Страница:
– Что с тобой, Рассел? – участливо спросил он, – это не похоже на тебя.
– Так уж вышло, Холмс, – ответила я и пошла пешкой, после чего картина внезапно резко изменилась не в пользу моего оппонента. Его король попал под удар двух пешек и слона, в то время как мой был надежно прикрыт оставшимися фигурами. В три хода я поставила ему мат.
Мне хотелось прыгать, скакать, целовать от радости капитана Джонса, но вместо этого я попросту рассмеялась. Он посмотрел на меня с изумленным выражением лица, потом, выйдя из этого состояния, хлопнул себя по колену и залился восторженным смехом. Наконец он вернулся к доске, проанализировал последние шесть ходов и покачал головой.
– Неплохо, Рассел. Здорово. Признаться, такого я не ожидал. Мои дети меня превзошли, – с пафосом произнес он.
– У меня была похожая ситуация в игре с преподавателем математики несколько месяцев назад, вот я и извлекла из нее урок.
– Не ожидал, что ты поймаешь меня пешками. Хорошая комбинация.
– Да, согласна. Иногда приходится приносить в жертву ферзя, чтобы спасти партию.
Он с удивлением посмотрел на меня, потом его лицо внезапно изменилось: черты обострились, а само лицо побледнело, несмотря на то, что его кожа была коричневой.
– Холмс? Холмс, с вами все в порядке?
– Гм? А, да, Рассел, все нормально. Лучше не бывает. Благодарю тебя за интересную игру. Ты предоставила мне много пищи для размышлений. – Суровое выражение его лица смягчилось, и он улыбнулся. – Спасибо, дорогая Рассел. – Он едва дотронулся рукой до моей щеки, после чего встал и ушел вниз. Я осталась сидеть на залитой солнцем палубе, победа в моих руках превратилась в пепел.
Я не видела его до тех пор, пока мы не прибыли в Яффу.
Отступление
Глава 13
Я не подозревала, насколько сильно жаждала увидеть Палестину, пока один из ее городов, предложенных нам в списке, не появился в моем поле зрения. Я не сомневалась, что однажды совершу паломничество к истокам моего народа, однако паломничество – это запланированное событие, к которому разум и, наверное, сердце должны готовиться заранее. Я же была в смятении, почва уходила у меня из-под ног, родные места таили в себе угрозу, но эта чужая земля встретила меня, укрыла и обогрела. Я, у которой не было ни дома, ни семьи, нашла здесь и то и другое.
Палестина, Израиль, самые несчастные из стран; на протяжении четырех тысяч лет их разоряли, грабили и разрушали. В третьем тысячелетии до Рождества Христова – саргонские аккадцы[3], в конце второго тысячелетия нашего времени – англичане. Святая для половины мира узкая полоска земли, каждый дюйм которой истоптан ногами завоевателей, бесплодная земля, единственное богатство которой – ее дети. Палестина.
К концу дня мы плыли на юг вдоль отдаленного берега, но с наступлением темноты капитан повернул на восток, к порту. Появился Холмс со своим рюкзаком, и едва забрезжил рассвет, нас отвезли на шлюпке к берегу. Место нашей высадки было южнее Яффы, или Яфо, города, европейское население которого во время войны было вынуждено бежать от арабского натиска. Можете представить мое состояние, когда нас передали в руки двух арабских головорезов и покинули. Прежде чем лодка исчезла в ночи, мы растворились в глубине опустошенной войной земли.
Они не были головорезами, точнее, должна отметить, они были не совсем головорезами. Они даже не были арабами. Мы называли их так, как они нам представились, – Али и Махмуд, но в более холодном климатическом поясе их бы скорее нарекли Альбертом и Мэттью, а их английский говорил о хорошем университетском образовании. Холмс объяснил, что, хотя они, по их заявлению, были родными братьями и даже близнецами, на самом деле в лучшем случае они являлись братьями троюродными. Я не стала дальше интересоваться ими и ограничилась наблюдением за их жестами, которыми они сопровождали свою арабскую речь.
Если двое наших спутников не были теми, за кого себя выдавали, то они были далеко не единственными в своем роде. Это с таким же успехом относилось и к судну, на котором мы прибыли из Англии, и к его команде, члены которой вряд ли были простыми моряками, несмотря на присутствие на борту ребенка; и даже мы двое были не теми, кем представлялись: отцом и сыном, двумя загорелыми светлоглазыми бродягами. Само наше присутствие на этой земле казалось мне слегка нереальным. Первые две недели мы просто слонялись без очевидной цели, выполняя различные поручения, которые казались нам бессмысленными. Мы добыли документ из закрытого дома, возродили пошатнувшуюся дружбу двух старых друзей, составили детальные карты, двух до зевоты незначительных районов. В течение всего времени нашего пребывания там меня не покидало чувство, будто за нами наблюдают, хотя я и не могла поручиться, что кто-то испытывал наши способности или ждал, когда подвернется подходящее для нас дело. Тем не менее жизнь была достаточно опасной и лишенной всяких удобств. Вскоре я вошла во вкус подобной жизни, как это случалось уже раньше, в Уэльсе. Если Майкрофт имел целью организовать нам экстравагантные каникулы, то, бесспорно, он в этом преуспел.
Нельзя сказать, что мы находились под его контролем. Имя Майкрофта открыло для нас несколько дверей, сгладило некоторые шероховатости, однако путешествовать, пользуясь время от времени его именем, вовсе не означало быть под его защитой. В самом деле, во время наших скитаний по Святой Земле мы не раз попадали в довольно интересные ситуации, порою весьма опасные. Холмс, к примеру, едва не угодил в руки бандитов, и нам пришлось выкручиваться по собственному усмотрению.
Мы оба получили ранения, но не очень серьезные. В меня раз стреляли из пустыни, в другой раз я подверглась нападению трех вооруженных бандитов в арабском квартале. Их даже не остановило обнаруженное под моим тюрбаном такое количество волос, им было все равно, кого грабить – мужчину или женщину. В тот день я едва не совершила убийство, но моей жертвой мог стать не бандит, а Холмс – за ту медлительность, с какой он пришел мне на помощь.
