– Скажите, пожалуйста, а если Вас произнести – превратишься в жабу?
Именная Табличка тут же зашикала на неё, а Узор сказал:
– Конечно превратишься. И многие уже превратились! Табличка ойкнула и даже пошатнулась вправо. Между тем Узор продолжал:
– Я самое зловещее заклинание в мире на самом зловещем в мире языке. Потому меня и поместили так высоко над землей… я очень опасен! Если мной неправильно пользоваться, можно даже погубить мир. Сначала подует страшный ветер, потом начнётся ливень и смоет с лица земли всё сразу. И ничего не останется вокруг – ни единого дома, ни единого дерева, ни единого живого существа… кроме жаб, конечно!
Тут Именная Табличка принялась дрожать от страха, застучав по входной двери медным своим лбом.
– Кто-то стучит, – послышалось из дома, и Хозяин вышел на улицу.
– Никого нет, – сказал он появившейся вслед за ним Хозяйке.
И вместе они с удовольствием окинули взглядом своё отремонтированное жилище.
– До чего же всё-таки красиво стало! – не впервые восхитился Хозяин. Но на сей раз добавил: – Особенно торжественно выглядят эти римские цифры высоко над входом. Просто поверить трудно, что дом был построен в 1865 году… но поверить приходится: видишь, вот тысяча, потом идут сотни… восемь сотен, потом десятки – шестьдесят… и в конце пятерка – галочкой.
– Тысяча восемьсот шестьдесят пять, – повторила за ним Хозяйка.
Они ещё немножко полюбовались домом и ушли внутрь. В мёртвой тишине Табличка-с-Названием-Площади, снова покачнувшись, прошептала:
– Они произнесли заклинание! Что с ними теперь будет?
– Понятно что… – отозвалась Именная Табличка, снова начиная дрожать. – Завтра утром из этого дома на работу запрыгают две жабы…
– Вот гадость-то! – чуть не оторвалась Табличка-с-Названием-Площади.
И, в ужасе переглянувшись, обе с нескрываемым отвращением принялись ждать утра следующего дня.
ЗЕРКАЛО, КОТОРОЕ НЕ ХОТЕЛО ОТРАЖАТЬ НИЧЕГО
КРОХОТНАЯ ВОЛНА, ОЧЕНЬ СПЕШИВШАЯ К БЕРЕГУ
КИСТЬ РЯБИНЫ
ТЕНЬ, БРОШЕННАЯ НА АСФАЛЬТ
ДЕТСКИЙ ТАНЕЦ НА ЛУЖАЙКЕ
Именная Табличка тут же зашикала на неё, а Узор сказал:
– Конечно превратишься. И многие уже превратились! Табличка ойкнула и даже пошатнулась вправо. Между тем Узор продолжал:
– Я самое зловещее заклинание в мире на самом зловещем в мире языке. Потому меня и поместили так высоко над землей… я очень опасен! Если мной неправильно пользоваться, можно даже погубить мир. Сначала подует страшный ветер, потом начнётся ливень и смоет с лица земли всё сразу. И ничего не останется вокруг – ни единого дома, ни единого дерева, ни единого живого существа… кроме жаб, конечно!
Тут Именная Табличка принялась дрожать от страха, застучав по входной двери медным своим лбом.
– Кто-то стучит, – послышалось из дома, и Хозяин вышел на улицу.
– Никого нет, – сказал он появившейся вслед за ним Хозяйке.
И вместе они с удовольствием окинули взглядом своё отремонтированное жилище.
– До чего же всё-таки красиво стало! – не впервые восхитился Хозяин. Но на сей раз добавил: – Особенно торжественно выглядят эти римские цифры высоко над входом. Просто поверить трудно, что дом был построен в 1865 году… но поверить приходится: видишь, вот тысяча, потом идут сотни… восемь сотен, потом десятки – шестьдесят… и в конце пятерка – галочкой.
– Тысяча восемьсот шестьдесят пять, – повторила за ним Хозяйка.
Они ещё немножко полюбовались домом и ушли внутрь. В мёртвой тишине Табличка-с-Названием-Площади, снова покачнувшись, прошептала:
– Они произнесли заклинание! Что с ними теперь будет?
– Понятно что… – отозвалась Именная Табличка, снова начиная дрожать. – Завтра утром из этого дома на работу запрыгают две жабы…
– Вот гадость-то! – чуть не оторвалась Табличка-с-Названием-Площади.
И, в ужасе переглянувшись, обе с нескрываемым отвращением принялись ждать утра следующего дня.
ЗЕРКАЛО, КОТОРОЕ НЕ ХОТЕЛО ОТРАЖАТЬ НИЧЕГО
Зеркало в этой комнате было единственное, зато немыслимых размеров и очень старое: в тяжёлой раме с завитками и сильно потускневшее. Наверное, оно помнило ещё те времена, когда одно зеркало могло стоить целого состояния! Вы ведь знаете, что в прошлом зеркала были безумно дорогим удовольствием и только очень немногие могли позволить себе иметь зеркало? У бедных людей зеркал не было… да и зачем они бедным? Чтобы видеть, как они бедны?
Так что Зеркало наше явно имело весьма и весьма долгую – и, несомненно, благородную – историю до того, как оно появилось в доме… Правда, истории этой я не знаю, а придумывать не хочу. Только из-за долгой своей истории это было уже довольно усталое Зеркало. Хоть с данным фактом никто, конечно, особенно не считался – и, едва только наступало утро, все наперегонки спешили начинать прихорашиваться перед Зеркалом.
Плюшевая Скатерть, то и дело поглядывая на своё отражение, выбирала самый непринуждённый изгиб, чтобы им и встретить новый день.
Кожаное Кресло, которому кто-то сказал, что у него красивый профиль, размещалось перед Зеркалом под определенным углом – точно в профиль.
Тяжёлая Штора приосанивалась и начинала выглядеть почти бодро – во всяком случае, хоть не провисала, как это обычно случалось к концу дня.
Книжный Шкаф встряхивался – и книги быстро выстраивались в ровные ряды.
Короче говоря (а короче и нужно, поскольку в комнате было невероятное количество самых разных предметов – и все их тут ни за что не перечислить!), с утра каждый приводил себя в полную готовность, чтобы как нельзя лучше соответствовать своему положению и назначению перед лицом предстоящих событий.
Но в одно хмурое утро Плюшевая Скатерть, привычно заглянув в Зеркало, не увидела там Плюшевой Скатерти. Испуганно отпрянув от Зеркала и похлопав Кожаное Кресло кистью по спине, она шёпотом произнесла:
– Кажется, я умерла.
– Едва ли, – сонно потянулось Кожаное Кресло. – Мёртвые не просыпаются так рано.
