумеет выстоять
против них, только тогда он может называться чавандозом сам, и носить шапку
отороченную мехом лисы или волка. Какой-нибудь бей или хан обязательно
возьмет его к себе на службу и с этого времени чавандоз занимается только
игрой в бузкаши и больше ничем. Самые удачливые из них зарабатывают в год до
ста тысяч афгани.
- Какие деньги...О Аллах, какие деньги...- забормотали люди в толпе
печально и отчаянно вздыхая.
- А теперь слушайте, что это за игра, - сказал Гуарди Гуеджи,- Из стада
выбирают козла, забивают его и обезглавливают. Чтобы сделать шкуру тяжелей
ее набивают песком, а песок заливают водой. Затем в земле выкапывают яму и
кладут тушу туда. Яма должна быть глубока ровно настолько, чтобы шерсть
козла едва из нее выглядывала. Недалеко от этой ямы, гашенной известью
рисуют маленький круг - халлал. Это по-туркменски, и означает что-то вроде
"круг справедливости". Справа от халлала врывают столб и слева еще один. На
одинаковом расстоянии, но желательно чтобы оно было очень большое. Один час
скачки, три или пять, на этот счет нет твердых правил. Судья бузкаши решает
этот вопрос, как ему захочется.

Старый рассказчик бросил беглый взгляд на толпу людей и продолжал:
- Потом все начинается так: всадники на своих лучших конях собираются
вокруг ямы, в которой лежит туша.
- А сколько их? - спросил кузнец.
- Когда как, - ответил Гуарди Гуеджи, - Бывает что десять, иногда
пятьдесят, а бывает и сто. По сигналу все они пытаются схватить тушу. Одному
из них это удается и он начинает скакать с ней прочь, остальные его
преследуют. Всадник пытается доскакать сначала до правого столба, потому что
шкура козла должна быть пронесена сначала вокруг правого, затем вокруг
левого и только потом брошена в халлал. И победитель лишь тот, чья рука
бросит тушу в белый круг. Но до этой победы, какие сражения, преследования,
атаки, какая ожесточенная борьба! Игра не для слабых людей. Любые удары
разрешены. От часа к часу, переходя из рук в руки и от седла к седлу,
козлиная шкура приближается к своей цели. Оба столба уже миновали. Но вот
один из всадников выхватывает ее из рук противника, избегает других, или
сбрасывает их ударом с седла на землю, мчится, держа в руке свой трофей, к
белому кругу и бросает в него козлиную шкуру, или то, что от нее осталось...
- Халлал, халлал! - закричал в эту минуту конюх.
- Халлал, халлал! - подхватил его крик сосед в чапане.
- Халлал! Халлал! - повторили горы и скалы перевала Хайбер.

Когда горное эхо стихло, воцарилась тишина.

- Вот, теперь вы знаете какова игра Чингиз хана, - закончил Гуарди
Гуеджи.
- Благодарим тебя за твой рассказ, о Предшественник мира, тот кто знает
все! - раздалось в толпе.

Единственный голос у ног старика не повторил эти слова, а произнес
печально и расстроенно:

- Что мне от того, дедушка, что теперь я знаю правила такой прекрасной
игры, если я все равно никогда ее не увижу?
- Он прав...действительно, кузнец прав...- зашептались в толпе люди из
горных долин и перевалов.

В меланхоличной задумчивости, мужчины стали подниматься со своих мест
один за другим, собираясь вернуться к грузовикам и караванам.

Но Гуарди Гуеджи поднял свои палку, чтобы задержать их еще на минуту и
сказал:
- Кто из смертных может говорить такие слова, как "всегда" или
"никогда" всерьез? И как доказательство, слушайте меня: впервые с начала
времен, вблизи Кабула, по ту сторону Гиндукуша, состоится бузкаши!

Шоферы прекратили сзывать людей, путешествующие же словно окаменели и
не двигались. Наконец всех их прорвало разом.

- Как?
- Почему?
- Когда?
- Потому что Захир Шах приказал, - ответил старик, - чтобы раз в году
лучшие игроки в бузкаши, на своих лучших конях из степей, собирались в
Баграми, недалеко от Кабула, и играли там в бузкаши, в месяце мизане*, в
день рожденья шаха.

- В месяце мизане?
- Так следующий месяц уже мизан!
- Я поеду туда!
- И я тоже!
- Эх, продам мою последнюю овцу, но поеду!
- А я топор продам!
- Продаю чадор* моей жены!

Моторы грузовиков заревели и путешествующие стали забираться на свои
места.

