— Ну, профессор, — прорычал Эдвардс, обращаясь к Понтье, но не спуская глаз с племянницы, — что скажете? Взял и переметнулся!
   — Ну да, ну да, — с воодушевлением начал Понтье, одарив Леонтьева нервной близорукой улыбкой.
   — Позор! — прервал его Эдвардс. — Получится скандал и один вред.
   — Несомненно, — сказал Понтье. — С другой стороны…
   — Почему же, по-вашему, — вновь оборвал его Эдвардс, на этот раз напрямую обращаясь к племяннице с настойчивостью экзаменатора, пытающего студента, — почему же, по-вашему, люди совершают подобные глупости?
   Племянница отца Милле как будто очнулась от сна, в котором отчаянно скучный молодой человек приставал к ней со своей любовью. Ее ресницы медленно разомкнулись, как тяжелый занавес, худые голые плечи приподнялись с ленивым недоумением.
   — Почему бы и нет? — молвила она с пленительной вялостью.
   — Что «почему бы и нет»? — подоспела мадам Понтье. — Она шпионила за группой еще из Голубого салона, пока беседовала с американским выпускником, после чего заторопилась на поле брани, дабы помешать мужу занять слишком философскую позицию по отношению к Леонтьеву вместо решительных действий, диктуемых обстановкой. Молодой американец, именовавшийся Альбертом П. Дженкинсом-младшим, последовал за ней, не выпуская из рук коктейля. Хрупкое равновесие между скромностью и самоуверенностью сдвинулось у него, пусть незначительно, в сторону последнего. Окинув племянницу отца Милле, у которой сползла с плеча бретелька, скользящим взглядом, в котором сочетались удивление и вожделение, он, воспользовавшись тем, что охотника ответить на вопрос мадам Понтье не находилось, собрал в кулак всю свою смелость и звонко произнес:
   — Позвольте поздравить вас, сэр, с храбрым поступком.
   На непродолжительное время все лишились дара речи. Нервная улыбка Понтье свидетельствовала о гуманной терпимости, косматая грива Эдвардса встала дыбом, Дженкинс-младший робко теребил Леонтьеву руку, сам же Леонтьев, впервые за долгие часы вспомнив о силе насупленного взгляда, принял поздравление с легким, полным достоинства кивком. Теперь на них были обращены взгляды присутствующих — всех до единого. Мадам Понтье набрала в легкие побольше воздуху, и последовал взрыв.
   — Чудесно, — сказала она грудным голосом, водрузив руку на плечо племянницы отца Милле, словно стремясь защитить ее от вредоносного излучения, испускаемого Леонтьевым. — Чудесно! Всего час назад покинул свою футбольную команду, а ему уже предлагают место в другой. Только не забудьте, — продолжила она медленным, нарочито оскорбительным тоном, обращаясь теперь непосредственно к Леонтьеву, — научиться жевать резинку и плевать в негра, только его завидев. В противном случае вам не бывать Героем Культуры в Нью-Йорке.
   — Ладно, ладно, Матильда, — успокоительно произнес Понтье, извиваясь своим изможденным туловищем, как заклинатель змей, пытающийся усмирить кобру. Первым побуждением Леонтьева было развернуться и покинуть эту группу с достоинством делегатов от Содружества на международной конференции, обнаруживших, что голосование прошло не в их пользу; но потом он решил, что лучше стоять до последнего.
   — Странно, — произнес он, изучая классические, но слегка увядшие черты мадам Понтье, — я часто слышал такие слова по нашему радио, но то было для внутреннего потребления — «для отсталых масс», как у нас говорят.
   — Обожди, Матильда, — заторопился не на шутку расстроенный Понтье. — Видите ли, — с жаром принялся он втолковывать Леонтьеву, — уже Гегель указывал на противоречие между принципом, согласно которому в случае убежденности в своей правоте следует действовать, невзирая на последствия, и вторым, не менее обоснованным принципом, по которому возможные последствия действий являются единственной мерой их правильности. С этой точки зрения вы, несомненно, причинили большой урон делу прогресса и укрепили позицию реакционеров…
   Геркулес воспользовался возможностью, которой давно дожидался. Наклонившись со своей невообразимой высоты к племяннице отца Милле, он пророкотал с хитрецой в глазах, подобно медведю, вынюхивающему мед в улье:
   — Может, пойдемте выпьем шампанского в баре, а?