– Я не отражаюсь в Зеркале! – пропустив это замечание мимо ушей, тихо запаниковала Плюшевая Скатерть, а Кожаное Кресло буркнуло:
– Это ещё что за глупости!
Но тут оно заглянуло в Зеркало и – не увидело там Кожаного Кресла.
Тяжёлой Шторы и Книжного Шкафа в Зеркале тоже не оказалось. В Зеркале не оказалось вообще ничего. Зеркало было совершенно пустым.
А когда страсти в комнате распалились не на шутку, это совершенно пустое Зеркало спокойно сказало:
– Минутку внимания. Я хотело бы сделать одно заявление.
Все сразу зашикали друг на друга и притихли.
– Значит, так… – откашлялось Зеркало. – Мне уже, как некоторые из вас знают, немало лет – и признаюсь вам, что за долгую мою жизнь во мне уже довольно всего наотражалось. Я собирало и собирало в себе эти отражения, и, в конце концов, их скопилось слишком много. Сегодня ночью я внезапно поняло, что столько отражений мне больше не удержать. Поэтому я было вынуждено стереть все старые отражения, а когда сделало это, то почувствовало необычайную лёгкость. И с этого момента больше не хочу отражать ничего.
– Вообще ничего? – еле слышно прошелестела Плюшевая Скатерть.
– Вообще.
Тишина в комнате сделалась такой напряжённой, что стало отчётливо слышно, как далеко в Африке из одного конца джунглей в другой пролетела муха цеце.
– Это очень печально, что Вы так сильно устали, – общим тяжёлым вздохом вздохнула за всех Тяжёлая Штора.
После её вздоха в комнате долго не было слышно ни единого звука.
– А может быть… – тихо предложило наконец Кожаное Кресло, – может быть, если Вам тяжело отражать сразу всех, Вы согласились бы отныне отражать только некоторых?
– Кого, например? – устало спросило Зеркало.
– Например… Плюшевую Скатерть, – прошептало Кожаное Кресло и покраснело просто-таки всей своей кожей. – Она такая красивая!
Плюшевая Скатерть всплеснула кистями: Кожаное Кресло никогда прежде не говорило ей ничего подобного.
– А если в Вас останется немножко места, – робко поддержал Кожаное Кресло Книжный Шкаф, – не смогли бы Вы отразить ещё и Тяжёлую Штору: у неё такие благородные формы…
Тяжёлая Штора, услышав это, даже чихнула от неожиданности. Она и не подозревала, что кто-нибудь в этой комнате находит её формы благородными!
– И ещё… – сказала вдруг Тоненькая Вазочка на столе, – допустим, у Вас останутся хоть какие-то силы… а много сил на это не потребуется, – отразите, пожалуйста, вот этот Букетик Незабудок. Он совсем свежий – и если его сейчас не отразить, то потом может быть уже поздно…
– У меня тут тоже вот маленькая просьба… – тихо начал из самого дальнего угла Дедушкин Портрет. – Если не трудно… отразите, пожалуйста, хоть на минутку Бабушкин Портрет – пусть даже только родинку на правой щеке… этого вполне достаточно.
– И вон того Маленького Всадника на картине… он такой отважный! – совсем уж почти неслышно пролепетала Фарфоровая Кукла за стеклом в шкафу.
– И меня, меня не забудьте отразить, – подхватил только что проснувшийся и ещё ничего не успевший понять Позолоченный-Торшер-под-Красным-Колпаком, – я тут самый красивый!
Зеркало вздохнуло, медленно оглядывая всех, кто был в комнате. Ну, что ж тут скажешь… возраст возрастом, а дело делать надо! Потускневшая поверхность дрогнула, и на ней один за другим начали по очереди проступать Плюшевая Скатерть и Кожаное Кресло, Тяжёлая Штора и Книжный Шкаф, Тоненькая Вазочка на столе и Букетик Незабудок, Дедушкин и Бабушкин Портреты, Маленький Всадник на картине и Фарфоровая Кукла…
Только Позолоченный-Торшер-под-Красным-Колпаком не проступил на потускневшей поверхности… так, словно никакого Позолоченного-Торшера-под-Красным-Колпаком и не было в комнате.
Так что Зеркало наше явно имело весьма и весьма долгую – и, несомненно, благородную – историю до того, как оно появилось в доме… Правда, истории этой я не знаю, а придумывать не хочу. Только из-за долгой своей истории это было уже довольно усталое Зеркало. Хоть с данным фактом никто, конечно, особенно не считался – и, едва только наступало утро, все наперегонки спешили начинать прихорашиваться перед Зеркалом.
Плюшевая Скатерть, то и дело поглядывая на своё отражение, выбирала самый непринуждённый изгиб, чтобы им и встретить новый день.
Кожаное Кресло, которому кто-то сказал, что у него красивый профиль, размещалось перед Зеркалом под определенным углом – точно в профиль.
Тяжёлая Штора приосанивалась и начинала выглядеть почти бодро – во всяком случае, хоть не провисала, как это обычно случалось к концу дня.
Книжный Шкаф встряхивался – и книги быстро выстраивались в ровные ряды.
Короче говоря (а короче и нужно, поскольку в комнате было невероятное количество самых разных предметов – и все их тут ни за что не перечислить!), с утра каждый приводил себя в полную готовность, чтобы как нельзя лучше соответствовать своему положению и назначению перед лицом предстоящих событий.
Но в одно хмурое утро Плюшевая Скатерть, привычно заглянув в Зеркало, не увидела там Плюшевой Скатерти. Испуганно отпрянув от Зеркала и похлопав Кожаное Кресло кистью по спине, она шёпотом произнесла:
– Кажется, я умерла.
– Едва ли, – сонно потянулось Кожаное Кресло. – Мёртвые не просыпаются так рано.
– Я не отражаюсь в Зеркале! – пропустив это замечание мимо ушей, тихо запаниковала Плюшевая Скатерть, а Кожаное Кресло буркнуло:
– Это ещё что за глупости!
Но тут оно заглянуло в Зеркало и – не увидело там Кожаного Кресла.
Тяжёлой Шторы и Книжного Шкафа в Зеркале тоже не оказалось. В Зеркале не оказалось вообще ничего. Зеркало было совершенно пустым.
А когда страсти в комнате распалились не на шутку, это совершенно пустое Зеркало спокойно сказало:
– Минутку внимания. Я хотело бы сделать одно заявление.
Все сразу зашикали друг на друга и притихли.
