Лори Р. Кинг
Ученица Холмса
«The Beekeeper's Apprentice» 1994, перевод И. Холикова
Предисловие редактора
Первым делом спешу уверить читателя, что не имею никакого отношения к книге, которую вы держите в руках. Да, я пишу романы, но даже воспаленное воображение писателя-романиста имеет свои границы, мое же исчерпало себя задолго до того, как откуда-то появилась идея рассказать о Шерлоке Холмсе, взявшем себе в ученики бойкую на язык пятнадцатилетнюю полуамериканку, рьяную феминистку. И вот я думаю: если даже Конан Дойль не удержался от того, чтобы скинуть Холмса в пропасть со скалы, то уж, конечно, юная смышленая девица с ходу размозжила бы голову великому детективу.
Однако это не объясняет, как эта история стала достоянием печати.
Все началось несколько лет назад, когда подъехавший к моему дому почтальон привез не семена овощей, которые я заказывала, а очень большую, сплошь обклеенную упаковочной лентой, картонную коробку, вес которой достигал максимально разрешенного для пересылки по почте. После бесполезных расспросов проверив адрес на коробке, который оказался действительно моим, я вздохнула и поплелась на кухню за ножом, чтобы разрезать плотную липкую ленту. Покончив с лентой, принялась кромсать плотную упаковку, по щиколотку погружаясь в клочки картона. Надо сказать, мой нож оказался здесь не самым подходящим инструментом.
Внутри я обнаружила сундук – большой, тяжелый, старомодный металлический сундук, весь в наклейках разных отелей. Кто-то предусмотрительно обрывком липкой ленты прикрепил к нему сбоку ключ. Я вставила ключ и повернула его, чувствуя то, что, вероятно, ощущала Алиса, держа в руках бутылочку с надписью «Выпей меня». Пока я стояла, глядя на беспорядочно рассованное содержимое, к моему любопытству начала примешиваться тревога. Я отдернула руку и отошла от сундука; мысли о маньяках и безумцах пронеслись в моей голове подобно газетным заголовкам. Я спустилась с крыльца и обошла вокруг дома, всерьез собираясь вызвать полицию, но, вернувшись в дом через заднюю дверь, решила сначала сварить себе кофе. С чашкой в руке я подошла к окну, чтобы взглянуть на странный предмет еще раз. Сверху видны были побитый металл сундука и великолепный пурпурный бархат, который выстилал его; я наблюдала, как на него забрался кот и, пригревшись на солнышке, уснул. Мои опасения, связанные с подложенным взрывным устройством, тут же рассеялись, и через несколько секунд я уже стояла на коленях рядом с сундуком. Спихнув кота, я принялась изучать содержимое сундука.
Оно было весьма странным. Не столько сами вещи, сколько их сочетание, в котором не было никакого смысла: шитый бисером и украшенный каймою бархатный плащ, мужской купальный халат, расшитая кашемировая шаль удивительно тонкой работы, треснувшая лупа, два кусочка цветного стекла, которые могли быть только парой необычайно толстых и ужасно неудобных контактных линз, длинный кусок ткани, который, как впоследствии определил один из моих друзей, был раскрученным тюрбаном, восхитительное изумрудное ожерелье, которое я поспешно отнесла в дом, чтобы затолкать подальше под подушку, пустой спичечный коробок, мужская, с изумрудом, булавка для галстука, палочка для еды из слоновой кости, английский железнодорожный справочник с расписанием движения поездов на 1923 год, три странных камешка, толстый болт с проржавевшей гайкой, маленькая деревянная шкатулка, украшенная резьбой и инкрустацией, изображающими пальмы и тропических животных, «Новый завет» в потертом от частого употребления белом кожаном переплете с красными буквицами и золотым обрезом, монокль на ленте черного шелка, коробка с газетными вырезками, многие из которых содержали информацию о различных преступлениях, и масса других мелких вещичек, которые были в беспорядке напиханы в сундук.
А на самом его дне лежала рукопись, листы которой были прошнурованы узкой красной лентой и скреплены в месте узла восковой печатью с буквой Р.