   Племянница отца Милле с видимым усилием приподняла ресницы, бросила взгляд на молодого американца, внимательно вслушивавшегося в спор, выскользнула из-под руки мадам Понтье и, произнеся свое «почему бы и нет?» с обиженным выражением на личике, незаметным движением поправила бретельку, восстановив тем самым правильные, заостренные очертания своего бюста и направилась к бару — хрупкий буксир, тянущий за собой громадный океанский лайнер. Мадам Понтье снова заговорила с Леонтьевым, только на этот раз предпочла перенести атаку с личных проблем на фронт обобщений, не состоящих в очевидной связи с темой спора:
   — Вам кажется, что вы в свободной стране, и вы словно не замечаете, что оказались в стране под иностранной оккупацией, в стране, превращающейся в колонию. — В ее голосе слышалась тлеющая страсть. — Вы не можете войти в ресторан, чтобы не наткнуться гам на кучу американцев, ведущих себя так, словно они здесь хозяева. Они суют официанту гигантские чаевые и завладевают его вниманием, в то время как к посетителям-французам он относится, как к мусору под ногами. Скоро дойдет до того, что ни один уважающий себя француз не станет появляться в общественном месте — придется сидеть дома, за запертыми дверями, как в осажденном городе…
   Молодой американец, стоящий подле Леонтьева, озабоченно протирал свои очки в роговой оправе.
   — В соответствии с исследованием, проведенным Чикагским университетом, — обратился он к мадам Понтье извиняющимся голосом, — восемьдесят два процента американского населения совершенно не возражают против шума. Из оставшихся восемнадцати процентов тех, кто избегает шума, две трети страдают психоневрозами. Американский народ не научился пока развлекаться под сурдинку. Согласно последнему гарвардскому бюллетеню по социальной антропологии, для обучения этому искусству надо, чтобы три с половиной поколения людей выросли в преуспевающих семьях.
   — Замечательно! — подхватил профессор Понтье. — По-моему, статистические подсчеты могут существенно помочь взаимопониманию между людьми. Кроме того, не забывай, дорогая, что нам нужны туристы с долларами…
   — Туристы!… — взорвалась мадам Понтье. — Необходимая помеха. Я говорю не о туристах, а об их военных миссиях, пропагандистских учреждениях и тому подобном — о колониальной администрации, превратившейся в наше подлинное правительство и низведшей нас до уровня аборигенов. Вот вы — турист? — Она повернулась к Альберту П.Дженкинсу. — Даю голову на отсечение, что нет. Уверена, что вы приписаны к какому-нибудь штабу и воображаете, что прибыли спасать нас от кровожадных дикарей-азиатов.
   Молодой человек, закончив полировать очки, водрузил их на нос, удостоверился, что его труд все равно далек от совершенства, и снова принялся тереть стекла носовым платком.
   — На самом деле, — пустился он в объяснения, снова сгорая от смущения, — я приехал с задачей, связанной с проектом объединения и преобразования американских воинских кладбищ категорий А и В. А — это убитые в Первой мировой войне, В — во Второй. Идея заключается в том, чтобы преобразовать их в Парки упокоения калифорнийского типа — с постоянно звучащей по громкоговорителям музыкой, подсвеченными фонтанами, кипарисами и так далее. Но существуют опасения, что местное население проявит недовольство привилегированным способом захоронения погибших иностранцев. Поэтому мне поручено провести опрос жителей сельской местности поблизости от участков, где могут располагаться такие захоронения, с целью выяснения обоснованности этих опасений. Кроме того, кое-кто в Вашингтоне считает, что есть смысл заранее позаботиться о категории С, чтобы в следующий раз не пришлось трудиться и тратить деньги, снова начиная все заново…
   — В следующий раз! — вскричала мадам Понтье. — Вы слышали, гражданин Леонтьев? В следующий раз… — Теперь в ее голосе отчаяние потеснило страсть. — Что вы знаете о последнем разе, молодой человек? А о предпоследнем? Что значит нашествие, бомбежки, оккупация? О, конечно, кое-кто из ваших приятелей расстался с жизнью в Нормандии и Фландрии вместо того, чтобы погибнуть с перепою в автомобильной катастрофе. Но не рассказывайте мне, что они сделали это из любви к нашим голубым глазам. Что знали они о Франции? Бордели, «Фоли Бержер», Эйфелева башня. Не будем сентиментальны — они явились на схватку частично из любви к схватке — «спорта ради», как вы говорите, а частично потому, что Уолл-Стрит не мог смириться с потерей Европы как рынка сбыта…
   — Что ты, Матильда, — воззвал к ней Понтье умоляющим голосом, — этот вопрос не следует обсуждать в таком эмоциональном стиле. В конце концов…
   Но мадам Понтье не обратила на него внимания. Она как будто забыла и о присутствии Леонтьева, обращаясь исключительно к Дженкинсу-младшему.