– Значит, так… – откашлялось Зеркало. – Мне уже, как некоторые из вас знают, немало лет – и признаюсь вам, что за долгую мою жизнь во мне уже довольно всего наотражалось. Я собирало и собирало в себе эти отражения, и, в конце концов, их скопилось слишком много. Сегодня ночью я внезапно поняло, что столько отражений мне больше не удержать. Поэтому я было вынуждено стереть все старые отражения, а когда сделало это, то почувствовало необычайную лёгкость. И с этого момента больше не хочу отражать ничего.
– Вообще ничего? – еле слышно прошелестела Плюшевая Скатерть.
– Вообще.
Тишина в комнате сделалась такой напряжённой, что стало отчётливо слышно, как далеко в Африке из одного конца джунглей в другой пролетела муха цеце.
– Это очень печально, что Вы так сильно устали, – общим тяжёлым вздохом вздохнула за всех Тяжёлая Штора.
После её вздоха в комнате долго не было слышно ни единого звука.
– А может быть… – тихо предложило наконец Кожаное Кресло, – может быть, если Вам тяжело отражать сразу всех, Вы согласились бы отныне отражать только некоторых?
– Кого, например? – устало спросило Зеркало.
– Например… Плюшевую Скатерть, – прошептало Кожаное Кресло и покраснело просто-таки всей своей кожей. – Она такая красивая!
Плюшевая Скатерть всплеснула кистями: Кожаное Кресло никогда прежде не говорило ей ничего подобного.
– А если в Вас останется немножко места, – робко поддержал Кожаное Кресло Книжный Шкаф, – не смогли бы Вы отразить ещё и Тяжёлую Штору: у неё такие благородные формы…
Тяжёлая Штора, услышав это, даже чихнула от неожиданности. Она и не подозревала, что кто-нибудь в этой комнате находит её формы благородными!
– И ещё… – сказала вдруг Тоненькая Вазочка на столе, – допустим, у Вас останутся хоть какие-то силы… а много сил на это не потребуется, – отразите, пожалуйста, вот этот Букетик Незабудок. Он совсем свежий – и если его сейчас не отразить, то потом может быть уже поздно…
– У меня тут тоже вот маленькая просьба… – тихо начал из самого дальнего угла Дедушкин Портрет. – Если не трудно… отразите, пожалуйста, хоть на минутку Бабушкин Портрет – пусть даже только родинку на правой щеке… этого вполне достаточно.
– И вон того Маленького Всадника на картине… он такой отважный! – совсем уж почти неслышно пролепетала Фарфоровая Кукла за стеклом в шкафу.
– И меня, меня не забудьте отразить, – подхватил только что проснувшийся и ещё ничего не успевший понять Позолоченный-Торшер-под-Красным-Колпаком, – я тут самый красивый!
Зеркало вздохнуло, медленно оглядывая всех, кто был в комнате. Ну, что ж тут скажешь… возраст возрастом, а дело делать надо! Потускневшая поверхность дрогнула, и на ней один за другим начали по очереди проступать Плюшевая Скатерть и Кожаное Кресло, Тяжёлая Штора и Книжный Шкаф, Тоненькая Вазочка на столе и Букетик Незабудок, Дедушкин и Бабушкин Портреты, Маленький Всадник на картине и Фарфоровая Кукла…
Только Позолоченный-Торшер-под-Красным-Колпаком не проступил на потускневшей поверхности… так, словно никакого Позолоченного-Торшера-под-Красным-Колпаком и не было в комнате.
КРОХОТНАЯ ВОЛНА, ОЧЕНЬ СПЕШИВШАЯ К БЕРЕГУ
Все волны только и делают, что спешат к берегу.
Гм… за исключением, конечно, тех, которые спешат в прямо противоположную сторону – от берега.
Хотя, вообще-то, конечно, понятно, что на самом деле это одни и те же волны, только сначала они спешат к берегу, а потом назад, от берега. А может быть, это и совершенно разные волны… только боюсь, что разобраться в этом вопросе мы с вами не сумеем. Да нам оно и не нужно.
Речь у нас всего-навсего и пойдёт об одной-единственной волне – спешившей именно к берегу. Причём очень спешившей. И к тому же крохотной. Мы так и будем её с вами называть: Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу. И ничего, что это немножко длинно – тем более для крохотной волны. Зато такого имени больше ни у кого нет.
Ну так вот.
Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу настолько спешила к берегу, что многих это даже удивляло. Одной из многих была Толстая Розовая Медуза, которая лениво покачивалась на воде и напоминала пять кило холодца, выброшенного в море. Увидев Крохотную-Волну-Очень-Спешившую-к-Берегу, Толстая Розовая Медуза вяло всплеснула руками-или-что-у-неё-там-было и булькнула:
– Вот ненормальная-то!
А когда Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу пробегала мимо неё, спросила как ни в чём не бывало:
– Вы спешите?
– Ещё как спешу! – запыхавшись, ответила Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу и вежливо извинилась перед Толстой Розовой Медузой за то, что в спешке не может уделить ей достаточно внимания.
Но Толстая Розовая Медуза, не обратив на её извинения никакого внимания, спокойно продолжала разговор:
– По делам или… или так?
– Не знаю, – призналась Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу. – Просто… просто меня влечёт к берегу. – И почти уже побежала дальше.
– Секундочку! – остановила её Толстая Розовая Медуза. – Кто влечёт?
– Непреодолимая сила! – чуть не плача ответила Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу, не способная более сдерживать себя и даже завиваясь на кончике, словно это была большая волна.
– Странно! – сказала Толстая Розовая Медуза. – А меня почему-то никто не влечёт…
Но от Крохотной-Волны-Очень-Спешившей-к-Берегу уже и след простыл. Поёживаясь в похолодевшей воде, Толстая Розовая Медуза пожала плечами-или-что-у-неё-там-было и вывалилась за пределы этой сказки.
А Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу опять изо всех сил заспешила к берегу. Она и правда не знала зачем. Ей казалось, что нет большего счастья, чем хотя бы на минутку прикоснуться к полоске песка… или, может быть, даже навсегда остаться на берегу. Хоть Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу, конечно, понимала, что волны – всё равно, большие они или маленькие, – на берегах никогда не живут, но она, тем не менее, почему-то была уверена в том, что родом именно оттуда… с далёкого – ах, далёкого! – берега. И что – если, разумеется, напрячь память посильнее, – она могла бы даже вспомнить, как там, на берегу, жилось – давно, в детстве…
Но, сколько Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу ни напрягала память, ей, увы, так и не удавалось вспомнить, как он выглядит, этот далёкий берег. Между тем непреодолимая сила сама несла её туда – и Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу была уже почти уверена, что сумеет добежать… и пусть даже не остаться там, на песке, а только коснуться его. И пусть даже не коснуться, а только взглянуть – из-да-ле-ка.
