Страница:
Втискивая саквояж в грязный багажник старого рыдвана, уже основательно забитый какими-то канистрами и тряпками, с трудом устроившись на маленьком сидении( чтобы в зеркало заднего вида не попасть), раскорячив длинные ноги, незнакомец понял, чем шофер-левак так похож на продажного дворецкого и ухмыльнулся своей парадоксальной логике:
(— они оба одинаково плохо кончат, очень плохо)
Рыдван, между тем, потихоньку набрал обороты, затрясся и неожиданно резво рванул по неухоженному шоссе в столицу.
ЗАДУШЕВНАЯ БЕСЕДА
Всю дорогу от Шереметьева до съемной квартиры Ерофей без умолку трепался: об институте, о девках, о крутом бизнесе. Непонятно, какой процент его речей, изрядно сдобренных вульгаризмами и сленговыми оборотами, доходила до иностранца, но тот слушал внимательно и не перебивал. Наконец, настала очередь выяснить правду об амулете, на который Ерофей косился всю поездку:
— И где это производят такие забавные поделки, промысел ли какой народный открыли?
(—может и промысел, только явно не народный):
— Это весьма старый вещь…
— Да ладно вам, старая. Хозяин квартиры, которую я сейчас снимаю, такую же предлагал мне купить…
— Ерунда.
— Никакая не ерунда. Пришел и говорит:
Попал в аварию, деньги потерял, медальон получил. Продаю рублей за сто.
— Не понимай.
— И я не понимай, но факт.
Только многовековая выдержка позволила Раду сделать вид, что его не интересует эта информация. Да и сложно сказать, с какого бока начать ее переваривать. Как-то слишком неожиданно, с места в карьер. Да и скорее всего этот жулик-шалопай что-то перепутал. Или действительно какой-нибудь шустрый местный ремесленник освоил производство по старым эскизам. Нет, ерунда, кто будет покупать такие сувениры, да и откуда эскизы?!
Лицо незнакомца стало каменным, брови насупились, он даже снял очки. Не понравились Ерофею его жесткие и пронзительные глаза. От света фар встречных машин в них вспыхивали странные рубиновые огоньки. Не особо лоховской взгляд, не особо.
(— подозрительный тип, а может — ну его к черту! сдеру за дорогу и пусть себе селится в гостиницу):
— Не знаю, право же, удобно ли будет у меня жить. Всего одна комната, да и та небольшая…
— Удобно, удобно… Хочу смотреть быт.
(— какой там быт: чайник и три таракана, а уж не педик ли ты голимый, на Западе половина таких… как начнет приставать… нет, на это и за штуку не готов… а за десять?):
Обдумывая столь интересную постановку вопроса, Ерофей промямлил:
— Да у меня и кровать одна.
— Ничего, могу и на полу. Не любить гостиницы. Нет душа.
— И у меня нет. Сломан.
— Я говорю душа не имей ввиду мыться. Это дух.
Ерофей молчал, думая, чем бы еще отвадить прилипчивого итальяшку. Раду тоже почувствовал смену настроения своего нового знакомого, но так просто расставаться в планы не входило — надо бы поподробнее разузнать про Ладонь, да и аппетит в дороге разгулялся. А коли так, то пора переходить к более весомым аргументам, чем экстравагантное желание ознакомиться с советским бытом.
Левая рука Раду плавно переместилась в карман пиджака, чем-то позвенела и извлекла несколько древнеримских золотых монет. Не такими уж и бедными оказались эти катакомбы под Ардженто, особенно если есть достаточно времени и желания порыться. Сложно сказать почему, но Раду периодически таскал эти монетки при себе — на всякий случай или на счастье. Сейчас они могли пригодиться на покупку жадного парня:
— Золото. Дам парочку за беспокойств.
Ерофей скосил цепкий взгляд меня не проведешь, а на первом светофоре притормозил и взял одну монетку на зуб. На гладком поле появились вполне заметные вмятины от укуса. Недоверчивый водила признал:
— Похоже, настоящие. А вы что, коллекционером будете? А я думал, дирижер. Во фраке…
— Да, отчасти. Бывай в разных странах, по несколько монетки от каждой поездки оставлять на память.
— Я тут одного очень серьезного товарища знаю из Общества нумизматов, могу познакомить.
— Не стоит, я здесь отдыхай.
(— а я что, работу предлагаю?!):
— Хозяин-барин.
На какое-то время Ерофей затих, видимо, устав трепаться. В наступившей тишине, иногда прерываемой лишь гудками встречных автомобилей, Раду с неподдельным интересом рассматривал небольшой и дешевый деревянный образок, приклеенный к бардачку. От него веяло мелкой алчностью кустарного производителя, глупостью и наивностью покупателя и всеобщей верой в дармовые чудеса. Ничего божественного, ничего святого, криво и аляповато. Какой-то седой старикан с плохо прорисованным лицом, почти лишенным бровей, и некая птица, очень похожая на курицу. Должно быть голубь.
Раду бесцеремонно ткнул пальцем прямо в онимбованное лицо, почти пронзив острым ногтем:
— Зачем висит?
— Говорят, помогает…
— От злой сил?
— Самые злые силы в Москве — гаишники и угонщики.
— Хорошо помочь?
— Если честно, от первых куда лучше спасает чирик, от вторых — надежная сигнализация.
— Что такое чирик? Так птицы говорят?
— Птицы чирикают. А чирик на сленге значит десять рублей, десять советских рублей. Деревянных.
— Ясно. Ну, поехали быстрей.
Сказано — сделано, и минут через двадцать резвая развалюха остановилась перед высоким кирпичным домом. Снаружи он выглядел вполне солидно и достойно, даже какая-то замысловатая лепнина местами сохранилась. Ерофей озорно хлопнул рукой по рулю и удовлетворенно отметил:
— Ну вот, ништяк, доехали.
— Что есть ништяк?
— Это значит отлично, но еще лучше.
— А могли и не доехать? Разбиться?
Ерофей ухмыльнулся:
— Разбиться — вряд ли. А вот сломаться могли элементарно. Эта тачка постоянно ломается, как у нас говорят, на ладан дышит.