Я, как уже говорила, нашла сочетание некоторой нереальности и азарта довольно привлекательным. Все это давало мне определенное представление о том, что такое разведка. Единственное, о чем я думала тогда, это о том, что мы были вне досягаемости нашей таинственной преследовательницы, и о том, что Майкрофт нам здорово помог в этом деле.
Впрочем, не буду утомлять читателя подробным отчетом о нашей поездке в Палестину; хотя в ней было немало интересного, она не имеет практически никаких точек соприкосновения с делом, которое заставило нас туда приехать. Это было отступление, основной пользой от которого было то, что мы установили баланс в наших отношениях и приняли решение о дальнейших действиях по расследованию нашего дела, в то время как Майкрофт и Лестрейд собирали для нас информацию. Эта поездка изменила мой внутренний мир, дала мне возможность почувствовать вкус истории, а ощущение Палестины как своего рода убежища сделало меня еврейкой в еще большей степени. Но все это представляет больший интерес для меня, чем для читателя.
Я не собираюсь перегружать читателя описанием местных достопримечательностей. Короче, четыре дня мы жили в грязной хижине близ Яффы, потом двинулись на юг. Мы шли через заброшенные поселения кочевников, мимо разрушенных храмов, через пустыню, раскаленную даже в январе. Мы шли и ехали по дикой местности к Мертвому морю и на исходе дня, прежде чем взошла луна, окунулись наконец в его целительные воды, и я почувствовала свет звезд на моем обнаженном теле. Мы повернули на север и прикоснулись к покрытым трещинами остаткам мозаичных полов, к выложенным из цветного камня изящным рыбам и нежным гроздям винограда, и среди впечатляющих руин храмовых стен и, уже более поздних, следов побед генерала Алленби. Мы спали в бедуинских палатках из козьих шкур и в пещерах, выдолбленных в скалах, на теплых плоских крышах под звездами и в роскошных пуховых постелях во дворце паши, и под армейским грузовиком, и под рыбацкой лодкой, и просто на земле под открытым небом. Мы пили холодный кислый лимонад с евреями в сионистском поселении, горячий, приторно сладкий мятный чай с бедуинским шейхом, «Эрл Грей» с консервированным молоком в доме высокопоставленного офицера в Хайфе. Мылись мы довольно редко (в этом заключается один из главных недостатков моего маскарада).
Мы приберегли Иерусалим на самый конец, кружа вокруг него в наших скитаниях, дважды приближаясь к нему мучительно близко и как бы в смущении удаляясь, пока наконец не подошли к нему однажды вытянутыми высохшими холмами в компании кучки бедуинов и их истощенных коз. Мы стояли в лучах заката, на вершине Елеонской горы загоревшие дочерна, со сбитыми ногами и пропыленные насквозь (даже Холмс, обычно чистоплотный как кошка). Перед нами возвышался он, город городов, пуп земли, центр Вселенной, который, кажется, растет из самых недр земли, на удивление маленький, как драгоценный камень. Сердце замерло у меня в груди, и мое сердце запело во мне, и древний иврит полился из моих уст: «Возрадуйтесь с Иерусалимом, и поставьте во главе веселия своего, вселюбящие его». Мы полюбовались закатом, после чего легли спать прямо среди могил, к ужасу наших проводников. А на утро мы увидели солнце, обнявшее нежными руками стены города, и пробудившее его к сверкающей, бурлящей жизни. Я возрадовалась и почувствовала невыразимую благодарность за все это. Мы сидели, ожидая, и только когда лучи превратили бело-золотые стены в ослепительно сверкающие, мы вошли в город. Радость переполняла меня. Три дня мы ходили по его узким улицам, ели на его базарах, вдыхали запах его храмов. Мы трогали его стены, чувствовали его пыль на губах и, когда его покидали, – ощущали в себе важную перемену.
Мы шли теперь на север, цвет неба потемнел, и мы остановились, развели два костра, поставили три палатки, достали воды и сварили мягкое и нежное козье мясо, которое, казалось, было основной едой Али и Махмуда, после чего Махмуд угостил нас кофе, который сам приготовил и разлил по маленьким чашечкам. Вскоре наши спутники отправились отдыхать. Мы с Холмсом не торопились отходить ко сну. Он курил, а я смотрела на созвездия. Неожиданно для себя я запела, и звезды услышали древний гимн Изгнания, песнь людей, оторванных от своей земли, от дома своего Господа и принужденных плакать на реках Вавилона сотни поколений назад.
Мой голос затих. На вершине горы завыли шакалы. Откуда-то издалека донесся шум мотора, прокричал петух. Наконец, с чувством облегчения, напоминающим то, что приходит после долгих, мучительных размышлений, когда вырисовывается окончательное решение, я встала, чтобы пойти в палатку. Холмс потянулся и выбил пепел из трубки.
– Я должен поблагодарить тебя за то, Рассел, что ты привезла меня сюда. Антракт оказался весьма поучительным.
– В этой стране есть еще одно место, где я хотела бы побывать, – ответила я ему, – мы будем проходить через него на пути в Акку. Спокойной ночи, Холмс.
– Итак, Холмс, Лондон ждет нас.
– Да, Рассел, ты права. Это действительно так. – В его серых глазах внезапно загорелся огонь, который я не наблюдала несколько недель.
– И каков будет ваш план?
Он сунул руку в карман своих грязных штанов и извлек оттуда трубку с кисетом.
– Для начала скажи мне, для чего ты привела нас обоих сюда?
– Сюда? Кажется, я говорила вам о моей матери, не так ли?
– Да, ее звали Джудит. Напомни мне эту историю, Рассел. Я стараюсь забывать вещи, которые не имеют отношения к тому, что может пригодиться мне в работе, а библейские истории, как правило, не относятся к категории последних.
Я улыбнулась.
– Может быть, эта история как-нибудь вам пригодится. Я прочитала ее с мамой, когда мне было семь лет. Моя мать была мудрой женщиной и понимала, что изучение религии будет делом трудным, поэтому решила начать с этой истории, тем более что в ней фигурирует ее имя. Американское Джудит, а еврейское – Юдифь.
– История Юдифи и Олоферна.
