Страница:
— Эй, Малючок, ты чего здесь, ночевать собрался?
— Да ты иди, иди, я еще полчасика посижу. Может, какие детали упустили. Еще разок все осмотрю.
— Думаешь клад под паркетом найти? Если найдешь, не забудь поделиться. И не забудь квартиру опечатать, а то опять нам влетит. .
— Катись, катись. И ты не забудь — завтра в десять утра на выволочку к Орленко… Догадываешься, за что?
— Не особо…
— Дерьмово работаем.
Малючков остался один. Было еще достаточно светло, хотя и ощущалось приближение сумерек. Не любил опер это время суток, очень не любил. Встреча умирающего дня и зарождающейся ночи всегда наполняло его сердце смутной тревогой и непонятным беспокойством. Ничего конкретного, но именно это и угнетало.
Порывшись в письменном столе, он прикарманил красивый брелок в виде хрустальной туфельки:
(— чего хорошей вещи пропадать, лучше девушке подарю)
Затем перелистал толстый ежедневник покойного Ерофея, размерами напоминающий амбарную книгу. Было заполнено страниц десять, но чувствовался ожидаемый размах. Масса телефонных номеров с сокращениями — с этим еще придется поработать, ужас как неряшливо и неразборчиво. А вот и перечень последних коммерческих достижений, актив и пассив материальной жизни, бухгалтерия бытия, так сказать:
Прямо-таки дневник начинающего коммерсанта. Наш пострел везде успел. Что это за Сергей-452? Наверное, первые цифры телефона. Плюсы в скобочках похожи на доход от сделок, наверняка не в рублях. Ишь, жмотяра, не особо на девушку потратился. Хотя оно и правильно. Так на ком же столь опрометчиво ты пытался нажиться в последний раз?
Если честно, Малючков и сам не понимал, зачем остался в квартире. Еще раз все перерыть в поисках пропущенных улик? Едва ли. Поживиться? Тоже вряд ли. Ерофеевскую валютную заначку уже извлекли из-за батареи, мало-мальски ценные вещи переписали, да и что он, в конце концов, мелкий жулик? Ну, бывает иногда, но вводить в систему… Слышал тут недавно шуточку про рваческий менталитет. Так вот, это не о нем.
Опер подошел к музыкальному центру. Хороший, много разных кнопочек. Домой бы такой заиметь, а то жена ноет:
— На CD особо чистый звук, музыка лучше звучит.
Подумаешь, ценительница прекрасного, лучше бы тщательнее шницели отбивала, а то жесткие, как подошва.
Рядом с центром, почему-то на тарелке с остатками жареной картошки, лежала коробка от аудио диска с названием СНЫ и ТЕНИ. На обложке чья-то рука держала красивую розу, причем шипы насквозь протыкали ладонь. Оррригинальио! Опер только покачал головой и включил музыку. Из динамиков понеслось:
— My name is… Где у вас тут жулики прячутся?
Так что придется здесь пахать-куковать, тяжелую копейку рубить. Да и виски дерьмо. Да и девчонки у нас гораздо лучше!
Малючков устало прилег на диван, но вот ведь профессионализм — в голове постоянно прокручивались обстоятельства преступления:
(— здесь наверняка сидел убийца, уже все решив, обдумывая план или отдыхая после «дела», говорят, вещи хранят биополе — увы, чтобы его «прочесть», нужны иные способности, чем у ординарного оперуполномоченного)
Но скорее всего, никакое поле опера не интересовало, ни био, ни пшеничное, просто столько потрачено нервов, столько неприятных событий за два дня. Столько трупов, и не аккуратненьких, с маленькой дырочкой в черепке или области сердца, а тухлых, изувеченных, некрасивых. Вот тебе и Распутин, мать его так, перестарался. В какое дерьмо помог вляпаться, не разгрести.
Глаза потихоньку слипались, погружая Малючкова в полудремотой состояние, очертание комнаты стало меняться и плыть, как пригвожденный скат. Вот уже маленькая подушечка удобно пристроилась под щеку, вот уже раздался первый, предварительный полухрап.
СОН ОПЕРА
Он медленно шел по раскаленной мощеной улице какого-то странного города — вроде южного, но одновременно и сильно не похожего на Сочи или Гагры, где оперу раньше удавалось бывать в отпусках( раньше, когда чертовы кооператоры совсем не распоясались). Сначала шел один, а потом навстречу стало попадаться все больше и больше нищих в вонючих лохмотьях, калек и убогих. Некоторые из них сидели на кучах щебня по обочинам и ели какую-то омерзительную снедь из грязных узелков. Иногда они подходили к зловонным мусорным кучам, ловко выковыривая оттуда всякую дрянь крючковатыми палками. Периодически попадались слепцы, грозно громыхавшие деревянными башмаками, подбитыми гвоздями. Тяжело шаркали больные неведомым недугом с бледными отечными лицами и матерчатыми туфлями на опухших ногах. Скоро этих несчастных стало так много, что приходилось буквально продираться через них, ибо очень надо было дойти туда, откуда они пришли. Очень-очень.
(— вот бы их всех убить, чтобы под ногами не путались) — неожиданно для себя подумал опер и еще более неожиданно встречные прочли его мысли. Они начали кричать, брызгая слюной, стучать палками и грозиться. Пришлось перестать так думать. Толпа болтала на каком-то цыганском наречии, что-то обсуждая и азартно жестикулируя. Все, что разобрал Малючков — имя какого-то Эмиля, произносимое со злой усмешкой.
Внезапно люди исчезли или остались за спиной — опер предпочел не оглядываться. Справа потянулись унылые безжизненные дома с пыльными чахлыми деревцами, слева — двухметровый каменный забор. Булыжники мостовой трещали от нещадного солнца, не так давно прошедшего зенит, а под ногами валялись части домашних животных: свиные головы, бычьи внутренности, лошадиные копыта… Иногда попадалось коровье вымя, иногда — раздавленный индюк, иногда — безголовая туша с вывороченными кишками. От всего этого мяса шел столь жуткий смрад, что хотелось зажать ноздри. Один раз Малючков даже поскользнулся на лужице еще не засохшей крови и упал, ткнувшись носом в чьи-то вонючие потроха.