За пару недель я прочитала ее в надежде разобраться, кто же все-таки прислал мне все это, но чтение ничего не дало, хотя истории, изложенные в рукописи, были интересными и даже захватывающими.
Я попыталась выяснить мучивший меня вопрос через почтовую контору, но в отделе доставки мне сказали лишь то, что некий молодой человек принес эту посылку и заплатил за ее доставку наличными.
Недоумевая, я уложила плащ, халат и бумаги обратно в сундук и задвинула его в шкаф (изумруды я отправила на хранение в банковский сейф).
С тех пор, месяц за месяцем, прошло несколько лет, пока однажды пасмурным днем, подобным целой веренице таких же серых дней, когда ничего не выходило из-под моего пера, а безденежье принимало угрожающие размеры, я с неожиданной завистью, вспомнила легкость стиля и несомненный дар рассказчика, которыми обладал автор той рукописи, что покоилась в глубине моего шкафа.
Я вытащила сундук, извлекла из него кипы бумаг и отправилась перечитывать их в кабинет; затем, подгоняемая отчаянием, равно как и необходимостью ремонта прохудившейся крыши, напоминавшей о себе течью в потолке, я принялась переписывать послание неизвестного автора. Сгорая от стыда, я послала рукопись моему издателю, но когда та позвонила мне через несколько дней и осторожно заметила, что это не похоже на другие мои труды, я ее прервала, во всем созналась, попросила вернуть мне рукопись почтой, уселась за стол и вновь уставилась в чистый лист бумаги.
На следующий день она позвонила опять, сказала, что проконсультировалась с юристом фирмы, что истории действительно ей понравились, хотя надо бы взглянуть на оригинал, и что она с удовольствием опубликовала бы ее, если бы я согласилась отказаться от своих прав на тот случай, если объявится настоящий автор.
Долго выбирать между гордостью и ремонтом крыши не пришлось. Само собой, я ради самоуважения подчеркнула, что мои права на эту рукопись весьма относительны.
Не знаю, какова во всем этом доля правды, но не могу отделаться от ощущения, что это не выдумка, как бы абсурдно это ни звучало. Все же я скорее предпочту продать рукопись (даже и отказавшись от авторских прав), нежели лишиться прекрасного изумрудного ожерелья, которое я, наверное, никогда не надену.
Далее читателю предлагается – практически в первозданном виде, так, как написал ее автор, первая из присланных мне историй. Все, что я сделала, это лишь поправила отвратительное правописание и сгладила неровности стиля. Собственно, я даже не знаю, что еще сказать. Я смею только надеяться, что публикация произведения, названного автором «На отречение королевы» (такое нескладное название – она явно не новеллист!), приведет не к судебной тяжбе, а хоть к каким-то ответам на мучащие меня вопросы. И если кто-нибудь из вас знает, кто такая Мэри Рассел, дайте мне знать, пожалуйста. Я умираю от любопытства.
Лори Р. Кинг
Однако это не объясняет, как эта история стала достоянием печати.
Все началось несколько лет назад, когда подъехавший к моему дому почтальон привез не семена овощей, которые я заказывала, а очень большую, сплошь обклеенную упаковочной лентой, картонную коробку, вес которой достигал максимально разрешенного для пересылки по почте. После бесполезных расспросов проверив адрес на коробке, который оказался действительно моим, я вздохнула и поплелась на кухню за ножом, чтобы разрезать плотную липкую ленту. Покончив с лентой, принялась кромсать плотную упаковку, по щиколотку погружаясь в клочки картона. Надо сказать, мой нож оказался здесь не самым подходящим инструментом.