– Это произошло здесь, в маленьком городке в стороне от Иерусалимской дороги, мимо которого мы только что проходили. Олоферн возглавлял ассирийскую армию, которая пришла покорить Иерусалим. На их пути встал маленький городок. Тогда он обложил его и начал осаду. По истечении тридцати четырех дней в городе кончилась вода, и горожане предъявили Господу ультиматум: дай нам воду в пять дней, или мы позволим этой армии обрушиться на Иерусалим. Весть об этом решении дошла до молодой и красивой вдовы по имени Юдифь. Их малодушные речи возмутили ее. Она надела свое лучшее платье и, покинув город, направилась в лагерь Олоферна. Она сказала ему, что хочет спастись от грядущего разорения, избежать страданий в осаде. Естественно, тот пригласил ее в свой шатер, она напоила его, и, когда, пьяный, он уснул, Юдифь отсекла ему голову и вернулась с ней в родной город. Захватчики отступили, Иерусалим был спасен, а два с половиной тысячелетия спустя женщины, названные в ее честь, рассказывают на ночь своим детям эту кошмарную историю.
– Поучительная история, Рассел, но едва ли ее стоит рассказывать малышам.
– Моя мать начала мое теологическое образование довольно рано. Через год мы уже читали такие истории, перед которыми история о Юдифи кажется детским лепетом. Как бы там ни было, именно поэтому я хотела побывать здесь, чтобы посмотреть, где стояли войска Олоферна. Вы услышали ответ на свой вопрос?
Он вздохнул.
– Боюсь, что да. Кажется, ты поняла, о чем я думал, когда мы сюда плыли, не так ли?
– Об этом трудно было не догадаться.
– И ты предлагаешь в качестве альтернативы вот это? – спросил он, махнув рукой в сторону темнеющей долины.
– Да, – ответила я.
– Нет уж, Рассел, извини, но я не пущу тебя во вражеский лагерь, потому как сомневаюсь, что наш противник окажется беззаботным пьяницей.
– Я не принесу себя в жертву, Холмс, и не покину вас. – Я почувствовала некоторое облегчение, но решила, что буду смелой до конца.
– Я не говорю, что ты должна покинуть меня, Рассел, тебе необходимо лишь притвориться, будто это так. – Он встал, зашел в палатку и вернулся со знакомой деревянной доской в руках. Расставив фигуры так, как они стояли в нашей партии, которую мы разыгрывали у Крита до моей потери ферзя, он развернул доску и приготовился играть черными. На этот раз я взяла его ферзя в оборот и загнала его в угол. Однако борьба шла с переменным успехом, поскольку я знала его намерения и старалась избежать острых углов.
Темп игры постепенно замедлялся, мы все чаще погружались в долгие раздумья. Мы даже не заметили, как над нами начали зажигаться первые звезды, пока Али не принес маленький керосиновый фонарь и не поставил его на камень рядом с нами. Холмс провел сложную комбинацию и съел моего второго слона. Я выиграла ладью, но через два хода его конь забрал мою. (Кони были страшным оружием Холмса.) Махмуд принес две чашечки кофе, сунул их нам в руки, после чего постоял немного, глядя на доску, и, ничего не сказав, ушел.
Игра была долгой. Я знала, что он хотел повторить мою неожиданную победу в ситуации, аналогичной той, когда я пожертвовала ферзя, однако я не давала ему возможности манипулировать мной и держалась подальше от его пешек, с большой осторожностью играя ферзем, пока он не сменил тактику игры. Пустив вперед свои пешки, он вклинился в мою оборону. Я бросила в бой уцелевшую ладью, однако она увязла, поэтому мне пришлось подтянуть туда же и ферзя. Увлекшись битвой, я не заметила, как одна из пешек, которая всего лишь несколько ходов назад была так далеко, стояла теперь перед моим краем доски. Последовал очередной ход, и в моем тылу объявился новый вражеский ферзь. Судьба игры была практически решена. Через несколько ходов Холмс поставил мне мат, и на этот раз была моя очередь смеяться и качать головой.
– Холмс, она никогда не поверит в это, – только теперь возразила я.
– Поверит, если все произойдет естественно. Эта женщина заносчива и тщеславна, она выходит из себя от того, что мы от нее ускользнули, и это сделает ее неосторожной; вряд ли она усомнится в том, что старому бедному Шерлоку Холмсу не удалось провести в ферзи свою пешку и он остался одиноким, беззащитным и беспомощным. – Он дотронулся кончиком пальца до черного короля. – Она набросится на меня, – он коснулся белого ферзя, – и тут мы ее возьмем. – Он взял черную пешку и потер ее ладонями, словно хотел согреть, а когда раскрыл ладони, вместо пешки там лежал черный ферзь. Холмс поставил его на доску и откинулся назад с видом человека, ведущего долгие и деликатные деловые разговоры. – Это хорошо, – произнес он, – в самом деле, очень хорошо. – Его глаза блеснули в свете лампы странным огнем, который я уже видела неделю назад, когда перед ним стоял молодой бандит с огромным ножом в руке.
– Это опасно, Холмс, – покачала я головой, – действительно опасно. А что если она поймет наши намерения? Что если она играет не по правилам? Что если... – Слова застряли у меня в горле. – Что если я провалюсь?
– Если бы да кабы. Конечно, это опасно, Рассел, но я едва ли смогу прожить остаток жизни в Палестине или за спинами телохранителей. – Его голос звучал вполне спокойно, но мне захотелось вдруг спрятаться от всего этого.
– Мы ведь не знаем, каковы будут ее действия, – вскричала я, – пускай хотя бы для начала Лестрейд приставит к вам охрану. Или пусть это сделает Майкрофт, если не хотите, чтобы Скотланд-Ярд вмешивался в это. До тех пор, пока мы не узнаем, какова будет ее реакция.
– Мы с таким же успехом можем поместить объявление о наших намерениях в «Таймс», чтобы получше ее проинформировать, – с сарказмом заметил он. – Пойми, Рассел, теперь я чувствую нашего противника, я знаю ее стиль, ее средства. Она нанесла мне несколько ударов, но тем самым выявила свои собственные слабые стороны. Все ее атаки строились на ее знании моей натуры, моих правил ведения игры. Когда мы вернемся, она будет ожидать, что я опять начну метаться, искать, применяя свои старые методы, как делал это всегда. Она знает, что я буду действовать именно так, но... я не буду. Вместо этого я сложу оружие и стану ходить без всякой защиты. Она отступит ненадолго, чтобы понаблюдать за моими действиями. Будет подозрительна, затем решит, что я сошел с ума, и возликует, прежде чем нанести последний удар. Но ты, Рассел, – он сделал движение рукой, и я увидела, что место белого короля занял черный ферзь, – ты постоянно будешь начеку и ударишь первой.