Скоро дорога расширилась и уперлась в площадь. Посредине возвышалась виселица, на которой болтался обезображенный труп:
(— наверное, базарный вор. вот как с этими негодяями надо разбираться)
Над трупом усердно трудились крикливые вороны, вырывая по кусочкам чуть протухшую плоть. Видимо, во время пыток, у висельника вырвали сердце и отрезали кисти обеих рук и все это добро положили на большое серебряное блюдце, причем сердце лежало в ладони левой кисти, покрытое кистью правой. Блюдо стояло рядом с виселицей и над ним роем кружились жирные зеленые мухи. Не каждый день их баловали подобным деликатесом!
На площади царили такие же мертвое тишина и безлюдье, как на последнем участке дороги. Лишь в отдалении гулко слышалось то ли мерное цоканье копыт, то ли скрежет ногтей по камням. Скорее, последнее, ибо откуда-то из полуденного марева появились три огромных кота. Гнусно мурлыкая и облизываясь, словно после обеда новорожденными мышатами, они направились к сочному «гамбургеру» из мертвечины. Двум совершенно одинаковым черным муркам полагались кисти рук, а их главарю, на шее которого, словно амулет, «висело» белое пятно — сердце висельника. В этом распределении благ Малючков почему-то не сомневался.
Коты мягко, почти невесомо, продвигались к блюдцу и в них опер неожиданно узнал вчерашних «гостей» бомбоубежища. Но вовсе не поэтому пупырышки застряли под кожей, когда холодок крупной дробью пытался «пробить» позвоночник, вовсе не поэтому мурашки плотно покрыли тело, как веснушки на солнце покрывают лицо рыжей девчонки. Не поэтому.
Коты на площади совершенно не отбрасывали тени в лучах полуденного солнца, и в этом не оставалось никаких сомнений. А разве не страшен тот, кто не имеет тени?! Но это разные коты? Едва ли, вторая такая кошачья своры — это уж слишком!
Дойдя до заветного блюдца, кошачий главарь мягко остановился, подслеповато осмотрелся по сторонам и пробормотал на человеческом языке:
— А зачем нам питаться всякой падалью и трупятиной, когда такой свежачок рядом простаивает?
Разумно. Две здоровые кошатины, как по команде, вожделенно и плотоядно уставились на Малючкова, и вторая волна холода начала двигаться в обратном направлении — от переносицы к пяткам. Там, где волны встретились, начался ступор.
Обнажив зубы, острые, как наточенные ножи, коты обошли блюдце и стали двигаться на живое. Чем ближе они подходили, тем огромней становились, тем бешеней билось сердце и активнее кошки скреблись на душе. Коты болтали, как люди и хотели съесть живого человека — советского милиционера, и это еще куда ни шло: хищники-мутанты, обученные русскому речи и посланные врагами правопорядка. А вот с тенью все обстояло гораздо хуже. Ее ведь так и не было! Вот тень от виселицы, вот слегка шевелится тень от висельника, даже от мерзкого блюдца, и то видна. А коты, живущие без тени как в… Сказке о потерянной тени? Нет, это что-то другое. Он когда-то читал о тех, кто живет без тени, но не мог вспомнить, о ком именно шла речь. В любом случае, о ком-то очень нехорошем, очень… черном. .
Опер громко и грязно выругался, но ни один звук не потревожил неподвижный горячий воздух, словно слова провалились в живот. Словно ему откусили язык словно тому, из подвала-морга.
Между тем, взяв опера в кольцо-треугольник и приблизившись на расстояние около метра, коты встали на задние лапы и начали расти. Да, неудачно он выбрал позицию, пустив одну из этих тварей за спину. Надо бы перегруппироваться, хотя, какая разница — все равно он сейчас не более чем мышь.
Выход оставался один — очнуться, очнуться от этого мерзкого сна, от этого невообразимого бреда. Сон не хотел отпускать, «о сработал механизм самозащиты — из последних сил мозг отпрянул от грани сумасшествия, соскочил, как рыбка с крючка и послал импульс на глаза:
(— открывайтесь…)
Глаза с трудом повиновались.
Малючков очнулся в липком поту и начал бешено озираться, как загнанный зверь. В раскрытое окно вязко лился душный августовский закат. Липкий пот напомнил:
(— значит, жив. мертвые не потеют — какая веселая шутка!)
Сон прошел, но облегчение не наступало. Было не просто страшно, а жутко, ибо страх и жуть коренятся в разных слоях психики. Жуть сконцентрирована в глубинном подсознании, на самом дне души. где еще царствуют кровавые языческие боги. Страх же находится там, где библейский бог обещает грешникам адские муки. Когда человеку страшно, он хочет спрятаться, укрыться. Когда жутко, хочет бежать… Нет, ноги сами бегут.
Вот и Малючков вскочил с кушетки, дико озираясь по сторонам и начал лихорадочно носиться по небольшой квартире, натыкаясь на углы, сбивая какие-то пустые коробки и везде зажигая свет — в кухне и санузле и прихожей, торшер, люстру, ночник. В поисках неизвестно чего он заглядывал за занавески, смотрел под кровать, резко распахивал дверцы шкафа. Даже в духовку плиты заглянул, засаленный противень вытащил:
(— конечно, там никого быть не может, я знаю… но на всякий случай надо проверить)
На кухне опер за что-то зацепился и грохнулся на пол, отбрасывая в сторону табуретку. Перед его носом кучкой лежала застывшая кашица из мозгов с кровью:
(— господи, когда же это наваждение окончится? словно в том кошмарном сне, по дороге к площади…)
Некое спокойствие наступило лишь при полной иллюминации. Свет порождает тени, но когда его много, тени прячутся по темным углам. Сны есть сны и не связаны с реальностью '— ни котов, ни новых трупов в квартире не обнаружилось. Никакие это не мозги под кухонным столом. а засохшие кильки в томатном соусе. Стыдно, товарищ опер! Испугались, как ребенок. Но чу, что это за звуки? Ах да, это все еще странная кассетка на автореверсе крутится, порождая столь чудовищные и нелепые образы:
Я крикну:
— Эй, спаси! — и жду ответ…
Но пусто небо, никого там нет
Малючков затравленно посмотрел в окно. Поздний вечер, почти не отличимый от ночи. Рваные облака поймали в сети бледную луну и волокут ее по небу. Накрапывает дождь и в лунном свете капли кажутся каплями лунной крови. Непривычная тишина с вкраплениями сердцебиения ужаса…
Прочь!