- Теперь я пойду пешком, - обратился кузнец к Гуарди Гуеджи, - Деревня,
где справляет свадьбу мой брат, совсем недалеко отсюда. А ты дедушка?
- Я еду дальше, - ответил Гуарди Гуеджи.
- А куда?
- В степь. Решение шаха поднимет много пыли между всадниками играющими
в бузкаши.
- И что же?- спросил кузнец.
- Я знаю много, очень много древних историй, - ответил ему
Предшественник мира, - И поэтому я хочу пережить еще одну, - новую, которая
только что началась.


Часть первая

Шахское бузкаши.

ТУРСЕН

Там, в провинции Маймана высоко на севере Афганистана, почти на границе
с Россией, начинался новый день.
Неподвижно, словно деревянная колода, лежал на спине старый Турсен и
была его спина так широка, что занимала почти весь чарпай*. И как бывало
каждый раз при пробуждении - хотя он давно уже к этому привык - руки и ноги
отказались ему подчиняться. Казалось, все его суставы от ступней до затылка
были охвачены тяжелыми железными оковами. Его кожа не чувствовала ни жесткую
материю простыней, ни веса одеяла, словно она отмерла. Но потом, кто знает
отчего и почему, он понемногу начал воспринимать тепло грубого, набитого
хлопком-сырцом, мешка, который служил ему матрасом и железные оковы стали
мало-помалу ослаблять свою хватку.

Итак, старый Турсен ждал. Ждал, когда же его тело будет принадлежать
ему вновь. При этом он не чувствовал ни нетерпения, ни горечи. Истинно
сильный человек переносит неизбежное зло хладнокровно.

Постепенно, как это случалось каждое утро,- хотя, с каждым днем это
происходило все позже и позже, - пришел миг, когда старик почувствовал, что
его тело вполне уже может подняться.
Опираясь своими огромными, нескладными ладонями о край кровати, он
медленно сел. Здесь он сделал маленькую паузу, чтобы во всеоружии встретить
боль, которая любила приходит неожиданно. И вот она была уже здесь, с каждым
днем становясь чуточку сильнее, мучая его, пока он опускал сначала левую, а
потом и правую ногу на красноватый земляной пол.

В головах курпачи*, там где он спал, висели две толстые, струганные
палки. Он взял их и приготовился к самому сложному и болезненному - встать с
постели.
И это тоже нужно было перенести без стона и вздоха. В комнате не было
никого, но что из того? Единственный свидетель, который был важен,- это он
сам.
В конце концов он обнаружил себя стоящим в длинной рубахе посреди
комнаты, всю обстановку которой составлял чарпай, да маленький низкий стол.
Он сделал пару тяжелых шагов и отбросил сначала одну из палок, а через
несколько шагов и другую, обратно на постель.

Все. Получилось. Теперь одежда. Прежде всего длинный чапан, такой
старый и заношенный, что черные полосы на нем почти не отличались от серых.
Затем, служащий поясом кусок льняной материи, который соединял широкие полы
чапана. Потом туфли из жесткой кожи, чьи носы были загнуты вверх словно
клювы хищных птиц.
Но самое сложное лишь предстояло - повязать тюрбан. Да еще так, чтобы
он отражал его ранг, возраст и положение. Для этого нужно было поднять руки
над головой : жесточайшая мука для его плеч.

Разумеется, он мог бы себя от всего этого избавить. Рахим, бача, его
маленький слуга, который спал на полу коридора перед его дверью, прибежал бы
к нему по первому зову, полный гордости, что он может помочь ему одеться. И
не только он, но любой здесь, каким бы взрослым и почтенным он не был.
Услужить такому человеку как Турсен - было честью. Все это знали, и он сам в
особенности.

Но Турсен также знал, что абсолютное уважение означает власть, лишь при
соблюдении одного условия - если человек в действительности ни от кого не
зависит. Один и тот же чапан, один и тот же верблюд, и та же самая
каракулевая овца подаренная могущественному господину - возвышают его. Но то
же самое для слабого слуги - ни что иное, как милостыня.
И чем больше сил крала у него болезнь, тем решительнее он отказывался
от любой помощи. Не из гордости, нет, скорее из-за присущей ему
проницательности. Истинно мудрый человек должен точно знать границы своих
сил, тем более если они его так предательски покидают.

Он терпеливо продолжал повязывать тюрбан своими узловатыми пальцами,
пока он не стал выглядеть словно переплетенная корона на его голове.
В комнате не было зеркала. С того времени как он стал мужчиной, Турсен
ни разу не смотрел в него. Пусть женщины и дети развлекаются подобной
игрушкой. Только гладь воды, над которой склоняется человек желая утолить
жажду, была достойна отражать облик мужчины. Она поила людей и была подарком
небес.