   — Вы думаете, хоть кто-нибудь во Франции желает еще одного освобождения по-американски?
   Молодой Дженкинс внезапно ощутил себя мальчишкой в бакалейной лавке, напутавшим в счете и столкнувшимся с разъяренной парижской домохозяйкой.
   — Думаете, — не унималась мадам Понтье, — мы забыли ваши воздушные налеты, сеявшие больше разрушений, чем армия неприятеля? И ваших пьяных солдат, насилующих наших девушек, расплачивающихся с ними сигаретами и чванящихся, будто они — знатоки Франции? Мой милый юноша, не нужны никакие опросы общественного мнения, чтобы понять, что народ Франции имеет только одно желание — чтобы его оставили в покое…
   Юный американец нервно теребил очки.
   — Да, конечно, мадам, — уважительно сказал он. — Вопрос лишь в том, оставили бы вас в покое, если бы мы не…
   — Вот и не надо, — прервала его мадам Понтье, охрипшая от крика. — Воюйте где-нибудь в другом месте — вот и все, о чем мы вас просим.
   Американец повернулся к Леонтьеву.
   — Считаете ли вы возможным, сэр, чтобы Европа осталась ничейной землей?
   — Нет, это невозможно, — ответил Леонтьев. — Природа не терпит пустоты.
   — Удивлена вашей умеренностью, гражданин Леонтьев, — саркастически прокомментировала мадам Понтье. — Я думала, вы сообщите нам, что без защиты со стороны этого юноши, армия Содружества немедленно рванется к Атлантическому побережью.
   — Так и будет, — сказал Леонтьев. — Я полагал, что это и так всем известно.
   Казалось, мадам Понтье в очередной раз возмутится. Но она лишь нетерпеливо пожала плечами и убежденно произнесла:
   — Не верю. Что бы ни говорили вы и вам подобные, я отказываюсь в это верить. Но если бы пришлось выбирать, я бы лучше сотню раз сплясала под балалайку, чем один раз — под скрежет музыкального автомата.
   — Я не допускаю, — запротестовал Понтье, — я не допускаю такого фаталистического взгляда на неизбежность выбора. Я протестую и буду до конца протестовать против навязывания того, что Гегель называет «ложной дилеммой». Я отказываюсь… — Его передернула судорога, как марионетку, закрутившуюся на ниточке.
   — Ладно, Понтье, успокойся, — устало произнесла мадам Понтье. — Сын Понтье от первого брака погиб на войне, — объяснила она. — Если на то пошло, я потеряла там двух братьев. Вот вам объяснение, почему ни одна французская семья не жаждет нового Освобождения… Существует немало пустот, и мы заполняем их иностранным материалом — поляками на севере, итальянцами на юге. Скоро заплат окажется больше, чем первоначальной ткани… — Теперь ее голос звучал равнодушно, и она незаметно посматривала на племянницу отца Милле, устроившуюся у бара и не оказывающую сопротивления медвежьим ухаживаниям лорда Эдвардса. Возможно, на нее повлияло дезертирство племянницы, или сказалась общая безнадежность открывающихся перспектив, но ее голос приобрел иное, крайне нетерпеливое звучание:
   — Но все это — одна трескотня; Европа — маленький полуостров на краю Азии, а Америка — остров, затерянный в океане. Какой толк перечить географии? Вы никогда не поспеете вовремя, чтобы спасти нас. Все, на что вы способны, — это готовить наше освобождение с помощью новых игрушек, которые сотрут с лица Земли все, что к тому времени еще останется на ней… Кроме того, жертва насилия обычно боится непрошеных спасителей. Да кто вы такие, чтобы восстанавливать нашу добродетель? Знаем мы этих благочестивых сахарных дедушек, залезающих вам под юбку, пока вы читаете им Библию…
   — Но, Матильда, — прервал ее Понтье в крайнем возбуждении, — не в этом же суть! Несмотря на…
   — Суть в том, — отчеканила Матильда Понтье с откровенностью дикарки, впавшей в отчаяние, — суть в том, что при неизбежности насилия можно, по крайней мере, постараться обратить его себе на пользу, убедив себя, что насильник — мужчина вашей мечты; если же от него несет чесноком — что ж, это ваш излюбленный аромат. Для чего же еще изобретена диалектика?