Внутри я обнаружила сундук – большой, тяжелый, старомодный металлический сундук, весь в наклейках разных отелей. Кто-то предусмотрительно обрывком липкой ленты прикрепил к нему сбоку ключ. Я вставила ключ и повернула его, чувствуя то, что, вероятно, ощущала Алиса, держа в руках бутылочку с надписью «Выпей меня». Пока я стояла, глядя на беспорядочно рассованное содержимое, к моему любопытству начала примешиваться тревога. Я отдернула руку и отошла от сундука; мысли о маньяках и безумцах пронеслись в моей голове подобно газетным заголовкам. Я спустилась с крыльца и обошла вокруг дома, всерьез собираясь вызвать полицию, но, вернувшись в дом через заднюю дверь, решила сначала сварить себе кофе. С чашкой в руке я подошла к окну, чтобы взглянуть на странный предмет еще раз. Сверху видны были побитый металл сундука и великолепный пурпурный бархат, который выстилал его; я наблюдала, как на него забрался кот и, пригревшись на солнышке, уснул. Мои опасения, связанные с подложенным взрывным устройством, тут же рассеялись, и через несколько секунд я уже стояла на коленях рядом с сундуком. Спихнув кота, я принялась изучать содержимое сундука.
Оно было весьма странным. Не столько сами вещи, сколько их сочетание, в котором не было никакого смысла: шитый бисером и украшенный каймою бархатный плащ, мужской купальный халат, расшитая кашемировая шаль удивительно тонкой работы, треснувшая лупа, два кусочка цветного стекла, которые могли быть только парой необычайно толстых и ужасно неудобных контактных линз, длинный кусок ткани, который, как впоследствии определил один из моих друзей, был раскрученным тюрбаном, восхитительное изумрудное ожерелье, которое я поспешно отнесла в дом, чтобы затолкать подальше под подушку, пустой спичечный коробок, мужская, с изумрудом, булавка для галстука, палочка для еды из слоновой кости, английский железнодорожный справочник с расписанием движения поездов на 1923 год, три странных камешка, толстый болт с проржавевшей гайкой, маленькая деревянная шкатулка, украшенная резьбой и инкрустацией, изображающими пальмы и тропических животных, «Новый завет» в потертом от частого употребления белом кожаном переплете с красными буквицами и золотым обрезом, монокль на ленте черного шелка, коробка с газетными вырезками, многие из которых содержали информацию о различных преступлениях, и масса других мелких вещичек, которые были в беспорядке напиханы в сундук.
А на самом его дне лежала рукопись, листы которой были прошнурованы узкой красной лентой и скреплены в месте узла восковой печатью с буквой Р.
За пару недель я прочитала ее в надежде разобраться, кто же все-таки прислал мне все это, но чтение ничего не дало, хотя истории, изложенные в рукописи, были интересными и даже захватывающими.
Я попыталась выяснить мучивший меня вопрос через почтовую контору, но в отделе доставки мне сказали лишь то, что некий молодой человек принес эту посылку и заплатил за ее доставку наличными.
Недоумевая, я уложила плащ, халат и бумаги обратно в сундук и задвинула его в шкаф (изумруды я отправила на хранение в банковский сейф).
С тех пор, месяц за месяцем, прошло несколько лет, пока однажды пасмурным днем, подобным целой веренице таких же серых дней, когда ничего не выходило из-под моего пера, а безденежье принимало угрожающие размеры, я с неожиданной завистью, вспомнила легкость стиля и несомненный дар рассказчика, которыми обладал автор той рукописи, что покоилась в глубине моего шкафа.
Я вытащила сундук, извлекла из него кипы бумаг и отправилась перечитывать их в кабинет; затем, подгоняемая отчаянием, равно как и необходимостью ремонта прохудившейся крыши, напоминавшей о себе течью в потолке, я принялась переписывать послание неизвестного автора. Сгорая от стыда, я послала рукопись моему издателю, но когда та позвонила мне через несколько дней и осторожно заметила, что это не похоже на другие мои труды, я ее прервала, во всем созналась, попросила вернуть мне рукопись почтой, уселась за стол и вновь уставилась в чистый лист бумаги.
На следующий день она позвонила опять, сказала, что проконсультировалась с юристом фирмы, что истории действительно ей понравились, хотя надо бы взглянуть на оригинал, и что она с удовольствием опубликовала бы ее, если бы я согласилась отказаться от своих прав на тот случай, если объявится настоящий автор.