Турсен позволил своим рукам опуститься.
Еще одно, последнее усилие, и можно начинать день. Он взял плетку,
которая лежала на чарпае возле подушки, - и засунул ее за пояс.
На конце ее короткой рукоятки был металлический шарнир, который
придавал тонким ремешкам из переплетенной кожи со свинцовыми шариками на
концах, полную силу удара. Эта плетка сопровождала Турсена в таком
количестве скачек, бегов и боев, и пометила стольких коней и людей, что была
полностью пропитана потом и кровью.

Турсен направился к двери. Его поступь была тверда, хотя и тяжеловата.
Он опирался лишь на одну палку, но с таким достоинством, словно она
совершенно ничего для него не значила. Дряхлый старец остался в четырех
стенах его комнаты. А тот кто переступал порог, был Господином Управителем
конюшен и лошадей, непреклонным и внушающим страх.

Дверь открылась словно сама по себе и Рахим встал возле нее. Маленькое,
худое лицо ребенка было еще заспанным, а его оборванный чапан нес на себе
пыль красноватой земли на которой он спал. Он быстро наполнил кувшин водой и
наклонил его над руками Турсена прислуживая ему при утреннем омовении.

Если бы у Турсена было такое желание, то он так же, как и другие -
управляющий, главный садовник , распорядитель над пашнями и полями, все те
кто были ему равны - мог наслаждаться всеми благами. Все они служили
богатейшему бею провинции, который всегда выказывал им лишь расположение. И
Турсен был среди всех них самый старший, служил ему дольше всех и заботился
о самом ценном, чем тот обладал : о лошадях.

Но разве чистота воды меняется от цены кувшина в который ее наливают?
И зачем человеку дом, забитый толстыми коврами, дорогими занавесками,
тканями и подушками, если он всю свою жизнь знал лишь одно мягкое сиденье -
седло?

Турсен посмотрел на Рахима. Манера с которой он наклонял кувшин была
одновременно мягкой и уверенной, полной совершенной гармонии.
И Турсен подумал:
"Потому, что этот грубый глиняный кувшин предназначен для меня, он
держит его так, словно это драгоценная посуда из Самарканда или же сосуд из
персидского фаянса. Для этого ребенка, в отличии от многих взрослых, вещи
все еще оцениваются не потому, как они выглядят, а в зависимости от цели,
которой они служат."

Турсен протянул свои руки и они наполнились прохладной водой. Потом он
обрызгал обрамленное бородой лицо и вытер его концом своего длинного пояса.
Он держал глаза закрытыми. И взгляд Рахима в благоговейном восхищении
остановился на его господине: для Рахима на свете не было никого, кто мог бы
сравниться с Турсеном. Никто не имел такой широкой груди, таких огромных рук
и такого царственного чела. Ничье лицо и тело не было отмечено таким
количеством знаков победы: сломанная переносица, сломанная скула,
бесформенные суставы, трещины в коленях, скрытые морщинами шрамы. Каждый
шрам это знак выигранной скачки, победы в борьбе, триумфа - всех тех ставших
легендарными событий, о которых не устают рассказывать пастухи, конюхи,
садовники, ремесленники и торговцы. Для ребенка все эти рассказы казались
волшебными, героическими сказками, которые он мог слушать бесконечно.
Возраст Турсена не имел для Рахима никакого значения. Для него он был
героем, он был идолом и он был вечен.

Когда Турсен открыл глаза, то почувствовал внезапный прилив свежих сил
и бодрости. Ему показалось, словно годы потеряли свою злую силу, и его
колени опять способны подчинить самую упрямую лошадь, а его руки достаточно
сильны чтобы вырвать у огромной толпы бешено скачущих всадников, шкуру козла
- самый лучший трофей всех боев и игр степей.
"Что за волшебное средство, - подумал Турсен,- всего лишь пара капель
холодной воды."
На самом деле, хотя оба этого не знали, волшебным средством был взгляд
мальчика, в котором, словно в зеркале, Турсен прочел свою несломленную силу.


Когда они вышли из дома, солнечные лучи уже появились на горизонте
степи. Турсен и бача повернулись ту сторону, где за горами, пустынями и
долинами, лежала Мекка. Было время первой молитвы. Рахим опустился на колени
и коснулся лбом земли. Старый человек остался стоять, но наклонил свою
обмотанную тюрбаном голову так низко как мог, и склонился над палкой на
которую он опирался обеими руками.

Для Рахима эти мгновения были самыми лучшими в течении дня: этот святой
час молитвы он проводил вдвоем с чавандозом, чье имя гремело во всех долинах
по эту сторону Гиндукуша. Другие бача, работающие на кухне, в саду или
конюшне, конечно имели больше свободного времени и могли иногда даже
увильнуть от работы, или незаметно перехватить пару лакомых кусочков, но
зато с каким любопытством, с какой завистью следили они за губами Рахима,
когда он рассказывал им новую историю услышанную от Турсена, или, что правда
случалось не часто,- придумывал таковую сам.