От волнения Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу, сама не зная как, лихо перепрыгнула одну Волну-Совершенно-Невероятных-Размеров, которая с удивлением крикнула ей вслед:
– Осторожнее, Вы разобьетесь о берег!
– Я… о берег? – про себя повторила Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу и усмехнулась: разве можно разбиться о свой берег – тот берег, где прошло твоё детство?
Следующие две волны она перепрыгнула тоже, потом ещё и ещё… – и вот уже со всего размаху ударилась Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу о прибрежные камни. Было ужасно больно, но она всё-таки нашла в себе силы доплестись до полоски песка и совсем осторожно коснуться его. Песок оказался тёплым и нежным.
…а дальше… дальше и думать было нечего о том, чтобы остаться там, потому что та же непреодолимая сила схватила её за гребень и потащила назад, в море. Противиться этой силе было невозможно, но…
– Прошу прощения, как это «за гребень»? – спросила сама себя Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу. – У меня же никогда не было никакого гребня…
Однако теперь уже гребень у неё был. Ибо отнюдь не Крохотной-Волной-Очень-Спешившей-к-Берегу, но Огромной-Волной-Неспешно-Катящейся-от-Берега продолжала она свой путь.
– Откуда во мне столько силы? – удивилась Волна и радостно устремилась навстречу океану.
Толстая Розовая Медуза, каким-то чудом снова ввалившаяся в сказку, без единого слова с почтением уступила ей дорогу: она и представить себе не могла, что перед ней та же самая волна, с которой она беседовала совсем недавно… А может быть, это были и две совершенно разные волны… – только боюсь, что разобраться в вопросе мы с вами не сумеем.
Да нам оно и не нужно.
Гм… за исключением, конечно, тех, которые спешат в прямо противоположную сторону – от берега.
Хотя, вообще-то, конечно, понятно, что на самом деле это одни и те же волны, только сначала они спешат к берегу, а потом назад, от берега. А может быть, это и совершенно разные волны… только боюсь, что разобраться в этом вопросе мы с вами не сумеем. Да нам оно и не нужно.
Речь у нас всего-навсего и пойдёт об одной-единственной волне – спешившей именно к берегу. Причём очень спешившей. И к тому же крохотной. Мы так и будем её с вами называть: Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу. И ничего, что это немножко длинно – тем более для крохотной волны. Зато такого имени больше ни у кого нет.
Ну так вот.
Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу настолько спешила к берегу, что многих это даже удивляло. Одной из многих была Толстая Розовая Медуза, которая лениво покачивалась на воде и напоминала пять кило холодца, выброшенного в море. Увидев Крохотную-Волну-Очень-Спешившую-к-Берегу, Толстая Розовая Медуза вяло всплеснула руками-или-что-у-неё-там-было и булькнула:
– Вот ненормальная-то!
А когда Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу пробегала мимо неё, спросила как ни в чём не бывало:
– Вы спешите?
– Ещё как спешу! – запыхавшись, ответила Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу и вежливо извинилась перед Толстой Розовой Медузой за то, что в спешке не может уделить ей достаточно внимания.
Но Толстая Розовая Медуза, не обратив на её извинения никакого внимания, спокойно продолжала разговор:
– По делам или… или так?
– Не знаю, – призналась Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу. – Просто… просто меня влечёт к берегу. – И почти уже побежала дальше.
– Секундочку! – остановила её Толстая Розовая Медуза. – Кто влечёт?
– Непреодолимая сила! – чуть не плача ответила Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу, не способная более сдерживать себя и даже завиваясь на кончике, словно это была большая волна.
– Странно! – сказала Толстая Розовая Медуза. – А меня почему-то никто не влечёт…
Но от Крохотной-Волны-Очень-Спешившей-к-Берегу уже и след простыл. Поёживаясь в похолодевшей воде, Толстая Розовая Медуза пожала плечами-или-что-у-неё-там-было и вывалилась за пределы этой сказки.
А Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу опять изо всех сил заспешила к берегу. Она и правда не знала зачем. Ей казалось, что нет большего счастья, чем хотя бы на минутку прикоснуться к полоске песка… или, может быть, даже навсегда остаться на берегу. Хоть Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу, конечно, понимала, что волны – всё равно, большие они или маленькие, – на берегах никогда не живут, но она, тем не менее, почему-то была уверена в том, что родом именно оттуда… с далёкого – ах, далёкого! – берега. И что – если, разумеется, напрячь память посильнее, – она могла бы даже вспомнить, как там, на берегу, жилось – давно, в детстве…
Но, сколько Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу ни напрягала память, ей, увы, так и не удавалось вспомнить, как он выглядит, этот далёкий берег. Между тем непреодолимая сила сама несла её туда – и Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу была уже почти уверена, что сумеет добежать… и пусть даже не остаться там, на песке, а только коснуться его. И пусть даже не коснуться, а только взглянуть – из-да-ле-ка.
От волнения Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу, сама не зная как, лихо перепрыгнула одну Волну-Совершенно-Невероятных-Размеров, которая с удивлением крикнула ей вслед:
– Осторожнее, Вы разобьетесь о берег!
– Я… о берег? – про себя повторила Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу и усмехнулась: разве можно разбиться о свой берег – тот берег, где прошло твоё детство?
Следующие две волны она перепрыгнула тоже, потом ещё и ещё… – и вот уже со всего размаху ударилась Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу о прибрежные камни. Было ужасно больно, но она всё-таки нашла в себе силы доплестись до полоски песка и совсем осторожно коснуться его. Песок оказался тёплым и нежным.
…а дальше… дальше и думать было нечего о том, чтобы остаться там, потому что та же непреодолимая сила схватила её за гребень и потащила назад, в море. Противиться этой силе было невозможно, но…
– Прошу прощения, как это «за гребень»? – спросила сама себя Крохотная-Волна-Очень-Спешившая-к-Берегу. – У меня же никогда не было никакого гребня…
Однако теперь уже гребень у неё был. Ибо отнюдь не Крохотной-Волной-Очень-Спешившей-к-Берегу, но Огромной-Волной-Неспешно-Катящейся-от-Берега продолжала она свой путь.
– Откуда во мне столько силы? – удивилась Волна и радостно устремилась навстречу океану.
Толстая Розовая Медуза, каким-то чудом снова ввалившаяся в сказку, без единого слова с почтением уступила ей дорогу: она и представить себе не могла, что перед ней та же самая волна, с которой она беседовала совсем недавно… А может быть, это были и две совершенно разные волны… – только боюсь, что разобраться в вопросе мы с вами не сумеем.
Да нам оно и не нужно.
