Страница:
Произнеси разочарованный Раду этот крохотный монолог вслух, Ерофей может и услышал бы его. В любом случае, другого слухового ощущение до РЕВА НЕБЕСНЫХ ТРУБ не ожидалось, ибо бутылка, почти полная противного красного вина, резко опустилась на его голову. От такого удара котелок лопается, как скорлупка гнилого грецкого ореха — так оно и произошло. На свет божий, сквозь острые осколки черепа, словно фарш через мясорубку, вылез коричневатый клубок мозгов и намотался на отколовшийся осколок днища, глубоко вонзившегося внутрь. Губы, потихоньку заливаемые кровью, начали намокать и менять свой бледный суховатый цвет. Они что-то невнятно прошептали и через миг «поцеловали» грязный ковер, на котором валялись окурки и оторванные пуговицы. Рука судорожно схватилась за ножку стула, как за последнее спасение и потянула на себя. Стул упал, но спасения уже не было.
Неумолимо и неотступно Ерофея начала обволакивать непроглядная темнота. Черная краска грубо замалевывала и золотой пляж лазурного моря, и загорелых девушек в бикини, и старенький серебристый Мерседес, который он присмотрел в автосалоне. Все мечты, все жалкие мечты.
В ОЖИДАНИИ ГАНИНА
Неизвестный обладатель Ладони, которого бедолага Ерофей называл Ганиным, презрительно добавляя — козел, в соответствии с договоренностями ожидался к пяти вечера. Однако это время суток Раду категорически не устраивало — летом еще так светло. И даже окажись Ладонь случайно при посетителе( хотя заслуживший свое Ерофей однажды уже отказался ее покупать), заполучить амулет составляло только полдела, а может и четверть. Ведь главное узнать, как выйти на брата, если на него вообще можно выйти. Для этого стоит допросить этого Ганина, желательно в удобной ночной обстановке.
Поэтому примерно за час до визита, Раду написал записку, которую и прикрепил булавкой к обивке:
Заходи в девять вечера. Тогда будут деньги.
Но Ганин пришел вовремя. Пришел не один, судя по громкому разговору за дверью:
— Смотри, записка…
— Не слепой!
— Чего пишет?
— Пишет, что за деньгами надо зайти в девять вечера, но как пишет — моя Кларка и то грамотнее. И как все-таки умело меня провел, пройдоха! Глухая деревня!( худшее ругательство в устах Ганина). Или же…
От этой мысли он аж… ну, сложно сказать, пятнами какого именно цвета покрылся:
(— уж не издевается ли ушлый жилец, как та подлая Тварь Ирчик? тоже, наверняка, злостный!):
— Ладно, пошли, не здесь же этого негодяя ждать.
— И то верно. Пойдем в кино, в Горизонт. Там как раз двухсерийный индийский фильм Зита и Гита крутят. Уже два раза ходил, очень нравится, душевно.
Ганин не признавал индийские фильмы — сюжеты однообразны, как картошка: или тупая слезливая мелодрама, или столь же тупой боевик. Лупят друг другу по морде, а ей(морде) хоть бы хны. Не правда! Ему какой-то хлипкий гопник однажды легонько звезданул по носу, так целый час кровища хлестала. Ганину нравилось кино более глубокое и философское — Бергман или итальянцы. Мутновато, но со вкусом. И потом, этой специфической музыкой разве что змей заклинать…
Так-то оно так, но ведь и водку он раньше не пил и с бомжем дружить не собирался:
— А билеты дорогие?
— Для нас — бесплатно.
— С чего это?
— Билетерша — давняя знакомая билетершей. Раньше ее снабжал абонементами на дефицитные книги, вот по старой памяти и пускает, да и уборкой там иногда подрабатываю.
Видимо; Ганин все-таки не сильно возражал против халявного зрелища, ибо затем Раду услышал удаляющиеся шаги и хлопок подъездной дверью.
Наличие какого-то Ганинского приятеля требовало корректировки и усложнения плана: последить за предполагаемым владельцем Ладони и подождать, пока он останется один, а еще лучше приведет к своему жилью.
Раду не знал, сколько задолжал Ерофей хозяину этой квартиры, поэтому наугад достал сотню с портретом американского президента и засунул в валявшийся на столе конверт С днем советской армии, дорогие защитники Родины!, который и приколол к обивке, как и записку. Притаившись в загроможденной прихожей, он начал ждать. Кто-то подходил к двери около восьми, а когда поддельные часы пробили девять раз, объявились Ганин с приятелем и настойчиво позвонили.
(— слепые, что ли?)
Тем времени звонки переросли в настойчивый трезвон, а затем послышались удары ногами и руками по обивке, словно начинающие каратисты отрабатывали приемы:
— Эй, Ерофей, проходимец! Ты что, козел вонючий, издеваться вздумал? Где деньги, гаденыш?! Что это ты обрывки газет в конверт засунул?!
Ему вторил второй хмырь:
— Ты с нами не шути, мы тебя и на том свете достанем и заставим эту бумагу сожрать.
Не сразу Раду понял, что же именно произошло, а потом даже не мог понять, что делать в первую очередь — гневаться или удивляться:
(— что за напасть! неужели кто-то украл деньги, да еще и пошутил? ну и ну!)
Между тем, два злющих мужика основательно расположились на грязных ступеньках, решив во что бы то ни стало дождаться прихода шутника. Дождаться и разобраться с ним по полной. Вражина никак не появлялся, зато, мимо них, нетвердой и шатающейся походкой, проследовал некий типчик, живущий в соседней квартире. Пьяный в стельку и безмерно довольный, словно выиграл миллион в Спортлото, он с ухмылкой посмотрел в сторону одураченного наивняка и бодро скрылся за дверью.
ПОПОЙКА У НАБЕРЕЖНОЙ
Наступил вечер, не самый лучший в череде и так не особо удачливых вечеров Ганина и Василя. Чертов студент-обманщик не объявлялся, сидеть на холодных ступеньках надоело и приятели по несчастью порешили взять его с утра, тепленьким, прямо с постели. Ганин грозно и воинственно рассуждал:
— Если надо, так и дверь сломаю. Моя квартира, в конце концов! А что, если на кухне уже станок фальшивомонетчика установлен или выдры в ванне размножаются? С этой Твари станется!
А пока срочно требовалось выпить. В очередной раз сука-жизнь обидела двух хороших людей, обидела совершенно незаслуженно. На кого она работает, в конце концов — на продажных чинуш, бандюг и спекулянтов?! Почему честные люди должны страдать и маяться? Неужели издевается?! А коли так, надо напиться назло этой гадине! Пусть дерьмовая реальность потеряет очертания! Пусть властвует дурман!