Не став выяснять, что такое тачка и как можно дышать на ладан, Раду подхватил саквояж, и последовал за Ерофеем. В подъезде от внешней помпезности здания и малого следа не осталось — пахло свежей и прокисшей мочой, а давно посеревшую побелку неуклюже расписывали известные даже детям и тем не менее интимные части мужского и женского тела:
(— и наскальная живопись талантливее)
«Украшали» облезлые стены и слова, написанные углем, цветными мелками и краской, те самые первые слова русского языка, которые Раду основательно изучал по настоятельному совету путеводителя Lounly Planet. И думал, что освоил, но увы! Сакральный смысл их замысловатых комбинаций, пошлых идиом и хитрых спряжений пока ускользал от его прыткого ума. Впрочем, некоторые надписи оказались более понятными и доступными: Оля+Коля=оральный секс, Все вы козлодои и Горбачев — хмырь. Лампочки выбиты, кнопки в лифте сожжены, да и сам лифт такой раздолбанный, что ехать в нем страшно — рухнет, и пикнуть не успеешь. Впрочем, страхи оказались напрасными, ибо лифт вообще не захотел трогаться с места. Пришлось выйти из него, зло и громко хлопнув металлической дверью.
— Чего ломаете, чего ломаете? Может, еще пригодится. А пока пешочком, молодые люди, пешочком, — бодро посоветовала вошедшая в подъезд деловая старушка. Словно подавая пример молодежи, она засеменила по ступенькам, таща за собой большую сетку, полную в очередной раз не раскупленной редиской «только что с огорода», которая уже вся пожухнуть успела.
Вслед за не по годам бодрой старушенцией уныло потащились и наши герои. Им не хватало ни энтузиазма, ни коммунистической закалки.
Хваленая квартирка Ерофея не напоминала даже третьесортную гостиницу в европейском захолустье. От аккуратного и педантичного Ганина в ней не осталось и воспоминаний, ибо новый жилец умудрился все захламить. В прихожей до потолка громоздились коробки из под импортной техники, валялись запасные колеса для «ласточки» и какие-то автомобильные запчасти. Пол усеивали порванные стельки, шнурки и обрывки веревок. Там же почему-то стояли здоровенные часы с боем. Из приоткрытой двери слышался непрекращающийся шум воды в сломанном унитазе.
— У меня, как в Европе — обувь можно не снимать. А теперь, добро пожаловать на кухню.
Раду читал о таком признаке русского гостеприимства у русских и не очень удивился. Не очень удивился и на редкость неопрятной кухне, на полу которой отдыхали засохшие кильки в засохшем томатном соусе, а стол украшали горы немытой посуды, между которыми ловко сновали стаи рыжих тараканов. Раду не страдал излишней брезгливостью и с легким любопытством рассматривал традиционный советский быт. Именно такой, как написано в путеводителе — незатейливый. Даже слишком.
Скинув в раковину грязную посуду со стола и слегка протерев его мокрой тряпкой, раньше бывшей трусами, гостеприимный Ерофей достал из посудного шкафа два бокала, бутылку молдавского вина и немного немудреной закуски, в скудном ассортименте которой преобладали плавленые сырки Дружба и слегка просроченные рыбные консервы. Ерофей не был гурманом и пороком чревоугодия не страдал. К тому же, чего там скрывать, он копил.
— Чисто по холостяцки. Без особых излишеств, но все съедобно. Устраивайтесь поудобнее и… за встречу!
Раду пытался удобно устроиться на низкой табуретке, но это оказалось невозможным. Он уселся кое-как и, как бы невзначай, начал вертеть и теребить Ладонь, висящую на шее — вправо-влево, вправо-влево. Словно четки. Иногда это получалось машинально, но сейчас он вполне сознательно переводил беседу в интересующую плоскость. Кто этот хозяин квартиры, якобы обладающий Ладонь, с кем поговорить начистоту? А после рассказа можно будет и поужинать более достойной пищей, чем плавленые сырки:
— Значит, такой же видеть, не путаешь? А то с пьяный глаз можно и черта за девушка принять.
(— скорее, девушку за черта):
— Да что я, спятил?! Такую же, один в один, может, слегка потемнее, только позавчера в руках вертел! Уж больно активно втюхивал старикашка…
— А буковку на ноготь большой палец запомнил?
— Что?
— Буковку, маленькую. Это очень важный деталь…
Ерофей задумался:
— Вроде была буковка, как монограмма или вензель, не очень-то я в этих тонкостях сведущ. Какая именно не помню, но сразу понял: ворованная вещица, лучше не вязаться. Так и сказал: Папаша, не по адресу явился! Я криминальным бизнесом не занимаюсь. А таким приличным этот Ганин казался… Кругом обман!
(— пути Господни неисповедимы, но не до такой же степени!):
— Ну, краденный вещичка или не краденный, а я бы купить. Долларов пятьсот.
От этой сумасшедшей цифры Ерофей аж затрясся, словно голый на морозе. Ведь мог бы, башка садовая, всего за деревянную катерину столько денег заиметь. Вот и хватило бы добить на тачку. Или на отдых под пальмой. Эх, знал бы прикуп… Но, может быть, еще не все потеряно.
— Завтра, часов в пять, владелец вещицы должен за остатком денег зайти. Эту квартиру я временно снимаю, пока в моей евроремонт делают. Скромная такая, пятикомнатная. Так что если не спустил на какой-нибудь толкучке, обязательно куплю. Значит, без дураков, даешь пятикатку?
— Без какой дураков?! Какую пятихатку?!
— Это так говорят. Пятикатка — пять катерин или пятьсот баксов, пардон, долларов. Так даешь или нет?
— Даю, даю…
Пока все складывалось удачно — воз гринов, золотые монеты, ценная штучка на шее. И все это рядом, только руку протяни. Другой бы подсыпал клофелина, вывез за пару кварталов и под кустом бай-бай положил — форин, первый раз в Москве, да ни в жизни назад дорогу не отыщет. Но Ерофей не такой, он любит чистые и честные деньги — вот уже сотку за извоз заработал, еще за ночлег наварит. И это только начало! В воздухе пахло золотым дождем. По крайней мере, его преддверием.
А тем временем, часы пробили 3.00 ночи. Громко, зычно, не оставляя никаких сомнений — идет новый день. Часы, столь уверенно отсчитывающие время, стояли почему-то в прихожей, периодически исполняя роль вешалки. Современной работы, хотя и неплохо исполненные, на них, специально для лохов-любителей антиквариата, красовалась медная табличка: Торговый домъ Ратех. Мастер Ивановь. Петербургъ 1911 год, со специальным чернением под старину. Одним словом, фуфло:
— Не желаете ли купить? Старая работа, ведущий мастер императорского двора, достались от прабабушки. На Западе очень ценятся — за сто лет на минуту отстают. На Кристи…
(— на Фигисти. оставь себе этот гроб с боем):
— Мне больше нравятся такой:
С этими словами на столе появились песочные часы, начавшие медленно отсчитывать непонятно что. Песчинки необычного красного цвета, красивый бронзовый корпус, а в остальном — ерунда. На хрена такие с собой возить?!
— А зачем они нужны?