Долго выбирать между гордостью и ремонтом крыши не пришлось. Само собой, я ради самоуважения подчеркнула, что мои права на эту рукопись весьма относительны.
Не знаю, какова во всем этом доля правды, но не могу отделаться от ощущения, что это не выдумка, как бы абсурдно это ни звучало. Все же я скорее предпочту продать рукопись (даже и отказавшись от авторских прав), нежели лишиться прекрасного изумрудного ожерелья, которое я, наверное, никогда не надену.
Далее читателю предлагается – практически в первозданном виде, так, как написал ее автор, первая из присланных мне историй. Все, что я сделала, это лишь поправила отвратительное правописание и сгладила неровности стиля. Собственно, я даже не знаю, что еще сказать. Я смею только надеяться, что публикация произведения, названного автором «На отречение королевы» (такое нескладное название – она явно не новеллист!), приведет не к судебной тяжбе, а хоть к каким-то ответам на мучащие меня вопросы. И если кто-нибудь из вас знает, кто такая Мэри Рассел, дайте мне знать, пожалуйста. Я умираю от любопытства.
Лори Р. Кинг
* * *
В результате небольшого расследования, которое я провела в библиотеке Калифорнийского университета, я выяснила, откуда были взяты цитаты, которыми автор начинает каждую главу: из философского трактата по пчеловодству 1901 года, принадлежащего перу Мориса Метерлинка, под названием «Жизнь пчелы».
Вступление: от автора
Пожилой философ, выйдя в отставку, уединился в этом месте...
Здесь он, утомленный людской назойливостью, нашел себе убежище...
Дорогой читатель!
С годами я стала понимать, что взросление не всегда желанно. Не спорю, в физическом плане в этом есть определенные прелести, но что меня раздражает больше всего, так это то, что прошлое, столь реальное для меня, в глазах окружающих погружалось в туман истории. События Первой мировой войны искажались в самодеятельных душевных песнях и приукрашенных образах, порой очень впечатляющих, но далеких от действительности; смерть на войне представлялась бескровной. Двадцатые годы превратились в глазах людей в карикатуру; одежда, которую мы носили, висит теперь в музеях, а те, кто еще помнят начало этого сумасшедшего века, начали потихоньку уходить. С нами уйдут и наши воспоминания.
Не знаю, когда я впервые осознала, что Шерлок Холмс из плоти и крови. Холмс, которого я так хорошо знала, был для всех остальных лишь плодом воображения некоего доктора. Но меня это по-настоящему захватило, и появилось ощущение, будто я тоже, заразившись Холмсом, участвую в процессе превращения реального события в факт литературы. Мое чувство юмора быстро вывело меня из этого состояния, но ощущение было весьма специфическим.
Теперь процесс этот давно завершен: истории Уотсона об этом человеке, которого мы оба знали, стали жить собственной жизнью, а живой Холмс стал полулегендой. Литературным персонажем.
С одной стороны, это забавно. Теперь многие авторы пишут романы о Шерлоке Холмсе, помещают его в необычайные ситуации, заставляют произносить немыслимые фразы, тем самым усугубляя легенду.
Я не удивлюсь, если мои собственные воспоминания будут расценены с той же позиции. Действительно забавно.
Как бы там ни было, но я должна заявить, что на этих страницах изложена история моего сотрудничества с Холмсом с самого начала. Читатель, ранее не знакомый с привычками и характером этого человека, может не заметить некоторых несоответствий известной версии. Те же, кто успел проглотить все тома сочинений Конан Дойля, смогут обнаружить у меня целый ряд мест, в которых очевидны отличия от рассказов доктора Уотсона, и подумают, что речь идет о каком-то другом, «ненастоящем» Шерлоке Холмсе.
Единственное, что я могу ответить на это, так это то, что они совершенно правы. Холмс, которого встретила я, отличался от детектива, жившего на Бейкер-стрит, 221-6. Он был уже в возрасте и недавно отошел от дел. Кроме того, все вокруг изменилось: мир был уже не таким, как во времена королевы Виктории, автомобили и электричество заменили кебы и газовые фонари, телефоны вмешались в жизнь даже сельских жителей, а ужасы на военных фронтах подтачивали здоровье каждой втянутой в орбиту войны нации.
