(Я выхожу и оглядываюсь. Старик медлит в дверях, перед лестницей залы.
– Жаль, слух у меня неважный… – Перегибается через перила, вглядывается. – Эй, парень? – кричит он. – Где ты там во мраке?
Я протягиваю руку, нащупываю выключатель. Вот и Ли: стоит у бати прямо по курсу, ладошкой рот прикрыл, и вид у него такой, будто не знает, то ли ринуться в объятья, то ли смыться от греха подальше.
– Лиланд! Мальчик мой! – вопит батя и вприпрыжку, бряцая гипсом, бросается на Ли. – Ах ты сукин сын! Что ты там бормочешь? Ась? Боже всемогущий, Хэнк, ты только погляди, какой здоровущий-то! Что твоя каланча вымахал! Еще б чуток мяска на эти кости – и мы сделаем из него человека! Иди же сюда, Лиланд!
Отвечать парню затруднительно: старик ревет ему прямо в ухо. Генри еще больше сконфузил беднягу, выбросив для пожатия левую лапу. Когда же Ли уразумел и тоже протянул свою левую, Генри вдруг передумал ручкаться, а вместо этого принялся тискать Ли за плечи, будто оценивая приобретение для плантаций. Тут уж Ли совсем потерялся, какую еще руку подать. Глядя на них, я не смог удержаться от смеха.
– Кожа да кости, Хэнк, кожа да кости. Ну ничего – мы-то уж нарастим мясца на этот каркас. Лиланд, чтоб тебя, как ты?)
И это он? Рука, вцепившаяся в бицепс Ли, была тверда, как дерево.
– Да так, помаленьку. – Ли неловко пожал плечами и опустил лицо, избегая смотреть на устрашающе бодрого папашу. По мере того как старик говорил, его рука, точно древесный корень, ползла все ниже, напористо и неумолимо, пока не стиснула пальцы Ли, высекая искорки боли, взметнувшиеся до самого плеча. Ли хотел было возмутиться, вскинул глаза – но осознал, что старик по-прежнему громко говорит с ним тем же непререкаемым и властным голосом. Ли удалось обратить гримасу в подобие застенчивой улыбки: отец, продлевая пожатие своей длани, отнюдь не желает причинить боль. Наверное, это просто традиция такая – при встрече крушить фаланги и суставы. В каждом братстве свои приветственные ритуалы – чем Могучие Мартышки Ваконды хуже других? Наверное, у них в ходу и суровые обряды посвящения, и беспредельные оргии. Так почему б не быть особому приветствию Могучих Мартышек? И он меня породил?
И только-только он погрузился в изучение этих вопросов, как Генри умолк, предоставляя слово сыну.
– Да так как-то… – Как, бишь, я звал-то его в детстве? Он вглядывается в эти некогда зеленые глаза, ныне выцветшие добела везде, кроме зрачков. Папа?.. Невообразимый рельеф лица, изборожденный ливневыми оврагами орегонских зим, иссушенный береговыми ветрами. – Не сказать чтоб шикарно… – а старик все дергает его руку, будто сигнальный трос, – но худо-бедно выкручивался… – Или Батя?
И снова его щеки опаляет взмахом огненных крыльев, а все предметы в комнате трепещут, словно картинки на кружевной занавеске, терзаемой ветром…
– Ну и славно! – Эта новость приносит старику огромное облегчение. – Худо-бедно выкручиваться – это почти все, на что можно надеяться при этих нынешних пиявках, «кровососиалистах». Ладно. Садись давай. Хэнк сказал, дорога длинная была?
– Достаточно, чтоб малость утомиться. – Папа?.. Батя?.. Это твой отец – уверял чей-то недоуменный голос. – Достаточно, – добавил он, – чтоб прийти к заключению: в ногах правды нет – но нет ее и выше.
Генри засмеялся:
– Понимаю! Дело-то молодое, а? – И он разухабисто подмигнул Ли, а несчастную руку так и не выпустил. Тут в поле зрения нарисовался Джо в сопровождении супруги с детьми. – Ага! Явились не запылились! Вот и Джо Бен. Ты помнишь Джо Бена, Лиланд? Сына твоего дяди Бена? Только он, видишь ли… Хотя… Его ведь вроде порезали еще до того, как ты с ма…
– Малыш! – Джо ринулся вперед, на выручку многострадальной кисти Ли. – Конечно! Ли еще застал, когда мне личико разукрасили. Кажется, даже… нет… минутку… я вот не помню… мы с Джен поженились в пятьдесят первом… А ты когда отбыл? В сорок девятом? Пятидесятом?
– Около того. Я уже и счет потерял…
– Значит, ты свалил аккурат перед нашей женитьбой. Так ты ж, выходит, женушку-то мою и не видел! Джен, иди сюда! Это Ли. Приобрел новый загар, но в остальном все такой же. А это Джен. Правда, она милашка, Лиланд?
Джо поспешно посторонился, и Джен нерешительно вынырнула из сумрака, стыдливо вытирая руки о фартук. Она мялась отрешенно на заднем плане, а весь передний был оккупирован ее маленьким, но шустрым мужем, представлявшим ее и детей.
– Оч приятно… – промямлила она, когда Джо умолк, а затем снова истаяла в проеме холла, подобно робкой нимфе в ночи.
– Она малешко чурается незнакомых, – объяснил Джо Бен так гордо, будто перечислял достоинства титулованной левретки. – А вот мои исчадия не стесняются, а? – И он экскаваторно когтит близняшек за ребра, вызывая корчи и умилительные гримасы. – Эй, Хэнкус, а где твоя скво, коль уж мы решили показать Лиланду все свои сокровища?
– А пес ее знает, – Хэнк озирается. – Вивиан! Я не видал ее с тех пор, как в дом вернулся. Может, заприметила Лиланда – да и поспешила спастись бегством?
– Она наверху, джинсы снимает, – подсказала Джен и тотчас добавила: – В смысле, в платье переодевается, в платье. Мы с ней на люди собираемся, послушаем, что там этот новый дядька в церкви расскажет.
– Вив старается быть, что называется, «просвещенной дамой», Малой, – извинился Хэнк. – У баб оно порой случается – зуд этот общественный. Ну, хоть чем-то себя занять.
– Если мы сейчас же не сядем за стол – то кто-то ляжет на! – Старик решительно припечатал к полу свою гипсовую конечность. – Пора уж начать навешивать мясо на кости этого дохляка! – И он загромыхал к кухне.
– Ты как, не прочь перекусить, Малой?