— А ни зачем. Это лишь символ текучесть и быстротечность жизни. Напоминание. Каждая песчинка — рождение и смерть тысячи звезды, миллионов живых существа. Именно сейчас.
— Ну, это все философия. А для меня время — ерунда!
(— сам ты ерунда, молокосос)
Незнакомец замолчал, целиком погрузившись в себя. Его глаза сделались пустыми и одинокими, словно морская бездна. Казалось, он потерялся в пространстве и времени и плохо понимает, где сейчас находится. Казалось, никакой он не итальяшка.
Не слишком нравятся Ерофею такие моменты — очевидная потеря темпа. А железо надо ковать, пока горячо. Не доверяет, что ли, осторожничает? Как с этим бороться — понятно. Надо расслабить форина, а по части расслабления Ерофей мастер, а если еще не мастер, то подмастерье. Он прекрасно знает, что и мужчин, и женщин надо расслаблять одинаково — вино, музыка, монотонная дружелюбная беседа. Ну, а дальше в зависимости от пола. С лохушками — сами понимаете, а вот с лохами в картишки неплохо перекинуться. Знал Ерофей несколько катранных приемчиков, да и колоду умел заряжать:
— Давайте перейдем в комнату — там и поцивильнее будет, и музыку приятную послушаем.
— Давайте, мне все равно.
Ловко подхватив бутылку, бокалы и закуску, Ерофей проводил гостя в комнату. Не очень понятно, что имел ввиду Ерофей, называя ее более цивильным местом, чем кухня. Тараканов не бегало, зато на письменном столе валялись вонючие носки, скомканное и неубранное постельное белье пробуждало явно не эротические ассоциации, а картонных коробок стояло даже больше, чем в прихожей.
Ерофей усадил гостя в потертое и продавленное кресло, острая пружина которого тут же впилась в бок.
(— ну почему же все так не удобно?! не похоже, чтобы все для «блага человека», хотя, он ведь не человек…)
Затем хозяин вставил компакт-диск в модный музыкальный центр и, с видом Эдисона, включающего свет в первой лампочке, нажал на дистанционный пульт.
Замигали огонечки и из двух динамиков, слишком мощных для такой небольшой комнаты, томный женский голов начал умолять невидимого друга:
Привези, привези, мне коралловые бусы
Мне коралловые бусы из-за моря привези…
Через минуту этой музыкальной тягомотины Раду скривился, не скрывая своего неудовольствия. Песня ему определенно не нравилась — похоронный марш какой-то, да и смысла ни на грош:
— Кто автор? — строго спросил он.
Ерофей авторов песни не знал, ибо мало интересовался отечественной эстрадой. На обложке компакт диска, суетливо извлеченной из пластмассовой коробочки, он прочел:
— Львович и некто Николаев.
— Кастрировать бы их за такой поганый шансон!
— Это еще хорошая песня, вот другие…
— Не хорошо, не хорошо. Мне нравится другой музыка.
— И какая?
— Из современных?
— Из современных.
— Из современных я обожай Блэк Сабат и Оззи Осборн. Одни названия композиций просто восхитительный: Шабаш ведьм, 666, Кровь и смерть и, даже, откушанный голова летучей мыши. Супер. Кстати, давным-давно, если долго всматриваться в камень, вставленный в амулет, возникал силуэт летучей мыши. Ностальгия…
— У меня нет такой музыки, — расстроено произнес Ерофей. Завтра у приятеля спрошу, известный меломан, неплохую фонотеку имеет.
— Да бог с ним, с завтра. Завтра может быть и коммунизм построят и царство Божие на земле, но до завтра нам не дожить. Так ведь?
Раду, то ли соболезнуя, то ли ободряя похлопал услужливого хозяина по плечу. Тот не особо вник в тайную суть каламбура, но согласно кивнул:
— Не дожить…
— Так вот, у меня уже сегодня есть кое-что получше, даже чем Оззи, кое-что гораздо лучше.
С этими словами и с весьма многозначительным видом гость извлек из саквояжа яркий компакт-диск и засунул его в соответствующее место музыкального центра.
— Вот, ваш земляк, Кирилл Клерон, эмигрант, написал. Купил по случаю в Милане. Сны и тени — очень круто, очень стильно. А у вас такие продаются?
Ерофей пожал плечами и взял яркую коробочку от диска. На передней картинке рука держала розу, шипы которой протыкали ее насквозь и выходили на внешней стороне кисти. Стекающая по запястью кровь меняла цвет на синий и образовывало море, на волнах которого качалась лодка. На обратной стороне коробочки рядом с перечнем песен горела и плавилась замысловатая женщина-свеча. Нет, здесь он таких альбомов не видел.
— И о чем это?
— Сейчас слышать. Песня Вой аж за душа берет — так, кажется, у вас говорить. А вот еще Альбатрос, прямо потусторонняя мистика какая-то. Кажется, что паришь над бурным морем.
— Как буревестник?
— Нет, как альбатрос. А это просто шедевра — Звезда Люцифера. Там прекрасный текст: Бойся ночи, мой друг и запри крепче дверь
Процитировав какую-то строчку странный гость нажал на Play и закатил глаза. Судя по его умиротворенному лицу, он получал удовольствие от полившейся в ночь музыки.
(— да, когда он закрывает глаза, так совсем не зловещий, очень даже милый)
В другое время Ерофей с удовольствием бы послушал эту удивительную музыку, быстро заполнившую и, наэлектризовавшую всю комнату, заставлявшую погружаться в себя. Но сейчас было не до сантиментов — ситуация начала выправляться и требовала четкого руления. В руках студента немедленно появилась колода карт. Колода сальная, некоторые уголки надорваны, а руки тасуют коряво, периодически неловко рассыпая карты по полу:
(— пусть думает, что я новичок в этих делах, так, любитель дурачка и дамских пасьянсов)
Не понятно, о чем думал странный гость в этот момент, но колода незаметно перекочевала в его тонкие и холодные пальцы. Ерофей возликовал:
(— клюнул, клюнул, как карась-простофиля на жирного червяка, уже заглотнул приманку!)
Гость поинтересовался:
— Карточный фокус смотреть хочешь?
Ерофей снисходительно кивнул. Конечно, все эти фокусы — детский сад, он и сам десяток знает, но, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось.
Как заправский конферансье, Раду встал на середину комнаты и торжественно объявил свой номер:
— Фокусы-покусы. Впервые в Москве.