Уже образованный по этой части Ганин не задавал дурацкие вопросы: Что выпить? Что такое беленькая? Стоило признать, что школа жизни учит гораздо эффективнее средней и даже высшей.
Гоп-компания еще раз грозно побарабанила в дверь, скорее для проформы и вывалилась из подъезда. Соседний универсам давно уже закрыли на честную советскую ночь, но по соседству работала коммерческая палатка — хоть какой-то плюс от кооператоров, готовых даже в туалет не ходить, лишь бы нажить побольше. Цены там выше, но не ждать же до утра! В кармане Ганина шелестело несколько бумажек с портретом Ильича — особо не разгуляешься, но в легкую разговеться можно. Конечно, выдай студент остаток квартирных денег, стоило бы распростился с гостеприимным бомжем и первым поездом отправился к заждавшейся сеструхе, но жизнь опять внесла коррективы.
Вслед за двумя мужиками, прячась в тень пыльных березок, из подъезда вышел Раду, чтобы не сводить с них зорких кошачьих глаз:
(— ну, голубчики, вот вы и попались!):
— Мяу!
Перед палаткой двое голубчиков долго о чем-то переругивались, в какой-то момент даже казалось, что подерутся. Водка-то тоже разных сортов, да и закуска… Изобилие, мать ее! Но вскоре консенсус оказался достигнутым и ободранный мужичонка, внимательно изучив наклейки на бутылке, удовлетворенно засунул ее в сетку типа авоськи. Однако, чтобы приятно позванивало, бутылок должно быть минимум две!
Поздний вечер середины августа был ароматен и густ, и очень тонко намекал на приближающуюся осень. В теплом воздухе периодически возникали дуновенья тленья и увяданья, как несколько седых волос появляется в черной шевелюре. Как мысли о смерти в 20 лет.
Выпивать решили не в душном бомбоубежище, а на парапете набережной — и романтичнее, и на свежем воздухе больше влезет. А по бутылке на нос(рыло), не бог весть что, но все-таки прилично. А оставлять нельзя ни капли, ибо дурная это примета.
Ровно под прямым углом, чтобы путь короче, приятели пересекли проезжую часть, посетовали, что далеко до лавочки и начали процесс стоя( так, кстати, больше влезет).
Выпивать на двоих можно по разному, используя несколько общеизвестных и популярных схем движения горячительного напитка в жаждущие глотки. Можно поровну разливать в стаканы, да стаканов нет. Имеется ввиду нормальных, стеклянных, а не позорных, пластиковых. Можно из горла по очереди, но тогда неминуемы споры — кто больше глотнул, кто больше слюней пустил. Поэтому, если две бутылки на двоих, лучше каждому пить из своей — ими и чокаться можно, как стаканами. Конечно, столь важного для попойки чувства коллективизма убавляется, но всегда чем-то приходится жертвовать.
После первых ста пятидесяти начались задушевные рассказы из жизни, куда более откровенные, чем в первый раз. Ганин поведал про Ирчика, про академиков, которым хочет насолить… Сознательно умолчал лишь про ВСТРЕЧУ, дабы Василь не посчитал его умалишенным.
Василь не умолчал ни о чем. Болтал без умолку, лишь изредка позволяя собутыльнику вставить словечко — он ведь и нуждался именно в слушателе. В паузах между речами он затягивался Беломором и прикладывался к горлышку. Пил Василь, как более алчущий и тренированный, существенно активнее, Ганин же основательнее налегал на колбаску. Его организму, истощенному дурацкими событиями последних недель, срочно требовалось мясо, хотя бы слегка бумажное. Когда Василь уже опустошил свою бутылку и огорченно стряхивал последние живительные капельки на язык, Ганин находился еще в начале питейного пути. Одному этот путь не осилить, вот и позвал попутчика.
Василь необычайно воодушевился предложением:
(— и все-таки чудак-человек попался, ну где это видано, чтобы свою долю беленькой отдавать?! пил тут давеча с одним шизиком, так тот чуть финкой не пырнул — показалось, с пьяных глаз, что себе больше наливаю):
— Благодарствую. Но только за твое здоровье. Живи тыщу лет!
— Спасибо, друг!
НАПРАСНОЕ ХВАСТОВСТВО
Но, кончен бал, хорошего понемножку, пора и домой. Уже и мент хмурый поблизости прохаживается, высокомерно и подозрительно оглядывая странную парочку. Сейчас потребует документы, а у Василя с ними беда — недавно потерял паспорт, напился в дребодан и потерял. А без бумажки… Да и свежо что-то стало, а зачем чтобы хмель так быстро выветривался?
Взяв под руку дружка, он не очень твердо, но вполне уверенно, пошел до дому. Так он теперь называл убежище — домом, ибо домашний он все-таки человек, не может долго жить без своего угла. Это так кажется, разгуляй поле, все трын-трава, а потом понимаешь смысл жизни — сидеть на мягком диване в махровом халате, пить горячий кофе и смотреть телевизор. А если есть дом, должна быть и семья. И Ганин, да не подумайте ничего дурного, чем-то подходил под это определение.
Уже в убежище, Василь решил продолжить потребление горячительных напитков — не хватило самой малости для полного кайфа. А под топчаном у стены заначка спрятана, а разве бывает заначка у алкаша? Вот то-то!
Вместе с возлияниями продолжилась и беседа. Василь панибратски хлопал Ганина по плечу, называл коллегой и дружбаном и всячески демонстрировал их равенство и братство. Ганину это не нравилось — да, волей судеб он попал в неприятную ситуацию, да, благодарен за гостеприимство, но все-таки они с Василем из разных социальных групп, из разной жизни. Разве не видно, что разных полей ягоды?!
Но, как не стремился Ганин провести грань, это не получалось. Никак не хотел Василь завидовать уютной квартирке, куда скоро вернется Ганин, не хотел завидовать его «активной» переписке со светилами науки( тут Ганин наврал), ни упоительному траху с соседкой Розочкой — красавицей и умницей( тут Ганин наврал вдвойне). На все эти «богатства» и на их «счастливого» обладателя Василь смотрел, как на ребенка, гордящегося своими сокровищами — цветными стеклышками и пластмассовыми бусинками. Он-то знал толк в настоящих, истинных ценностях.