Боже всевышний. Мне всегда хотелось нести большую ответственность. Я сделала усилие, чтобы взять под контроль свой голос.
– Холмс, я полагаю, это не будет излишней скромностью, если скажу, что у меня нет опыта в подобного рода играх, как вы это называете. Малейшая ошибка с моей стороны может оказаться фатальной. У нас должно быть хоть какое-нибудь прикрытие.
– Я подумаю об этом, – сказал он наконец и, наклонившись, заглянул мне в лицо все с тем же странным блеском в глазах, – как бы то ни было, я хочу, чтобы ты поняла одно: я знаю твои способности лучше, чем ты. Ведь я сам тренировал и учил тебя. Я знаю, из какого теста ты сделана, я знаю твои сильные и слабые стороны. Все это я узнал за четыре года, и особенно за последние несколько недель. Я ни капли не жалею, что решил поехать сюда с тобой, Рассел. Однако если ты все же чувствуешь, что не в состоянии сделать это, то пусть будет так. Я не стану упрекать тебя и считать это твоей слабостью. Мне придется обратиться к Майкрофту, хотя я не знаю, чем он сможет помочь, ты же присоединишься к Уотсону. Дело затянется надолго, но, думаю, оно не будет безнадежным. В любом случае, тебе решать.
Его слова были сказаны спокойным голосом, но скрывавшийся за ними смысл меня потряс, ибо то, что он мне предлагал, могло заставить задуматься любого взрослого мужчину. Рассудительный Холмс, который редко с кем даже советовался, Холмс, которого, мне казалось, я так хорошо знала, этот Холмс теперь собирался броситься в пропасть, рассчитывая только на то, что я поймаю его внизу.
Более того, этот человек не позволял рисковать даже своему приятелю Уотсону, служившему до этого в армии, он постоянно защищал и оберегал меня, был настоящим джентльменом викторианской эпохи – и вот он теперь подвергал опасности не только свою, но и мою жизнь. Эта перемена, которую я заметила в нем, меня удивляла, как и та отчаянная решимость, с которой он готовился к бою. В нем не осталось сомнений, все было решено, и он ясно дал мне понять, что собирается обращаться со мной на равных. Он вручал мне не только свою жизнь, но и мою собственную.
Я знала об интеллекте этого человека, о его гуманизме и великодушии, но не догадывалась, что он обладал такой силой духа. Это новое знание было подобно землетрясению.
Не знаю, как долго я смотрела на маленькую шахматную фигурку, вырезанную из дерева, но когда я подняла голову, то увидела, что сидящий напротив меня человек словно ждет чего-то. Я не сразу поняла, что он задал мне вопрос. Решать было нечего.
– Столкнувшись с необъяснимым, – вымолвила я дрогнувшим голосом, – некоторые выбирают невозможное.
Он одобрительно улыбнулся, а затем произошло чудо. Холмс протянул свои длинные руки ко мне, я как испуганный ребенок подошла к нему, и он меня обнял, сначала неуклюже, а затем более свободно, пока я не почувствовала, что дрожь внутри меня унялась. Ощущая биение его сердца, я чувствовала себя в безопасности. Свет лампы дрогнул и погас, оставив нас двоих в темноте.
– Интересно, что бы нам поведали эти камни, если бы смогли заговорить? – произнесла я.
– Для ума, привыкшего наблюдать и делать выводы, не составит труда узнать характер создателя по его творению, – сказал Холмс и указал на высокие здания, нависшие над нами и словно пытавшиеся закрыть небо. – Взять, к примеру, музыку Моцарта: безумная радость и плач заложены в его мелодиях.
Наконец мы вышли к воде, но, повернув за последний угол, обнаружили, что Али и Махмуд исчезли. Внезапно я почувствовала, что мне не хватает этих двух спин, маячивших перед нами в течение недель, но Холмс улыбнулся и подтолкнул меня вперед. Прежде чем двинуться самому, он выкрикнул в воздух:
– Мархаба! Счастливо вам, Али и Махмуд!
Я присоединилась к нему, и мы подошли к берегу, где мы сидели за чаем до наступления темноты. Там нас и нашел один из членов экипажа, доставившего нас в Яффу месяц назад.
Вскоре мы стояли на палубе и смотрели, как огни Палестины тают за кормой. Иерусалима не было видно, но мои глаза, казалось, ощущали легкое сияние на юго-востоке, словно там пряталась частичка солнечного света. Я запела на иврите.
– Ты пела это той ночью, не так ли? – спросил Холмс. – Что это?
– Это псалом, одна из самых выразительных древнееврейских песен.
Я перевела ему несколько строк:
"На реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе.
На вербах посреди его повесили мы наши арфы.
Там пленившие нас требовали от нас слов песней, и притеснители наши – веселия: «Пропойте нам из песней Сионских».
– Так уж вышло, Холмс, – ответила я и пошла пешкой, после чего картина внезапно резко изменилась не в пользу моего оппонента. Его король попал под удар двух пешек и слона, в то время как мой был надежно прикрыт оставшимися фигурами. В три хода я поставила ему мат.
Мне хотелось прыгать, скакать, целовать от радости капитана Джонса, но вместо этого я попросту рассмеялась. Он посмотрел на меня с изумленным выражением лица, потом, выйдя из этого состояния, хлопнул себя по колену и залился восторженным смехом. Наконец он вернулся к доске, проанализировал последние шесть ходов и покачал головой.
– Неплохо, Рассел. Здорово. Признаться, такого я не ожидал. Мои дети меня превзошли, – с пафосом произнес он.
– У меня была похожая ситуация в игре с преподавателем математики несколько месяцев назад, вот я и извлекла из нее урок.
– Не ожидал, что ты поймаешь меня пешками. Хорошая комбинация.