И тут началось такое… От снисходительности Ерофея не осталось и следа, ибо он увидел фокусы не детсадовского уровня и даже не академического. Настоящее чудо, полный атас\ Словно по волшебству, словно по мановению невидимой волшебной палочки, карты меняли цвет рубашки, становились только дамами или только тузами, летали по воздуху из руки в руку. Хотя чудеса творились прямо перед носом Ерофея, он, сколько ни пялился, ничего не мог понять, нечего не мог просечь. Трюки становились все замысловатее и в мозгу все неумолимее крутилось:
(— нет уж, дудки! с таким ловкачом на деньги лучше не играть, тут и самому в элементе лохануться. разует, как липку, и глазом не моргнешь!)
Гость же с нескрываем удовлетворением наблюдал за удивлением студентика, а потом поинтересовался:
— Ништяк?
— Нет, это уже ништряк — в три раза круче, чем ништяк.
— Конечно, круче. Я уже много лет в этом упражняюсь. Кстати, а как называются масти по-русски?
Ерофей своих познаний не утаил, причем название черви вызвало недоумение гостя, сопровождавшееся артистично поднятыми густыми бровями:
— Это же сердце — жизнь, любовь… Почему у вас черви, это ведь смерть, могила?
Этого Ерофей не знал. Действительно странно, если задуматься. Но думать стоило о другом, осуществлять ли дальше ПРОГРАММУ РАССЛАБЛЕНИЯ ЛОХА или нет. Идея нажиться на картах провалилась, да еще с каким треском! Кто знает, какими еще талантами богат его гость! Так может какой-нибудь совместный бизнесок замутить? Вместе-то точно не облажаемся!
(— отличная идея, а отличную идею надо обмыть)
От этой мысли Ерофей мило заулыбался — святая невинность! Штопор медленно вкручивался в пробку, которая почему-то крошилась:
(— опять левак подсунули!):
— Вино у меня отличное, молдавское, Медвежья кровь называется.
— Молдавское — нравится, медвежья кровь — сойдет, а вот что касается вина…
Раду так и подмывало вставить известную фразу из какого-то фильма про вампиров, фразу, где очень важна пауза: Я не пью… вина, но сдержался. Ерофей же иронии не понял и извинился:
— Вообще-то обычно у меня припасен Camus для гостей, но сейчас, как назло, весь кончился. Так что, не обессудьте, чем богаты…
Извинившись, Ерофей вернулся к колупанию с раскрошившейся пробкой, решив протолкнуть ее внутрь. Приставив к ней карандаш одним концом и сняв ботинок, Ерофей начал колотить каблуком по другому концу. Раду такую технику открывания видел впервые.
Наконец-то, удалось! Возбужденный рационализатор наполнил вином бокал, пальцами выловил несколько ошметков и уже собирался отпить, как незнакомец ловко перехватил его руку на полпути ко рту:
— Может ты и мне налить?! А еще говорят про русский гостеприимство!
— Ох, извините, запарка…
(— знаю я эту запарку — деньги в глазенках заблестели):
— А теперь чокнуться, а то не по-людски!
— Да, за знакомство… Кстати, а как вас звать?
— Раду.
— Кто рад?
— Меня так зовут — Раду. Это очень старое имя.
— А я — Ерофей. Для друзей. Ишь ты, прямо в рифму заговорил.
Ну что же, Ерофей так Ерофей. Раду протянул ему руку и тот слабо пожал бледные длинные пальцы. И подивился:
— Какие они холодные… Надо бы согреться…
— Не надо… Я всегда сохраняю хладнокровие.
— Тогда чокнемся!
Чоканье прошло неудачно. На редкость неудачно. То ли иностранец специально излишне сильно стукнул рюмкой о рюмку, то стекло оказалось бракованное, с незаметной трещинкой, но бокал Ерофея лопнул прямо в руке, глубоко разрезав сухожилие между большим и указательным пальцами. Кровь потекла ручьем, просто хлынула, а гость плотоядно уставился на нее, как удав на кролика. Но Ерофею было не до гостя и его странной мимики. В глазах начали плыть круги, как тогда, в детстве, перед злополучной картиной в Третьяковке. Приближался обморок, лицо смертельно побелело, а подмышки взмокли от полившегося вонючего пота. Из последних сил, держась руками за стенку, он дошел до шкафа и вытащил грязноватый бинт, которым поспешил перевязать руку в месте пореза. Бинт мгновенно пропитался и неприятно покоричневел, набух, как тряпочный клоп.
— Что с тобой, дурно? — ехидно спросил гость.
— Дда, не очень…
— Не переживай, сейчас полегчает.
— Вряд ли…
— А я говорю — полегчает, едва два замечательных фокуса покажу. Похлеще карточных будут. Ну, соглашайся!
Последовал едва заметный кивок, и первым фокусом гость снял медальон с шеи, подошел к полуобморочному Ерофею и потер камень о пропитанный кровью бинт. И камень засиял! Прямо на стене, как сквозь волшебный проектор, стали зарождаться и исчезать удивительные объемные фигуры. Казалось, у них не три измерения, а гораздо больше, казалось, это вообще другое измерение. Казалось, таких ярких цветов нет в палитре земных красок и еще казалось; что все это сон, что все это настоящая фантасмагория. Наверное, если ширануться или дури накуриться, так же классно заглючит.
Удивительное зрелище действительно подействовало, как и обещал Раду, лучше нашатыря — Ерофей аж присвистнул и даже слегка порозовел. Поплывшие мозги вроде как выбрались на твердую поверхность:
(— вот бы такое представление организовать — народец у нас лоховской, падкий на дешевые зрелища. нажили бы…)
Вторым фокусом загадочный гость широко открыл рот. Неприятный запах шибанул в ноздри:
(— фу! мог бы и зубы почистить)
Впрочем, этому выводу несколько противоречили две ослепительно белые пары клыков, показавшиеся в глубине. В глазах загорелись нехорошие огоньки, красноватые, будто зернышки спелого граната. Они гипнотизировали Ерофея и не давали даже пошевелить рукой, когда клыки приблизились к горлу и больно впились в артерию. Бедолага только застонал и дико скосил глаза на пол, куда начала капать кровь. Прежний обморок вернулся с удвоенной силой, тело становилось все более ватным и медленно начало сползать со стула.
Впрочем, кровь бывшего студента Раду не понравилась. Такая же кислая, как дешевое вино, которым угощал прохиндей, как эта певица с коралловыми бусами. Мельком подумалось:
(— неужели у всех русских вместо крови течет такая гадость? тогда я с голоду здесь помру!)
Раду блефовал — под страхом голодной смерти он выпьет даже кровь теленка, даже недавно похороненного мертвеца, но слюнка от такой кислятины не выделяется и это факт. Он всегда любил другую кровь — сладковатую, как у крестьянок Валлахии, уважал и с горчинкой, в которую словно черного перчика подсыпали. Под настроение неплохо шла и соленая. Но не такая!