– А? Ну, я даже не знаю…
– Все сюда! – воззвал Генри с кухни. – Главное – парня сюда тащите, прямо к столу, – Ли в некотором оцепенении уставился туда, откуда исторгался этот голос. – Эй вы, отродье! Шевелите копытами! Джо, отлепи свой выводок от пола, а то они по уши в землю уйдут!
Дети со смехом бросились врассыпную. Ли стоял, щурясь на яркий свет, ударивший с кухни через распахнутую дверь:
– Хэнк, мне кажется, я бы лучше…
Тут он услышал, как гипсовый стук возвращается.
– Лиланд! Ты ведь любишь свиные отбивные, верно? Джен, сообразишь для парня тарелку?
– Я бы лучше… – Кто этот старый голем из гипса и дерева, в исполнении Лона Чейни[28]? Это мой отец?
– Сюда! А пиджак повесь сюда… Брысь отсюда, мелюзга!
– Лучше поберегись, Малой. Даже не думай оказаться между ним и обеденным столом.
– Хэнк… – БЕРЕГИСЬ! – Я бы…
– Садись, садись, парень! – Генри схватил его за запястье и втащил в ярко освещенную кухню. – У нас тут есть что порубать – это тебя взбодрит! – Древесные корни. – Вот, пара-тройка отбивных, картошечка рассыпчатая…
– Может, горошку? – спрашивает Джен.
– Спасибо, Джен, я…
– Да куда ж без этого! – Генри с грохотом огибает стул, направляясь к плите. – Ты ведь ничего не имеешь против горохового пюре, сынок?
– Нет, но я бы лучше…
– А как насчет грушевого компота?
– Может… в другой раз. В смысле, я сейчас с ног валюсь после дороги. Мне бы соснуть пару часиков…
– Вот ведь черт! – Генри громыхает обратно. Нависает над Ли, пышет жаром, перенятым от плиты: – Мальчик, наверно, подыхает от усталости! И как мы не подумали? Конечно. Тарелку – в комнату! – Он зачерпывает горсть печенюшек из вазы в виде Санта-Клауса и вываливает их на тарелку Ли: – Вот так, вот так-то!
– Мам, а нам можно немножко печенья?
– Да погодите вы!
– Ах да! – Внезапно Джо Бен вскакивает с места… в кухне – не протолкнуться… и начинает что-то говорить… и почему все стоят?.. но давится бисквитом, что был у него во рту. Принимается прочищать горло коротким, быстрым кашлем, тянет шею, будто петух, изготавливающийся к кукареканью: – И! И!
– Ну ма-аам!
– Не сейчас, радость моя.
– Ты уверен, Малой? Может, перекусишь сперва? – Хэнк рассеянно похлопывает по спине сипящего, посеревшего лицом Джо Бена. – Там холодновато наверху, для ужина…
– Да я так устал, что кусок в горло не лезет, Хэнк.
Джо Бен наконец избавился от бисквита и квакает придушенным голосом:
– Его багаж. Где его сумки? Я хотел их принести.
– Сиди, сам схожу! – говорит Хэнк, направляясь к задней двери.
– А вот фрукты…
Джен достает из холодильника два морщинистых яблока.
– Погоди, Хэнк…
– Да бог с тобой, Джен. Разве ты не видишь, что мальчику и стоять-то тяжко! Ему нужен отдых, а не эти два твоих ублюдочных заморыша! Чесслово, Лиланд, не понимаю, как можно жрать такую дрянь? Но, скажу я тебе, – дверца холодильника снова распахивается, – вот я тут груш припас, свежих, вчера собраны…
– Что такое, Малой?
– Да не было у меня никакого багажа, не помнишь? Не в лодке, по крайней мере.
– А и верно. Я еще на переправе озадачился.
– Водитель автобуса не счел возможным…
Голова Генри снова появляется из холодильника:
– Ага! Вот, попробуй! Здоровущие-то какие! – Груша получает прописку по соседству с печеньями. – Самое то, что надо, после дальней-то дороги. Меня-то с пути всегда крепит – и тут с грушей ничто ни в какое сравнение не пойдет!
Все – БЕРЕГИСЬ! – встают.
– Слушай! – Джо Бен прищелкивает пальцами. – А место-то для него есть?
Боже. Все продолжают суетиться…
– Ах да, – Старик Генри с силой захлопывает дверцу холодильника. – Верно! – Он наполовину внедряется в дверной проем, вытягивает шею, словно высматривая там портье. – Верно. Ему нужна комната, так?
Пожалуйста! Все просто…
– Да я уж все подготовил для него, пап.
– Мам, ну ма-ам!
– Я привезу его сумки! – Джо Бен устремляется к выходу, впереди всех.
– Он сказал, они на автобусной станции.
– Не забудь свою тарелку, Ли!
– Думаешь, жрачки тебе хватит, парень? Джен, дай ему стакан молока.
– Да не надо. Правда. Пожалуйста. – Пожалуйста!
– Пошли, Малой. – Хэнк…
– А если еще что понадобится – только крикни нам!
– Да я…
– Да не парься, Малой…
– Да я…
– Не парься. Прямо наверх – и все.
Ли не чувствовал руки Хэнка, направлявшей его в странствии через холл: ее прикосновение растворялось в общей дрожи… Я – такой же? Они – свои? Эти люди? Эти психи?
(– После покалякаем, – кричит батя. – У нас еще будет уйма времени для трепа.
Парень заикается о чем-то в ответ, но я говорю ему:
– Наверх, Малой! А то он тебя до смерти заболтает!
И я, не мешкая, подталкиваю его к лестнице. Он поднимается по ступенькам передо мной, бредет, будто контуженый или что-то вроде того. Когда же мы взбираемся на второй этаж, указывать ему путь не приходится. Он останавливается аккурат перед своей старой комнатой. Ждет, пока я вожусь с замком, и заходит. Такое впечатление, будто он ее сам по телефону забронировал – такой он уверенный.
– А ведь ты мог ошибиться, знаешь ли, – скалюсь я. – Ну как я другую какую комнату имел в виду?
Он оглядывает комнатушку, где все по люксу – свежие занавески, чистые полотенца, готовая постель – и мне в ответ:
– Ты тоже мог ошибиться, Хэнк, – говорит он тихо, оценивая, как я прибрал его старую каморку. – Я ведь мог и не приехать. – Но он-то не улыбается. Для него это не смешно.
– Ой, знаешь, как Джо Бен своим ребятишкам говорит: лучше соломки подстелить и не упасть, чем фунт зеленки извести!