– Да, согласна. Иногда приходится приносить в жертву ферзя, чтобы спасти партию.
Он с удивлением посмотрел на меня, потом его лицо внезапно изменилось: черты обострились, а само лицо побледнело, несмотря на то, что его кожа была коричневой.
– Холмс? Холмс, с вами все в порядке?
– Гм? А, да, Рассел, все нормально. Лучше не бывает. Благодарю тебя за интересную игру. Ты предоставила мне много пищи для размышлений. – Суровое выражение его лица смягчилось, и он улыбнулся. – Спасибо, дорогая Рассел. – Он едва дотронулся рукой до моей щеки, после чего встал и ушел вниз. Я осталась сидеть на залитой солнцем палубе, победа в моих руках превратилась в пепел.
Я не видела его до тех пор, пока мы не прибыли в Яффу.
Отступление
Передышка
Глава 13
Пуп земли
...Оно сослужит хорошую службу – восстановит наше мужество и вдохновит на поиски в новом направлении.
Я не подозревала, насколько сильно жаждала увидеть Палестину, пока один из ее городов, предложенных нам в списке, не появился в моем поле зрения. Я не сомневалась, что однажды совершу паломничество к истокам моего народа, однако паломничество – это запланированное событие, к которому разум и, наверное, сердце должны готовиться заранее. Я же была в смятении, почва уходила у меня из-под ног, родные места таили в себе угрозу, но эта чужая земля встретила меня, укрыла и обогрела. Я, у которой не было ни дома, ни семьи, нашла здесь и то и другое.
Палестина, Израиль, самые несчастные из стран; на протяжении четырех тысяч лет их разоряли, грабили и разрушали. В третьем тысячелетии до Рождества Христова – саргонские аккадцы[3], в конце второго тысячелетия нашего времени – англичане. Святая для половины мира узкая полоска земли, каждый дюйм которой истоптан ногами завоевателей, бесплодная земля, единственное богатство которой – ее дети. Палестина.
К концу дня мы плыли на юг вдоль отдаленного берега, но с наступлением темноты капитан повернул на восток, к порту. Появился Холмс со своим рюкзаком, и едва забрезжил рассвет, нас отвезли на шлюпке к берегу. Место нашей высадки было южнее Яффы, или Яфо, города, европейское население которого во время войны было вынуждено бежать от арабского натиска. Можете представить мое состояние, когда нас передали в руки двух арабских головорезов и покинули. Прежде чем лодка исчезла в ночи, мы растворились в глубине опустошенной войной земли.
Они не были головорезами, точнее, должна отметить, они были не совсем головорезами. Они даже не были арабами. Мы называли их так, как они нам представились, – Али и Махмуд, но в более холодном климатическом поясе их бы скорее нарекли Альбертом и Мэттью, а их английский говорил о хорошем университетском образовании. Холмс объяснил, что, хотя они, по их заявлению, были родными братьями и даже близнецами, на самом деле в лучшем случае они являлись братьями троюродными. Я не стала дальше интересоваться ими и ограничилась наблюдением за их жестами, которыми они сопровождали свою арабскую речь.
Если двое наших спутников не были теми, за кого себя выдавали, то они были далеко не единственными в своем роде. Это с таким же успехом относилось и к судну, на котором мы прибыли из Англии, и к его команде, члены которой вряд ли были простыми моряками, несмотря на присутствие на борту ребенка; и даже мы двое были не теми, кем представлялись: отцом и сыном, двумя загорелыми светлоглазыми бродягами. Само наше присутствие на этой земле казалось мне слегка нереальным. Первые две недели мы просто слонялись без очевидной цели, выполняя различные поручения, которые казались нам бессмысленными. Мы добыли документ из закрытого дома, возродили пошатнувшуюся дружбу двух старых друзей, составили детальные карты, двух до зевоты незначительных районов. В течение всего времени нашего пребывания там меня не покидало чувство, будто за нами наблюдают, хотя я и не могла поручиться, что кто-то испытывал наши способности или ждал, когда подвернется подходящее для нас дело. Тем не менее жизнь была достаточно опасной и лишенной всяких удобств. Вскоре я вошла во вкус подобной жизни, как это случалось уже раньше, в Уэльсе. Если Майкрофт имел целью организовать нам экстравагантные каникулы, то, бесспорно, он в этом преуспел.
Нельзя сказать, что мы находились под его контролем. Имя Майкрофта открыло для нас несколько дверей, сгладило некоторые шероховатости, однако путешествовать, пользуясь время от времени его именем, вовсе не означало быть под его защитой. В самом деле, во время наших скитаний по Святой Земле мы не раз попадали в довольно интересные ситуации, порою весьма опасные. Холмс, к примеру, едва не угодил в руки бандитов, и нам пришлось выкручиваться по собственному усмотрению.
Мы оба получили ранения, но не очень серьезные. В меня раз стреляли из пустыни, в другой раз я подверглась нападению трех вооруженных бандитов в арабском квартале. Их даже не остановило обнаруженное под моим тюрбаном такое количество волос, им было все равно, кого грабить – мужчину или женщину. В тот день я едва не совершила убийство, но моей жертвой мог стать не бандит, а Холмс – за ту медлительность, с какой он пришел мне на помощь.
Я, как уже говорила, нашла сочетание некоторой нереальности и азарта довольно привлекательным. Все это давало мне определенное представление о том, что такое разведка. Единственное, о чем я думала тогда, это о том, что мы были вне досягаемости нашей таинственной преследовательницы, и о том, что Майкрофт нам здорово помог в этом деле.
Впрочем, не буду утомлять читателя подробным отчетом о нашей поездке в Палестину; хотя в ней было немало интересного, она не имеет практически никаких точек соприкосновения с делом, которое заставило нас туда приехать. Это было отступление, основной пользой от которого было то, что мы установили баланс в наших отношениях и приняли решение о дальнейших действиях по расследованию нашего дела, в то время как Майкрофт и Лестрейд собирали для нас информацию. Эта поездка изменила мой внутренний мир, дала мне возможность почувствовать вкус истории, а ощущение Палестины как своего рода убежища сделало меня еврейкой в еще большей степени. Но все это представляет больший интерес для меня, чем для читателя.