Гордый и даже заносчивый вид этого неудачника, этого конкретного отброса общества; уже просто бесил Ганина. Ерунда, конечно, но обидно, что не хочет проклятый бомж признавать его социальный приоритет. А ведь он почти великий ученый!
— Василь, а ты знаешь, например, из каких частей состоит глаз?
— Какой еще глаз?
— Обычный человеческий глаз.
— Не знаю. Глаз и глаз.
— Неправильно. Глаз состоит из сетчатки, роговицы, глазного яблока. А ты знаешь, как работает печень?
— Слушай, плевать я хотел на печень. Работает и пускай работает, пока не отвалится.
Да, в такой ситуации без хода ферзем, приводящим сразу в дамки, не обойтись:
(— ну ладно, Рептилия, а что ты скажешь на мою историю? хоть разок с тобой случалось что-нибудь подобное?)
Действительно, мало кто может похвастать укусом вампира, а Ганин мог. Вот он, рядом с шейной веной, след от зубов. Слава богу, еще не зажил.
Рептилия слушала удивительную историю, открыв жабры и даже забывая прикладываться к заначке. Когда речь зашла об амулете, сорванном смелым биологом с груди двухметрового монстра, Ганин решил окончательно добить собеседника, послать в нокаут:
— Сейчас я кое-что покажу. Кое-что занятное.
Он резво подбежал к рюкзаку, словно боясь, что сам передумает. Выхватил из бокового кармана амулет, для пущей маскировки завернутый в грязные трусы и сунул под нос Василю с видом Чингачгука, демонстрирующего вражеский скальп:
— Вот он, как на ладони…
Эх, знать бы, когда и где мы ступим на ту проклятую шкурку того проклятого банана, на которой поскользнемся и сломаем шею. Тогда обойдем ее за километр, а лучше попросим на это время связать нам ноги и приковать к кровати. Нет, лучше к батареи. Такая вот элементарная мудрость. К чему это я? А к тому, что гордая демонстрация Ладони явилась именно той банановой шкуркой, той самой роковой ошибкой, ибо столь замысловатая вещица неожиданно вызвала у Василя острый приступ жадности. Приступ совершенно неодолимой жадности!
Да, он неоднократно видел роскошные иностранные машины, словно огромные лакированные рыбы, мягко скользящие по улицам. В них катили ни в чем не сомневающиеся отцы жизни со своими ослепительными длинноногими подружками. Во время ночных бродяжьих прогулок ослепляли Василя огни дорогих ресторанов с экзотическими кушаньями, рядом с ним, брезгливо морщась, проходили расфуфыренные дамы в роскошных шубах и вечерних платьях от Версаче. Но и они не заставляли трепетать его сердце, словно прозябал он не вынужденным советским бомжем, а шиковал парижским сознательным клошаром.
Он действительно не завидовал ганинским квартире и потаскушке, но эту бесполезную вещь Василь неожиданно захотел, захотел всеми фибрами души, всеми её тайными струнами. У любой души есть дно, запретные и черные углы, бездна. И именно бездна взбунтовалась в душе Василя, заклокотала, как лава в жерле вулкана и выставила свои условия перемирия:
Вещь, талисман, амулет — что бы это ни было и каким бы словом ни называлось, ОНО должно принадлежать ему и висеть на стенке в убежище над полкой с коллекцией. Любым путем, любой ценой…
И Василь услышал бездну, воспринял ее аргументы. За Ладонью стоял настоящий сатанизм, не притянутый за уши, как хвост ящерицы или череп кота. Все предыдущее было прелюдией, кратким предисловием, но только сейчас начинается настоящая КНИГА.
Тщеславный и ничего не подозревающий Ганин тем временем безуспешно колдовал над допотопной керосинкой, пытаясь ее зажечь. Огонек, между тем, раз за разом задувался невесть откуда взявшимся сквозняком:
(— опять Рептилия обвинит мои кривые руки — и бутылку не могу открыть без штопора, и огонь развести… да не специалист я в этой допотопности!)
Конечно, неприятно оправдываться, но мелкая эта неприятность меркла в сравнении с произведенным эффектом, воздействие которого чистосердечный Василь даже и не пытался скрыть:
— Вот это да!
(— ну что, «коллега», утер я тебе нос!)
Ганин же всем видом показывал, что ничего особенного сейчас не рассказал, что таких историй у него в запасе навалом. Он мурлыкал под нос:
— Гори, гори ясно, чтобы не погасло…
А Василь, тем временем, напряженно соображал, как сподручнее укокошить счастливчика саперной лопаткой — единственным реальным оружием, находящимся в убежище, чтобы затем завладеть заветным амулетом:
(— если прямо по голове шарахнуть, так мозги разлетятся — потом противно соскребать со стен, а если по телу, так жирноват больно, сразу не помрет…)
Ну а если вообще не убивать? Попытаться заполучить желанный объект мирными способами: попросить, затребовать в качестве арендной платы, выкрасть и перепрятать. Но не так должен достаться амулет, совершенно не так — через смерть, через кровь, через зло. Преступление, насилие над тем, кого называл другом, обман того, кто тебе поверил — вот единственно верный путь. Ну, а коли так:
(— рубану-ка саперной лопаткой по шее, прямо поверх следов от укуса вампира — он не смог, а у меня получится)
Проклятая керосинка все никак не разгоралась, все чихала и дымила. Ганин слегка поморщился и пробормотал:
— Как вся наша жизнь! Тлеющий фитилек…
ПРОБУЖДЕНИЕ
Василь очнулся в темноте, которую принято называть кромешной, весь забрызганный чем-то липким. А еще стоял или даже висел запах — тяжелый, горьковато-приторный. Лизнув руку и ощутив солоноватый вкус, он попытался нашарить в темноте лампу. Свет, даже такой тусклый, на который способна керосинка, разгоняет тьму. Но руки нащупали не лампу, они наткнулись…
Нет, он не хотел знать, на что именно наткнулись руки. Не его это дело, лежит себе и пускай. Мало ли что набросают?! Еще чего — пакость всякую трогать! А если это бомба или…
Увы, жестокие воспоминания дружно наплевали на его желания. Они не просто медленно приходили, но и протрезвляли, а вместе с трезвостью к горлу подкатывала удушающая тошнота, комом перекрывавшая дыхание. Василь напрягся и, после нескольких спазматических движений, остатки праздничного ужина зеленой блевотиной хлынули на брюки и рубашку. Голова прояснилась, в том числе и от тошнотворного запаха, мгновенно заполнившего убежище, и дальше стало бессмысленно притворяться и неумело лгать самому себе — он вспомнил все, в мельчайших деталях:
(— проклятый медальон, ради тебя я убил! ради тебя… боже, что это со мной?!)