– Хорошая мысль, чтоб отойти с нею ко сну, – говорит он. – Ладно, увидимся завтра.
– Завтра? Ты что, всю жизнь продрыхнуть надумал? Еще ж только шесть, а то и половина.
– В смысле, позже. Увидимся позже.
– Ладно, Малой. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи! – говорит он, закрывает за мной дверь – и я почти что слышу, как этот бедолага вздыхает.)
Секунду Ли стоял в целительной тишине своего пристанища, потом быстро подошел к кровати, поставил тарелку и стакан молока на тумбу в изголовье. Сел на постель, руками обхватил колени. Сквозь пелену усталости смутно различил затихающие шаги на лестнице. То были шаги мифического тролля-людоеда, отправившегося поохотиться на беспечных пастухов.
– Чур меня, чур меня! – прошептал Ли, потом сбросил кеды и закинул ноги на кровать. Опустил затылок на скрещенные руки и принялся изучать древесные узоры на потолке, постепенно знакомясь с ними заново. – Это похоже на детскую сказку для психоаналитиков. С новым поворотом. Мы видим героя в логове людоеда, но что привело его туда? Каков его мотив? Явился ль он туда, отважно сжимая в руке карающий меч правосудия, поклявшись истребить великанов, столь долго разорявших окрестности? Или же он решил принести себя в жертву этим извергам? Милое дополнение к классическому «Мальчику-с-Пальчик». Элемент психологического детектива. Кто победит – Мальчик? Или Великан? А чья правда – и в чем? – Эти люди… это место… как разрубить мне этот узел? О господи, как?
Уже погружаясь в дрему, он будто бы услышал чье-то пение в соседней комнате, словно в ответ на его вопрос… сладкоголосые… звонкие… сочные трели дивной волшебной птицы:
– Ты готова, дорогуша? Ты ведь туда к семи собиралась?
Дверь открывается, Вив выходит, на ходу застегивая белый плащ.
– Чей это голос я сейчас слышала?
– Это малыш, дорогуша. Это он. Приехал-таки. Что скажешь на это?
– Твой брат? Поздороваться бы с ним надо… – Она устремляется к комнате Ли, но Хэнк придерживает ее за локоть.
– Не сейчас, – шепчет он. – Он, по-моему, вкрай уморился. Лучше пока оставить его в покое. – Они прошли к лестнице, спускаются. – Увидишь его, когда вернешься из города. Или завтра. А сейчас и так опоздала маленько… Что так подзадержалась-то, кстати?
– О, Хэнк… Не знаю даже. Просто не знаю, стоит ли мне туда идти…
– Ну, при таком раскладе, наверно, нет. Тебя туда, как бы, никто силком не гонит.
– Но Элизабет меня особо пригласила…
– Тоже – цаца! Элизабет Прингл, дочь старого сморчка Прингла…
– Она… Все они так нешуточно разобиделись на меня в первую встречу. Ну, когда я отказалась играть с ними в слова. Другие дамы тоже не играли – так никто и внимания не обратил. Но я-то что такого досадного сказала?
– Ты сказала «нет». А для некоторых это всегда досадно.
– Догадываюсь… Вообще-то, признаться, я в самом деле не лезла из кожи вон, чтоб поразить их дружелюбием.
– А они? Они хоть раз тебя тут навестили? Я тебя предупреждал перед женитьбой, что не стоит рассчитывать на победу в конкурсе популярности. Дорогая, ты – жена признанного головореза. Само собой, у них некоторое предубеждение против тебя.
– Да не в этом дело. Не только в этом… – Она замолчала на секунду, глядя в зеркало, что висело у лестницы внизу. – Порой кажется, будто они пытаются меня виноватой сделать. Будто завидуют или что-то вроде…
Хэнк отпустил ее руку, идет к двери.
– Нет, милая, – говорит он, изучая текстуру дверного косяка. – Просто ты слишком добрая душа. Потому тебя и клюют. – Он улыбается, что-то припоминая. – Да уж. Но видела б ты Майру, маму Ли. Вот у кого поучиться разносу этого курятника!
– Но, Хэнк, я бы хотела дружить с ними… с некоторыми, по крайней мере.
– Чесслово, – вспоминает он с нежностью, – она-то уж умела им укорот дать, овцам этим. Ладно, потопали!
Вив спускается за ним по ступенькам крыльца, решив на этот раз быть не такой доброй душой и пытаясь вспомнить: неужто и дома, в Колорадо, заведение подруг требовало таких усилий? Всего несколько лет назад… «Неужто я так изменилась за эти-то годы?»
На севере, на шоссе, ведущем в Портленд, Флойд Ивенрайт возится на обочине, меняет колесо. Двух месяцев не отъездил скат – и на тебе: лопнул, черт-их-всех-побери! Всякий раз, когда баллонник соскакивает в темноте, сдирая очередной лоскуток кожи с костяшек, Флойд хватается за предательски ослабший живот и вновь перебирает внушительные четки из эпитетов, которыми успел наградить Хэнка Стэмпера с момента фиаско в его доме: «херососущий, жополизучий, дерьмоедствующий» – в удивительно методичной, ритмичной, псалмовой манере, все более тяготеющей к благоговейной.
А Джонатан Дрэгер, в мотеле в Юджине, пробегает пальцем по списку лиц, с которыми надо повидаться, всего насчитывает двенадцать, двенадцать встреч, перед тем как он продолжит свой путь в Ваконду, чтоб поговорить с этим… – он сверяется со списком – с этим Хэнком Стэмпером, которого следует вразумить, и… тринадцать встреч, несчастливое число… и потом уж можно всласть помечтать о возвращении домой. Ох уж эта доля бродяжья! Закрывает свой блокнот, зевает, ищет тюбик десенекса.
А Хэнк, переправив Вив и усадив ее в джип, возвращается и слышит оклик Джо Бена с крыльца:
– Скорей выручай меня! Старику уховертка под гипс заползла – так он уж за молоток взялся!
– Не худшая из моих тревог, – бормочет Хэнк с усмешкой, торопливо швартуя моторку.