Я не собираюсь перегружать читателя описанием местных достопримечательностей. Короче, четыре дня мы жили в грязной хижине близ Яффы, потом двинулись на юг. Мы шли через заброшенные поселения кочевников, мимо разрушенных храмов, через пустыню, раскаленную даже в январе. Мы шли и ехали по дикой местности к Мертвому морю и на исходе дня, прежде чем взошла луна, окунулись наконец в его целительные воды, и я почувствовала свет звезд на моем обнаженном теле. Мы повернули на север и прикоснулись к покрытым трещинами остаткам мозаичных полов, к выложенным из цветного камня изящным рыбам и нежным гроздям винограда, и среди впечатляющих руин храмовых стен и, уже более поздних, следов побед генерала Алленби. Мы спали в бедуинских палатках из козьих шкур и в пещерах, выдолбленных в скалах, на теплых плоских крышах под звездами и в роскошных пуховых постелях во дворце паши, и под армейским грузовиком, и под рыбацкой лодкой, и просто на земле под открытым небом. Мы пили холодный кислый лимонад с евреями в сионистском поселении, горячий, приторно сладкий мятный чай с бедуинским шейхом, «Эрл Грей» с консервированным молоком в доме высокопоставленного офицера в Хайфе. Мылись мы довольно редко (в этом заключается один из главных недостатков моего маскарада).
Мы приберегли Иерусалим на самый конец, кружа вокруг него в наших скитаниях, дважды приближаясь к нему мучительно близко и как бы в смущении удаляясь, пока наконец не подошли к нему однажды вытянутыми высохшими холмами в компании кучки бедуинов и их истощенных коз. Мы стояли в лучах заката, на вершине Елеонской горы загоревшие дочерна, со сбитыми ногами и пропыленные насквозь (даже Холмс, обычно чистоплотный как кошка). Перед нами возвышался он, город городов, пуп земли, центр Вселенной, который, кажется, растет из самых недр земли, на удивление маленький, как драгоценный камень. Сердце замерло у меня в груди, и мое сердце запело во мне, и древний иврит полился из моих уст: «Возрадуйтесь с Иерусалимом, и поставьте во главе веселия своего, вселюбящие его». Мы полюбовались закатом, после чего легли спать прямо среди могил, к ужасу наших проводников. А на утро мы увидели солнце, обнявшее нежными руками стены города, и пробудившее его к сверкающей, бурлящей жизни. Я возрадовалась и почувствовала невыразимую благодарность за все это. Мы сидели, ожидая, и только когда лучи превратили бело-золотые стены в ослепительно сверкающие, мы вошли в город. Радость переполняла меня. Три дня мы ходили по его узким улицам, ели на его базарах, вдыхали запах его храмов. Мы трогали его стены, чувствовали его пыль на губах и, когда его покидали, – ощущали в себе важную перемену.
Мы шли теперь на север, цвет неба потемнел, и мы остановились, развели два костра, поставили три палатки, достали воды и сварили мягкое и нежное козье мясо, которое, казалось, было основной едой Али и Махмуда, после чего Махмуд угостил нас кофе, который сам приготовил и разлил по маленьким чашечкам. Вскоре наши спутники отправились отдыхать. Мы с Холмсом не торопились отходить ко сну. Он курил, а я смотрела на созвездия. Неожиданно для себя я запела, и звезды услышали древний гимн Изгнания, песнь людей, оторванных от своей земли, от дома своего Господа и принужденных плакать на реках Вавилона сотни поколений назад.
Мой голос затих. На вершине горы завыли шакалы. Откуда-то издалека донесся шум мотора, прокричал петух. Наконец, с чувством облегчения, напоминающим то, что приходит после долгих, мучительных размышлений, когда вырисовывается окончательное решение, я встала, чтобы пойти в палатку. Холмс потянулся и выбил пепел из трубки.
– Я должен поблагодарить тебя за то, Рассел, что ты привезла меня сюда. Антракт оказался весьма поучительным.
– В этой стране есть еще одно место, где я хотела бы побывать, – ответила я ему, – мы будем проходить через него на пути в Акку. Спокойной ночи, Холмс.
* * *
Спустя два дня мы сидели на вершине горы, открытой всем ветрам, и смотрели вниз на пропитанную кровью Ездрилонскую долину. Здесь генерал Алленби разбил турецкую армию пятнадцать месяцев назад; здесь крестоносцы потерпели отчаянное поражение семьсот тридцать лет назад; здесь состоялось не одно сражение за последние три тысячи лет за право владения узкой полоской земли, соединяющей Египет и Африку с Европой и Азией. Гора Мегиддо (Ар Мегиддо), возвышающаяся над долиной, дала имя последней решительной битве: здесь суждено начаться Армагеддону. Однако в тот вечер до нас доносились лишь отдаленный лай собак и звон колокольчиков, привязанных к шеям коз. С утра нам надо было продолжать путь к Акке, крепости крестоносцев, где нас должна ожидать лодка, чтобы вернуть в холод английского января и к продолжению борьбы с неизвестным противником. Все время, что были здесь, мы лишь косвенно касались причин, которые привели нас сюда, но я знала, что Холмса раздражало вынужденное безделье, в то время как другие делали его кровную работу, даже если этими «другими» был его брат Майкрофт. Однако он умело скрывал свое раздражение. Наконец, на вершине той горы, глядя на поле многочисленных битв, я рискнула затронуть тему, которую мы оба старательно избегали.– Итак, Холмс, Лондон ждет нас.
– Да, Рассел, ты права. Это действительно так. – В его серых глазах внезапно загорелся огонь, который я не наблюдала несколько недель.
– И каков будет ваш план?
Он сунул руку в карман своих грязных штанов и извлек оттуда трубку с кисетом.
– Для начала скажи мне, для чего ты привела нас обоих сюда?
– Сюда? Кажется, я говорила вам о моей матери, не так ли?
– Да, ее звали Джудит. Напомни мне эту историю, Рассел. Я стараюсь забывать вещи, которые не имеют отношения к тому, что может пригодиться мне в работе, а библейские истории, как правило, не относятся к категории последних.
Я улыбнулась.