   — Не совсем вас понимаю, — сказал американец, вновь принимаясь за очки.
   — Ничего, молодой человек, продолжайте свои обследования и неделикатные расспросы. Возможно, они познакомят вас с фактами жизни. Нам, европейцам, не требуется столько статистики, чтобы постичь их; нам слишком часто запихивали их в самую глотку. Да и вообще, — неожиданно свернула она разговор, окончательно утомившись, — вы — измывающаяся над неграми, полуцивилизованная нация, которой управляют банкиры и гангстеры, тогда как ваши оппоненты покончили с капитализмом, и в их головах есть хоть какие-то идеи. Так что…
   Она повернулась на каблуках и, вынув из сумочки миниатюрное зеркальце, решительно щелкнула замочком и направилась в пустой угол бара, где принялась изучать свое лицо, определенно не находя в этом зрелище ни малейшего удовольствия, и приглаживать прическу, то есть классический узел на макушке. Затем она подозвала официанта и попросила минеральной воды.
   Ни она, ни трое мужчин, которых она оставила стоять у подоконника, не заметили внезапной перемены в царящей вокруг атмосфере — любопытного шепота, прошелестевшего сначала по Голубому салону, а потом проникшего в столовую и начавшего перебегать там от одной группы беседующих к другой. Несколько человек покинули буфет и направились в гостиную, откуда уже раздавался чей-то озабоченный голос. Их примеру последовали и остальные, и вскоре в столовой не осталось никого, кроме четы Понтье, молодого американца, озабоченного проектом воинских кладбищ, и Леонтьева. Чета вовлекла американца в очередной спор, Леонтьев же, давно переставший к ним прислушиваться, просто глядел в пространство. В его мозгу царила приятная пустота, время от времени нарушаемая смутным беспокойством о том, что ему негде провести ночь. Однако это была какая-то далекая, почти не имеющая к нему отношения тревога, ибо официант все так же кружил неподалеку с полными бокалами шампанского на подносе. Все вокруг было затянуто мягкой, сонной дымкой, так что он даже не удивился, когда поэт Наварэн в сильнейшем возбуждении влетел в столовую и, увидев Леонтьева, направился прямиком к нему. Ангельская улыбка пропала, лицо поэта было очень бледным.
   — Леонтьев, — произнес он странным, полузадушенным голосом, — Леонтьев, вы еще не слышали? Умер Отец Народов.

ИНТЕРЛЮДИЯ

   С некоторых пор установилась необычная погода. Сперва в сводках говорилось попросту о «самом жарком 2 сентября после 1885 года», «самом сильном шторме в Атлантическом океане за 27 лет» и так далее, то есть сообщались данные, собранные бородачами из Метеорологического бюро, именовавшимися «метеостатистиками», единственной жизненной амбицией которых было объявить 15 июля «днем сильнейшего снегопада за все время наблюдений»; хотя, возможно, среди них была и оппозиционная фракция, жаждущая наступления «15 июля, целиком совпадающего со среднестатистическими значениями» и «самого нормального лета после 1848 года». Можно было предположить, что фракции, именовавшиеся, соответственно, «группой Апокалипсиса» и «нормальными», ненавидят одна другую с не меньшим идеализмом и ядом, чем соперничающие политические партии, философские школы, правительственные учреждения или литературные группировки.
   На этот раз сторонники Апокалипсиса одерживали одну победу за другой и определенно брали верх в подсчете очков. За «самым жарким 11 сентября с 1852 года» и «самым жарким сентябрьским днем за все время после 1852 года» последовал «самый теплый сентябрь за все время наблюдения». К этому времени ежедневная сводка погоды переместилась с традиционного местечка внизу последней страницы в шапку первой полосы. Бородатые метеорологи торжествовали и начинали подумывать об ордене Почетного легиона или пэрстве Британской империи, ибо, подобно удачливым игрокам в рулетку или обладателям выигрышного лотерейного билета, питали надежду, что столь сенсационная погода — каким-то таинственным образом дело их рук.