Турсен тяжело поднял свою голову и распрямил плечи. Рахим вскочил на
ноги одним прыжком и воскликнул:
- Какой прекрасный день!
И старый человек рассудительно ответил:
- Это обычно для данного времени года.

Большая жара прошла. Перед ними простиралась степь в чистом, теплом
свете осени. Он глубоко вдохнул свежий утренний воздух. Скоро южный ветер,
стада и скачущие по степи всадники поднимут облака сухой пыли. Вокруг них
лежало имение с его заботливо орошаемыми садами, с его пашнями, полями,
цветами и фруктовыми деревьями.
А на другой стороне бесконечной долины, через которую он так часто
скакал: Маймана, Мазари Шариф, Катаган.

В каждой из этих провинций, начиная от границы с Ираном, где начиналась
их собственная Маймана, до Катагана у подножья Памира, жители гордились тем,
что имели самых лучших овец, ткали самые дорогие ковры и разводили самых
быстрых скаковых лошадей. В венах у них текла одна кровь, ведь их предки,
покорители степей, пришли сюда из северной Азии.
И их дети учились ездить на лошади раньше, чем начинали твердо стоять
на ногах.

Это была родина Турсена. Конечно, земля лежащая к югу от покрытого
снегами Гиндукуша тоже была Афганистаном, но Турсен был истинным сыном степи
и по сравнению с ней все остальное тускнело в его глазах. Как ему
рассказывали, земля начинающаяся за Гиндукушем была странным, враждебным
миром с высокогорными долинами и устрашающими горами. Там люди не носили
чапанов, у них были длинные волосы и они говорили на другом языке. Оттуда
прибывали наместники провинций, чиновники, офицеры, управляющие, в общем все
те люди, которые сидели в седле как мешки с трухой.
А еще, через несколько часов туда должен был отправиться Урос...

Его руки судорожно обхватили рукоять палки. Нет, он не должен думать об
отъезде Уроса. До сего момента это удавалось ему довольно легко. Утреннее
омовение и молитва отгоняли эту мысль.
Но теперь...
"Это потому, что я посмотрел в эту сторону" - подумал Турсен.

Он так быстро развернулся, что напугал Рахима.
"Вот здесь, на севере и есть моя земля пока хватает взгляда."
Там, лишь через два часа скачки, - текла Амударья. А за ней начиналась
Россия. Но там, как и здесь, земля все еще была пологой, одинаковая пыль
покрывала ее летом, один снег зимой, а весной вырастали одни и те же густые
травы. Тут, как и там, люди были смуглы, имели узкий разрез глаз и самым
бесценным подарком Аллаха считали прекрасную лошадь. Они говорили на очень
похожем языке.

В молодости он часто сопровождал своего отца в поездках на другую
сторону Амударьи. Тогда там правил Хан Хивы и Бухарский Эмир, а так же
большой и далекий Царь Севера, который сделал их своими вассалами. Людям
одной с ними религии и одного происхождения в тех краях всегда были рады.

"О мечети, о базары Ташкента и Самарканда! О яркие, роскошные ткани,
играющие на солнце шелка, серебряные сосуды тонкой чеканки, великолепное
оружие!"

И губы Турсена сами собой растянулись в улыбке и повторили те слова,
что он выучил тогда, хотя сейчас по прошествии более тридцати лет, все
изменилось на берегах Амударьи. Мосты разобрали, а переходы строго
охранялись.

- Хлэп...Зэмля...Вода...Лошад...- тихо произнес старик.

А Рахим услышав эти слова тут же перевел их:

- Нан...Замин...Об...Аспа...

Потому что Турсен часто рассказывал ему о том времени и каждый раз с
благоговением слушал Рахим его истории о стране, которая была так близка и
так недостижима одновременно. Страшные солдаты охраняли теперь границы с
обеих сторон. Иногда Рахим специально провоцировал Турсена на рассказы,
задав ему с виду какой-нибудь невинный вопрос.
Но сегодня Турсен начал говорить сам, в надежде прогнать свои тяжелые
мысли. И в то время, как солнце поднималось над степью все выше и выше,
Турсен, наклонившись к Рахиму, рассказывал о караванах киргизов, татарских
рынках, воинственных танцах, садах и дворцах принцев, об этом прекрасном
зеленом оазисе, - богатейшем из всех оазисов в сердце Азии. И ребенок держал
глаза закрытыми, чтобы не пропустить ни одного слова.
Когда Турсен замолчал, бача посмотрел на него чуть разочаровано. Ведь
ему не рассказали про самое главное! И после секундного молчания он спросил,
пытаясь поймать взгляд Турсена:

- А про бузкаши? Ведь там тоже играют в бузкаши, правда?

Лицо старика омрачилось, он замолчал. О, нет, он не забыл, он не может