Глаза Василя уже привыкли к темноте, к тому же, из-под тела Ганина, ничком привалившегося к стене, явственно пробивался какой-то красноватый свет. Дрожа от ужаса и отвращения, преодолевая неодолимое желание зажмуриться, Василь перевернул тело. На полу, в луже запекшейся крови, лежал будущий козырь его коллекции. Каменное сердце, сжатое стальной ладонью, излучало призрачное бордовое сияние. Зловещие блики ползли по стенам, то рисуя причудливые узоры, то сливаясь в одну яркую точку, то образуя пятно-воронку, в которой «летали» тени каких-то уродливых птиц или летучих мышей. Он жил, этот чертов камень, он дышал, он издевался.
Василь схватил амулет, и, словно спортсмен-дискобол, метнул в сторону полочки с человеческим черепом, который, нагло оскалившись, с видимым удовольствием зрителя и ценителя осматривал сцену и актеров. Казалось, будь у него руки, так и зашелся бы в аплодисментах, а будь голос, заорал бы бис! Амулет, с завидной меткостью для такой темноты и такого состояния, попал прямо в дырявый лоб и череп разлетелся на кусочки, словно старый цветочный горшок. Полусгнившая челюсть отскочила и, как беременная лягушка, запрыгала к ногам Василя. Он уверенно наподдал ей ногой:
— Так-то вот! Катись в свои тартары!
Все, баста! Наваждение кончилось. Пришла пора окончательно разделаться со всей чертовщиной, со всеми советчиками. Это ведь они науськивали на бедного Ганина, нашептывали:
— Умрите, сволочи!
С этим криком Василь бросился к полке, словно на вражеский танк, смахнул с нее все поганые предметы и принялся их топтать в дикарском порыве, в остервенении схватил книгу без обложки и начал вырывать страницы, разбрасывая их вокруг. Потом успокоился, ибо сердце заболело, открыл задвижку вентиляционной шахты, чтобы вонь высосало. Набрал в ведро холодной воды и, как мог, замыл место преступления. В сток потек розоватый поток с вкраплениями недавней блевоты и мелких кусочков разбитого черепа.
Потом Василь присел на единственный стул, схватился за голову и начал раскачивать ее вправо-влево двумя руками, словно входя в транс. На самом деле он просто пытался понять, что же дальше делать:
(— да что тут понимать?! бежать отсюда, бежать как можно скорей, уносить ноги, уносить и голову)
Василь уже приподнялся, словно стайер перед стартом, но… Невесть откуда взявшийся Голос, не внутренний и не внешний, не мужской и не женский, словно в рупор, стал орать ему в уши( в ушную раковину, как сказал бы Ганин), выставляя свои жесткие условия:
(— так просто ты отсюда не уйдешь, даже и не надейся. слушай меня!)
Ничего другого и не оставалось,
(— сначала ты похоронишь друга, для чего выроешь ему могилку…)
Голос невозможно было ослушаться и Василь вступил с ним в мысленную дискуссию в качестве смиренного побежденного:
(— конечно, обязательно, я так и думал — нельзя же бросать человека, как кусок мяса! похороню прямо сейчас. а потом я смогу уйти?)
(— нет, и потом не сможешь, ишь, такое натворить и так просто отделаться! потом будешь усердно молиться над его могилой…)
(— но ведь я не знаю, как молиться… и как долго)
На это Голос не отвечал. Не отвечал и на вопрос о последующих действиях: Попробовать вернуться к жене с покаянной? Заявиться с повинной в милицию? Или… а почему бы и нет? — поехать в деревню Пеньки к сестре убитого, к этой самой Кларке. Зачем? А вот зачем:
Претворить в жизнь идею Ганина, которую можно принять и за последнюю волю. Ведь не особо сложно разузнать точный адрес деревни, найти дом Клары Ильиничны и наплести:
— Брат ваш за границу на симпозиум уехал и дал адресок, просил на пару дней заехать. Говорил, классную самогоночку делаете.
Войдет он к сестре в доверие, а ночью, натянет маску вурдалака и далее по сценарию.
А, может, тот же Голос в нужный момент выйдет на связь и отдаст новые указания? Чего гадать, как-нибудь, да образуется — все, как-нибудь, да образуется. А пока на нем висит очень серьезный долг, который надо отдавать.
Н-А-Д-0.
Бетон, покрывающий дальнюю стену бомбоубежища, за которой проходила теплоцентраль, весь растрескался и легко отламывался по кусочку, обнажая сухую землю. Хорошее место для могилы, да и теплое! В какой-то макулатурной книжонке Василь давным-давно читал, что именно в нишах, прорубленных в стенах пещер, хоронили первых христиан. А какой веры биолог? Кто его знает, да все равно надо по-человечески…
Долбя землю саперной лопаткой, Василь старался не смотреть в сторону мертвого тела, бормоча под нос извинения и прекрасно понимая их бессмысленность:
— Ты, брат, извини меня. Бес попутал. На хрена мне этот амулет? Я и сам не знаю, как такое безобразие получилось. Я тебе крестик поставлю деревянный, буду цветочки каждый день приносить…
Иногда в глупый монолог зычно вклинивались поучения Голоса:
(— так-так! и поменьше формализма, побольше души!)
Сухой грунт поддавался с трудом, периодически попадались булыжники и куски металлоконструкций, но Василь так ни разу и не присел, пока не закончил работу. Сначала он ошибся с размерами и никак не мог втиснуть тело, а потом уже копал с запасом. Могилка получилась просторной и глубокой, одно удовольствие. Омывать тело он не стал, все-таки противно, однако протер лицо влажным полотенцем и закрыл левый глаз, удивленно приоткрытый:
(— неужели ты убил меня, ты — грязный, несчастный, плохо образованный бомж?!)
Вскоре тело Ганина, завернутое в единственную простыню, уже покоилось на своей последней постели. На груди, красным камнем вниз, лежал проклятый амулет. Упырьский наряд Василь решил не класть — к чему он на небесах?! Да и могут неправильно понять. Да и для Кларки пригодится.
А потом на мертвое тело в импровизированном саване летели куски земли, куски цемента и выковырянные булыжники. Последний раз Василь исполнял этот скорбный ритуал, когда умер отец, но еще не известно, когда его сердце больше обливалось кровью.