А в Ваконде, в светлой конторе на Главной улице, доставшейся новому владельцу после того, как прежний отказался выкупать закладную, Главный по Недвижимости мистер Хотвайр вырезает на коленях очередную фигурку из белой сосны и томится черными думами. Особенная головная боль – ваяние голов, ибо, если над головами фигурок не морочиться, лица все как одно выходят этакими карикатурами на некоего генерала, впоследствии президента[29]. В Войну Хотвайр служил в Европе, заведовал кухней и приобрел кое-какую репутацию бравого добытчика провианта. Там он и повстречался с этим человеком, сделавшимся кошмаром последующих двадцати лет его жизни. Как-то раз этот самый генерал, со всей своей свитой из адъютантов, заместителей и задоподтирателей, закатился в их лагерь с инспекцией. Генерал изъявил желание оттрапезничать по-солдатски с личным составом и, к великой своей радости, открыл для себя кулинарные и снабженческие таланты одного отдельно взятого бравого добытчика провианта одной отдельно взятой столовой. В полдень генерал и его свора гуськом вошли в эту столовую. Генерал высоко оценил аромат стряпни бравого добытчика, поставил в пример санитарное состояние кухни, но несколькими минутами позже вдруг пожаловался на некий чужеродный предмет в своей тарелке с супом из бычьих хвостов. Предмет оказался германским офицерским перстнем, который Хотвайр купил у одного пехотинца, с тем чтоб отправить домой отцу. Увидев это, Хотвайр окаменел. Он не то что не посмел предъявить права на безделушку, но божился, что никогда раньше в глаза-то ее не видел, и с пылом бросился уверять, хотя никто и не выражал сомнений на сей счет, что хрящик, приправленный злосчастным перстнем, – это хрящ именно бычьего хвоста. По выражению генеральского лица он понял, что допустил ошибку, но слово уже вылетело. И всю оставшуюся войну он был снедаем липким страхом перед топором (который так и не упал), а к демобилизации выродился в жалкую запуганную личность. В чем же дело? Он был так уверен в неминуемой репрессалии… И он не понимал, что удерживало на весу ужасный топор все эти годы, до того момента, как генерал составил зловещий, мстительный план по выдвижению себя в президенты и со всем коварством его осуществил. Теперь-то, теперь-то возмездие грянет! И грянуло. Экономический спад. Его ресторанный бизнес, бутон, только-только набравший сок, зачах, так и не распустившись. В глубине души он знал, что эта финансовая засуха, насланная на всю невиновную нацию, в действительности преследовала лишь одну-единственную цель: погубить, подточить пивные корни его раздаточных кранов. И бог бы с ним, с его бизнесом, но целый народ! Ему-то за что такие страдания? Он поневоле чувствовал, что есть и его доля вины в национальной драме. Если бы не он, этого бы никогда не случилось. И какие еще напасти уготовило грядущее?
Еще худшие. В эти восемь лет тирании генерала он выжил лишь милостью Божьей да рукоделием супруги. И только сейчас научился раскрывать утреннюю газету без боязни прочитать там объявление его врагом народа, подлежащим расстрелу на месте. Только сейчас он узрел хоть какой-то свет в конце тоннеля… а тут – этот гнусный удар в спину, эта чертова забастовка. Забастовка? Не есть ли и она дело рук этого старого?.. Нет. Не может быть, решает он. Это кто-то еще строит против него козни, кто-то новый, вот и все. Он уныло скребет резаком деревянную фигурку, с ожесточением скрежещет зубами, вонзенными в глотку старых воспоминаний… Этот сукин сын мог бы хоть колечко вернуть!
А за городом, под серебряным лезвием луны, размеренно шевелится лесистая гряда, будто штабель бревен под безжалостным, безмолвным и сияющим диском пилорамы. За зданием фермерской ассоциации дикий плющ ищет опору цепкими слепыми пальцами. Мирно гниют доски построек консервного завода. Соленый ветер с океана выдувает жизнь из поршней, шестеренок, проводов, трансмиссии… Из дверей «Коряги» появляется маленькая, пухленькая, будто плюшевая пышечка, семенит по тротуару Главной Улицы мелкими, сердитыми шажками. Вечерний туман капельками повисает на ее ресницах, уличные огни индевеют в ее черных кудрях. В бешенстве она проходит мимо знакомцев, не глядя по сторонам. Ее округлые, сдобные плечики передернуты негодованием. Ее ротик – суровая клякса малинового варенья. Она хранит эту гримасу разъяренной нравственности, пока не скрывается от Главной улицы за углом Шейхелем-стрит. Там она останавливается у своего легкового «Студебеккера» и дает наконец выход гневу:
– Ууу! – С протяжным вздохом и звуком, напоминающим кремовый шлепок торта о физиономию, она оседает на блестящее росинками крыло машины…
Ее зовут Симона, она француженка. В сорок пятом вышла замуж за десантника и перебралась в Орегон, будто сойдя со страниц Мопассана. Она не видела супруга с тех пор, как он семь лет назад десантировался из ее жизни, на прощанье не крикнув даже «ура!», оставив заложенную машину, стиральную машину с непогашенным кредитом и пятерых детей, за которых до сих пор не рассчитались с роддомом. Немного опечаленная мужской ненадежностью, она все же сумела удержаться на поверхности благодаря природной плавучести и аппетитности своего округлого тела, которое без предрассудков укладывала под одно одеяло с тем или иным лесорубом-меценатом. Не корысти ради, конечно, – она была благочестивой католичкой и убежденной аматеркой, – но исключительно по любви и только по любви; однако не отказываться же от добровольных пожертвований богу любви, в пределах разумного? И столь обворожительна была эта сладкая пышка горькой судьбы и столь сознательны были ее благодетели, что через семь лет стиральная машина была оплачена вчистую, автомобиль оплачен почти, а дети избавлены от необходимости каждый божий месяц объяснять бухгалтерии роддома, почему не могут родиться обратно. И почему-то, несмотря на все ее успехи, никому из городских обывателей, даже не из числа ее клиентуры, не приходило в голову счесть подобный ее промысел хоть немного предосудительным. Вопреки расхожим слухам, маленькие городки не столь уж подвержены мании первыми бросать камень. Вдруг хорошего человека покалечишь? В маленьких городках здравый смысл зачастую перевешивает соображения нравственности. Женщины Ваконды говорили:
– Жаль, слух у меня неважный… – Перегибается через перила, вглядывается. – Эй, парень? – кричит он. – Где ты там во мраке?
Я протягиваю руку, нащупываю выключатель. Вот и Ли: стоит у бати прямо по курсу, ладошкой рот прикрыл, и вид у него такой, будто не знает, то ли ринуться в объятья, то ли смыться от греха подальше.