   Их восторг, однако, мало кто разделял. Жара и засуха (вызванная самым скудным количеством осадков в сентябре месяце после 1866 года) погубили поздние всходы, выжгли знаменитые английские лужайки и оставили без воды многие гидроэлектростанции. Это привело к обычным в таких случаях катастрофическим последствиям: воззваниям властей о необходимости экономить воду и электричество, снижением подачи энергии для промышленных нужд и т.д. Европейское население, приобретшее за последние несколько лет аллергию на любые виды рационирования, экономии и увещевания, взволновалось и стало внимательно следить за погодой. В небо поднялись бесчисленные самолеты и вертолеты, пытающиеся вызвать дождь путем рассеивания нитрата серебра и сухого льда над крохотными облачками, забравшимися высоко в тропосферу, но все, чего они добились, — это гроз местного значения и несчастных случаев в собственных рядах, ибо распыляемые ими химикалии вызывали порой могучий атмосферный чих. Газеты полнились предположениями о солнечных пятнах, одиннадцатилетних циклах и магнитных возмущениях, в то время как невежественные головы пухли от слухов о загадочных последствиях последних испытаний атомной бомбы и радиоактивных облаках. Слухи подпитывались противоречиями, возникшими между американской прессой и газетами Содружества на предмет недавнего испытания в Уральских горах.
   Это был необычайный, воистину гигантский взрыв, волны от которого были зарегистрированы сейсмографами доброй половины Земного шара. После взрыва в воздухе повисло не менее циклопическое и плотное облако официального молчания со стороны Содружества. Прошла целая неделя, прежде чем в лаконичном заявлении Агентства новостей Содружества было в примирительных тонах упомянуто о взрыве самой мощной бомбы в порядке обыкновенных испытаний и об «удовлетворительных результатах». Однако почти одновременно с этим сообщением Государственный департамент США снабдил прессу серией фотографий. Фотографии были сделаны неким капитаном Богаренко из ВВС Содружества, совершавшим высотный разведывательный полет над участком испытаний и впавшим от увиденного в такой шок, что решение «уйти в Капую» было принято им без дальнейших размышлений. Он полетел в южном направлении и после дозаправки в Аральске и Ташкенте перелетел в Персию, где поспешил к американским дипломатам.
   На фотографиях не было заметно особых ужасов. Панорама, снятая с большой высоты, являла взору симпатичную долину, окруженную горными вершинами, и кратер средних размеров в самом центре. От кратера расходились плохо заметные концентрические круги, так что вся картина напоминала вулканическую местность с птичьего полета, хотя круги, очевидно, обозначали зону разрушений. Однако под увеличительным стеклом становились различимыми объекты правильной формы, которые и привлекли внимание капитана Богаренко, заставив его снизиться, несмотря на грозные приказы и опасность облучения. Остальные фотографии, сделанные со средней и низкой высоты, содержали объяснение бегства Богаренко за границу. Испытание было произведено примерно в центре большого современного промышленного города с немалым населением. Судя по количеству и размеру домов, там проживало, по меньшей мере, 500 тысяч человек.
   Хотя устояли лишь немногие дома, было ясно видно, что это недавно построенные сооружения из железобетона: квадратные и продолговатые, напоминающие формой кирпичи, с подстанциями, трансформаторами и линиями электропередачи; иными словами, это были лаборатории и заводские корпуса. Весь город имел геометрически правильную полукруглую планировку, из чего следовало, что он проектировался и строился с определенной целью.
   Капитан Богаренко, при всем своем добродушии и энергии не отличавшийся острым умом, пришел за время кружения над мертвым городом к заключению, что все строительство, переселение людей и оснащение всем необходимым выполнялось с единственной целью последующего разрушения в экспериментальных целях. Даже сочтя такой размах неоправданным расточительством и жестокостью, он был готов отнестись к нему вполне безразлично и улететь прочь, ограничившись пожатием плечами, как случалось и раньше, когда ему приходилось сталкиваться с не менее странными решениями его правительства; энергичное пожатие плечами, в котором участвовала вся верхняя половина его туловища, вообще было характернейшим движением капитана Богаренко. Однако, снизившись до уровня крыш, он заметил, что здесь и там среди обгоревших трупов еще ползают живые люди. Видимо, их привлек шум двигателей, и они пытались привлечь внимание пилота, но их жесты показались последнему какими-то нелепыми, ибо все до одного из замеченной им дюжины ползали на четвереньках, не будучи в состоянии подняться на ноги. Определить, впали ли они в безумие, ослепли, страдают от страшной боли или первое, второе и третье одновременно, не представилось возможности; как бы то ни было, от такого зрелища у Богаренко поползли по коже мурашки, и он счел за благо направить самолет в сторону Персии, «временно впав в неуравновешенное состояние», как любят выражаться английские коронеры, вынося вердикт о причинах самоубийства. Лишь когда было уже поздно что-либо изменить — ибо он уже передал фотографии, снабдив их не очень-то связным рассказом, — до него дошла истина.