Однако думаю, что даже если бы мир не изменился и я встретила бы Холмса в его молодые годы, все равно его портрет, написанный мною, разительно отличался бы от нарисованного Уотсоном. Уотсон всегда чрезвычайно высоко оценивал своего друга, исходя при этом из того, что сам считал себя ниже и всегда испытывал влияние Холмса. Не поймите меня превратно – я очень уважаю доктора Уотсона, но он всегда был таким наивным и порой не замечал очевидных вещей, несмотря на свои благоразумие и человечность. Я же явилась в этот мир бунтаркой, уже в три года вертела как хотела моей невозмутимой няней-шотландкой и растеряла наивность и благоразумие, которые, возможно, у меня были, уже к подростковому возрасту.
Мне потребовалось много времени, чтобы обрести их вновь.
Мы с Холмсом подходили друг другу. Его опыт, конечно, не шел ни в какое сравнение с моим, но его наблюдательность никогда не превышала моей так, как это было с доктором Уотсоном. Мои глаза и ум функционировали по той же самой модели. Мы действовали на одной территории. Так что я вполне допускаю, что мой Холмс не тот, что Холмс Уотсона. Мой ракурс, моя кисть, мое использование красок и теней резко отличаются от его. Предмет всегда один, только глаза и руки художника изменяют его по собственному усмотрению.
М.Р.Х.
Книга первая
Ученичество
Ученица пчеловода
Глава 1
Два оборванца
Когда мы обнаруживаем признаки мощного интеллекта в ком-то другом, это производит на нас такое впечатление, какое произвел на Робинзона Крузо отпечаток человеческой ноги, увиденный им на песчаном пляже его острова.
Мне было пятнадцать, когда я впервые встретила Шерлока Холмса. Уткнувшись носом в книгу, я прогуливалась по Суссекским холмам и едва не сбила его с ног. В свое оправдание могу сказать, что это была интереснейшая книга, а кроме того, было очень трудно наткнуться на кого-то, вообще встретить другого человека в этом безлюдном уголке земли в этом военном 1915 году. За семь недель, что я блуждала с книгой в руках среди овец, которые сами уходили с моего пути, и между зарослями терновника, которые я, в результате довольно болезненного опыта, научилась инстинктивно избегать, мне не доводилось ни разу налетать на человека.
Было начало апреля, стоял прохладный солнечный день. Автором книги, что я читала, был Вергилий. Я улизнула из тихого фермерского домика на рассвете, избрав довольно необычное для себя направление – на юго-восток, к морю, где и провела не один час, сражаясь с латинскими глаголами, при этом немыслимым образом преодолевая каменные преграды и огибая изгороди; я, наверное, не заметила бы и моря, если бы, споткнувшись о гальку, не ступила ногой в воду.
Именно в этот момент я почувствовала, что кроме меня во всей Вселенной все-таки есть еще кто-то, и сейчас этот кто-то, не далее чем в четырех футах от меня, кашлянул, прочищая горло. Книга выпала у меня из рук; с бьющимся сердцем, собрав все свое достоинство, я поверх очков уставилась на фигуру, сгорбившуюся у моих ног. Это был худой, седеющий мужчина лет пятидесяти в суконной кепке, допотопном твидовом пальто и довольно приличных туфлях. Позади него на земле лежал потрепанный армейский рюкзак. Должно быть, это был бродяга, оставивший остальные свои пожитки за кустами, или просто чудак, но явно не пастух.
Мужчина ничего не сказал, он просто с иронией смотрел на меня. Я подняла книгу и смахнула с нее пыль.
– Ну и что вы тут делаете? Лежите в засаде, подстерегая кого-то? – спросила я.
В ответ на это он приподнял бровь, улыбнулся снисходительной и в то же время раздражающей улыбкой и открыл рот, чтобы заговорить с той манерной медлительностью речи, что так отличает хорошо образованного английского джентльмена из высших слоев общества.