(— хоть здесь, да обманул! но это твой последний обман, самый последний)
(— они оба одинаково плохо кончат, очень плохо)
Рыдван, между тем, потихоньку набрал обороты, затрясся и неожиданно резво рванул по неухоженному шоссе в столицу.
ЗАДУШЕВНАЯ БЕСЕДА
Мы гробим время разговорами
а время гробит нас.
(Книга Книг. Банальная Мудрость)
Всю дорогу от Шереметьева до съемной квартиры Ерофей без умолку трепался: об институте, о девках, о крутом бизнесе. Непонятно, какой процент его речей, изрядно сдобренных вульгаризмами и сленговыми оборотами, доходила до иностранца, но тот слушал внимательно и не перебивал. Наконец, настала очередь выяснить правду об амулете, на который Ерофей косился всю поездку:
— И где это производят такие забавные поделки, промысел ли какой народный открыли?
(—может и промысел, только явно не народный):
— Это весьма старый вещь…
— Да ладно вам, старая. Хозяин квартиры, которую я сейчас снимаю, такую же предлагал мне купить…
— Ерунда.
— Никакая не ерунда. Пришел и говорит:
Попал в аварию, деньги потерял, медальон получил. Продаю рублей за сто.
— Не понимай.
— И я не понимай, но факт.
Только многовековая выдержка позволила Раду сделать вид, что его не интересует эта информация. Да и сложно сказать, с какого бока начать ее переваривать. Как-то слишком неожиданно, с места в карьер. Да и скорее всего этот жулик-шалопай что-то перепутал. Или действительно какой-нибудь шустрый местный ремесленник освоил производство по старым эскизам. Нет, ерунда, кто будет покупать такие сувениры, да и откуда эскизы?!
Лицо незнакомца стало каменным, брови насупились, он даже снял очки. Не понравились Ерофею его жесткие и пронзительные глаза. От света фар встречных машин в них вспыхивали странные рубиновые огоньки. Не особо лоховской взгляд, не особо.
(— подозрительный тип, а может — ну его к черту! сдеру за дорогу и пусть себе селится в гостиницу):
— Не знаю, право же, удобно ли будет у меня жить. Всего одна комната, да и та небольшая…
— Удобно, удобно… Хочу смотреть быт.
(— какой там быт: чайник и три таракана, а уж не педик ли ты голимый, на Западе половина таких… как начнет приставать… нет, на это и за штуку не готов… а за десять?):
Обдумывая столь интересную постановку вопроса, Ерофей промямлил:
— Да у меня и кровать одна.
— Ничего, могу и на полу. Не любить гостиницы. Нет душа.
— И у меня нет. Сломан.
— Я говорю душа не имей ввиду мыться. Это дух.
Ерофей молчал, думая, чем бы еще отвадить прилипчивого итальяшку. Раду тоже почувствовал смену настроения своего нового знакомого, но так просто расставаться в планы не входило — надо бы поподробнее разузнать про Ладонь, да и аппетит в дороге разгулялся. А коли так, то пора переходить к более весомым аргументам, чем экстравагантное желание ознакомиться с советским бытом.
Левая рука Раду плавно переместилась в карман пиджака, чем-то позвенела и извлекла несколько древнеримских золотых монет. Не такими уж и бедными оказались эти катакомбы под Ардженто, особенно если есть достаточно времени и желания порыться. Сложно сказать почему, но Раду периодически таскал эти монетки при себе — на всякий случай или на счастье. Сейчас они могли пригодиться на покупку жадного парня:
— Золото. Дам парочку за беспокойств.
Ерофей скосил цепкий взгляд меня не проведешь, а на первом светофоре притормозил и взял одну монетку на зуб. На гладком поле появились вполне заметные вмятины от укуса. Недоверчивый водила признал:
— Похоже, настоящие. А вы что, коллекционером будете? А я думал, дирижер. Во фраке…
— Да, отчасти. Бывай в разных странах, по несколько монетки от каждой поездки оставлять на память.
— Я тут одного очень серьезного товарища знаю из Общества нумизматов, могу познакомить.
— Не стоит, я здесь отдыхай.
(— а я что, работу предлагаю?!):
— Хозяин-барин.
На какое-то время Ерофей затих, видимо, устав трепаться. В наступившей тишине, иногда прерываемой лишь гудками встречных автомобилей, Раду с неподдельным интересом рассматривал небольшой и дешевый деревянный образок, приклеенный к бардачку. От него веяло мелкой алчностью кустарного производителя, глупостью и наивностью покупателя и всеобщей верой в дармовые чудеса. Ничего божественного, ничего святого, криво и аляповато. Какой-то седой старикан с плохо прорисованным лицом, почти лишенным бровей, и некая птица, очень похожая на курицу. Должно быть голубь.
Раду бесцеремонно ткнул пальцем прямо в онимбованное лицо, почти пронзив острым ногтем:
— Зачем висит?
— Говорят, помогает…
— От злой сил?
— Самые злые силы в Москве — гаишники и угонщики.
— Хорошо помочь?
— Если честно, от первых куда лучше спасает чирик, от вторых — надежная сигнализация.
— Что такое чирик? Так птицы говорят?
— Птицы чирикают. А чирик на сленге значит десять рублей, десять советских рублей. Деревянных.
— Ясно. Ну, поехали быстрей.
Сказано — сделано, и минут через двадцать резвая развалюха остановилась перед высоким кирпичным домом. Снаружи он выглядел вполне солидно и достойно, даже какая-то замысловатая лепнина местами сохранилась. Ерофей озорно хлопнул рукой по рулю и удовлетворенно отметил:
— Ну вот, ништяк, доехали.
— Что есть ништяк?
— Это значит отлично, но еще лучше.
— А могли и не доехать? Разбиться?
Ерофей ухмыльнулся:
— Разбиться — вряд ли. А вот сломаться могли элементарно. Эта тачка постоянно ломается, как у нас говорят, на ладан дышит.
Не став выяснять, что такое тачка и как можно дышать на ладан, Раду подхватил саквояж, и последовал за Ерофеем. В подъезде от внешней помпезности здания и малого следа не осталось — пахло свежей и прокисшей мочой, а давно посеревшую побелку неуклюже расписывали известные даже детям и тем не менее интимные части мужского и женского тела:
(— и наскальная живопись талантливее)
«Украшали» облезлые стены и слова, написанные углем, цветными мелками и краской, те самые первые слова русского языка, которые Раду основательно изучал по настоятельному совету путеводителя Lounly Planet. И думал, что освоил, но увы! Сакральный смысл их замысловатых комбинаций, пошлых идиом и хитрых спряжений пока ускользал от его прыткого ума. Впрочем, некоторые надписи оказались более понятными и доступными: Оля+Коля=оральный секс, Все вы козлодои и Горбачев — хмырь. Лампочки выбиты, кнопки в лифте сожжены, да и сам лифт такой раздолбанный, что ехать в нем страшно — рухнет, и пикнуть не успеешь. Впрочем, страхи оказались напрасными, ибо лифт вообще не захотел трогаться с места. Пришлось выйти из него, зло и громко хлопнув металлической дверью.