Забыв опечатать квартиру, даже и не захлопнув дверь, перепуганный опер рванул в московскую темень. С него довольно! Ему тоже жить хочется.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
ИЗВЕСТНЫЙ ВАМПИРОЛОГ
ЮБИЛЕЙНАЯ ВЫСТАВКА
— Да ты иди, иди, я еще полчасика посижу. Может, какие детали упустили. Еще разок все осмотрю.
— Думаешь клад под паркетом найти? Если найдешь, не забудь поделиться. И не забудь квартиру опечатать, а то опять нам влетит. .
— Катись, катись. И ты не забудь — завтра в десять утра на выволочку к Орленко… Догадываешься, за что?
— Не особо…
— Дерьмово работаем.
Малючков остался один. Было еще достаточно светло, хотя и ощущалось приближение сумерек. Не любил опер это время суток, очень не любил. Встреча умирающего дня и зарождающейся ночи всегда наполняло его сердце смутной тревогой и непонятным беспокойством. Ничего конкретного, но именно это и угнетало.
Порывшись в письменном столе, он прикарманил красивый брелок в виде хрустальной туфельки:
(— чего хорошей вещи пропадать, лучше девушке подарю)
Затем перелистал толстый ежедневник покойного Ерофея, размерами напоминающий амбарную книгу. Было заполнено страниц десять, но чувствовался ожидаемый размах. Масса телефонных номеров с сокращениями — с этим еще придется поработать, ужас как неряшливо и неразборчиво. А вот и перечень последних коммерческих достижений, актив и пассив материальной жизни, бухгалтерия бытия, так сказать:
11 августа
У Махеша в общаге МИСиСа приобрел 10 картриджей для ксерокса FC-2 no 40. Сдал Мишуровскому по 55 (+ 150) Получил заказ еще на 20 штук.
12 августа
Отдыхал с девушкой(— 20)
13 августа
Купил у Акодиса компьютер IBM PC AT-286 с узким принтером, сдал Сергею-452 (+ 200) Купил триста баксов по 35, продал по 45 (+100)
14 августа
Довез сладкого лоха из Шеремуги до Интуриста (+100), минус бензин
Прямо-таки дневник начинающего коммерсанта. Наш пострел везде успел. Что это за Сергей-452? Наверное, первые цифры телефона. Плюсы в скобочках похожи на доход от сделок, наверняка не в рублях. Ишь, жмотяра, не особо на девушку потратился. Хотя оно и правильно. Так на ком же столь опрометчиво ты пытался нажиться в последний раз?
Если честно, Малючков и сам не понимал, зачем остался в квартире. Еще раз все перерыть в поисках пропущенных улик? Едва ли. Поживиться? Тоже вряд ли. Ерофеевскую валютную заначку уже извлекли из-за батареи, мало-мальски ценные вещи переписали, да и что он, в конце концов, мелкий жулик? Ну, бывает иногда, но вводить в систему… Слышал тут недавно шуточку про рваческий менталитет. Так вот, это не о нем.
Опер подошел к музыкальному центру. Хороший, много разных кнопочек. Домой бы такой заиметь, а то жена ноет:
— На CD особо чистый звук, музыка лучше звучит.
Подумаешь, ценительница прекрасного, лучше бы тщательнее шницели отбивала, а то жесткие, как подошва.
Рядом с центром, почему-то на тарелке с остатками жареной картошки, лежала коробка от аудио диска с названием СНЫ и ТЕНИ. На обложке чья-то рука держала красивую розу, причем шипы насквозь протыкали ладонь. Оррригинальио! Опер только покачал головой и включил музыку. Из динамиков понеслось:
Надоело то надоело, да куда деваться? За границей его, поди, никто не ждет. Да и что он им скажет:
Дорогой в бред, теряя, годы и друзей
Как дьявол злой, как истукан бесстрастный
Среди безумных снов, среди теней
Иду туда, куда и идти опасно
Но страха нет, кровь слишком холодна
Дорога в бред, дорога без предела
Проклятый мир, проклятая страна
Будь проклят я, но здесь мне надоело!
— My name is… Где у вас тут жулики прячутся?
Так что придется здесь пахать-куковать, тяжелую копейку рубить. Да и виски дерьмо. Да и девчонки у нас гораздо лучше!
Малючков устало прилег на диван, но вот ведь профессионализм — в голове постоянно прокручивались обстоятельства преступления:
(— здесь наверняка сидел убийца, уже все решив, обдумывая план или отдыхая после «дела», говорят, вещи хранят биополе — увы, чтобы его «прочесть», нужны иные способности, чем у ординарного оперуполномоченного)
Но скорее всего, никакое поле опера не интересовало, ни био, ни пшеничное, просто столько потрачено нервов, столько неприятных событий за два дня. Столько трупов, и не аккуратненьких, с маленькой дырочкой в черепке или области сердца, а тухлых, изувеченных, некрасивых. Вот тебе и Распутин, мать его так, перестарался. В какое дерьмо помог вляпаться, не разгрести.
Глаза потихоньку слипались, погружая Малючкова в полудремотой состояние, очертание комнаты стало меняться и плыть, как пригвожденный скат. Вот уже маленькая подушечка удобно пристроилась под щеку, вот уже раздался первый, предварительный полухрап.
СОН ОПЕРА
На закате дня удлиняются тени
Они ползут, они играют с нами
На закате дня к нам приходят виденья
Рожденные последними лучами
(«Сны и тени», песня № 8)
Он медленно шел по раскаленной мощеной улице какого-то странного города — вроде южного, но одновременно и сильно не похожего на Сочи или Гагры, где оперу раньше удавалось бывать в отпусках( раньше, когда чертовы кооператоры совсем не распоясались). Сначала шел один, а потом навстречу стало попадаться все больше и больше нищих в вонючих лохмотьях, калек и убогих. Некоторые из них сидели на кучах щебня по обочинам и ели какую-то омерзительную снедь из грязных узелков. Иногда они подходили к зловонным мусорным кучам, ловко выковыривая оттуда всякую дрянь крючковатыми палками. Периодически попадались слепцы, грозно громыхавшие деревянными башмаками, подбитыми гвоздями. Тяжело шаркали больные неведомым недугом с бледными отечными лицами и матерчатыми туфлями на опухших ногах. Скоро этих несчастных стало так много, что приходилось буквально продираться через них, ибо очень надо было дойти туда, откуда они пришли. Очень-очень.