– Лиланд! Мальчик мой! – вопит батя и вприпрыжку, бряцая гипсом, бросается на Ли. – Ах ты сукин сын! Что ты там бормочешь? Ась? Боже всемогущий, Хэнк, ты только погляди, какой здоровущий-то! Что твоя каланча вымахал! Еще б чуток мяска на эти кости – и мы сделаем из него человека! Иди же сюда, Лиланд!
Отвечать парню затруднительно: старик ревет ему прямо в ухо. Генри еще больше сконфузил беднягу, выбросив для пожатия левую лапу. Когда же Ли уразумел и тоже протянул свою левую, Генри вдруг передумал ручкаться, а вместо этого принялся тискать Ли за плечи, будто оценивая приобретение для плантаций. Тут уж Ли совсем потерялся, какую еще руку подать. Глядя на них, я не смог удержаться от смеха.
– Кожа да кости, Хэнк, кожа да кости. Ну ничего – мы-то уж нарастим мясца на этот каркас. Лиланд, чтоб тебя, как ты?)
И это он? Рука, вцепившаяся в бицепс Ли, была тверда, как дерево.
– Да так, помаленьку. – Ли неловко пожал плечами и опустил лицо, избегая смотреть на устрашающе бодрого папашу. По мере того как старик говорил, его рука, точно древесный корень, ползла все ниже, напористо и неумолимо, пока не стиснула пальцы Ли, высекая искорки боли, взметнувшиеся до самого плеча. Ли хотел было возмутиться, вскинул глаза – но осознал, что старик по-прежнему громко говорит с ним тем же непререкаемым и властным голосом. Ли удалось обратить гримасу в подобие застенчивой улыбки: отец, продлевая пожатие своей длани, отнюдь не желает причинить боль. Наверное, это просто традиция такая – при встрече крушить фаланги и суставы. В каждом братстве свои приветственные ритуалы – чем Могучие Мартышки Ваконды хуже других? Наверное, у них в ходу и суровые обряды посвящения, и беспредельные оргии. Так почему б не быть особому приветствию Могучих Мартышек? И он меня породил?
И только-только он погрузился в изучение этих вопросов, как Генри умолк, предоставляя слово сыну.
– Да так как-то… – Как, бишь, я звал-то его в детстве? Он вглядывается в эти некогда зеленые глаза, ныне выцветшие добела везде, кроме зрачков. Папа?.. Невообразимый рельеф лица, изборожденный ливневыми оврагами орегонских зим, иссушенный береговыми ветрами. – Не сказать чтоб шикарно… – а старик все дергает его руку, будто сигнальный трос, – но худо-бедно выкручивался… – Или Батя?
И снова его щеки опаляет взмахом огненных крыльев, а все предметы в комнате трепещут, словно картинки на кружевной занавеске, терзаемой ветром…
– Ну и славно! – Эта новость приносит старику огромное облегчение. – Худо-бедно выкручиваться – это почти все, на что можно надеяться при этих нынешних пиявках, «кровососиалистах». Ладно. Садись давай. Хэнк сказал, дорога длинная была?
– Достаточно, чтоб малость утомиться. – Папа?.. Батя?.. Это твой отец – уверял чей-то недоуменный голос. – Достаточно, – добавил он, – чтоб прийти к заключению: в ногах правды нет – но нет ее и выше.
Генри засмеялся:
– Понимаю! Дело-то молодое, а? – И он разухабисто подмигнул Ли, а несчастную руку так и не выпустил. Тут в поле зрения нарисовался Джо в сопровождении супруги с детьми. – Ага! Явились не запылились! Вот и Джо Бен. Ты помнишь Джо Бена, Лиланд? Сына твоего дяди Бена? Только он, видишь ли… Хотя… Его ведь вроде порезали еще до того, как ты с ма…
– Малыш! – Джо ринулся вперед, на выручку многострадальной кисти Ли. – Конечно! Ли еще застал, когда мне личико разукрасили. Кажется, даже… нет… минутку… я вот не помню… мы с Джен поженились в пятьдесят первом… А ты когда отбыл? В сорок девятом? Пятидесятом?
– Около того. Я уже и счет потерял…
– Значит, ты свалил аккурат перед нашей женитьбой. Так ты ж, выходит, женушку-то мою и не видел! Джен, иди сюда! Это Ли. Приобрел новый загар, но в остальном все такой же. А это Джен. Правда, она милашка, Лиланд?
Джо поспешно посторонился, и Джен нерешительно вынырнула из сумрака, стыдливо вытирая руки о фартук. Она мялась отрешенно на заднем плане, а весь передний был оккупирован ее маленьким, но шустрым мужем, представлявшим ее и детей.
– Оч приятно… – промямлила она, когда Джо умолк, а затем снова истаяла в проеме холла, подобно робкой нимфе в ночи.
– Она малешко чурается незнакомых, – объяснил Джо Бен так гордо, будто перечислял достоинства титулованной левретки. – А вот мои исчадия не стесняются, а? – И он экскаваторно когтит близняшек за ребра, вызывая корчи и умилительные гримасы. – Эй, Хэнкус, а где твоя скво, коль уж мы решили показать Лиланду все свои сокровища?
– А пес ее знает, – Хэнк озирается. – Вивиан! Я не видал ее с тех пор, как в дом вернулся. Может, заприметила Лиланда – да и поспешила спастись бегством?
– Она наверху, джинсы снимает, – подсказала Джен и тотчас добавила: – В смысле, в платье переодевается, в платье. Мы с ней на люди собираемся, послушаем, что там этот новый дядька в церкви расскажет.
– Вив старается быть, что называется, «просвещенной дамой», Малой, – извинился Хэнк. – У баб оно порой случается – зуд этот общественный. Ну, хоть чем-то себя занять.
– Если мы сейчас же не сядем за стол – то кто-то ляжет на! – Старик решительно припечатал к полу свою гипсовую конечность. – Пора уж начать навешивать мясо на кости этого дохляка! – И он загромыхал к кухне.
– Ты как, не прочь перекусить, Малой?
– А? Ну, я даже не знаю…
– Все сюда! – воззвал Генри с кухни. – Главное – парня сюда тащите, прямо к столу, – Ли в некотором оцепенении уставился туда, откуда исторгался этот голос. – Эй вы, отродье! Шевелите копытами! Джо, отлепи свой выводок от пола, а то они по уши в землю уйдут!
Дети со смехом бросились врассыпную. Ли стоял, щурясь на яркий свет, ударивший с кухни через распахнутую дверь:
– Хэнк, мне кажется, я бы лучше…
Тут он услышал, как гипсовый стук возвращается.