– Может быть, эта история как-нибудь вам пригодится. Я прочитала ее с мамой, когда мне было семь лет. Моя мать была мудрой женщиной и понимала, что изучение религии будет делом трудным, поэтому решила начать с этой истории, тем более что в ней фигурирует ее имя. Американское Джудит, а еврейское – Юдифь.
– История Юдифи и Олоферна.
– Это произошло здесь, в маленьком городке в стороне от Иерусалимской дороги, мимо которого мы только что проходили. Олоферн возглавлял ассирийскую армию, которая пришла покорить Иерусалим. На их пути встал маленький городок. Тогда он обложил его и начал осаду. По истечении тридцати четырех дней в городе кончилась вода, и горожане предъявили Господу ультиматум: дай нам воду в пять дней, или мы позволим этой армии обрушиться на Иерусалим. Весть об этом решении дошла до молодой и красивой вдовы по имени Юдифь. Их малодушные речи возмутили ее. Она надела свое лучшее платье и, покинув город, направилась в лагерь Олоферна. Она сказала ему, что хочет спастись от грядущего разорения, избежать страданий в осаде. Естественно, тот пригласил ее в свой шатер, она напоила его, и, когда, пьяный, он уснул, Юдифь отсекла ему голову и вернулась с ней в родной город. Захватчики отступили, Иерусалим был спасен, а два с половиной тысячелетия спустя женщины, названные в ее честь, рассказывают на ночь своим детям эту кошмарную историю.
– Поучительная история, Рассел, но едва ли ее стоит рассказывать малышам.
– Моя мать начала мое теологическое образование довольно рано. Через год мы уже читали такие истории, перед которыми история о Юдифи кажется детским лепетом. Как бы там ни было, именно поэтому я хотела побывать здесь, чтобы посмотреть, где стояли войска Олоферна. Вы услышали ответ на свой вопрос?
Он вздохнул.
– Боюсь, что да. Кажется, ты поняла, о чем я думал, когда мы сюда плыли, не так ли?
– Об этом трудно было не догадаться.
– И ты предлагаешь в качестве альтернативы вот это? – спросил он, махнув рукой в сторону темнеющей долины.
– Да, – ответила я.
– Нет уж, Рассел, извини, но я не пущу тебя во вражеский лагерь, потому как сомневаюсь, что наш противник окажется беззаботным пьяницей.
– Я не принесу себя в жертву, Холмс, и не покину вас. – Я почувствовала некоторое облегчение, но решила, что буду смелой до конца.
– Я не говорю, что ты должна покинуть меня, Рассел, тебе необходимо лишь притвориться, будто это так. – Он встал, зашел в палатку и вернулся со знакомой деревянной доской в руках. Расставив фигуры так, как они стояли в нашей партии, которую мы разыгрывали у Крита до моей потери ферзя, он развернул доску и приготовился играть черными. На этот раз я взяла его ферзя в оборот и загнала его в угол. Однако борьба шла с переменным успехом, поскольку я знала его намерения и старалась избежать острых углов.
Темп игры постепенно замедлялся, мы все чаще погружались в долгие раздумья. Мы даже не заметили, как над нами начали зажигаться первые звезды, пока Али не принес маленький керосиновый фонарь и не поставил его на камень рядом с нами. Холмс провел сложную комбинацию и съел моего второго слона. Я выиграла ладью, но через два хода его конь забрал мою. (Кони были страшным оружием Холмса.) Махмуд принес две чашечки кофе, сунул их нам в руки, после чего постоял немного, глядя на доску, и, ничего не сказав, ушел.
Игра была долгой. Я знала, что он хотел повторить мою неожиданную победу в ситуации, аналогичной той, когда я пожертвовала ферзя, однако я не давала ему возможности манипулировать мной и держалась подальше от его пешек, с большой осторожностью играя ферзем, пока он не сменил тактику игры. Пустив вперед свои пешки, он вклинился в мою оборону. Я бросила в бой уцелевшую ладью, однако она увязла, поэтому мне пришлось подтянуть туда же и ферзя. Увлекшись битвой, я не заметила, как одна из пешек, которая всего лишь несколько ходов назад была так далеко, стояла теперь перед моим краем доски. Последовал очередной ход, и в моем тылу объявился новый вражеский ферзь. Судьба игры была практически решена. Через несколько ходов Холмс поставил мне мат, и на этот раз была моя очередь смеяться и качать головой.
– Холмс, она никогда не поверит в это, – только теперь возразила я.
– Поверит, если все произойдет естественно. Эта женщина заносчива и тщеславна, она выходит из себя от того, что мы от нее ускользнули, и это сделает ее неосторожной; вряд ли она усомнится в том, что старому бедному Шерлоку Холмсу не удалось провести в ферзи свою пешку и он остался одиноким, беззащитным и беспомощным. – Он дотронулся кончиком пальца до черного короля. – Она набросится на меня, – он коснулся белого ферзя, – и тут мы ее возьмем. – Он взял черную пешку и потер ее ладонями, словно хотел согреть, а когда раскрыл ладони, вместо пешки там лежал черный ферзь. Холмс поставил его на доску и откинулся назад с видом человека, ведущего долгие и деликатные деловые разговоры. – Это хорошо, – произнес он, – в самом деле, очень хорошо. – Его глаза блеснули в свете лампы странным огнем, который я уже видела неделю назад, когда перед ним стоял молодой бандит с огромным ножом в руке.
– Это опасно, Холмс, – покачала я головой, – действительно опасно. А что если она поймет наши намерения? Что если она играет не по правилам? Что если... – Слова застряли у меня в горле. – Что если я провалюсь?
– Если бы да кабы. Конечно, это опасно, Рассел, но я едва ли смогу прожить остаток жизни в Палестине или за спинами телохранителей. – Его голос звучал вполне спокойно, но мне захотелось вдруг спрятаться от всего этого.
– Мы ведь не знаем, каковы будут ее действия, – вскричала я, – пускай хотя бы для начала Лестрейд приставит к вам охрану. Или пусть это сделает Майкрофт, если не хотите, чтобы Скотланд-Ярд вмешивался в это. До тех пор, пока мы не узнаем, какова будет ее реакция.