(— вот бы их всех убить, чтобы под ногами не путались) — неожиданно для себя подумал опер и еще более неожиданно встречные прочли его мысли. Они начали кричать, брызгая слюной, стучать палками и грозиться. Пришлось перестать так думать. Толпа болтала на каком-то цыганском наречии, что-то обсуждая и азартно жестикулируя. Все, что разобрал Малючков — имя какого-то Эмиля, произносимое со злой усмешкой.
Внезапно люди исчезли или остались за спиной — опер предпочел не оглядываться. Справа потянулись унылые безжизненные дома с пыльными чахлыми деревцами, слева — двухметровый каменный забор. Булыжники мостовой трещали от нещадного солнца, не так давно прошедшего зенит, а под ногами валялись части домашних животных: свиные головы, бычьи внутренности, лошадиные копыта… Иногда попадалось коровье вымя, иногда — раздавленный индюк, иногда — безголовая туша с вывороченными кишками. От всего этого мяса шел столь жуткий смрад, что хотелось зажать ноздри. Один раз Малючков даже поскользнулся на лужице еще не засохшей крови и упал, ткнувшись носом в чьи-то вонючие потроха.
Скоро дорога расширилась и уперлась в площадь. Посредине возвышалась виселица, на которой болтался обезображенный труп:
(— наверное, базарный вор. вот как с этими негодяями надо разбираться)
Над трупом усердно трудились крикливые вороны, вырывая по кусочкам чуть протухшую плоть. Видимо, во время пыток, у висельника вырвали сердце и отрезали кисти обеих рук и все это добро положили на большое серебряное блюдце, причем сердце лежало в ладони левой кисти, покрытое кистью правой. Блюдо стояло рядом с виселицей и над ним роем кружились жирные зеленые мухи. Не каждый день их баловали подобным деликатесом!
На площади царили такие же мертвое тишина и безлюдье, как на последнем участке дороги. Лишь в отдалении гулко слышалось то ли мерное цоканье копыт, то ли скрежет ногтей по камням. Скорее, последнее, ибо откуда-то из полуденного марева появились три огромных кота. Гнусно мурлыкая и облизываясь, словно после обеда новорожденными мышатами, они направились к сочному «гамбургеру» из мертвечины. Двум совершенно одинаковым черным муркам полагались кисти рук, а их главарю, на шее которого, словно амулет, «висело» белое пятно — сердце висельника. В этом распределении благ Малючков почему-то не сомневался.
Коты мягко, почти невесомо, продвигались к блюдцу и в них опер неожиданно узнал вчерашних «гостей» бомбоубежища. Но вовсе не поэтому пупырышки застряли под кожей, когда холодок крупной дробью пытался «пробить» позвоночник, вовсе не поэтому мурашки плотно покрыли тело, как веснушки на солнце покрывают лицо рыжей девчонки. Не поэтому.
Коты на площади совершенно не отбрасывали тени в лучах полуденного солнца, и в этом не оставалось никаких сомнений. А разве не страшен тот, кто не имеет тени?! Но это разные коты? Едва ли, вторая такая кошачья своры — это уж слишком!
Дойдя до заветного блюдца, кошачий главарь мягко остановился, подслеповато осмотрелся по сторонам и пробормотал на человеческом языке:
— А зачем нам питаться всякой падалью и трупятиной, когда такой свежачок рядом простаивает?
Разумно. Две здоровые кошатины, как по команде, вожделенно и плотоядно уставились на Малючкова, и вторая волна холода начала двигаться в обратном направлении — от переносицы к пяткам. Там, где волны встретились, начался ступор.
Обнажив зубы, острые, как наточенные ножи, коты обошли блюдце и стали двигаться на живое. Чем ближе они подходили, тем огромней становились, тем бешеней билось сердце и активнее кошки скреблись на душе. Коты болтали, как люди и хотели съесть живого человека — советского милиционера, и это еще куда ни шло: хищники-мутанты, обученные русскому речи и посланные врагами правопорядка. А вот с тенью все обстояло гораздо хуже. Ее ведь так и не было! Вот тень от виселицы, вот слегка шевелится тень от висельника, даже от мерзкого блюдца, и то видна. А коты, живущие без тени как в… Сказке о потерянной тени? Нет, это что-то другое. Он когда-то читал о тех, кто живет без тени, но не мог вспомнить, о ком именно шла речь. В любом случае, о ком-то очень нехорошем, очень… черном. .
Опер громко и грязно выругался, но ни один звук не потревожил неподвижный горячий воздух, словно слова провалились в живот. Словно ему откусили язык словно тому, из подвала-морга.
Между тем, взяв опера в кольцо-треугольник и приблизившись на расстояние около метра, коты встали на задние лапы и начали расти. Да, неудачно он выбрал позицию, пустив одну из этих тварей за спину. Надо бы перегруппироваться, хотя, какая разница — все равно он сейчас не более чем мышь.
Выход оставался один — очнуться, очнуться от этого мерзкого сна, от этого невообразимого бреда. Сон не хотел отпускать, «о сработал механизм самозащиты — из последних сил мозг отпрянул от грани сумасшествия, соскочил, как рыбка с крючка и послал импульс на глаза:
(— открывайтесь…)
Глаза с трудом повиновались.
Малючков очнулся в липком поту и начал бешено озираться, как загнанный зверь. В раскрытое окно вязко лился душный августовский закат. Липкий пот напомнил:
(— значит, жив. мертвые не потеют — какая веселая шутка!)