– Думаю, про меня с трудом можно сказать «лежу в засаде», – заметил он, – поскольку я открыто сижу здесь на берегу и занимаюсь своим делом. И, конечно же, я не мог предположить, что на меня будет совершено столь решительное нападение.
Скажи он что-нибудь другое или хотя бы в ином тоне, я бы просто извинилась и ушла, и тогда жизнь моя сложилась бы по-другому. Но он, сам того не подозревая, задел какие-то чувствительные струны моей души. Как я уже говорила, в то утро я покинула дом с первыми лучами солнца, чтобы избежать встречи с тетей. Причиной столь раннего моего ухода была ссора, за день до того вспыхнувшая между нами. Поводом же к ней послужил тот факт, что за три месяца моего пребывания в ее доме я успела второй раз вырасти из туфель. Небольшого роста, опрятная, ворчливая, остроумная и находчивая женщина, моя тетя гордилась своими миниатюрными руками и ногами. Она постоянно заставляла меня чувствовать себя неуклюжей, нескладной и к тому же готовой моментально обидеться, когда речь шла о моем росте и, соответственно, о размере ноги. В довершение всего она в качестве аргумента в этих бесконечных перепалках со мной привлекла и финансовую проблему и, понятно, вышла победителем.
Невинные слова незнакомца и далеко не невинный тон подействовали на меня как красная тряпка на быка. Расправив плечи и вздернув подбородок, я приготовилась дать достойный отпор. Я понятия не имела, где очутилась и кем был этот человек, мне было наплевать, находилась ли я на его земле или он на моей, был ли он опасным душевнобольным, беглым каторжником или лордом. Я была в ярости.
– Вы не ответили на мой вопрос, сэр, – напомнила я.
Не обратив никакого внимания на мое возбуждение, незнакомец заставил меня предположить, что он, в общем-то, ничего и не заметил.
– Вы имеете в виду, что я тут делаю?
– Именно так.
– Я наблюдаю за пчелами, – сказал он и, отвернувшись, продолжал созерцать склон холма.
Ничто в этих словах не выдавало признаков безумия. Тем не менее, сунув книгу в карман и усевшись на землю на безопасном от него расстоянии, я продолжала настороженно за ним наблюдать.
Вдруг я заметила какое-то движение в цветах. Это действительно были пчелы, неутомимо собирающие пыльцу, перелетающие от одного цветка к другому. Я разглядывала их, не находя ничего заслуживающего внимания, как вдруг заметила только что прилетевших, странно отмеченных особей. С виду это были обыкновенные пчелы, но с маленькой отметиной на спинке. Любопытно, что же он наблюдал? Я взглянула на чудака, который сосредоточенно уставился куда-то в пространство, и, сгорая от любопытства, повнимательнее посмотрела на пчел. И быстро пришла к выводу, что пятна на спинках у пчел вовсе не были естественными, это была краска. Затем я увидела одну пчелу с немного смещенной отметиной и еще одну, на спинке у которой было не только красное, но и синее пятнышко. Пока я наблюдала за всем происходящим, еще две пчелы, на этот раз с красными отметинами, улетели в северо-западном направлении. Я внимательно следила за красно-синей пчелой, пока та не набрала вдоволь пыльцы и не улетела на северо-восток.
Немного подумав, я встала и, распугивая овец и ягнят, поднялась по склону холма. Взглянув оттуда на деревню и реку, я сразу определила свое местонахождение. Мой дом был почти в двух милях отсюда. Я уныло покачала головой и, подумав о странном человеке и его пчелах с красными и синими отметинами, вернулась, чтобы с ним попрощаться. Он не поднял глаз, и я сказала ему:
– Мне кажется, что для нового улья вам лучше выбрать пчел с синими отметинами. Те, которых вы пометили только красными, похоже, из сада мистера Уорнера, синие же живут намного дальше и, скорее всего, они дикие.