И лишь когда материя уже не просвечивала сквозь толстый слой земли, Василь устало присел перекурить. С явным удовлетворением он осматривал результаты работы, хотя не покидало ощущение, что он что-то забыл:
(— конечно, крестик… на первое время краской нарисую на стене, но потом обязательно поставлю деревянный, как обещал, прибью прямо над могилкой)
Неумолимо и неотступно Ерофея начала обволакивать непроглядная темнота. Черная краска грубо замалевывала и золотой пляж лазурного моря, и загорелых девушек в бикини, и старенький серебристый Мерседес, который он присмотрел в автосалоне. Все мечты, все жалкие мечты.
В ОЖИДАНИИ ГАНИНА
Я буду ждать хоть целую вечность
Лишь бы она не тянулась слишком долго
(КНИГА КНИГ. Поиск парадоксов)
Неизвестный обладатель Ладони, которого бедолага Ерофей называл Ганиным, презрительно добавляя — козел, в соответствии с договоренностями ожидался к пяти вечера. Однако это время суток Раду категорически не устраивало — летом еще так светло. И даже окажись Ладонь случайно при посетителе( хотя заслуживший свое Ерофей однажды уже отказался ее покупать), заполучить амулет составляло только полдела, а может и четверть. Ведь главное узнать, как выйти на брата, если на него вообще можно выйти. Для этого стоит допросить этого Ганина, желательно в удобной ночной обстановке.
Поэтому примерно за час до визита, Раду написал записку, которую и прикрепил булавкой к обивке:
Заходи в девять вечера. Тогда будут деньги.
Но Ганин пришел вовремя. Пришел не один, судя по громкому разговору за дверью:
— Смотри, записка…
— Не слепой!
— Чего пишет?
— Пишет, что за деньгами надо зайти в девять вечера, но как пишет — моя Кларка и то грамотнее. И как все-таки умело меня провел, пройдоха! Глухая деревня!( худшее ругательство в устах Ганина). Или же…
От этой мысли он аж… ну, сложно сказать, пятнами какого именно цвета покрылся:
(— уж не издевается ли ушлый жилец, как та подлая Тварь Ирчик? тоже, наверняка, злостный!):
— Ладно, пошли, не здесь же этого негодяя ждать.
— И то верно. Пойдем в кино, в Горизонт. Там как раз двухсерийный индийский фильм Зита и Гита крутят. Уже два раза ходил, очень нравится, душевно.
Ганин не признавал индийские фильмы — сюжеты однообразны, как картошка: или тупая слезливая мелодрама, или столь же тупой боевик. Лупят друг другу по морде, а ей(морде) хоть бы хны. Не правда! Ему какой-то хлипкий гопник однажды легонько звезданул по носу, так целый час кровища хлестала. Ганину нравилось кино более глубокое и философское — Бергман или итальянцы. Мутновато, но со вкусом. И потом, этой специфической музыкой разве что змей заклинать…
Так-то оно так, но ведь и водку он раньше не пил и с бомжем дружить не собирался:
— А билеты дорогие?
— Для нас — бесплатно.
— С чего это?
— Билетерша — давняя знакомая билетершей. Раньше ее снабжал абонементами на дефицитные книги, вот по старой памяти и пускает, да и уборкой там иногда подрабатываю.
Видимо; Ганин все-таки не сильно возражал против халявного зрелища, ибо затем Раду услышал удаляющиеся шаги и хлопок подъездной дверью.
Наличие какого-то Ганинского приятеля требовало корректировки и усложнения плана: последить за предполагаемым владельцем Ладони и подождать, пока он останется один, а еще лучше приведет к своему жилью.
Раду не знал, сколько задолжал Ерофей хозяину этой квартиры, поэтому наугад достал сотню с портретом американского президента и засунул в валявшийся на столе конверт С днем советской армии, дорогие защитники Родины!, который и приколол к обивке, как и записку. Притаившись в загроможденной прихожей, он начал ждать. Кто-то подходил к двери около восьми, а когда поддельные часы пробили девять раз, объявились Ганин с приятелем и настойчиво позвонили.
(— слепые, что ли?)
Тем времени звонки переросли в настойчивый трезвон, а затем послышались удары ногами и руками по обивке, словно начинающие каратисты отрабатывали приемы:
— Эй, Ерофей, проходимец! Ты что, козел вонючий, издеваться вздумал? Где деньги, гаденыш?! Что это ты обрывки газет в конверт засунул?!
Ему вторил второй хмырь:
— Ты с нами не шути, мы тебя и на том свете достанем и заставим эту бумагу сожрать.
Не сразу Раду понял, что же именно произошло, а потом даже не мог понять, что делать в первую очередь — гневаться или удивляться:
(— что за напасть! неужели кто-то украл деньги, да еще и пошутил? ну и ну!)
Между тем, два злющих мужика основательно расположились на грязных ступеньках, решив во что бы то ни стало дождаться прихода шутника. Дождаться и разобраться с ним по полной. Вражина никак не появлялся, зато, мимо них, нетвердой и шатающейся походкой, проследовал некий типчик, живущий в соседней квартире. Пьяный в стельку и безмерно довольный, словно выиграл миллион в Спортлото, он с ухмылкой посмотрел в сторону одураченного наивняка и бодро скрылся за дверью.
ПОПОЙКА У НАБЕРЕЖНОЙ
В разгар лета не стоит горевать
о приближающейся осени.
До нее можно и не дожить.
Наступил вечер, не самый лучший в череде и так не особо удачливых вечеров Ганина и Василя. Чертов студент-обманщик не объявлялся, сидеть на холодных ступеньках надоело и приятели по несчастью порешили взять его с утра, тепленьким, прямо с постели. Ганин грозно и воинственно рассуждал:
— Если надо, так и дверь сломаю. Моя квартира, в конце концов! А что, если на кухне уже станок фальшивомонетчика установлен или выдры в ванне размножаются? С этой Твари станется!
А пока срочно требовалось выпить. В очередной раз сука-жизнь обидела двух хороших людей, обидела совершенно незаслуженно. На кого она работает, в конце концов — на продажных чинуш, бандюг и спекулянтов?! Почему честные люди должны страдать и маяться? Неужели издевается?! А коли так, надо напиться назло этой гадине! Пусть дерьмовая реальность потеряет очертания! Пусть властвует дурман!
Уже образованный по этой части Ганин не задавал дурацкие вопросы: Что выпить? Что такое беленькая? Стоило признать, что школа жизни учит гораздо эффективнее средней и даже высшей.