Сон прошел, но облегчение не наступало. Было не просто страшно, а жутко, ибо страх и жуть коренятся в разных слоях психики. Жуть сконцентрирована в глубинном подсознании, на самом дне души. где еще царствуют кровавые языческие боги. Страх же находится там, где библейский бог обещает грешникам адские муки. Когда человеку страшно, он хочет спрятаться, укрыться. Когда жутко, хочет бежать… Нет, ноги сами бегут.
Вот и Малючков вскочил с кушетки, дико озираясь по сторонам и начал лихорадочно носиться по небольшой квартире, натыкаясь на углы, сбивая какие-то пустые коробки и везде зажигая свет — в кухне и санузле и прихожей, торшер, люстру, ночник. В поисках неизвестно чего он заглядывал за занавески, смотрел под кровать, резко распахивал дверцы шкафа. Даже в духовку плиты заглянул, засаленный противень вытащил:
(— конечно, там никого быть не может, я знаю… но на всякий случай надо проверить)
На кухне опер за что-то зацепился и грохнулся на пол, отбрасывая в сторону табуретку. Перед его носом кучкой лежала застывшая кашица из мозгов с кровью:
(— господи, когда же это наваждение окончится? словно в том кошмарном сне, по дороге к площади…)
Некое спокойствие наступило лишь при полной иллюминации. Свет порождает тени, но когда его много, тени прячутся по темным углам. Сны есть сны и не связаны с реальностью '— ни котов, ни новых трупов в квартире не обнаружилось. Никакие это не мозги под кухонным столом. а засохшие кильки в томатном соусе. Стыдно, товарищ опер! Испугались, как ребенок. Но чу, что это за звуки? Ах да, это все еще странная кассетка на автореверсе крутится, порождая столь чудовищные и нелепые образы:
Я крикну:
— Эй, спаси! — и жду ответ…
Но пусто небо, никого там нет
Малючков затравленно посмотрел в окно. Поздний вечер, почти не отличимый от ночи. Рваные облака поймали в сети бледную луну и волокут ее по небу. Накрапывает дождь и в лунном свете капли кажутся каплями лунной крови. Непривычная тишина с вкраплениями сердцебиения ужаса…
Прочь!
Забыв опечатать квартиру, даже и не захлопнув дверь, перепуганный опер рванул в московскую темень. С него довольно! Ему тоже жить хочется.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
БУХАРЕСТ-МОСКВА
ИЗВЕСТНЫЙ ВАМПИРОЛОГ
Сложно ответить, почему мы выбираем ту или иную профессию, почему одни из нас становятся кровожадными маньяками, другие с удовольствием описывают их жуткие похождения в бульварных романчиках, а третьи с упоением заглатывают страницу за страницей и просят продолжения. Можно говорить о переплетении ген, перипетиях судьбы или вспоминать пошлую и бульварную теорию Ломброзо, но как рационально объяснить историю, произошедшую с Лилиан Эминеску?!
Лилиан работала бухгалтером крупного часового завода в центре Бухареста, уже пять лет состояла замужем за главным инженером того же предприятия и любила пить слегка разбавленное красное вино с мамалыгой и брынзой. Ничего особенного. Экономический кризис, уже несколько лет бушевавший над Румынией, их семью особо не затронул. На фоне все более нищающего народа, Лилиан могла себе позволить и новые платья, и рестораны по праздникам. Детей пока не заводила, но планировала в недалеком будущем. А пока, казалось, живи да радуйся. И вдруг, совершенно неожиданно для всех, она начала чудить: бросила хорошего мужа и перспективную работу, и все ради того, чтобы стать исследователем вампиризма, его истоков и течений, сопутствующих правды и вымысла. Произошло именно это, но что же именно произошло?
К 30 годам, когда на изящную точеную фигурку Лилиан похотливо засматривались не только старые кони, но и молодые жеребцы, когда днем все было замечательно — цветы и подарки, улыбки и комплименты, что-то разладилось со сном. Не в смысле бессонницы, но уже которое утро подряд Лилиан просыпалась совершенно разбитой и подавленной. Какой-то чертик сразу после пробуждения тащил ее к зеркалу:
(— смотри внимательней)
Чертик заставлял отыскивать на красивом лице следы времени и увядания. Едва заметные морщинки возле глаз придавали ей дополнительное очарование, но все-таки были морщинки.
А по ночам приходили сны, сюжетность которых варьировалась, но эмоциональный лейтмотив не менялся: ускользающее время. Не менялось и сопровождающее ощущение растерянности и крайнего недоумения.
Иногда снился черноморский курорт Констанца, лучший в Румынии, на который Лилиан приезжает вроде только вчера и ожидает прекрасно отдохнуть и развлечься в течении длительного отпуска. Но наутро звонит портье и сухо сообщает, что номер пора освобождать.
— Как, почему? — недоумевает Лилиан, а в ответ слышит:
— Срок вашего пребывания закончен.
— Это какая-то ошибка. Я только вчера въехала, я даже не успела искупаться.
Но никакой ошибки не было. По календарю действительно прошло более трех недель.
Иногда появлялась дряхлая, высохшая старуха со слезящимися загнанными глазами, которая спрашивала, сколько сейчас времени. Лилиан смотрит на свои модные часики и вежливо отвечает. Но старуху ни часы, ни минуты не интересуют — ей важно знать, какой сейчас год. Лилиан этого не помнит и оборачивается извиниться, но в комнате никого нет, да и дверь заперта изнутри. Тогда-то и возникает понимание, что именно она является той убогой жалкой старухой. А куда делись же десятилетия жизни, какой кобыле под хвост?!
В Румынии нет профессиональных психоаналитиков, но и без них легко определить подоплеку этих снов — неодолимое желание жизни, вечный страх смерти. Рано или поздно они приходят ко всем и каждый борется с ними своими методами. Точнее, пытается бороться…
— Допустим, но при чем здесь вампиры?
А вот при чем:
Они олицетворяют власть над временем, они опосредованно доказывют наличие тайны. А тайна дает шанс на бессмертие.
— Допустит, но вампиров нет в нашем просвещенном веке!
Может быть и нет. Это не столь важно, ибо скуку позволительно развеивать и интересным вымыслом.