   Истина заключалась, конечно же, в том, что город не был разрушен преднамеренно, а взлетел на воздух случайно. Как неопровержимо свидетельствовали фотографии, это был даже не город, а громадное сборочное предприятие для изготовления атомных бомб и, возможно, какого-то другого экспериментального оружия, специально построенное в самом недоступном месте Уральской гряды. Американские власти знали с некоторых пор о его существовании, но скрывали это. Никто и представить себе не мог, что правительство Содружества станет преднамеренно уничтожать свое новейшее и крупнейшее достижение на пути к Миру через Силу. Видимо, капризные ядра просто отбились от рук, или же кто-то из физиков решил, что правильнее всего будет подорваться вместе с заводом. Что бы там ни произошло, это стало, выражаясь языком статистиков-метеорологов, «крупнейшим взрывом за весь период наблюдений» и крупным потрясением для Содружества.
   После обнародования фотографий, Содружество хранило молчание еще целую неделю. Затем взорвалась еще одна бомба, на этот раз в переносном смысле, — дипломатическая. Она свалилась в форме официального коммюнике Содружества, адресованного всему миру. В нем сообщалось, что «Правительственная комиссия Содружества по изучению причин недавнего взрыва на территории Автономной Республики Казахстан» обнаружила неопровержимые доказательства того, что взрыв был вызван мощной ядерной бомбой американского производства, сброшенной с самолета, принадлежащего вооруженным силам «враждебной державы». Этот беспрецедентный акт преступной агрессии привел к гибели «десятков тысяч мужчин, женщин и детей», трудившихся на мирной ирригационной стройке, призванной превратить голые горные склоны в цветущие виноградники и хлопковые плантации. Правительство Содружества Свободолюбивых Народов оставляло за собой право принять все необходимые меры для самозащиты и отражения поползновений враждебной державы, ответственной за этот трусливый акт необъявленной войны. В порядке меры предосторожности объявлялась частичная мобилизация Вооруженных сил и закрытие границ для всех видов транспорта, телеграфной и телефонной связи.
   В тот же день пресса Содружества опубликовала мелким шрифтом короткое сообщение о том, что директор Агентства новостей Содружества, выпустившего первое коммюнике об «успешном испытании» арестован за публикацию «ложной информации, касающейся причин взрыва», и уже сознался в совершенном преступлении.
   Естественно, новые разоблачения, о которых поведало правительство Содружества, вызвали взрыв возмущения, панику и беспорядки на обоих полушариях. Всеобщие забастовки во Франции и в Италии сопровождались невиданными демонстрациями под лозунгом «За мир!», столкновениями с полицией, превращением в стеклянное крошево окон в нескольких консульствах США и преданием огню прямо в порту нескольких партий американского апельсинового сока. Ультралевые организации Франции требовали немедленного суда над президентом США как военным преступником. Консервативные газеты предлагали объявить Европу нейтральной территорией и выдвигали идею встречи американского президента с новым Отцом Народов для обсуждения проблемы укрепления мира. Прогрессивная организация борцов за мир призвала устроить сбор средств в помощь уничтоженному городу в качестве жеста доброй воли международного масштаба. Призыв встретил самый горячий отклик; из всех стран мира потекли деньги и подарки, подобные ритуальным подношениям, предназначенным для ублажения богов и утихомиривания их ярости. Поскольку благотворительность всегда сопровождается вспышками симпатии и доброжелательства, Содружество вошло у мировой общественности в самый высокий фавор за последние годы: даже его заклятые враги вынуждены были признать, что его лидеры, в данном случае, проявили необыкновенную выдержку, не начав немедленно войну.