— Чего ломаете, чего ломаете? Может, еще пригодится. А пока пешочком, молодые люди, пешочком, — бодро посоветовала вошедшая в подъезд деловая старушка. Словно подавая пример молодежи, она засеменила по ступенькам, таща за собой большую сетку, полную в очередной раз не раскупленной редиской «только что с огорода», которая уже вся пожухнуть успела.
Вслед за не по годам бодрой старушенцией уныло потащились и наши герои. Им не хватало ни энтузиазма, ни коммунистической закалки.
Хваленая квартирка Ерофея не напоминала даже третьесортную гостиницу в европейском захолустье. От аккуратного и педантичного Ганина в ней не осталось и воспоминаний, ибо новый жилец умудрился все захламить. В прихожей до потолка громоздились коробки из под импортной техники, валялись запасные колеса для «ласточки» и какие-то автомобильные запчасти. Пол усеивали порванные стельки, шнурки и обрывки веревок. Там же почему-то стояли здоровенные часы с боем. Из приоткрытой двери слышался непрекращающийся шум воды в сломанном унитазе.
— У меня, как в Европе — обувь можно не снимать. А теперь, добро пожаловать на кухню.
Раду читал о таком признаке русского гостеприимства у русских и не очень удивился. Не очень удивился и на редкость неопрятной кухне, на полу которой отдыхали засохшие кильки в засохшем томатном соусе, а стол украшали горы немытой посуды, между которыми ловко сновали стаи рыжих тараканов. Раду не страдал излишней брезгливостью и с легким любопытством рассматривал традиционный советский быт. Именно такой, как написано в путеводителе — незатейливый. Даже слишком.
Скинув в раковину грязную посуду со стола и слегка протерев его мокрой тряпкой, раньше бывшей трусами, гостеприимный Ерофей достал из посудного шкафа два бокала, бутылку молдавского вина и немного немудреной закуски, в скудном ассортименте которой преобладали плавленые сырки Дружба и слегка просроченные рыбные консервы. Ерофей не был гурманом и пороком чревоугодия не страдал. К тому же, чего там скрывать, он копил.
— Чисто по холостяцки. Без особых излишеств, но все съедобно. Устраивайтесь поудобнее и… за встречу!
Раду пытался удобно устроиться на низкой табуретке, но это оказалось невозможным. Он уселся кое-как и, как бы невзначай, начал вертеть и теребить Ладонь, висящую на шее — вправо-влево, вправо-влево. Словно четки. Иногда это получалось машинально, но сейчас он вполне сознательно переводил беседу в интересующую плоскость. Кто этот хозяин квартиры, якобы обладающий Ладонь, с кем поговорить начистоту? А после рассказа можно будет и поужинать более достойной пищей, чем плавленые сырки:
— Значит, такой же видеть, не путаешь? А то с пьяный глаз можно и черта за девушка принять.
(— скорее, девушку за черта):
— Да что я, спятил?! Такую же, один в один, может, слегка потемнее, только позавчера в руках вертел! Уж больно активно втюхивал старикашка…
— А буковку на ноготь большой палец запомнил?
— Что?
— Буковку, маленькую. Это очень важный деталь…
Ерофей задумался:
— Вроде была буковка, как монограмма или вензель, не очень-то я в этих тонкостях сведущ. Какая именно не помню, но сразу понял: ворованная вещица, лучше не вязаться. Так и сказал: Папаша, не по адресу явился! Я криминальным бизнесом не занимаюсь. А таким приличным этот Ганин казался… Кругом обман!
(— пути Господни неисповедимы, но не до такой же степени!):
— Ну, краденный вещичка или не краденный, а я бы купить. Долларов пятьсот.
От этой сумасшедшей цифры Ерофей аж затрясся, словно голый на морозе. Ведь мог бы, башка садовая, всего за деревянную катерину столько денег заиметь. Вот и хватило бы добить на тачку. Или на отдых под пальмой. Эх, знал бы прикуп… Но, может быть, еще не все потеряно.
— Завтра, часов в пять, владелец вещицы должен за остатком денег зайти. Эту квартиру я временно снимаю, пока в моей евроремонт делают. Скромная такая, пятикомнатная. Так что если не спустил на какой-нибудь толкучке, обязательно куплю. Значит, без дураков, даешь пятикатку?
— Без какой дураков?! Какую пятихатку?!
— Это так говорят. Пятикатка — пять катерин или пятьсот баксов, пардон, долларов. Так даешь или нет?
— Даю, даю…
Пока все складывалось удачно — воз гринов, золотые монеты, ценная штучка на шее. И все это рядом, только руку протяни. Другой бы подсыпал клофелина, вывез за пару кварталов и под кустом бай-бай положил — форин, первый раз в Москве, да ни в жизни назад дорогу не отыщет. Но Ерофей не такой, он любит чистые и честные деньги — вот уже сотку за извоз заработал, еще за ночлег наварит. И это только начало! В воздухе пахло золотым дождем. По крайней мере, его преддверием.
А тем временем, часы пробили 3.00 ночи. Громко, зычно, не оставляя никаких сомнений — идет новый день. Часы, столь уверенно отсчитывающие время, стояли почему-то в прихожей, периодически исполняя роль вешалки. Современной работы, хотя и неплохо исполненные, на них, специально для лохов-любителей антиквариата, красовалась медная табличка: Торговый домъ Ратех. Мастер Ивановь. Петербургъ 1911 год, со специальным чернением под старину. Одним словом, фуфло:
— Не желаете ли купить? Старая работа, ведущий мастер императорского двора, достались от прабабушки. На Западе очень ценятся — за сто лет на минуту отстают. На Кристи…
(— на Фигисти. оставь себе этот гроб с боем):
— Мне больше нравятся такой:
С этими словами на столе появились песочные часы, начавшие медленно отсчитывать непонятно что. Песчинки необычного красного цвета, красивый бронзовый корпус, а в остальном — ерунда. На хрена такие с собой возить?!
— А зачем они нужны?
— А ни зачем. Это лишь символ текучесть и быстротечность жизни. Напоминание. Каждая песчинка — рождение и смерть тысячи звезды, миллионов живых существа. Именно сейчас.
— Ну, это все философия. А для меня время — ерунда!
(— сам ты ерунда, молокосос)
Незнакомец замолчал, целиком погрузившись в себя. Его глаза сделались пустыми и одинокими, словно морская бездна. Казалось, он потерялся в пространстве и времени и плохо понимает, где сейчас находится. Казалось, никакой он не итальяшка.
Не слишком нравятся Ерофею такие моменты — очевидная потеря темпа. А железо надо ковать, пока горячо. Не доверяет, что ли, осторожничает? Как с этим бороться — понятно. Надо расслабить форина, а по части расслабления Ерофей мастер, а если еще не мастер, то подмастерье. Он прекрасно знает, что и мужчин, и женщин надо расслаблять одинаково — вино, музыка, монотонная дружелюбная беседа. Ну, а дальше в зависимости от пола. С лохушками — сами понимаете, а вот с лохами в картишки неплохо перекинуться. Знал Ерофей несколько катранных приемчиков, да и колоду умел заряжать:
— Давайте перейдем в комнату — там и поцивильнее будет, и музыку приятную послушаем.
— Давайте, мне все равно.
Ловко подхватив бутылку, бокалы и закуску, Ерофей проводил гостя в комнату. Не очень понятно, что имел ввиду Ерофей, называя ее более цивильным местом, чем кухня. Тараканов не бегало, зато на письменном столе валялись вонючие носки, скомканное и неубранное постельное белье пробуждало явно не эротические ассоциации, а картонных коробок стояло даже больше, чем в прихожей.
Ерофей усадил гостя в потертое и продавленное кресло, острая пружина которого тут же впилась в бок.
(— ну почему же все так не удобно?! не похоже, чтобы все для «блага человека», хотя, он ведь не человек…)
Затем хозяин вставил компакт-диск в модный музыкальный центр и, с видом Эдисона, включающего свет в первой лампочке, нажал на дистанционный пульт.
Замигали огонечки и из двух динамиков, слишком мощных для такой небольшой комнаты, томный женский голов начал умолять невидимого друга:
Привези, привези, мне коралловые бусы
Мне коралловые бусы из-за моря привези…
Через минуту этой музыкальной тягомотины Раду скривился, не скрывая своего неудовольствия. Песня ему определенно не нравилась — похоронный марш какой-то, да и смысла ни на грош:
— Кто автор? — строго спросил он.
Ерофей авторов песни не знал, ибо мало интересовался отечественной эстрадой. На обложке компакт диска, суетливо извлеченной из пластмассовой коробочки, он прочел:
— Львович и некто Николаев.
— Кастрировать бы их за такой поганый шансон!
— Это еще хорошая песня, вот другие…
— Не хорошо, не хорошо. Мне нравится другой музыка.
— И какая?
— Из современных?
— Из современных.
— Из современных я обожай Блэк Сабат и Оззи Осборн. Одни названия композиций просто восхитительный: Шабаш ведьм, 666, Кровь и смерть и, даже, откушанный голова летучей мыши. Супер. Кстати, давным-давно, если долго всматриваться в камень, вставленный в амулет, возникал силуэт летучей мыши. Ностальгия…
— У меня нет такой музыки, — расстроено произнес Ерофей. Завтра у приятеля спрошу, известный меломан, неплохую фонотеку имеет.
— Да бог с ним, с завтра. Завтра может быть и коммунизм построят и царство Божие на земле, но до завтра нам не дожить. Так ведь?
Раду, то ли соболезнуя, то ли ободряя похлопал услужливого хозяина по плечу. Тот не особо вник в тайную суть каламбура, но согласно кивнул:
— Не дожить…
— Так вот, у меня уже сегодня есть кое-что получше, даже чем Оззи, кое-что гораздо лучше.
С этими словами и с весьма многозначительным видом гость извлек из саквояжа яркий компакт-диск и засунул его в соответствующее место музыкального центра.
— Вот, ваш земляк, Кирилл Клерон, эмигрант, написал. Купил по случаю в Милане. Сны и тени — очень круто, очень стильно. А у вас такие продаются?
Ерофей пожал плечами и взял яркую коробочку от диска. На передней картинке рука держала розу, шипы которой протыкали ее насквозь и выходили на внешней стороне кисти. Стекающая по запястью кровь меняла цвет на синий и образовывало море, на волнах которого качалась лодка. На обратной стороне коробочки рядом с перечнем песен горела и плавилась замысловатая женщина-свеча. Нет, здесь он таких альбомов не видел.
— И о чем это?
— Сейчас слышать. Песня Вой аж за душа берет — так, кажется, у вас говорить. А вот еще Альбатрос, прямо потусторонняя мистика какая-то. Кажется, что паришь над бурным морем.
— Как буревестник?
— Нет, как альбатрос. А это просто шедевра — Звезда Люцифера. Там прекрасный текст: Бойся ночи, мой друг и запри крепче дверь
Процитировав какую-то строчку странный гость нажал на Play и закатил глаза. Судя по его умиротворенному лицу, он получал удовольствие от полившейся в ночь музыки.
(— да, когда он закрывает глаза, так совсем не зловещий, очень даже милый)
В другое время Ерофей с удовольствием бы послушал эту удивительную музыку, быстро заполнившую и, наэлектризовавшую всю комнату, заставлявшую погружаться в себя. Но сейчас было не до сантиментов — ситуация начала выправляться и требовала четкого руления. В руках студента немедленно появилась колода карт. Колода сальная, некоторые уголки надорваны, а руки тасуют коряво, периодически неловко рассыпая карты по полу:
(— пусть думает, что я новичок в этих делах, так, любитель дурачка и дамских пасьянсов)
Не понятно, о чем думал странный гость в этот момент, но колода незаметно перекочевала в его тонкие и холодные пальцы. Ерофей возликовал:
(— клюнул, клюнул, как карась-простофиля на жирного червяка, уже заглотнул приманку!)
Гость поинтересовался:
— Карточный фокус смотреть хочешь?
Ерофей снисходительно кивнул. Конечно, все эти фокусы — детский сад, он и сам десяток знает, но, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось.
Как заправский конферансье, Раду встал на середину комнаты и торжественно объявил свой номер:
— Фокусы-покусы. Впервые в Москве.
И тут началось такое… От снисходительности Ерофея не осталось и следа, ибо он увидел фокусы не детсадовского уровня и даже не академического. Настоящее чудо, полный атас\ Словно по волшебству, словно по мановению невидимой волшебной палочки, карты меняли цвет рубашки, становились только дамами или только тузами, летали по воздуху из руки в руку. Хотя чудеса творились прямо перед носом Ерофея, он, сколько ни пялился, ничего не мог понять, нечего не мог просечь. Трюки становились все замысловатее и в мозгу все неумолимее крутилось:
(— нет уж, дудки! с таким ловкачом на деньги лучше не играть, тут и самому в элементе лохануться. разует, как липку, и глазом не моргнешь!)