А Лилиан стало необычайно скучно в кругу привычных понятий — семья, работа, зарплата. Это нередко бывает — живет себе человек, суетится, радуется и огорчается дурацким бытовым мелочам, и однажды заявляет:
— Все! С завтрашнего дня начинаю новую жизнь, интересную и полноценную.
В 99% случаев назавтра ничего не меняется, но в 1%, который и произошел с нашей героиней, назавтра она не смогла вернуться к скрупулезному подсчету чужих и постоянно инфлирующих бань и лей, к изматывающей скукотище годовых балансов и квартальных отчетов. Вампиры — это гораздо интереснее.
С самого начала своей необычной карьеры исследователя запредельного, Лилиан относилась к историям о кровавом графе Дракуле и прочих ему подобных существах если и не скептически, то и без особой веры. Если честно, ей недосуг проводить грань между вымыслом и реальностью, между сказкой и былью, она напряженно работает. Несколько месяцев в году, особенно весной, Лилиан путешествует по селам и деревням в районе Келеда, роется в старых деревенских и церковных архивах, записывает народные легенды и сказания. Она старается собрать максимум информации, максимум материальных свидетельств, дошедших из тех лет. Это очень сложно, ибо многие века пронеслись над этими землями ураганами войн и разрушений. Комментировать добытые данные она пока благоразумно воздерживается — именно так же относятся некоторые исследователи к Христу, не пытаясь доказать его историчности, как личности или истинность совершенных ими чудес.
В третий раз Лилиан приезжает в Арефу, в третий раз останавливается у Марты и снова ее не покидает уверенность, что старушка не договаривает. Плохо умеют простодушные деревенские жители скрывать свои чувства. Вот и Марта, словно обладает какой-то тайной, которую уже и хранить невмоготу, но и рассказать смелости не хватает. Словно что-то тянет ее за язык и она старательно сжимает рот, дабы не сболтнуть лишнего. Что она знает? Или имеет? Лилиан не терпится узнать. Смогла же она раскрутить Марту на великолепные костяные четки с вырезанной монограммой R. Уж не Раду ли, старшему сыну Дракулы, они принадлежали?!
Деньги Марту особо не интересуют, зачем они в таком возрасте?! К бытовой серости и неустроенности она давно привыкла, а на похороны в чулке хранится американская денежка, которую Лилиан дала ей в предыдущий визит. Родственников, которым бы хотелось помочь, у Марты тоже нет — муж погиб, воюя на стороне Антонеску во вторую мировую, и с тех пор она жила одна. Так чем же заинтересовать 75-ти летнюю старушку? Уж не тщеславием ли? На него ведь падки в любом возрасте.
— Я сейчас работаю над экспозицией о Дракуле, с которой поеду по разным городам и странам. Я хочу вас сфотографировать для стенда, ведь именно вы подарили эти бесценные четки.
— Почему подарила? Продала…
— Не важно. Главное, ваша семья бережно хранила их столько лет. Конечно, хотелось бы еще что-нибудь из тех времен. Так думаете в Арефе нет смысла искать дальше? Здесь ведь туристов практически не бывает, может, что-нибудь и сохранилось?
Марта заметно колеблется и Лилиан искусно делает равнодушное лицо.
— Не знаю, правильно ли делаю, но вы мне нравитесь, дочка. Жаль, что я такая старая и одинокая, что так и смогла обзавестись детьми, ведь эту вещь наша семья уже века передает по наследству вместе с четками. А кому передавать мне?!
Тяжело вздохнув, старушка начинает копаться в комоде и извлекает оттуда некий предмет, завернутый в рваную тряпицу — бывшую юбку минимум прабабушки.
Лилиан особого нетерпения не выказывает, но внутри все замирает в ожидании. И чудо ложится ей в руки в виде Ладони.
— Эта вещь такая же старая, как и четки. Я говорила, что один из моих предков участвовал в восстании?!
Лилиан так поглощена Ладонью, что не сразу отвечает:
— Да, говорили.
— Но кое о чем умолчала. Когда замок Келед пылал, из склепа вылетела большая черная птица. Она пыталась ускользнуть, но мой родственник — один из самых метких деревенских охотников, выстрелил в нее. И когда птица упала к его ногам, она неожиданно рассыпалась, а в куче пепла лежал этот самый амулет… Так что забирай его и помни о старой Марте. А фотографию я лучше дам другую, где помоложе.
Фантастика, да и только! Из всех легенд и верований, связанных с Дракулой, история о трех Ладонях и кровавом камне выглядела наименее правдоподобной. И вот одна из них. На большом пальце гравировка М — уж не Мириам ли?
— Спасибо, Марта, даже не знаю, как благодарить…
Лилиан полезла за бумажником, из которого отсчитала пять сотенных купюр с портретом американского президента:
— Возьмите…
Марта поколебалась, но деньги взяла. Может, новый телевизор купит, да и крышу подлатать пора.
— Спасибо тебе, дочка.
— Это вам спасибо!
— Храни тебя бог.
Едва выйдя от старушки, Лилиан достала небольшой перочинный ножик и острием проткнула себе указательный палец, словно для анализа крови. Сначала слишком слабо и аккуратно, и кровь не хотела выдавливаться, а потом ткнула посильнее и бережно нанесла капельку на камень Ладони.
Господи, да он действительно светится!
Лилиан работала бухгалтером крупного часового завода в центре Бухареста, уже пять лет состояла замужем за главным инженером того же предприятия и любила пить слегка разбавленное красное вино с мамалыгой и брынзой. Ничего особенного. Экономический кризис, уже несколько лет бушевавший над Румынией, их семью особо не затронул. На фоне все более нищающего народа, Лилиан могла себе позволить и новые платья, и рестораны по праздникам. Детей пока не заводила, но планировала в недалеком будущем. А пока, казалось, живи да радуйся. И вдруг, совершенно неожиданно для всех, она начала чудить: бросила хорошего мужа и перспективную работу, и все ради того, чтобы стать исследователем вампиризма, его истоков и течений, сопутствующих правды и вымысла. Произошло именно это, но что же именно произошло?