Гоп-компания еще раз грозно побарабанила в дверь, скорее для проформы и вывалилась из подъезда. Соседний универсам давно уже закрыли на честную советскую ночь, но по соседству работала коммерческая палатка — хоть какой-то плюс от кооператоров, готовых даже в туалет не ходить, лишь бы нажить побольше. Цены там выше, но не ждать же до утра! В кармане Ганина шелестело несколько бумажек с портретом Ильича — особо не разгуляешься, но в легкую разговеться можно. Конечно, выдай студент остаток квартирных денег, стоило бы распростился с гостеприимным бомжем и первым поездом отправился к заждавшейся сеструхе, но жизнь опять внесла коррективы.
Вслед за двумя мужиками, прячась в тень пыльных березок, из подъезда вышел Раду, чтобы не сводить с них зорких кошачьих глаз:
(— ну, голубчики, вот вы и попались!):
— Мяу!
Перед палаткой двое голубчиков долго о чем-то переругивались, в какой-то момент даже казалось, что подерутся. Водка-то тоже разных сортов, да и закуска… Изобилие, мать ее! Но вскоре консенсус оказался достигнутым и ободранный мужичонка, внимательно изучив наклейки на бутылке, удовлетворенно засунул ее в сетку типа авоськи. Однако, чтобы приятно позванивало, бутылок должно быть минимум две!
Поздний вечер середины августа был ароматен и густ, и очень тонко намекал на приближающуюся осень. В теплом воздухе периодически возникали дуновенья тленья и увяданья, как несколько седых волос появляется в черной шевелюре. Как мысли о смерти в 20 лет.
Выпивать решили не в душном бомбоубежище, а на парапете набережной — и романтичнее, и на свежем воздухе больше влезет. А по бутылке на нос(рыло), не бог весть что, но все-таки прилично. А оставлять нельзя ни капли, ибо дурная это примета.
Ровно под прямым углом, чтобы путь короче, приятели пересекли проезжую часть, посетовали, что далеко до лавочки и начали процесс стоя( так, кстати, больше влезет).
Выпивать на двоих можно по разному, используя несколько общеизвестных и популярных схем движения горячительного напитка в жаждущие глотки. Можно поровну разливать в стаканы, да стаканов нет. Имеется ввиду нормальных, стеклянных, а не позорных, пластиковых. Можно из горла по очереди, но тогда неминуемы споры — кто больше глотнул, кто больше слюней пустил. Поэтому, если две бутылки на двоих, лучше каждому пить из своей — ими и чокаться можно, как стаканами. Конечно, столь важного для попойки чувства коллективизма убавляется, но всегда чем-то приходится жертвовать.
После первых ста пятидесяти начались задушевные рассказы из жизни, куда более откровенные, чем в первый раз. Ганин поведал про Ирчика, про академиков, которым хочет насолить… Сознательно умолчал лишь про ВСТРЕЧУ, дабы Василь не посчитал его умалишенным.
Василь не умолчал ни о чем. Болтал без умолку, лишь изредка позволяя собутыльнику вставить словечко — он ведь и нуждался именно в слушателе. В паузах между речами он затягивался Беломором и прикладывался к горлышку. Пил Василь, как более алчущий и тренированный, существенно активнее, Ганин же основательнее налегал на колбаску. Его организму, истощенному дурацкими событиями последних недель, срочно требовалось мясо, хотя бы слегка бумажное. Когда Василь уже опустошил свою бутылку и огорченно стряхивал последние живительные капельки на язык, Ганин находился еще в начале питейного пути. Одному этот путь не осилить, вот и позвал попутчика.
Василь необычайно воодушевился предложением:
(— и все-таки чудак-человек попался, ну где это видано, чтобы свою долю беленькой отдавать?! пил тут давеча с одним шизиком, так тот чуть финкой не пырнул — показалось, с пьяных глаз, что себе больше наливаю):
— Благодарствую. Но только за твое здоровье. Живи тыщу лет!
— Спасибо, друг!
НАПРАСНОЕ ХВАСТОВСТВО
Чем тебя удивить…
Может, смертью своей?
Но, кончен бал, хорошего понемножку, пора и домой. Уже и мент хмурый поблизости прохаживается, высокомерно и подозрительно оглядывая странную парочку. Сейчас потребует документы, а у Василя с ними беда — недавно потерял паспорт, напился в дребодан и потерял. А без бумажки… Да и свежо что-то стало, а зачем чтобы хмель так быстро выветривался?
Взяв под руку дружка, он не очень твердо, но вполне уверенно, пошел до дому. Так он теперь называл убежище — домом, ибо домашний он все-таки человек, не может долго жить без своего угла. Это так кажется, разгуляй поле, все трын-трава, а потом понимаешь смысл жизни — сидеть на мягком диване в махровом халате, пить горячий кофе и смотреть телевизор. А если есть дом, должна быть и семья. И Ганин, да не подумайте ничего дурного, чем-то подходил под это определение.
Уже в убежище, Василь решил продолжить потребление горячительных напитков — не хватило самой малости для полного кайфа. А под топчаном у стены заначка спрятана, а разве бывает заначка у алкаша? Вот то-то!
Вместе с возлияниями продолжилась и беседа. Василь панибратски хлопал Ганина по плечу, называл коллегой и дружбаном и всячески демонстрировал их равенство и братство. Ганину это не нравилось — да, волей судеб он попал в неприятную ситуацию, да, благодарен за гостеприимство, но все-таки они с Василем из разных социальных групп, из разной жизни. Разве не видно, что разных полей ягоды?!
Но, как не стремился Ганин провести грань, это не получалось. Никак не хотел Василь завидовать уютной квартирке, куда скоро вернется Ганин, не хотел завидовать его «активной» переписке со светилами науки( тут Ганин наврал), ни упоительному траху с соседкой Розочкой — красавицей и умницей( тут Ганин наврал вдвойне). На все эти «богатства» и на их «счастливого» обладателя Василь смотрел, как на ребенка, гордящегося своими сокровищами — цветными стеклышками и пластмассовыми бусинками. Он-то знал толк в настоящих, истинных ценностях.
Гордый и даже заносчивый вид этого неудачника, этого конкретного отброса общества; уже просто бесил Ганина. Ерунда, конечно, но обидно, что не хочет проклятый бомж признавать его социальный приоритет. А ведь он почти великий ученый!
— Василь, а ты знаешь, например, из каких частей состоит глаз?
— Какой еще глаз?
— Обычный человеческий глаз.
— Не знаю. Глаз и глаз.
— Неправильно. Глаз состоит из сетчатки, роговицы, глазного яблока. А ты знаешь, как работает печень?
— Слушай, плевать я хотел на печень. Работает и пускай работает, пока не отвалится.
Да, в такой ситуации без хода ферзем, приводящим сразу в дамки, не обойтись:
(— ну ладно, Рептилия, а что ты скажешь на мою историю? хоть разок с тобой случалось что-нибудь подобное?)
Действительно, мало кто может похвастать укусом вампира, а Ганин мог. Вот он, рядом с шейной веной, след от зубов. Слава богу, еще не зажил.
Рептилия слушала удивительную историю, открыв жабры и даже забывая прикладываться к заначке. Когда речь зашла об амулете, сорванном смелым биологом с груди двухметрового монстра, Ганин решил окончательно добить собеседника, послать в нокаут:
— Сейчас я кое-что покажу. Кое-что занятное.
Он резво подбежал к рюкзаку, словно боясь, что сам передумает. Выхватил из бокового кармана амулет, для пущей маскировки завернутый в грязные трусы и сунул под нос Василю с видом Чингачгука, демонстрирующего вражеский скальп:
— Вот он, как на ладони…
Эх, знать бы, когда и где мы ступим на ту проклятую шкурку того проклятого банана, на которой поскользнемся и сломаем шею. Тогда обойдем ее за километр, а лучше попросим на это время связать нам ноги и приковать к кровати. Нет, лучше к батареи. Такая вот элементарная мудрость. К чему это я? А к тому, что гордая демонстрация Ладони явилась именно той банановой шкуркой, той самой роковой ошибкой, ибо столь замысловатая вещица неожиданно вызвала у Василя острый приступ жадности. Приступ совершенно неодолимой жадности!
Да, он неоднократно видел роскошные иностранные машины, словно огромные лакированные рыбы, мягко скользящие по улицам. В них катили ни в чем не сомневающиеся отцы жизни со своими ослепительными длинноногими подружками. Во время ночных бродяжьих прогулок ослепляли Василя огни дорогих ресторанов с экзотическими кушаньями, рядом с ним, брезгливо морщась, проходили расфуфыренные дамы в роскошных шубах и вечерних платьях от Версаче. Но и они не заставляли трепетать его сердце, словно прозябал он не вынужденным советским бомжем, а шиковал парижским сознательным клошаром.
Он действительно не завидовал ганинским квартире и потаскушке, но эту бесполезную вещь Василь неожиданно захотел, захотел всеми фибрами души, всеми её тайными струнами. У любой души есть дно, запретные и черные углы, бездна. И именно бездна взбунтовалась в душе Василя, заклокотала, как лава в жерле вулкана и выставила свои условия перемирия:
Вещь, талисман, амулет — что бы это ни было и каким бы словом ни называлось, ОНО должно принадлежать ему и висеть на стенке в убежище над полкой с коллекцией. Любым путем, любой ценой…
И Василь услышал бездну, воспринял ее аргументы. За Ладонью стоял настоящий сатанизм, не притянутый за уши, как хвост ящерицы или череп кота. Все предыдущее было прелюдией, кратким предисловием, но только сейчас начинается настоящая КНИГА.
Тщеславный и ничего не подозревающий Ганин тем временем безуспешно колдовал над допотопной керосинкой, пытаясь ее зажечь. Огонек, между тем, раз за разом задувался невесть откуда взявшимся сквозняком:
(— опять Рептилия обвинит мои кривые руки — и бутылку не могу открыть без штопора, и огонь развести… да не специалист я в этой допотопности!)
Конечно, неприятно оправдываться, но мелкая эта неприятность меркла в сравнении с произведенным эффектом, воздействие которого чистосердечный Василь даже и не пытался скрыть:
— Вот это да!
(— ну что, «коллега», утер я тебе нос!)
Ганин же всем видом показывал, что ничего особенного сейчас не рассказал, что таких историй у него в запасе навалом. Он мурлыкал под нос:
— Гори, гори ясно, чтобы не погасло…
А Василь, тем временем, напряженно соображал, как сподручнее укокошить счастливчика саперной лопаткой — единственным реальным оружием, находящимся в убежище, чтобы затем завладеть заветным амулетом:
(— если прямо по голове шарахнуть, так мозги разлетятся — потом противно соскребать со стен, а если по телу, так жирноват больно, сразу не помрет…)
Ну а если вообще не убивать? Попытаться заполучить желанный объект мирными способами: попросить, затребовать в качестве арендной платы, выкрасть и перепрятать. Но не так должен достаться амулет, совершенно не так — через смерть, через кровь, через зло. Преступление, насилие над тем, кого называл другом, обман того, кто тебе поверил — вот единственно верный путь. Ну, а коли так:
(— рубану-ка саперной лопаткой по шее, прямо поверх следов от укуса вампира — он не смог, а у меня получится)
Проклятая керосинка все никак не разгоралась, все чихала и дымила. Ганин слегка поморщился и пробормотал:
— Как вся наша жизнь! Тлеющий фитилек…
ПРОБУЖДЕНИЕ
— Где я, кто я, что со мной?
Мертвый я или живой?
— Нет ответа.
Василь очнулся в темноте, которую принято называть кромешной, весь забрызганный чем-то липким. А еще стоял или даже висел запах — тяжелый, горьковато-приторный. Лизнув руку и ощутив солоноватый вкус, он попытался нашарить в темноте лампу. Свет, даже такой тусклый, на который способна керосинка, разгоняет тьму. Но руки нащупали не лампу, они наткнулись…
Нет, он не хотел знать, на что именно наткнулись руки. Не его это дело, лежит себе и пускай. Мало ли что набросают?! Еще чего — пакость всякую трогать! А если это бомба или…
Увы, жестокие воспоминания дружно наплевали на его желания. Они не просто медленно приходили, но и протрезвляли, а вместе с трезвостью к горлу подкатывала удушающая тошнота, комом перекрывавшая дыхание. Василь напрягся и, после нескольких спазматических движений, остатки праздничного ужина зеленой блевотиной хлынули на брюки и рубашку. Голова прояснилась, в том числе и от тошнотворного запаха, мгновенно заполнившего убежище, и дальше стало бессмысленно притворяться и неумело лгать самому себе — он вспомнил все, в мельчайших деталях:
(— проклятый медальон, ради тебя я убил! ради тебя… боже, что это со мной?!)