– Лиланд! Ты ведь любишь свиные отбивные, верно? Джен, сообразишь для парня тарелку?
– Я бы лучше… – Кто этот старый голем из гипса и дерева, в исполнении Лона Чейни[28]? Это мой отец?
– Сюда! А пиджак повесь сюда… Брысь отсюда, мелюзга!
– Лучше поберегись, Малой. Даже не думай оказаться между ним и обеденным столом.
– Хэнк… – БЕРЕГИСЬ! – Я бы…
– Садись, садись, парень! – Генри схватил его за запястье и втащил в ярко освещенную кухню. – У нас тут есть что порубать – это тебя взбодрит! – Древесные корни. – Вот, пара-тройка отбивных, картошечка рассыпчатая…
– Может, горошку? – спрашивает Джен.
– Спасибо, Джен, я…
– Да куда ж без этого! – Генри с грохотом огибает стул, направляясь к плите. – Ты ведь ничего не имеешь против горохового пюре, сынок?
– Нет, но я бы лучше…
– А как насчет грушевого компота?
– Может… в другой раз. В смысле, я сейчас с ног валюсь после дороги. Мне бы соснуть пару часиков…
– Вот ведь черт! – Генри громыхает обратно. Нависает над Ли, пышет жаром, перенятым от плиты: – Мальчик, наверно, подыхает от усталости! И как мы не подумали? Конечно. Тарелку – в комнату! – Он зачерпывает горсть печенюшек из вазы в виде Санта-Клауса и вываливает их на тарелку Ли: – Вот так, вот так-то!
– Мам, а нам можно немножко печенья?
– Да погодите вы!
– Ах да! – Внезапно Джо Бен вскакивает с места… в кухне – не протолкнуться… и начинает что-то говорить… и почему все стоят?.. но давится бисквитом, что был у него во рту. Принимается прочищать горло коротким, быстрым кашлем, тянет шею, будто петух, изготавливающийся к кукареканью: – И! И!
– Ну ма-аам!
– Не сейчас, радость моя.
– Ты уверен, Малой? Может, перекусишь сперва? – Хэнк рассеянно похлопывает по спине сипящего, посеревшего лицом Джо Бена. – Там холодновато наверху, для ужина…
– Да я так устал, что кусок в горло не лезет, Хэнк.
Джо Бен наконец избавился от бисквита и квакает придушенным голосом:
– Его багаж. Где его сумки? Я хотел их принести.
– Сиди, сам схожу! – говорит Хэнк, направляясь к задней двери.
– А вот фрукты…
Джен достает из холодильника два морщинистых яблока.
– Погоди, Хэнк…
– Да бог с тобой, Джен. Разве ты не видишь, что мальчику и стоять-то тяжко! Ему нужен отдых, а не эти два твоих ублюдочных заморыша! Чесслово, Лиланд, не понимаю, как можно жрать такую дрянь? Но, скажу я тебе, – дверца холодильника снова распахивается, – вот я тут груш припас, свежих, вчера собраны…
– Что такое, Малой?
– Да не было у меня никакого багажа, не помнишь? Не в лодке, по крайней мере.
– А и верно. Я еще на переправе озадачился.
– Водитель автобуса не счел возможным…
Голова Генри снова появляется из холодильника:
– Ага! Вот, попробуй! Здоровущие-то какие! – Груша получает прописку по соседству с печеньями. – Самое то, что надо, после дальней-то дороги. Меня-то с пути всегда крепит – и тут с грушей ничто ни в какое сравнение не пойдет!
Все – БЕРЕГИСЬ! – встают.
– Слушай! – Джо Бен прищелкивает пальцами. – А место-то для него есть?
Боже. Все продолжают суетиться…
– Ах да, – Старик Генри с силой захлопывает дверцу холодильника. – Верно! – Он наполовину внедряется в дверной проем, вытягивает шею, словно высматривая там портье. – Верно. Ему нужна комната, так?
Пожалуйста! Все просто…
– Да я уж все подготовил для него, пап.
– Мам, ну ма-ам!
– Я привезу его сумки! – Джо Бен устремляется к выходу, впереди всех.
– Он сказал, они на автобусной станции.
– Не забудь свою тарелку, Ли!
– Думаешь, жрачки тебе хватит, парень? Джен, дай ему стакан молока.
– Да не надо. Правда. Пожалуйста. – Пожалуйста!
– Пошли, Малой. – Хэнк…
– А если еще что понадобится – только крикни нам!
– Да я…
– Да не парься, Малой…
– Да я…
– Не парься. Прямо наверх – и все.
Ли не чувствовал руки Хэнка, направлявшей его в странствии через холл: ее прикосновение растворялось в общей дрожи… Я – такой же? Они – свои? Эти люди? Эти психи?
(– После покалякаем, – кричит батя. – У нас еще будет уйма времени для трепа.
Парень заикается о чем-то в ответ, но я говорю ему:
– Наверх, Малой! А то он тебя до смерти заболтает!
И я, не мешкая, подталкиваю его к лестнице. Он поднимается по ступенькам передо мной, бредет, будто контуженый или что-то вроде того. Когда же мы взбираемся на второй этаж, указывать ему путь не приходится. Он останавливается аккурат перед своей старой комнатой. Ждет, пока я вожусь с замком, и заходит. Такое впечатление, будто он ее сам по телефону забронировал – такой он уверенный.
– А ведь ты мог ошибиться, знаешь ли, – скалюсь я. – Ну как я другую какую комнату имел в виду?
Он оглядывает комнатушку, где все по люксу – свежие занавески, чистые полотенца, готовая постель – и мне в ответ:
– Ты тоже мог ошибиться, Хэнк, – говорит он тихо, оценивая, как я прибрал его старую каморку. – Я ведь мог и не приехать. – Но он-то не улыбается. Для него это не смешно.
– Ой, знаешь, как Джо Бен своим ребятишкам говорит: лучше соломки подстелить и не упасть, чем фунт зеленки извести!
– Хорошая мысль, чтоб отойти с нею ко сну, – говорит он. – Ладно, увидимся завтра.
– Завтра? Ты что, всю жизнь продрыхнуть надумал? Еще ж только шесть, а то и половина.
– В смысле, позже. Увидимся позже.
– Ладно, Малой. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи! – говорит он, закрывает за мной дверь – и я почти что слышу, как этот бедолага вздыхает.)