К 30 годам, когда на изящную точеную фигурку Лилиан похотливо засматривались не только старые кони, но и молодые жеребцы, когда днем все было замечательно — цветы и подарки, улыбки и комплименты, что-то разладилось со сном. Не в смысле бессонницы, но уже которое утро подряд Лилиан просыпалась совершенно разбитой и подавленной. Какой-то чертик сразу после пробуждения тащил ее к зеркалу:
(— смотри внимательней)
Чертик заставлял отыскивать на красивом лице следы времени и увядания. Едва заметные морщинки возле глаз придавали ей дополнительное очарование, но все-таки были морщинки.
А по ночам приходили сны, сюжетность которых варьировалась, но эмоциональный лейтмотив не менялся: ускользающее время. Не менялось и сопровождающее ощущение растерянности и крайнего недоумения.
Иногда снился черноморский курорт Констанца, лучший в Румынии, на который Лилиан приезжает вроде только вчера и ожидает прекрасно отдохнуть и развлечься в течении длительного отпуска. Но наутро звонит портье и сухо сообщает, что номер пора освобождать.
— Как, почему? — недоумевает Лилиан, а в ответ слышит:
— Срок вашего пребывания закончен.
— Это какая-то ошибка. Я только вчера въехала, я даже не успела искупаться.
Но никакой ошибки не было. По календарю действительно прошло более трех недель.
Иногда появлялась дряхлая, высохшая старуха со слезящимися загнанными глазами, которая спрашивала, сколько сейчас времени. Лилиан смотрит на свои модные часики и вежливо отвечает. Но старуху ни часы, ни минуты не интересуют — ей важно знать, какой сейчас год. Лилиан этого не помнит и оборачивается извиниться, но в комнате никого нет, да и дверь заперта изнутри. Тогда-то и возникает понимание, что именно она является той убогой жалкой старухой. А куда делись же десятилетия жизни, какой кобыле под хвост?!
В Румынии нет профессиональных психоаналитиков, но и без них легко определить подоплеку этих снов — неодолимое желание жизни, вечный страх смерти. Рано или поздно они приходят ко всем и каждый борется с ними своими методами. Точнее, пытается бороться…
— Допустим, но при чем здесь вампиры?
А вот при чем:
Они олицетворяют власть над временем, они опосредованно доказывют наличие тайны. А тайна дает шанс на бессмертие.
— Допустит, но вампиров нет в нашем просвещенном веке!
Может быть и нет. Это не столь важно, ибо скуку позволительно развеивать и интересным вымыслом.
А Лилиан стало необычайно скучно в кругу привычных понятий — семья, работа, зарплата. Это нередко бывает — живет себе человек, суетится, радуется и огорчается дурацким бытовым мелочам, и однажды заявляет:
— Все! С завтрашнего дня начинаю новую жизнь, интересную и полноценную.
В 99% случаев назавтра ничего не меняется, но в 1%, который и произошел с нашей героиней, назавтра она не смогла вернуться к скрупулезному подсчету чужих и постоянно инфлирующих бань и лей, к изматывающей скукотище годовых балансов и квартальных отчетов. Вампиры — это гораздо интереснее.
С самого начала своей необычной карьеры исследователя запредельного, Лилиан относилась к историям о кровавом графе Дракуле и прочих ему подобных существах если и не скептически, то и без особой веры. Если честно, ей недосуг проводить грань между вымыслом и реальностью, между сказкой и былью, она напряженно работает. Несколько месяцев в году, особенно весной, Лилиан путешествует по селам и деревням в районе Келеда, роется в старых деревенских и церковных архивах, записывает народные легенды и сказания. Она старается собрать максимум информации, максимум материальных свидетельств, дошедших из тех лет. Это очень сложно, ибо многие века пронеслись над этими землями ураганами войн и разрушений. Комментировать добытые данные она пока благоразумно воздерживается — именно так же относятся некоторые исследователи к Христу, не пытаясь доказать его историчности, как личности или истинность совершенных ими чудес.
В третий раз Лилиан приезжает в Арефу, в третий раз останавливается у Марты и снова ее не покидает уверенность, что старушка не договаривает. Плохо умеют простодушные деревенские жители скрывать свои чувства. Вот и Марта, словно обладает какой-то тайной, которую уже и хранить невмоготу, но и рассказать смелости не хватает. Словно что-то тянет ее за язык и она старательно сжимает рот, дабы не сболтнуть лишнего. Что она знает? Или имеет? Лилиан не терпится узнать. Смогла же она раскрутить Марту на великолепные костяные четки с вырезанной монограммой R. Уж не Раду ли, старшему сыну Дракулы, они принадлежали?!
Деньги Марту особо не интересуют, зачем они в таком возрасте?! К бытовой серости и неустроенности она давно привыкла, а на похороны в чулке хранится американская денежка, которую Лилиан дала ей в предыдущий визит. Родственников, которым бы хотелось помочь, у Марты тоже нет — муж погиб, воюя на стороне Антонеску во вторую мировую, и с тех пор она жила одна. Так чем же заинтересовать 75-ти летнюю старушку? Уж не тщеславием ли? На него ведь падки в любом возрасте.
— Я сейчас работаю над экспозицией о Дракуле, с которой поеду по разным городам и странам. Я хочу вас сфотографировать для стенда, ведь именно вы подарили эти бесценные четки.
— Почему подарила? Продала…
— Не важно. Главное, ваша семья бережно хранила их столько лет. Конечно, хотелось бы еще что-нибудь из тех времен. Так думаете в Арефе нет смысла искать дальше? Здесь ведь туристов практически не бывает, может, что-нибудь и сохранилось?
Марта заметно колеблется и Лилиан искусно делает равнодушное лицо.
— Не знаю, правильно ли делаю, но вы мне нравитесь, дочка. Жаль, что я такая старая и одинокая, что так и смогла обзавестись детьми, ведь эту вещь наша семья уже века передает по наследству вместе с четками. А кому передавать мне?!
Тяжело вздохнув, старушка начинает копаться в комоде и извлекает оттуда некий предмет, завернутый в рваную тряпицу — бывшую юбку минимум прабабушки.
Лилиан особого нетерпения не выказывает, но внутри все замирает в ожидании. И чудо ложится ей в руки в виде Ладони.
— Эта вещь такая же старая, как и четки. Я говорила, что один из моих предков участвовал в восстании?!
Лилиан так поглощена Ладонью, что не сразу отвечает:
— Да, говорили.