КИСТЬ РЯБИНЫ
Кто же не любит рисовать кистью? Берёшь бумагу, потом берёшь кисть, обмакиваешь её сначала в воду, затем в краску – и рисуй себе на здоровье! Очень это замечательное дело – рисовать кистью. И когда-нибудь через сто лет твою картину повесят в музее на стену и подпишут снизу: «Такой-то и такой-то. Пейзаж». – А дальше, совсем маленькими буквами: – «Бумага. Кисть». Очень торжественно получится!
– Вами скоро уже рисовать начнут? – спросил как-то Голый Кустарник у Кисти Рябины, прикрывая свою наготу чем пришлось, а пришлось – двумя чудом уцелевшими на нем листочками.
Деликатно отвернувшись в сторону, чтобы не смущать Голый Кустарник, Кисть Рябины спросила:
– Разве мной должны начать рисовать?
– Конечно должны! – воскликнул Голый Кустарник. – Кистями всегда рисуют. Обмакивают сначала в воду, потом в краску – и рисуют себе на здоровье.
– И что же рисуют? – заинтересовалась Кисть Рябины, которая не подозревала, что предназначена для рисования.
– Да всё рисуют! – не особенно задумываясь, ответил Голый Кустарник. – Ну, там… портреты всякие, пейзажи… или обнажённую натуру.
– Рисовали бы лучше портреты! – сразу же размечталась Кисть Рябины, осторожно взглянув на Голый Кустарник. – Обнажённую натуру мне как-то не очень хочется… А что такое пейзажи, я не знаю…
– Пейзажи – это природа, – с радостью начал объяснять Голый Кустарник, даже забыв, что он голый, то есть обнажённый. – Если нарисовать землю, небо, воду и густые деревья, то будет пейзаж. – Тут он вспомнил, что забыл обидеться, обиделся и сказал: – Кстати, обнажённую натуру тоже очень интересно рисовать!
При этом Голый Кустарник нарочно сбросил с себя два последних листка и с некоторой даже гордостью принялся глядеть вдаль.
А Кисть Рябины задумалась.
Конечно, было бы здорово, если бы ею начали рисовать. Только не очень приятно, когда тебя окунают… в воду ещё ладно, но в краску! Хотя, понятное дело, это вполне можно стерпеть, если иначе никак. Зато тобой нарисуют портрет – например, портрет президента! На худой конец – пейзаж… Только бы, конечно, не обнажённую натуру, потому что, вообще-то, он не очень прилично выглядит, этот Голый Кустарник… особенно теперь, когда два последних листа с себя сбросил и стоит как истукан… и глядит вдаль! А сам небось вдали ничего и не видит: уж больно он роста маленького.
С этого дня Кисть Рябины принялась ждать, когда ею начнут рисовать. Она представляла себе, что происходить это будет так.
К ней подойдёт какой-нибудь Знаменитый на Весь Мир Художник и вежливо поздоровается… например, скажет:
– Доброе утро, мадам!
А она тогда сделает вид, что не понимает, кто это с ней говорит, и удивлённо спросит:
– Разве мы с Вами знакомы?
И услышит в ответ:
– Вы-то, конечно, со мной не знакомы, потому что я бедный и никому не известный художник… (Только она, понятное дело, будет знать, что он притворяется бедным и никому не известным, а на самом деле богат и знаменит на весь мир.) Зато я о Вас много слышал. Все только и говорят, что неподалёку отсюда растет одна совершенно замечательная Кисть Рябины. Вот я и пришел на Вас посмотреть.
А она тогда подождёт немножко и нарочно скажет:
– Посмотрели? Теперь можете уходить. Другие тоже хотят посмотреть.
Тут Знаменитый на Весь Мир Художник начнет рыдать настоящими слезами и просить, чтобы она разрешила ему собой порисовать.
А она тогда опять немножко подождёт и потом спросит очень строго:
– Надеюсь, не обнажённую натуру? И не пейзаж?
Тут Знаменитый на Весь Мир Художник прижмёт руку к самому сердцу и примется горячо уверять:
– Да нет, конечно! Как Вы только могли такое подумать… Я как раз собирался нарисовать портрет президента.
И вот только тогда она нехотя согласится!
…а между тем давно уже настал ноябрь. Кисть Рябины с тревогой оглядывалась по сторонам: Знаменитый на Весь Мир Художник всё не шёл и не шёл. Да и густых деревьев поблизости почти не осталось… значит, уже и пейзажа не нарисуешь! Куда ни глянь – повсюду только эта ужасная обнажённая натура, а старый её знакомый, Голый Кустарник, давно ничего не говорит – трясётся от холода, да и всё. Тоже мне, мужчина!
В начале декабря надеяться стало совсем не на что: бесследно пропала даже обнажённая натура… её завалил снег – Голый Кустарник, и тот перестал быть виден. Кисть Рябины, честно говоря, скучала по его пусть и давно уже молчаливому обществу.
Но вдруг однажды утром…
– Ты только посмотри! – услышала она около себя и взглянула вниз.
Внизу стоял Знаменитый на Весь Мир Художник со своим Учеником и восторженно глядел на неё.
– Ты только посмотри на эту кисть рябины! Какой изумительный цвет… Огненно-красный на белом. Хоть садись здесь и рисуй её!
– Меня? – переспросила Кисть Рябины. – Я думала, Вы будете рисовать мной, а не меня…
Только Знаменитый на Весь Мир Художник был настолько увлечён, что даже не слышал её слов, а повторял и повторял:
– Боже, как хороша! Как хороша!
И тогда Кисть Рябины, небрежно стряхнув с себя пару-тройку докучливых снежинок, подумала: «Какой же он всё-таки оболтус, этот Голый Кустарник! Придётся рассказать ему весной, что он всё перепутал».
Потом она взглянула на то место, где Голый Кустарник стоял, по самую макушку занесённый снегом, и вдруг решила: «Пожалуй, я всё-таки выйду за него замуж… пусть только оденется во что-нибудь приличное».
День постепенно подходил к концу, и скоро небо объял закат – огненно-красный закат, словно нарисованный кистью рябины. Хоть подписывай снизу: «Рябина. Закат». А дальше, совсем маленькими буквами: «Небо. Кисть».
– Вами скоро уже рисовать начнут? – спросил как-то Голый Кустарник у Кисти Рябины, прикрывая свою наготу чем пришлось, а пришлось – двумя чудом уцелевшими на нем листочками.
Деликатно отвернувшись в сторону, чтобы не смущать Голый Кустарник, Кисть Рябины спросила:
– Разве мной должны начать рисовать?
– Конечно должны! – воскликнул Голый Кустарник. – Кистями всегда рисуют. Обмакивают сначала в воду, потом в краску – и рисуют себе на здоровье.
– И что же рисуют? – заинтересовалась Кисть Рябины, которая не подозревала, что предназначена для рисования.
– Да всё рисуют! – не особенно задумываясь, ответил Голый Кустарник. – Ну, там… портреты всякие, пейзажи… или обнажённую натуру.
– Рисовали бы лучше портреты! – сразу же размечталась Кисть Рябины, осторожно взглянув на Голый Кустарник. – Обнажённую натуру мне как-то не очень хочется… А что такое пейзажи, я не знаю…
– Пейзажи – это природа, – с радостью начал объяснять Голый Кустарник, даже забыв, что он голый, то есть обнажённый. – Если нарисовать землю, небо, воду и густые деревья, то будет пейзаж. – Тут он вспомнил, что забыл обидеться, обиделся и сказал: – Кстати, обнажённую натуру тоже очень интересно рисовать!
При этом Голый Кустарник нарочно сбросил с себя два последних листка и с некоторой даже гордостью принялся глядеть вдаль.
А Кисть Рябины задумалась.
Конечно, было бы здорово, если бы ею начали рисовать. Только не очень приятно, когда тебя окунают… в воду ещё ладно, но в краску! Хотя, понятное дело, это вполне можно стерпеть, если иначе никак. Зато тобой нарисуют портрет – например, портрет президента! На худой конец – пейзаж… Только бы, конечно, не обнажённую натуру, потому что, вообще-то, он не очень прилично выглядит, этот Голый Кустарник… особенно теперь, когда два последних листа с себя сбросил и стоит как истукан… и глядит вдаль! А сам небось вдали ничего и не видит: уж больно он роста маленького.
С этого дня Кисть Рябины принялась ждать, когда ею начнут рисовать. Она представляла себе, что происходить это будет так.
К ней подойдёт какой-нибудь Знаменитый на Весь Мир Художник и вежливо поздоровается… например, скажет:
– Доброе утро, мадам!
А она тогда сделает вид, что не понимает, кто это с ней говорит, и удивлённо спросит:
– Разве мы с Вами знакомы?
И услышит в ответ:
– Вы-то, конечно, со мной не знакомы, потому что я бедный и никому не известный художник… (Только она, понятное дело, будет знать, что он притворяется бедным и никому не известным, а на самом деле богат и знаменит на весь мир.) Зато я о Вас много слышал. Все только и говорят, что неподалёку отсюда растет одна совершенно замечательная Кисть Рябины. Вот я и пришел на Вас посмотреть.
А она тогда подождёт немножко и нарочно скажет:
– Посмотрели? Теперь можете уходить. Другие тоже хотят посмотреть.
Тут Знаменитый на Весь Мир Художник начнет рыдать настоящими слезами и просить, чтобы она разрешила ему собой порисовать.
А она тогда опять немножко подождёт и потом спросит очень строго:
– Надеюсь, не обнажённую натуру? И не пейзаж?
Тут Знаменитый на Весь Мир Художник прижмёт руку к самому сердцу и примется горячо уверять:
– Да нет, конечно! Как Вы только могли такое подумать… Я как раз собирался нарисовать портрет президента.
И вот только тогда она нехотя согласится!
…а между тем давно уже настал ноябрь. Кисть Рябины с тревогой оглядывалась по сторонам: Знаменитый на Весь Мир Художник всё не шёл и не шёл. Да и густых деревьев поблизости почти не осталось… значит, уже и пейзажа не нарисуешь! Куда ни глянь – повсюду только эта ужасная обнажённая натура, а старый её знакомый, Голый Кустарник, давно ничего не говорит – трясётся от холода, да и всё. Тоже мне, мужчина!
В начале декабря надеяться стало совсем не на что: бесследно пропала даже обнажённая натура… её завалил снег – Голый Кустарник, и тот перестал быть виден. Кисть Рябины, честно говоря, скучала по его пусть и давно уже молчаливому обществу.
Но вдруг однажды утром…
– Ты только посмотри! – услышала она около себя и взглянула вниз.
Внизу стоял Знаменитый на Весь Мир Художник со своим Учеником и восторженно глядел на неё.
– Ты только посмотри на эту кисть рябины! Какой изумительный цвет… Огненно-красный на белом. Хоть садись здесь и рисуй её!
– Меня? – переспросила Кисть Рябины. – Я думала, Вы будете рисовать мной, а не меня…
Только Знаменитый на Весь Мир Художник был настолько увлечён, что даже не слышал её слов, а повторял и повторял:
– Боже, как хороша! Как хороша!
И тогда Кисть Рябины, небрежно стряхнув с себя пару-тройку докучливых снежинок, подумала: «Какой же он всё-таки оболтус, этот Голый Кустарник! Придётся рассказать ему весной, что он всё перепутал».
Потом она взглянула на то место, где Голый Кустарник стоял, по самую макушку занесённый снегом, и вдруг решила: «Пожалуй, я всё-таки выйду за него замуж… пусть только оденется во что-нибудь приличное».
День постепенно подходил к концу, и скоро небо объял закат – огненно-красный закат, словно нарисованный кистью рябины. Хоть подписывай снизу: «Рябина. Закат». А дальше, совсем маленькими буквами: «Небо. Кисть».
ТЕНЬ, БРОШЕННАЯ НА АСФАЛЬТ
В том, что Тень, о которой у нас пойдёт речь, была брошена на асфальт, нет ничего удивительного: тени ведь куда угодно бросают. Я даже знаю одного человека, который бросил тень на всех нас, но после этого он стал мне настолько неприятен, что я даже имя его забыл.
Так о чём я… Ах, да: то, что тень бросили на асфальт, было неудивительно. Неудивительно, но болезненно: падать на асфальт, как известно, и вообще не слишком приятно.
– Ой, – сказала Тень-Брошенная-на-Асфальт и схватилась рукой за разбитое колено.
Ей ничего не ответили – и она в задумчивости продолжала:
– Лучше бы меня бросили на траву. Или на песок.
Ей опять ничего не ответили – и тогда она совсем тихо добавила:
– Лучше бы меня вообще не бросали…
Но никаких сомнений не было: её бросили.
Тень посмотрела вокруг себя и увидела лежавшую на асфальте зелёную бумажку.
– Здравствуйте, милая Зелёная Бумажка! – от всей души сказала Тень. – Вас тоже бросили?
– Меня потеряли, – уточнила Зелёная Бумажка и гордо добавила: – Таких, как я, не бросают.
– Простите меня, пожалуйста, за мой бестактный вопрос, милая Зелёная Бумажка, – сразу же раскаялась Тень.
– И не смейте называть меня «Зелёной Бумажкой». Мое имя Купюра.
– Какое красивое имя! – восхитилась Тень. – Мне страшно не ловко, что я назвала Вас Зелёной Бумажкой… но я же не знала Вашего настоящего имени, дорогая Купюра!
– Вот теперь правильно, – похвалила её Купюра. – Именно дорогая Купюра: видите, какая на мне цифра?
– Единица, – прочитала Тень. – Единица и за ней три нуля.
– То есть тысяча, – охотно объяснила Купюра. – Я тысячная Купюра. Это большие деньги. Представляете, как горюет тот, кто потерял меня! И как счастлив будет тот, кто меня найдёт!
Тень не очень хорошо представляла себе это, но из вежливости, конечно, сказала:
– Очень хорошо представляю!
Тут Купюра вгляделась в неё попристальнее и с недоверием произнесла:
– А на Вас я что-то вообще цифры не вижу… Это странно. Какая у Вас ценность?
– У меня нету никакой ценности, – ответила Тень. – Я тень. Меня только и делают что бросают.
– В этом нет ничего удивительного, – сказала Купюра. – Я бы тоже Вас только и делала что бросала! Не имеет смысла оставлять у себя то, в чём нет никакой ценности.
– Не имеет… – согласилась Тень.
Они помолчали.
– Странно, кстати, что Вас вообще подбирают, – снова заговорила Купюра. – Вот я бы, например, ни за что Вас не подобрала. А просто бросила бы, где стояла, – и забыла.
– Так со мной, кажется, и поступили, – Тень вздохнула. – И больше, наверное, никогда не подберут.
– Вот уж в чём на Вашем месте я бы не сомневалась, – заверила её Купюра.
В этот момент Купюру подхватил и унёс ветер.
– Теперь ветер будет очень богатым, – подумала Тень. – И сможет купить себе всё, что захочет… например, целых сто порций мороженого.
Не успела она это подумать, как заметила, что начинает сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее двигаться по асфальту – точно вслед за высоким человеком в плаще… тем самым, который и бросил её на асфальт.
– Минуточку, – сказала Тень. – Не подбирайте меня, у меня нет никакой ценности.
Высокий Человек остановился и посмотрел на неё с изумлением.
– Почему Вы решили, что я подбираю Вас? – спросил он.
– Да потому что Вы же меня и бросили, – напомнила ему Тень. – Вы всегда меня бросаете.
– А вот и неправда, – сказал Высокий Человек. – Ничего я Вас не бросаю!
– Бросаете… – вздохнула Тень. – Например, в последний раз Вы бросили меня на асфальт – и я разбила колено. Вот…
Тут она показала Высокому Человеку разбитое колено – и тому сразу стало стыдно за своё поведение. Он покраснел и сказал:
– Извините, пожалуйста, моя дорогая Тень! Я не нарочно… я просто как-то не обращал на Вас внимания.
С этого времени Высокий Человек стал вести себя совершенно по-другому. Он никогда больше не бросал Тень – ни на траву, ни на песок, ни, тем более, на асфальт. Всякий раз, когда он готов уже был бросить Тень, он опоминался и вместо этого осторожно клал её у своих ног на специальный шерстяной коврик, который отныне всегда носил с собой.
Тень сворачивалась на коврике в комочек и никогда не забывала сказать:
– Большое спасибо!
А Высокий Человек с улыбкой брался за верёвочку, привязанную к коврику, и начинал аккуратно везти за собой уютно устроившуюся на нём Тень.
Так о чём я… Ах, да: то, что тень бросили на асфальт, было неудивительно. Неудивительно, но болезненно: падать на асфальт, как известно, и вообще не слишком приятно.
– Ой, – сказала Тень-Брошенная-на-Асфальт и схватилась рукой за разбитое колено.
Ей ничего не ответили – и она в задумчивости продолжала:
– Лучше бы меня бросили на траву. Или на песок.
Ей опять ничего не ответили – и тогда она совсем тихо добавила:
– Лучше бы меня вообще не бросали…
Но никаких сомнений не было: её бросили.
Тень посмотрела вокруг себя и увидела лежавшую на асфальте зелёную бумажку.
– Здравствуйте, милая Зелёная Бумажка! – от всей души сказала Тень. – Вас тоже бросили?
– Меня потеряли, – уточнила Зелёная Бумажка и гордо добавила: – Таких, как я, не бросают.
– Простите меня, пожалуйста, за мой бестактный вопрос, милая Зелёная Бумажка, – сразу же раскаялась Тень.
– И не смейте называть меня «Зелёной Бумажкой». Мое имя Купюра.
– Какое красивое имя! – восхитилась Тень. – Мне страшно не ловко, что я назвала Вас Зелёной Бумажкой… но я же не знала Вашего настоящего имени, дорогая Купюра!
– Вот теперь правильно, – похвалила её Купюра. – Именно дорогая Купюра: видите, какая на мне цифра?
– Единица, – прочитала Тень. – Единица и за ней три нуля.
– То есть тысяча, – охотно объяснила Купюра. – Я тысячная Купюра. Это большие деньги. Представляете, как горюет тот, кто потерял меня! И как счастлив будет тот, кто меня найдёт!
Тень не очень хорошо представляла себе это, но из вежливости, конечно, сказала:
– Очень хорошо представляю!
Тут Купюра вгляделась в неё попристальнее и с недоверием произнесла:
– А на Вас я что-то вообще цифры не вижу… Это странно. Какая у Вас ценность?
– У меня нету никакой ценности, – ответила Тень. – Я тень. Меня только и делают что бросают.
– В этом нет ничего удивительного, – сказала Купюра. – Я бы тоже Вас только и делала что бросала! Не имеет смысла оставлять у себя то, в чём нет никакой ценности.
– Не имеет… – согласилась Тень.
Они помолчали.
– Странно, кстати, что Вас вообще подбирают, – снова заговорила Купюра. – Вот я бы, например, ни за что Вас не подобрала. А просто бросила бы, где стояла, – и забыла.
– Так со мной, кажется, и поступили, – Тень вздохнула. – И больше, наверное, никогда не подберут.
– Вот уж в чём на Вашем месте я бы не сомневалась, – заверила её Купюра.
В этот момент Купюру подхватил и унёс ветер.
– Теперь ветер будет очень богатым, – подумала Тень. – И сможет купить себе всё, что захочет… например, целых сто порций мороженого.
Не успела она это подумать, как заметила, что начинает сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее двигаться по асфальту – точно вслед за высоким человеком в плаще… тем самым, который и бросил её на асфальт.
– Минуточку, – сказала Тень. – Не подбирайте меня, у меня нет никакой ценности.
Высокий Человек остановился и посмотрел на неё с изумлением.
– Почему Вы решили, что я подбираю Вас? – спросил он.
– Да потому что Вы же меня и бросили, – напомнила ему Тень. – Вы всегда меня бросаете.
– А вот и неправда, – сказал Высокий Человек. – Ничего я Вас не бросаю!
– Бросаете… – вздохнула Тень. – Например, в последний раз Вы бросили меня на асфальт – и я разбила колено. Вот…
Тут она показала Высокому Человеку разбитое колено – и тому сразу стало стыдно за своё поведение. Он покраснел и сказал:
– Извините, пожалуйста, моя дорогая Тень! Я не нарочно… я просто как-то не обращал на Вас внимания.
С этого времени Высокий Человек стал вести себя совершенно по-другому. Он никогда больше не бросал Тень – ни на траву, ни на песок, ни, тем более, на асфальт. Всякий раз, когда он готов уже был бросить Тень, он опоминался и вместо этого осторожно клал её у своих ног на специальный шерстяной коврик, который отныне всегда носил с собой.
Тень сворачивалась на коврике в комочек и никогда не забывала сказать:
– Большое спасибо!
А Высокий Человек с улыбкой брался за верёвочку, привязанную к коврику, и начинал аккуратно везти за собой уютно устроившуюся на нём Тень.
ДЕТСКИЙ ТАНЕЦ НА ЛУЖАЙКЕ
На лужайке Детский Танец жил. Когда дети приходили на лужайку, они просто ничего не могли с собой поделать – так им хотелось сразу же начинать танцевать.
– Вы хоть поешьте сначала мороженого с кока-колой, – говорили детям взрослые, – а потом танцевать будете.
Но дети не ели, а только танцевали и танцевали, потому что Детский Танец увлекал их.
– Как это ты детей увлекаешь? – всё спрашивал Гриб-Мухомор, который каждый год вырастал в лесу под одним и тем же кустом.
– Да я и сам не знаю как, – улыбался в ответ Детский Танец, на минуту переставая напевать себе под нос и глядя на Гриб-Мухомор ясными глазами.
– Меня, например, ты совсем не увлекаешь, – признавался Гриб-Мухомор. – Я как стоял себе, так и стою.
– И меня не увлекаешь, – включался в разговор Пень-в-Стороне. – Вот смотрю я на тебя – и танцевать мне просто ну нисколько не хочется! Даже странно…
– Действительно странно… – окончательно переставал напевать Детский Танец. – Просто совсем-совсем не хочется – ни вот столечко?
– Ни даже вот столечко! – непреклонно отвечал Пень-в-Стороне.
– И мне тоже, – вторил ему Гриб-Мухомор.
Обычно Детский Танец после таких разговоров умолкал, но сегодня, неожиданно для себя, спросил у обоих:
– А чего вам хочется?
– Мне, например, ничего не хочется, – отчитался Гриб-Мухомор. – Мне нравится стоять так, как я стою.
– И всё? – у Детского Танца даже руки опустились.
– Всё! – с некоторой даже гордостью сказал Гриб-Мухомор.
– Мне тоже ничего не хочется, – подхватил Пень-в-Стороне. – Я тоже доволен тем, как я тут стою.
– И Вам от этого, что же… весело? – с ужасом спросил Детский Танец.
– А кто сказал, что нам от этого должно быть весело? – поразмышляв немного, задал встречный вопрос Пень-в-Стороне. – Ничего весёлого в том, чтобы стоять, конечно нет. Но нет ничего весёлого и в том, чтобы сидеть или лежать.
– А в том, чтобы танцевать танец, есть весёлое… – возразил Детский Танец неуверенно.
– В том, чтобы танцевать танец, тоже нет ничего весёлого, – отрезал Пень-в-Стороне. – Танцевать танец – это ничем не отличается от стоять, сидеть или лежать! – Тут он сделал глубокомысленный вид и сказал: – Возьмём птицу… – Детский Танец испугался за птицу, но всё обошлось. – Многие могут сказать: ах, как это, дескать, весело – летать! Но спросите саму птицу: «Птица, тебе весело летать?» – и птица только расхохочется вам в ответ неприятным смехом. Потому что для птицы летать – не весело и не грустно, а нор-маль-но. Стоять для меня – опять же нор-маль-но.
– Вы хоть поешьте сначала мороженого с кока-колой, – говорили детям взрослые, – а потом танцевать будете.
Но дети не ели, а только танцевали и танцевали, потому что Детский Танец увлекал их.
– Как это ты детей увлекаешь? – всё спрашивал Гриб-Мухомор, который каждый год вырастал в лесу под одним и тем же кустом.
– Да я и сам не знаю как, – улыбался в ответ Детский Танец, на минуту переставая напевать себе под нос и глядя на Гриб-Мухомор ясными глазами.
– Меня, например, ты совсем не увлекаешь, – признавался Гриб-Мухомор. – Я как стоял себе, так и стою.
– И меня не увлекаешь, – включался в разговор Пень-в-Стороне. – Вот смотрю я на тебя – и танцевать мне просто ну нисколько не хочется! Даже странно…
– Действительно странно… – окончательно переставал напевать Детский Танец. – Просто совсем-совсем не хочется – ни вот столечко?
– Ни даже вот столечко! – непреклонно отвечал Пень-в-Стороне.
– И мне тоже, – вторил ему Гриб-Мухомор.
Обычно Детский Танец после таких разговоров умолкал, но сегодня, неожиданно для себя, спросил у обоих:
– А чего вам хочется?
– Мне, например, ничего не хочется, – отчитался Гриб-Мухомор. – Мне нравится стоять так, как я стою.
– И всё? – у Детского Танца даже руки опустились.
– Всё! – с некоторой даже гордостью сказал Гриб-Мухомор.
– Мне тоже ничего не хочется, – подхватил Пень-в-Стороне. – Я тоже доволен тем, как я тут стою.
– И Вам от этого, что же… весело? – с ужасом спросил Детский Танец.
– А кто сказал, что нам от этого должно быть весело? – поразмышляв немного, задал встречный вопрос Пень-в-Стороне. – Ничего весёлого в том, чтобы стоять, конечно нет. Но нет ничего весёлого и в том, чтобы сидеть или лежать.
– А в том, чтобы танцевать танец, есть весёлое… – возразил Детский Танец неуверенно.
– В том, чтобы танцевать танец, тоже нет ничего весёлого, – отрезал Пень-в-Стороне. – Танцевать танец – это ничем не отличается от стоять, сидеть или лежать! – Тут он сделал глубокомысленный вид и сказал: – Возьмём птицу… – Детский Танец испугался за птицу, но всё обошлось. – Многие могут сказать: ах, как это, дескать, весело – летать! Но спросите саму птицу: «Птица, тебе весело летать?» – и птица только расхохочется вам в ответ неприятным смехом. Потому что для птицы летать – не весело и не грустно, а нор-маль-но. Стоять для меня – опять же нор-маль-но.