Я достала книгу из кармана и, взглянув на незнакомца, собралась пожелать ему всего хорошего, но заметила на его лице такое выражение, что невольно онемела, слова будто застряли у меня в горле. Он стоял с открытым ртом, немного похожий на вытащенную из воды рыбу, и глазел на меня так, словно у меня выросла вторая голова. Он медленно поднялся, при этом все же закрыв рот, но взгляд его оставался прежним.
– Что вы сказали?
– Прошу прощения, вы что, плохо слышите? – На этот раз я немного повысила голос и повторила: – Для нового улья вам придется выбрать пчел с синими пятнами, потому как те, что с красными, наверняка принадлежат мистеру Уорнеру.
– Я не туг на ухо, просто не сразу сообразил, о чем вы. Скажите, а как вы узнали о моих намерениях?
– Мне кажется, это очевидно, – сказала я бесстрастно, хотя даже тогда знала, что подобные вещи не кажутся очевидными большинству людей. – Об этом свидетельствуют пятна краски на ваших пальцах и носовом платке. Единственной причиной для того, чтобы метить пчел, на мой взгляд, является желание выяснить, где находится их улей. Итак, вас интересуют либо сами пчелы, либо их мед, но сейчас не время собирать мед: три месяца назад были сильные заморозки, которые погубили многие ульи. Поэтому полагаю, вы выслеживаете этих пчел для того, чтобы устроить собственный улей.
В выражении его лица не было больше ничего рыбьего. Скорее он напоминал теперь хищного орла, который с высоты своего полета холодно-пренебрежительно смотрит на жалкие создания, копошащиеся внизу.
– Бог ты мой, – насмешливо произнес незнакомец, – оно еще и мыслит.
Мой недавний гнев постепенно утих, пока я наблюдала за пчелами, но после такого оскорбления вспыхнул с новой силой. Чего добивался этот тощий, высокий, возмутительный человек от меня, юной и безобидной незнакомки?
– Более того, оно полагает, что пожилым людям следовало бы иметь манеры получше, – набросилась я на него и вдруг вспомнила сплетни, которые слышала, и книгу, которую читала во время долгой болезни, узнала его и ужаснулась. Я всегда считала, что большая часть историй доктора Уотсона является плодом больного воображения сего джентльмена. При этом меня раздражало, что читателя он считал таким же недалеким тугодумом, как он сам. Но как бы там ни было, за всей этой литературной поделкой стояла фигура настоящего гения, одного из величайших умов своего поколения, человека-легенды.
Я пришла в ужас: мне довелось увидеть такого замечательного человека, и я еще его оскорбляла и мешала ему сосредоточиться, подобно Моське, лающей на слона. Я была готова провалиться сквозь землю.
К моему удивлению и испугу, он только насмешливо улыбнулся и наклонился, чтобы поднять свой рюкзак, внутри которого позвякивали баночки с краской. Шерлок Холмс выпрямился, поглубже натянул свою старомодную кепку на седеющие волосы и посмотрел на меня усталыми глазами.
– Молодой человек, я...
«Молодой человек!» Это было уже слишком. Ярость вновь вспыхнула во мне с новой силой. И пусть я не была слишком чувствительной, пусть оделась в мужскую одежду, но все равно это было слишком. К черту страх! К черту «легенду»!
– Молодой человек?! – повторила я. – Чертовски здорово, что вы ушли на покой, если это все, что осталось от ума величайшего детектива! – С этими словами я сорвала свою кепку, и длинные светлые косы упали мне на плечи.
На его лице можно было прочесть целую гамму эмоций (отличная награда за мою победу): простое удивление сменилось унылым признанием поражения. Он удивил меня: лицо его расслабилось, тонкие губы дрогнули, вокруг серых глаз сетью собрались легкие морщинки, и наконец, закинув голову назад, он разразился восторженным смехом. Так я впервые услышала, как смеется Шерлок Холмс. И хотя это было далеко не в последний раз, я никогда не переставала удивляться, как этот аскет с гордым лицом разразился тогда таким обезоруживающим смехом. Всегда хотя бы малая доля его смеха относилась к нему самому, и этот раз не был исключением. Я сдалась.