Секунду Ли стоял в целительной тишине своего пристанища, потом быстро подошел к кровати, поставил тарелку и стакан молока на тумбу в изголовье. Сел на постель, руками обхватил колени. Сквозь пелену усталости смутно различил затихающие шаги на лестнице. То были шаги мифического тролля-людоеда, отправившегося поохотиться на беспечных пастухов.
– Чур меня, чур меня! – прошептал Ли, потом сбросил кеды и закинул ноги на кровать. Опустил затылок на скрещенные руки и принялся изучать древесные узоры на потолке, постепенно знакомясь с ними заново. – Это похоже на детскую сказку для психоаналитиков. С новым поворотом. Мы видим героя в логове людоеда, но что привело его туда? Каков его мотив? Явился ль он туда, отважно сжимая в руке карающий меч правосудия, поклявшись истребить великанов, столь долго разорявших окрестности? Или же он решил принести себя в жертву этим извергам? Милое дополнение к классическому «Мальчику-с-Пальчик». Элемент психологического детектива. Кто победит – Мальчик? Или Великан? А чья правда – и в чем? – Эти люди… это место… как разрубить мне этот узел? О господи, как?
Уже погружаясь в дрему, он будто бы услышал чье-то пение в соседней комнате, словно в ответ на его вопрос… сладкоголосые… звонкие… сочные трели дивной волшебной птицы:
Во сне лицо его блаженно расплывается, черты смягчились. И песня прохладным ручьем орошает его иссушенный рассудок.
Будет утром угощенье, и варенье, и печенье,
И лошадки всех цветов…
Песня расходится кругами, отдается эхом. За окном на телефонных проводах переругиваются зимородки. В городе, в «Коряге», граждане вновь задаются вопросом, что стряслось с Флойдом Ивенрайтом. В своей хибаре на плесе Индианка Дженни пишет письмо издателям «Классических Комиксов». Интересуется, не думают ли они выпустить тибетскую «Книгу Мертвых» с картинками? В горах над Южной Вилкой старый драный алкаш подходит к краю обрыва и посылает над пропастью свой крик – просто чтоб услышать в ответ человеческий голос. Мозгляк Стоукс встает из-за стола после ужина с намерением доковылять до своей лавки и пересчитать консервы. Хэнк, оставив Ли в его комнате, направляется было к лестнице, но, заслышав пение Вив, возвращается, деликатно барабанит пальцами в ее дверь.
В серых яблоках каурки и буланки-сивки-бурки,
Все лошадки всех цветов!
– Ты готова, дорогуша? Ты ведь туда к семи собиралась?
Дверь открывается, Вив выходит, на ходу застегивая белый плащ.
– Чей это голос я сейчас слышала?
– Это малыш, дорогуша. Это он. Приехал-таки. Что скажешь на это?
– Твой брат? Поздороваться бы с ним надо… – Она устремляется к комнате Ли, но Хэнк придерживает ее за локоть.
– Не сейчас, – шепчет он. – Он, по-моему, вкрай уморился. Лучше пока оставить его в покое. – Они прошли к лестнице, спускаются. – Увидишь его, когда вернешься из города. Или завтра. А сейчас и так опоздала маленько… Что так подзадержалась-то, кстати?
– О, Хэнк… Не знаю даже. Просто не знаю, стоит ли мне туда идти…
– Ну, при таком раскладе, наверно, нет. Тебя туда, как бы, никто силком не гонит.
– Но Элизабет меня особо пригласила…
– Тоже – цаца! Элизабет Прингл, дочь старого сморчка Прингла…
– Она… Все они так нешуточно разобиделись на меня в первую встречу. Ну, когда я отказалась играть с ними в слова. Другие дамы тоже не играли – так никто и внимания не обратил. Но я-то что такого досадного сказала?
– Ты сказала «нет». А для некоторых это всегда досадно.
– Догадываюсь… Вообще-то, признаться, я в самом деле не лезла из кожи вон, чтоб поразить их дружелюбием.
– А они? Они хоть раз тебя тут навестили? Я тебя предупреждал перед женитьбой, что не стоит рассчитывать на победу в конкурсе популярности. Дорогая, ты – жена признанного головореза. Само собой, у них некоторое предубеждение против тебя.
– Да не в этом дело. Не только в этом… – Она замолчала на секунду, глядя в зеркало, что висело у лестницы внизу. – Порой кажется, будто они пытаются меня виноватой сделать. Будто завидуют или что-то вроде…
Хэнк отпустил ее руку, идет к двери.
– Нет, милая, – говорит он, изучая текстуру дверного косяка. – Просто ты слишком добрая душа. Потому тебя и клюют. – Он улыбается, что-то припоминая. – Да уж. Но видела б ты Майру, маму Ли. Вот у кого поучиться разносу этого курятника!
– Но, Хэнк, я бы хотела дружить с ними… с некоторыми, по крайней мере.
– Чесслово, – вспоминает он с нежностью, – она-то уж умела им укорот дать, овцам этим. Ладно, потопали!
Вив спускается за ним по ступенькам крыльца, решив на этот раз быть не такой доброй душой и пытаясь вспомнить: неужто и дома, в Колорадо, заведение подруг требовало таких усилий? Всего несколько лет назад… «Неужто я так изменилась за эти-то годы?»
На севере, на шоссе, ведущем в Портленд, Флойд Ивенрайт возится на обочине, меняет колесо. Двух месяцев не отъездил скат – и на тебе: лопнул, черт-их-всех-побери! Всякий раз, когда баллонник соскакивает в темноте, сдирая очередной лоскуток кожи с костяшек, Флойд хватается за предательски ослабший живот и вновь перебирает внушительные четки из эпитетов, которыми успел наградить Хэнка Стэмпера с момента фиаско в его доме: «херососущий, жополизучий, дерьмоедствующий» – в удивительно методичной, ритмичной, псалмовой манере, все более тяготеющей к благоговейной.
А Джонатан Дрэгер, в мотеле в Юджине, пробегает пальцем по списку лиц, с которыми надо повидаться, всего насчитывает двенадцать, двенадцать встреч, перед тем как он продолжит свой путь в Ваконду, чтоб поговорить с этим… – он сверяется со списком – с этим Хэнком Стэмпером, которого следует вразумить, и… тринадцать встреч, несчастливое число… и потом уж можно всласть помечтать о возвращении домой. Ох уж эта доля бродяжья! Закрывает свой блокнот, зевает, ищет тюбик десенекса.
А Хэнк, переправив Вив и усадив ее в джип, возвращается и слышит оклик Джо Бена с крыльца:
– Скорей выручай меня! Старику уховертка под гипс заползла – так он уж за молоток взялся!