Глаза Василя уже привыкли к темноте, к тому же, из-под тела Ганина, ничком привалившегося к стене, явственно пробивался какой-то красноватый свет. Дрожа от ужаса и отвращения, преодолевая неодолимое желание зажмуриться, Василь перевернул тело. На полу, в луже запекшейся крови, лежал будущий козырь его коллекции. Каменное сердце, сжатое стальной ладонью, излучало призрачное бордовое сияние. Зловещие блики ползли по стенам, то рисуя причудливые узоры, то сливаясь в одну яркую точку, то образуя пятно-воронку, в которой «летали» тени каких-то уродливых птиц или летучих мышей. Он жил, этот чертов камень, он дышал, он издевался.
Василь схватил амулет, и, словно спортсмен-дискобол, метнул в сторону полочки с человеческим черепом, который, нагло оскалившись, с видимым удовольствием зрителя и ценителя осматривал сцену и актеров. Казалось, будь у него руки, так и зашелся бы в аплодисментах, а будь голос, заорал бы бис! Амулет, с завидной меткостью для такой темноты и такого состояния, попал прямо в дырявый лоб и череп разлетелся на кусочки, словно старый цветочный горшок. Полусгнившая челюсть отскочила и, как беременная лягушка, запрыгала к ногам Василя. Он уверенно наподдал ей ногой:
— Так-то вот! Катись в свои тартары!
Все, баста! Наваждение кончилось. Пришла пора окончательно разделаться со всей чертовщиной, со всеми советчиками. Это ведь они науськивали на бедного Ганина, нашептывали:
— Умрите, сволочи!
С этим криком Василь бросился к полке, словно на вражеский танк, смахнул с нее все поганые предметы и принялся их топтать в дикарском порыве, в остервенении схватил книгу без обложки и начал вырывать страницы, разбрасывая их вокруг. Потом успокоился, ибо сердце заболело, открыл задвижку вентиляционной шахты, чтобы вонь высосало. Набрал в ведро холодной воды и, как мог, замыл место преступления. В сток потек розоватый поток с вкраплениями недавней блевоты и мелких кусочков разбитого черепа.
Потом Василь присел на единственный стул, схватился за голову и начал раскачивать ее вправо-влево двумя руками, словно входя в транс. На самом деле он просто пытался понять, что же дальше делать:
(— да что тут понимать?! бежать отсюда, бежать как можно скорей, уносить ноги, уносить и голову)
Василь уже приподнялся, словно стайер перед стартом, но… Невесть откуда взявшийся Голос, не внутренний и не внешний, не мужской и не женский, словно в рупор, стал орать ему в уши( в ушную раковину, как сказал бы Ганин), выставляя свои жесткие условия:
(— так просто ты отсюда не уйдешь, даже и не надейся. слушай меня!)
Ничего другого и не оставалось,
(— сначала ты похоронишь друга, для чего выроешь ему могилку…)
Голос невозможно было ослушаться и Василь вступил с ним в мысленную дискуссию в качестве смиренного побежденного:
(— конечно, обязательно, я так и думал — нельзя же бросать человека, как кусок мяса! похороню прямо сейчас. а потом я смогу уйти?)
(— нет, и потом не сможешь, ишь, такое натворить и так просто отделаться! потом будешь усердно молиться над его могилой…)
(— но ведь я не знаю, как молиться… и как долго)
На это Голос не отвечал. Не отвечал и на вопрос о последующих действиях: Попробовать вернуться к жене с покаянной? Заявиться с повинной в милицию? Или… а почему бы и нет? — поехать в деревню Пеньки к сестре убитого, к этой самой Кларке. Зачем? А вот зачем:
Претворить в жизнь идею Ганина, которую можно принять и за последнюю волю. Ведь не особо сложно разузнать точный адрес деревни, найти дом Клары Ильиничны и наплести:
— Брат ваш за границу на симпозиум уехал и дал адресок, просил на пару дней заехать. Говорил, классную самогоночку делаете.
Войдет он к сестре в доверие, а ночью, натянет маску вурдалака и далее по сценарию.
А, может, тот же Голос в нужный момент выйдет на связь и отдаст новые указания? Чего гадать, как-нибудь, да образуется — все, как-нибудь, да образуется. А пока на нем висит очень серьезный долг, который надо отдавать.
Н-А-Д-0.
Бетон, покрывающий дальнюю стену бомбоубежища, за которой проходила теплоцентраль, весь растрескался и легко отламывался по кусочку, обнажая сухую землю. Хорошее место для могилы, да и теплое! В какой-то макулатурной книжонке Василь давным-давно читал, что именно в нишах, прорубленных в стенах пещер, хоронили первых христиан. А какой веры биолог? Кто его знает, да все равно надо по-человечески…
Долбя землю саперной лопаткой, Василь старался не смотреть в сторону мертвого тела, бормоча под нос извинения и прекрасно понимая их бессмысленность:
— Ты, брат, извини меня. Бес попутал. На хрена мне этот амулет? Я и сам не знаю, как такое безобразие получилось. Я тебе крестик поставлю деревянный, буду цветочки каждый день приносить…
Иногда в глупый монолог зычно вклинивались поучения Голоса:
(— так-так! и поменьше формализма, побольше души!)
Сухой грунт поддавался с трудом, периодически попадались булыжники и куски металлоконструкций, но Василь так ни разу и не присел, пока не закончил работу. Сначала он ошибся с размерами и никак не мог втиснуть тело, а потом уже копал с запасом. Могилка получилась просторной и глубокой, одно удовольствие. Омывать тело он не стал, все-таки противно, однако протер лицо влажным полотенцем и закрыл левый глаз, удивленно приоткрытый:
(— неужели ты убил меня, ты — грязный, несчастный, плохо образованный бомж?!)
Вскоре тело Ганина, завернутое в единственную простыню, уже покоилось на своей последней постели. На груди, красным камнем вниз, лежал проклятый амулет. Упырьский наряд Василь решил не класть — к чему он на небесах?! Да и могут неправильно понять. Да и для Кларки пригодится.
А потом на мертвое тело в импровизированном саване летели куски земли, куски цемента и выковырянные булыжники. Последний раз Василь исполнял этот скорбный ритуал, когда умер отец, но еще не известно, когда его сердце больше обливалось кровью.
И лишь когда материя уже не просвечивала сквозь толстый слой земли, Василь устало присел перекурить. С явным удовлетворением он осматривал результаты работы, хотя не покидало ощущение, что он что-то забыл:
(— конечно, крестик… на первое время краской нарисую на стене, но потом обязательно поставлю деревянный, как обещал, прибью прямо над могилкой)