Достав платок, торчащий из кармана пальто, он вытер глаза. Небольшое пятнышко синей краски появилось на его переносице. А потом он взглянул на меня так, будто видел впервые. Спустя минуту, махнув рукой в сторону цветов, он спросил:
– Вы знаете что-нибудь о пчелах?
– Совсем немного, – призналась я.
– Но вы интересуетесь ими? – предположил он.
– Нет.
На этот раз обе его брови поднялись вверх.
– Почему же так категорично?
– Насколько я знаю, эти неразумные существа всего лишь инструмент для появления плода на дереве. Рабочие пчелы трудятся неустанно, трутни делают... в общем-то, делают они немного. Матки же обречены до конца своих дней плодить новых особей на благо улья. А что происходит, когда появляется еще одна матка? Ее заставляют драться с другими матками до смерти, тоже на благо улья. Пчелы – великие труженицы, это так, но производит каждая пчела за всю свою жизнь даже меньше простой десертной ложки меда. Каждый улей мирится с тем, что регулярно сотни тысяч часов кропотливой работы идут насмарку, мед похищается людьми только для того, чтобы намазать им тост, воск уходит на свечи. И нет того, чтобы объявить войну или устроить забастовку, как это сделала бы любая мыслящая и уважающая себя раса. Мне кажется, у людей с пчелами много общего.
Пока я говорила, Холмс присел на корточки, наблюдая за пчелой с синим пятном. Когда я замолчала, он ничего не сказал, лишь протянул свой тонкий длинный палец и нежно коснулся мохнатого тельца, ничуть его не беспокоя. На несколько минут воцарилась тишина, и так продолжалось до тех пор, пока нагруженная пыльцой пчела не улетела на северо-восток. Он проводил ее взглядом и почти про себя пробормотал:
– Да, очень похоже на гомо сапиенс. Наверное, поэтому они так меня интересуют.
– Интересно, насколько «сапиенс» вы находите большинство «гомо»? – теперь я была на знакомой почве, на почве разума и логики, моя любимая почва, на которую я не ступала много месяцев. К моему удовольствию, он ответил:
– "Гомо" вообще или только мужчин? – спросил он с подчеркнутой серьезностью, заставившей меня подумать, не смеется ли он надо мной.
– О нет. Я феминистка, но не мужененавистница. Вы, сэр, в общем-то, больше похожи на мизантропа. Но как бы там ни было, в отличие от вас, я считаю женскую половину расы намного более разумной.
Он опять рассмеялся, более сдержанно на этот раз, и я поймала себя на том, что теперь уже сама пытаюсь спровоцировать его.
– Молодая леди, – произнес он с легкой иронией, делая ударение на втором слове, – вы дважды рассмешили меня за один день, это больше, чем удавалось кому бы то ни было за такой же промежуток времени. Я не могу предложить вам взамен столь много юмора, но если вас не затруднит дойти со мной до моего дома, я, пожалуй, угощу вас хоть чашкой чая.
– Было бы очень приятно, мистер Холмс.
– Ах, у вас неоспоримое передо мной преимущество. Вы определенно знаете мое имя, и к тому же здесь некому меня представить.
Высокопарность его речи была забавна, учитывая, что оба мы выглядели сущими оборванцами.
– Меня зовут Мэри Рассел. – Я протянула руку, которую он взял в свою тонкую, сухую ладонь. Мы обменялись рукопожатием, будто скрепляя мирный договор.
– Мэри, – произнес он на ирландский манер, растягивая первый слог, – подходящее ортодоксальное имя для такой смиренной девушки, как вы.
– Я думаю, меня так назвали в честь Магдалины, а не Пресвятой Девы.
– Ах, тогда все понятно. Ну что ж, пойдемте, мисс Рассел? Моя хозяйка наверняка найдет, что поставить на стол.
Это была чудесная прогулка, почти четыре мили по холмам. Мы коснулись множества тем, которые легко нанизывались на общую нить пчеловодства. Холмс увлеченно жестикулировал, сравнивая разведение пчел с теорией Макиавелли о государстве, и коровы, фыркая, разбегались в стороны.