Гость же с нескрываем удовлетворением наблюдал за удивлением студентика, а потом поинтересовался:
— Ништяк?
— Нет, это уже ништряк — в три раза круче, чем ништяк.
— Конечно, круче. Я уже много лет в этом упражняюсь. Кстати, а как называются масти по-русски?
Ерофей своих познаний не утаил, причем название черви вызвало недоумение гостя, сопровождавшееся артистично поднятыми густыми бровями:
— Это же сердце — жизнь, любовь… Почему у вас черви, это ведь смерть, могила?
Этого Ерофей не знал. Действительно странно, если задуматься. Но думать стоило о другом, осуществлять ли дальше ПРОГРАММУ РАССЛАБЛЕНИЯ ЛОХА или нет. Идея нажиться на картах провалилась, да еще с каким треском! Кто знает, какими еще талантами богат его гость! Так может какой-нибудь совместный бизнесок замутить? Вместе-то точно не облажаемся!
(— отличная идея, а отличную идею надо обмыть)
От этой мысли Ерофей мило заулыбался — святая невинность! Штопор медленно вкручивался в пробку, которая почему-то крошилась:
(— опять левак подсунули!):
— Вино у меня отличное, молдавское, Медвежья кровь называется.
— Молдавское — нравится, медвежья кровь — сойдет, а вот что касается вина…
Раду так и подмывало вставить известную фразу из какого-то фильма про вампиров, фразу, где очень важна пауза: Я не пью… вина, но сдержался. Ерофей же иронии не понял и извинился:
— Вообще-то обычно у меня припасен Camus для гостей, но сейчас, как назло, весь кончился. Так что, не обессудьте, чем богаты…
Извинившись, Ерофей вернулся к колупанию с раскрошившейся пробкой, решив протолкнуть ее внутрь. Приставив к ней карандаш одним концом и сняв ботинок, Ерофей начал колотить каблуком по другому концу. Раду такую технику открывания видел впервые.
Наконец-то, удалось! Возбужденный рационализатор наполнил вином бокал, пальцами выловил несколько ошметков и уже собирался отпить, как незнакомец ловко перехватил его руку на полпути ко рту:
— Может ты и мне налить?! А еще говорят про русский гостеприимство!
— Ох, извините, запарка…
(— знаю я эту запарку — деньги в глазенках заблестели):
— А теперь чокнуться, а то не по-людски!
— Да, за знакомство… Кстати, а как вас звать?
— Раду.
— Кто рад?
— Меня так зовут — Раду. Это очень старое имя.
— А я — Ерофей. Для друзей. Ишь ты, прямо в рифму заговорил.
Ну что же, Ерофей так Ерофей. Раду протянул ему руку и тот слабо пожал бледные длинные пальцы. И подивился:
— Какие они холодные… Надо бы согреться…
— Не надо… Я всегда сохраняю хладнокровие.
— Тогда чокнемся!
Чоканье прошло неудачно. На редкость неудачно. То ли иностранец специально излишне сильно стукнул рюмкой о рюмку, то стекло оказалось бракованное, с незаметной трещинкой, но бокал Ерофея лопнул прямо в руке, глубоко разрезав сухожилие между большим и указательным пальцами. Кровь потекла ручьем, просто хлынула, а гость плотоядно уставился на нее, как удав на кролика. Но Ерофею было не до гостя и его странной мимики. В глазах начали плыть круги, как тогда, в детстве, перед злополучной картиной в Третьяковке. Приближался обморок, лицо смертельно побелело, а подмышки взмокли от полившегося вонючего пота. Из последних сил, держась руками за стенку, он дошел до шкафа и вытащил грязноватый бинт, которым поспешил перевязать руку в месте пореза. Бинт мгновенно пропитался и неприятно покоричневел, набух, как тряпочный клоп.
— Что с тобой, дурно? — ехидно спросил гость.
— Дда, не очень…
— Не переживай, сейчас полегчает.
— Вряд ли…
— А я говорю — полегчает, едва два замечательных фокуса покажу. Похлеще карточных будут. Ну, соглашайся!
Последовал едва заметный кивок, и первым фокусом гость снял медальон с шеи, подошел к полуобморочному Ерофею и потер камень о пропитанный кровью бинт. И камень засиял! Прямо на стене, как сквозь волшебный проектор, стали зарождаться и исчезать удивительные объемные фигуры. Казалось, у них не три измерения, а гораздо больше, казалось, это вообще другое измерение. Казалось, таких ярких цветов нет в палитре земных красок и еще казалось; что все это сон, что все это настоящая фантасмагория. Наверное, если ширануться или дури накуриться, так же классно заглючит.
Удивительное зрелище действительно подействовало, как и обещал Раду, лучше нашатыря — Ерофей аж присвистнул и даже слегка порозовел. Поплывшие мозги вроде как выбрались на твердую поверхность:
(— вот бы такое представление организовать — народец у нас лоховской, падкий на дешевые зрелища. нажили бы…)
Вторым фокусом загадочный гость широко открыл рот. Неприятный запах шибанул в ноздри:
(— фу! мог бы и зубы почистить)
Впрочем, этому выводу несколько противоречили две ослепительно белые пары клыков, показавшиеся в глубине. В глазах загорелись нехорошие огоньки, красноватые, будто зернышки спелого граната. Они гипнотизировали Ерофея и не давали даже пошевелить рукой, когда клыки приблизились к горлу и больно впились в артерию. Бедолага только застонал и дико скосил глаза на пол, куда начала капать кровь. Прежний обморок вернулся с удвоенной силой, тело становилось все более ватным и медленно начало сползать со стула.
Впрочем, кровь бывшего студента Раду не понравилась. Такая же кислая, как дешевое вино, которым угощал прохиндей, как эта певица с коралловыми бусами. Мельком подумалось:
(— неужели у всех русских вместо крови течет такая гадость? тогда я с голоду здесь помру!)
Раду блефовал — под страхом голодной смерти он выпьет даже кровь теленка, даже недавно похороненного мертвеца, но слюнка от такой кислятины не выделяется и это факт. Он всегда любил другую кровь — сладковатую, как у крестьянок Валлахии, уважал и с горчинкой, в которую словно черного перчика подсыпали. Под настроение неплохо шла и соленая. Но не такая!
(— хоть здесь, да обманул! но это твой последний обман, самый последний)