— Но кое о чем умолчала. Когда замок Келед пылал, из склепа вылетела большая черная птица. Она пыталась ускользнуть, но мой родственник — один из самых метких деревенских охотников, выстрелил в нее. И когда птица упала к его ногам, она неожиданно рассыпалась, а в куче пепла лежал этот самый амулет… Так что забирай его и помни о старой Марте. А фотографию я лучше дам другую, где помоложе.
Фантастика, да и только! Из всех легенд и верований, связанных с Дракулой, история о трех Ладонях и кровавом камне выглядела наименее правдоподобной. И вот одна из них. На большом пальце гравировка М — уж не Мириам ли?
— Спасибо, Марта, даже не знаю, как благодарить…
Лилиан полезла за бумажником, из которого отсчитала пять сотенных купюр с портретом американского президента:
— Возьмите…
Марта поколебалась, но деньги взяла. Может, новый телевизор купит, да и крышу подлатать пора.
— Спасибо тебе, дочка.
— Это вам спасибо!
— Храни тебя бог.
Едва выйдя от старушки, Лилиан достала небольшой перочинный ножик и острием проткнула себе указательный палец, словно для анализа крови. Сначала слишком слабо и аккуратно, и кровь не хотела выдавливаться, а потом ткнула посильнее и бережно нанесла капельку на камень Ладони.
Господи, да он действительно светится!
ЮБИЛЕЙНАЯ ВЫСТАВКА
К началу 1991 года Лилиан становится одним из известнейших специалистов в хитрой области вампирологии не только в Румынии, где детей уж с трех лет пугают злобным Дракулой, но и в остальном цивилизованном мире, живо интересующимся этой проблемой. Образно говоря, становится не слюнявой поэтессой, а маститым поэтом. Карьера в самом разгаре. Режиссёры, ставящие соответствующие фильмы, приглашают ее консультировать, газеты и телестудии наперебой берут интервью, американский Клуб Поклонников Дракулы выбирает почетным председателем, журнал New Times печатает главы из будущей книги. И сразу же сенсация:
Лилиан публикует документы, из которых следует, что Брэм Стоккер украл свой знаменитый роман у некого Джеймса Буттера, написавшего его в 1891 году и выславшего в издательство Коринф, где Стоккер работал редактором. Через несколько недель настоящий автор неожиданно погиб, разорванный на куски сворой бродячих собак. Вряд ли Стоккер науськивал свору, но творчески сумел воспользоваться сложившимися обстоятельствами и присвоил авторство. Очень осторожный, он ждал до 1897 года, перед тем как издать роман под собственной фамилией. Спорная версия, и документы сомнительные, но получилось выигрышно — кто же не любит скандальных разоблачений?!
К столетию же реального, с ее точки зрения, написания романа, Лилиан организует выставку Дракула — века страха, которая с успехом путешествует по городам Румынии, странам Восточной Европы, а 28 августа 1991 года прибывает в Москву. В Москве, только что отправившейся от последствий путча и уверенно идущей по пути развала СССР, выставка арендует три небольших зала Центрального Дома Художников(ЦДХ) и начинает принимать первых посетителей. Не так чтобы толпа и давка, но желающих хватает.
Именно на эту удивительную выставку, надев уже ставшими традиционными темные очки и прикрепив бутафорскую накладную бороду, отправился Йон. Он специально выбрал воскресенье, чтобы народу побольше, чтобы не так выделяться. И, конечно же, никаких фиолетовых плащей — обычный серый пиджак.
Не Лилиан является причиной этой маскировки, отнюдь. Конечно, нежелательно, догадайся она о присутствии рядом живого экземпляра, но для этого надо видеть насквозь. Гораздо больше опасений внушают примитивные фотороботы Йона на стендах Их ищет милиция. Единственной похожей частью лица является крючковатый нос, но стоит перестраховаться, ибо портрет сопровождает следующий текст:
Лилиан публикует документы, из которых следует, что Брэм Стоккер украл свой знаменитый роман у некого Джеймса Буттера, написавшего его в 1891 году и выславшего в издательство Коринф, где Стоккер работал редактором. Через несколько недель настоящий автор неожиданно погиб, разорванный на куски сворой бродячих собак. Вряд ли Стоккер науськивал свору, но творчески сумел воспользоваться сложившимися обстоятельствами и присвоил авторство. Очень осторожный, он ждал до 1897 года, перед тем как издать роман под собственной фамилией. Спорная версия, и документы сомнительные, но получилось выигрышно — кто же не любит скандальных разоблачений?!
К столетию же реального, с ее точки зрения, написания романа, Лилиан организует выставку Дракула — века страха, которая с успехом путешествует по городам Румынии, странам Восточной Европы, а 28 августа 1991 года прибывает в Москву. В Москве, только что отправившейся от последствий путча и уверенно идущей по пути развала СССР, выставка арендует три небольших зала Центрального Дома Художников(ЦДХ) и начинает принимать первых посетителей. Не так чтобы толпа и давка, но желающих хватает.
Именно на эту удивительную выставку, надев уже ставшими традиционными темные очки и прикрепив бутафорскую накладную бороду, отправился Йон. Он специально выбрал воскресенье, чтобы народу побольше, чтобы не так выделяться. И, конечно же, никаких фиолетовых плащей — обычный серый пиджак.
Не Лилиан является причиной этой маскировки, отнюдь. Конечно, нежелательно, догадайся она о присутствии рядом живого экземпляра, но для этого надо видеть насквозь. Гораздо больше опасений внушают примитивные фотороботы Йона на стендах Их ищет милиция. Единственной похожей частью лица является крючковатый нос, но стоит перестраховаться, ибо портрет сопровождает следующий текст:
Разыскивается особо опасный убийца-маньяк!Единственный из всех разыскиваемых особо опасных, за помощь в поимке которого назначено вознаграждение — это Йон отмечает с явным удовлетворением. Однако удовлетворение тщеславия собственной исключительностью омрачается более чем справедливым выводом:
Рост высокий, нос крючковатый, неопределенного возраста
Появляется в разных местах в центре Москвы, любит набережные и бульвары.
Анонимность и вознаграждение гарантируется.