– Мы с таким же успехом можем поместить объявление о наших намерениях в «Таймс», чтобы получше ее проинформировать, – с сарказмом заметил он. – Пойми, Рассел, теперь я чувствую нашего противника, я знаю ее стиль, ее средства. Она нанесла мне несколько ударов, но тем самым выявила свои собственные слабые стороны. Все ее атаки строились на ее знании моей натуры, моих правил ведения игры. Когда мы вернемся, она будет ожидать, что я опять начну метаться, искать, применяя свои старые методы, как делал это всегда. Она знает, что я буду действовать именно так, но... я не буду. Вместо этого я сложу оружие и стану ходить без всякой защиты. Она отступит ненадолго, чтобы понаблюдать за моими действиями. Будет подозрительна, затем решит, что я сошел с ума, и возликует, прежде чем нанести последний удар. Но ты, Рассел, – он сделал движение рукой, и я увидела, что место белого короля занял черный ферзь, – ты постоянно будешь начеку и ударишь первой.
Боже всевышний. Мне всегда хотелось нести большую ответственность. Я сделала усилие, чтобы взять под контроль свой голос.
– Холмс, я полагаю, это не будет излишней скромностью, если скажу, что у меня нет опыта в подобного рода играх, как вы это называете. Малейшая ошибка с моей стороны может оказаться фатальной. У нас должно быть хоть какое-нибудь прикрытие.
– Я подумаю об этом, – сказал он наконец и, наклонившись, заглянул мне в лицо все с тем же странным блеском в глазах, – как бы то ни было, я хочу, чтобы ты поняла одно: я знаю твои способности лучше, чем ты. Ведь я сам тренировал и учил тебя. Я знаю, из какого теста ты сделана, я знаю твои сильные и слабые стороны. Все это я узнал за четыре года, и особенно за последние несколько недель. Я ни капли не жалею, что решил поехать сюда с тобой, Рассел. Однако если ты все же чувствуешь, что не в состоянии сделать это, то пусть будет так. Я не стану упрекать тебя и считать это твоей слабостью. Мне придется обратиться к Майкрофту, хотя я не знаю, чем он сможет помочь, ты же присоединишься к Уотсону. Дело затянется надолго, но, думаю, оно не будет безнадежным. В любом случае, тебе решать.
Его слова были сказаны спокойным голосом, но скрывавшийся за ними смысл меня потряс, ибо то, что он мне предлагал, могло заставить задуматься любого взрослого мужчину. Рассудительный Холмс, который редко с кем даже советовался, Холмс, которого, мне казалось, я так хорошо знала, этот Холмс теперь собирался броситься в пропасть, рассчитывая только на то, что я поймаю его внизу.
Более того, этот человек не позволял рисковать даже своему приятелю Уотсону, служившему до этого в армии, он постоянно защищал и оберегал меня, был настоящим джентльменом викторианской эпохи – и вот он теперь подвергал опасности не только свою, но и мою жизнь. Эта перемена, которую я заметила в нем, меня удивляла, как и та отчаянная решимость, с которой он готовился к бою. В нем не осталось сомнений, все было решено, и он ясно дал мне понять, что собирается обращаться со мной на равных. Он вручал мне не только свою жизнь, но и мою собственную.
Я знала об интеллекте этого человека, о его гуманизме и великодушии, но не догадывалась, что он обладал такой силой духа. Это новое знание было подобно землетрясению.
Не знаю, как долго я смотрела на маленькую шахматную фигурку, вырезанную из дерева, но когда я подняла голову, то увидела, что сидящий напротив меня человек словно ждет чего-то. Я не сразу поняла, что он задал мне вопрос. Решать было нечего.
– Столкнувшись с необъяснимым, – вымолвила я дрогнувшим голосом, – некоторые выбирают невозможное.
Он одобрительно улыбнулся, а затем произошло чудо. Холмс протянул свои длинные руки ко мне, я как испуганный ребенок подошла к нему, и он меня обнял, сначала неуклюже, а затем более свободно, пока я не почувствовала, что дрожь внутри меня унялась. Ощущая биение его сердца, я чувствовала себя в безопасности. Свет лампы дрогнул и погас, оставив нас двоих в темноте.
* * *
Два дня спустя мы увидели стены Акки, возведенные еще крестоносцами и столь не похожие на залитые солнцем камни Иерусалима, что остались в восьмидесяти милях отсюда. Золотые стены Иерусалима искрились и сияли, а город стонал неслышимой песней радости и боли, а стены Акки были тяжелыми и толстыми, и их песня была многоязычным погребальным плачем. Прохожие невольно держались середины улиц, избегая тени. Даже Али и Махмуд, идя, как обычно, впереди нас шага на четыре, придерживались центра улицы, словно стены были грязными. Я пыталась отогнать это мрачное настроение, но оно упрямо возвращалось.– Интересно, что бы нам поведали эти камни, если бы смогли заговорить? – произнесла я.
– Для ума, привыкшего наблюдать и делать выводы, не составит труда узнать характер создателя по его творению, – сказал Холмс и указал на высокие здания, нависшие над нами и словно пытавшиеся закрыть небо. – Взять, к примеру, музыку Моцарта: безумная радость и плач заложены в его мелодиях.
Наконец мы вышли к воде, но, повернув за последний угол, обнаружили, что Али и Махмуд исчезли. Внезапно я почувствовала, что мне не хватает этих двух спин, маячивших перед нами в течение недель, но Холмс улыбнулся и подтолкнул меня вперед. Прежде чем двинуться самому, он выкрикнул в воздух:
– Мархаба! Счастливо вам, Али и Махмуд!
Я присоединилась к нему, и мы подошли к берегу, где мы сидели за чаем до наступления темноты. Там нас и нашел один из членов экипажа, доставившего нас в Яффу месяц назад.
Вскоре мы стояли на палубе и смотрели, как огни Палестины тают за кормой. Иерусалима не было видно, но мои глаза, казалось, ощущали легкое сияние на юго-востоке, словно там пряталась частичка солнечного света. Я запела на иврите.
– Ты пела это той ночью, не так ли? – спросил Холмс. – Что это?
– Это псалом, одна из самых выразительных древнееврейских песен.
Я перевела ему несколько строк:
"На реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе.
На вербах посреди его повесили мы наши арфы.
Там пленившие нас требовали от нас слов песней, и притеснители наши – веселия: «Пропойте нам из песней Сионских».