– Не худшая из моих тревог, – бормочет Хэнк с усмешкой, торопливо швартуя моторку.
А в Ваконде, в светлой конторе на Главной улице, доставшейся новому владельцу после того, как прежний отказался выкупать закладную, Главный по Недвижимости мистер Хотвайр вырезает на коленях очередную фигурку из белой сосны и томится черными думами. Особенная головная боль – ваяние голов, ибо, если над головами фигурок не морочиться, лица все как одно выходят этакими карикатурами на некоего генерала, впоследствии президента[29]. В Войну Хотвайр служил в Европе, заведовал кухней и приобрел кое-какую репутацию бравого добытчика провианта. Там он и повстречался с этим человеком, сделавшимся кошмаром последующих двадцати лет его жизни. Как-то раз этот самый генерал, со всей своей свитой из адъютантов, заместителей и задоподтирателей, закатился в их лагерь с инспекцией. Генерал изъявил желание оттрапезничать по-солдатски с личным составом и, к великой своей радости, открыл для себя кулинарные и снабженческие таланты одного отдельно взятого бравого добытчика провианта одной отдельно взятой столовой. В полдень генерал и его свора гуськом вошли в эту столовую. Генерал высоко оценил аромат стряпни бравого добытчика, поставил в пример санитарное состояние кухни, но несколькими минутами позже вдруг пожаловался на некий чужеродный предмет в своей тарелке с супом из бычьих хвостов. Предмет оказался германским офицерским перстнем, который Хотвайр купил у одного пехотинца, с тем чтоб отправить домой отцу. Увидев это, Хотвайр окаменел. Он не то что не посмел предъявить права на безделушку, но божился, что никогда раньше в глаза-то ее не видел, и с пылом бросился уверять, хотя никто и не выражал сомнений на сей счет, что хрящик, приправленный злосчастным перстнем, – это хрящ именно бычьего хвоста. По выражению генеральского лица он понял, что допустил ошибку, но слово уже вылетело. И всю оставшуюся войну он был снедаем липким страхом перед топором (который так и не упал), а к демобилизации выродился в жалкую запуганную личность. В чем же дело? Он был так уверен в неминуемой репрессалии… И он не понимал, что удерживало на весу ужасный топор все эти годы, до того момента, как генерал составил зловещий, мстительный план по выдвижению себя в президенты и со всем коварством его осуществил. Теперь-то, теперь-то возмездие грянет! И грянуло. Экономический спад. Его ресторанный бизнес, бутон, только-только набравший сок, зачах, так и не распустившись. В глубине души он знал, что эта финансовая засуха, насланная на всю невиновную нацию, в действительности преследовала лишь одну-единственную цель: погубить, подточить пивные корни его раздаточных кранов. И бог бы с ним, с его бизнесом, но целый народ! Ему-то за что такие страдания? Он поневоле чувствовал, что есть и его доля вины в национальной драме. Если бы не он, этого бы никогда не случилось. И какие еще напасти уготовило грядущее?
Еще худшие. В эти восемь лет тирании генерала он выжил лишь милостью Божьей да рукоделием супруги. И только сейчас научился раскрывать утреннюю газету без боязни прочитать там объявление его врагом народа, подлежащим расстрелу на месте. Только сейчас он узрел хоть какой-то свет в конце тоннеля… а тут – этот гнусный удар в спину, эта чертова забастовка. Забастовка? Не есть ли и она дело рук этого старого?.. Нет. Не может быть, решает он. Это кто-то еще строит против него козни, кто-то новый, вот и все. Он уныло скребет резаком деревянную фигурку, с ожесточением скрежещет зубами, вонзенными в глотку старых воспоминаний… Этот сукин сын мог бы хоть колечко вернуть!
А за городом, под серебряным лезвием луны, размеренно шевелится лесистая гряда, будто штабель бревен под безжалостным, безмолвным и сияющим диском пилорамы. За зданием фермерской ассоциации дикий плющ ищет опору цепкими слепыми пальцами. Мирно гниют доски построек консервного завода. Соленый ветер с океана выдувает жизнь из поршней, шестеренок, проводов, трансмиссии… Из дверей «Коряги» появляется маленькая, пухленькая, будто плюшевая пышечка, семенит по тротуару Главной Улицы мелкими, сердитыми шажками. Вечерний туман капельками повисает на ее ресницах, уличные огни индевеют в ее черных кудрях. В бешенстве она проходит мимо знакомцев, не глядя по сторонам. Ее округлые, сдобные плечики передернуты негодованием. Ее ротик – суровая клякса малинового варенья. Она хранит эту гримасу разъяренной нравственности, пока не скрывается от Главной улицы за углом Шейхелем-стрит. Там она останавливается у своего легкового «Студебеккера» и дает наконец выход гневу:
– Ууу! – С протяжным вздохом и звуком, напоминающим кремовый шлепок торта о физиономию, она оседает на блестящее росинками крыло машины…
Ее зовут Симона, она француженка. В сорок пятом вышла замуж за десантника и перебралась в Орегон, будто сойдя со страниц Мопассана. Она не видела супруга с тех пор, как он семь лет назад десантировался из ее жизни, на прощанье не крикнув даже «ура!», оставив заложенную машину, стиральную машину с непогашенным кредитом и пятерых детей, за которых до сих пор не рассчитались с роддомом. Немного опечаленная мужской ненадежностью, она все же сумела удержаться на поверхности благодаря природной плавучести и аппетитности своего округлого тела, которое без предрассудков укладывала под одно одеяло с тем или иным лесорубом-меценатом. Не корысти ради, конечно, – она была благочестивой католичкой и убежденной аматеркой, – но исключительно по любви и только по любви; однако не отказываться же от добровольных пожертвований богу любви, в пределах разумного? И столь обворожительна была эта сладкая пышка горькой судьбы и столь сознательны были ее благодетели, что через семь лет стиральная машина была оплачена вчистую, автомобиль оплачен почти, а дети избавлены от необходимости каждый божий месяц объяснять бухгалтерии роддома, почему не могут родиться обратно. И почему-то, несмотря на все ее успехи, никому из городских обывателей, даже не из числа ее клиентуры, не приходило в голову счесть подобный ее промысел хоть немного предосудительным. Вопреки расхожим слухам, маленькие городки не столь уж подвержены мании первыми бросать камень. Вдруг хорошего человека покалечишь? В маленьких городках здравый смысл зачастую перевешивает соображения нравственности. Женщины Ваконды говорили: