– Ну, так и стойте, ради Бога… разве я против? – поспешил за верить его Детский Танец, который вообще не понял, какое это всё имеет отношение к нему. Но Пень-в-Стороне, оказывается, ещё не закончил своих рассуждений.
– Я ещё не закончил своих рассуждений, – так прямо и объявил он. – Теперь возьмем тебя. – На этом месте Детский Танец на всякий случай вздрогнул. – Ты танец. Тебя нельзя есть, нельзя пить, нельзя читать или рисовать – тебя можно только танцевать. Ты следишь за ходом моих мыслей? Так вот: если тебя можно только танцевать, то для тебя это нор-маль-но, понял?
– Нор-маль-но, а совсем не весело! – оживлённо подхватил Гриб-Мухомор, тоже сообразив наконец, куда клонит Пень-в-Стороне.
И вот тут Детский Танец загрустил. От грусти он даже прилёг на лужайке, чего раньше никогда не делал.
– Что это с тобой? – озабоченно спросил Пень-в-Стороне.
– Ничего… – сказал Детский Танец почти сквозь слёзы. – Всё в порядке. Пройдёт…
Между тем он так и пролежал на своей лужайке до утра – не сделав больше ни одного движения. Это была самая грустная ночь в его жизни. Он-то думал, что детям весело танцевать его. А детям, оказывается, не весело и не грустно – им нор-маль-но. То есть никак.
Утром лес наполнился детскими голосами: дети спешили на лужайку. Она была их любимым местом в лесу. Прибежав, дети приготовились было танцевать, но увидели грустно лежащий на лужайке Детский Танец и взволнованно подбежали к нему.
– Вставай скорее! – сказали они. – Мы хотим тебя танцевать!
– Зачем? – уныло отозвался Детский Танец.
– Чтобы было весело! – закричали дети.
– Танцевать меня не весело, – все так же уныло ответил на это Детский Танец. – Не весело и не грустно, а нор-маль-но. То есть никак. Идите лучше постойте вместе с Пнем в стороне или с Мухомором под кустом.
– Он, наверное, заболел, – сказали дети и осторожно подняли Детский Танец с травы на ноги. – Ты попробуй, – попросили они, – сделай только одно движение… хоть одно, а уж дальше мы сами!
И Детский Танец попробовал: сделал одно движение, потом другое, а уже на третьем силы вернулись к нему– и… до чего же весело было детям в то утро танцевать Детский-Танец-на-Лужайке – весело как никогда! И сколько бы родители ни просили детей постоять немножко, а ещё лучше посидеть или полежать, они ни за что не соглашались.
Им было весело танцевать Детский-Танец-на-Лужайке, ведь танец – это всегда праздник, а праздники праздновать весело – что бы там ни говорили Гриб-Мухомор и Пень-в-Стороне.
ВЫСОКОМЕРНАЯ БАШНЯ НАД СТАРЫМ ГОРОДОМ
СВЕТЛОЕ ПЯТНЫШКО НА СЕРОМ ЗАБОРЕ
ПЕРОЧИННЫЙ НОЖИК
СИНИЙ БУМЕРАНГ
ШАРИКОВАЯ РУЧКА НА ДВА КИЛОМЕТРА
– Я ещё не закончил своих рассуждений, – так прямо и объявил он. – Теперь возьмем тебя. – На этом месте Детский Танец на всякий случай вздрогнул. – Ты танец. Тебя нельзя есть, нельзя пить, нельзя читать или рисовать – тебя можно только танцевать. Ты следишь за ходом моих мыслей? Так вот: если тебя можно только танцевать, то для тебя это нор-маль-но, понял?
– Нор-маль-но, а совсем не весело! – оживлённо подхватил Гриб-Мухомор, тоже сообразив наконец, куда клонит Пень-в-Стороне.
И вот тут Детский Танец загрустил. От грусти он даже прилёг на лужайке, чего раньше никогда не делал.
– Что это с тобой? – озабоченно спросил Пень-в-Стороне.
– Ничего… – сказал Детский Танец почти сквозь слёзы. – Всё в порядке. Пройдёт…
Между тем он так и пролежал на своей лужайке до утра – не сделав больше ни одного движения. Это была самая грустная ночь в его жизни. Он-то думал, что детям весело танцевать его. А детям, оказывается, не весело и не грустно – им нор-маль-но. То есть никак.
Утром лес наполнился детскими голосами: дети спешили на лужайку. Она была их любимым местом в лесу. Прибежав, дети приготовились было танцевать, но увидели грустно лежащий на лужайке Детский Танец и взволнованно подбежали к нему.
– Вставай скорее! – сказали они. – Мы хотим тебя танцевать!
– Зачем? – уныло отозвался Детский Танец.
– Чтобы было весело! – закричали дети.
– Танцевать меня не весело, – все так же уныло ответил на это Детский Танец. – Не весело и не грустно, а нор-маль-но. То есть никак. Идите лучше постойте вместе с Пнем в стороне или с Мухомором под кустом.
– Он, наверное, заболел, – сказали дети и осторожно подняли Детский Танец с травы на ноги. – Ты попробуй, – попросили они, – сделай только одно движение… хоть одно, а уж дальше мы сами!
И Детский Танец попробовал: сделал одно движение, потом другое, а уже на третьем силы вернулись к нему– и… до чего же весело было детям в то утро танцевать Детский-Танец-на-Лужайке – весело как никогда! И сколько бы родители ни просили детей постоять немножко, а ещё лучше посидеть или полежать, они ни за что не соглашались.
Им было весело танцевать Детский-Танец-на-Лужайке, ведь танец – это всегда праздник, а праздники праздновать весело – что бы там ни говорили Гриб-Мухомор и Пень-в-Стороне.
ВЫСОКОМЕРНАЯ БАШНЯ НАД СТАРЫМ ГОРОДОМ
Может, все башни высокомерные, я не знаю: я со всеми башнями, вообще-то, не знаком. Да и трудно с башнями знакомиться: пока-а-а-а докричишься! А докричишься – так ещё и не расслышат тебя… придётся сто раз на весь город своё имя повторять, прежде чем башня услышит наконец. И получится, что весь город уже знает, как тебя зовут, а башня так и не знает: никак расслышать не может. И тебе, выходит, опять надрываться надо, да всё без толку!… А на следующий день весь город с тобой здоровается, потому что все знают, как тебя зовут, а башня стоит себе – и не здоровается. М-да, трудно с ними, с башнями…
А уж с этой – Высокомерной-Башней-над-Старым-Городом – вообще невозможно было.
Во-первых, такую высокую башню не в каждом городе встретишь: она практически вся в небе находилась – на земле-то всего и было, что какое-то сооружение небольшое, зато уж башню к нему пристроили… хоть стой хоть падай! Правда, Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом всё-таки предпочитала стоять, а не падать – и довольно здорово, надо сказать, стояла: отовсюду её видно было. По ней тут только и ориентировались: найдёшь башню глазами – и сразу понятно, в какой части города находишься!
А во-вторых, уж очень Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом неприступная была. Многие считали её имя обидным для башни, но тут уж делать нечего: обидно не обидно, а как ведёшь себя – так и будешь называться. Башня же именно что высокомерно себя вела: ни с кем никогда не разговаривала. Её даже некоторые за это не любили – например, одна Городская Крыса, всегда говорившая:
– Торчит себе, как дура, над городом – и всё!
Только с ней мало кто соглашался, потому что Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом, вообще-то, красивая была. И на дуру совсем не походила.
Чтобы как-то оправдать её постоянное молчание, стали считать, что эта башня глуховатая… да нет, просто совсем глухая. Что ни скажи ей – ничего не слышит, потому и не отвечает, когда к ней обращаются.
Как бы там ни было, а Высокомерной-Башне-над-Старым-Городом почти все завидовали: кто ж не мечтает подняться на такую высоту, откуда всё видно! Говорили, между прочим, что оттуда даже, наверное, видны Дальние Края… а Дальние Края – это такое место, лучше которого ничего на свете нет. Но подниматься на башню было строго запрещено.
Однажды в городе появился Очень Глупый Главный Архитектор: такие часто попадаются среди главных архитекторов. И не успел он появиться, как сразу же распорядился построить в городе высотное здание – прямо рядом с башней. Причем распорядился так грубо, что высотное здание пришлось построить немедленно. И оно даже частично заслоняло башню.
Когда Высотное Здание достроили, то здание это, конечно, сразу же захотело познакомиться с Высокомерной-Башней-над-Старым-Городом, хоть его и предупреждали заранее, что она неприступная. Ему даже намекнули, что она глухая. Но Высотное Здание всё равно взяло да и обратилось к Высокомерной-Башне-над-Старым-Городом с такими словами:
– Глубокоуважаемая Башня-над-Старым-Городом, как поживаете? После этого Высотное Здание прождало ответа двое суток, не дождалось – и сказало вслух:
– Фу-ты ну-ты!
А когда говорят «фу-ты ну-ты», это обычно означает что-то вроде: «подумаешь, какая цаца!»
И, конечно, все в городе это «фу-ты ну-ты» услышали и принялись громко смеяться. А потом стали называть башню не Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом, а Башня Фу-ты Ну-ты. Например: «Мы где сегодня встречаемся?» – «Да у Башни Фу-ты Ну-ты!» Или: «Мне куда Вам лучше документы подвезти?» – «Подвезите, пожалуйста, к Башне Фу-ты Ну-ты…» и так вот обидно далее.
Продолжалось это недолго – в один весенний день Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом вдруг как расплачется!… Все, конечно, удивились, потому что раньше Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом не только ни разу не заплакала, но и вообще ни звука не проронила. А когда она вот так вот расплакалась, весь народ, конечно же, стремительно прибежал к ней, чтобы узнать, в чём дело. Тогда-то Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом и сказала:
– Вот вы все только дразните меня там внизу да называете то высокомерной, то глухой. Или завидуете, что отсюда Дальние Края видны… А никто ведь никогда не спросил, каково мне тут!
Всем сразу стало стыдно, и они поспешили спросить:
– Каково Вам там?
– Спасибо, очень плохо! – ответила Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом. – А потому мне плохо, что я с детства больше всего на свете боюсь высоты. Но – надо же было такому случиться! – меня прямо со дня рождения сюда вот и взгромоздили… Я ещё, между прочим, с тех пор ни одной ночи спокойно не спала… Каждую минуту умираю от страха и ни о чем другом не могу думать, как только о том, что вот-вот упаду! И голова у меня всё время кружится. И тошнит. А когда голова кружится и тошнит, не до разговоров… сами-то попробовали бы сюда взобраться!
Тут, конечно, всем стало очень стыдно за свое поведение – и у Высокомерной-Башни-над-Старым-Городом сразу принялись просить прощения. Между прочим, даже Высотное Здание прощения попросило, причем одним из первых, но Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом только кивнула ему (дескать, прощаю, конечно, что ж с Вами делать!) и даже не взглянула в его сторону.
А ночью, когда все ушли спать, Высотное Здание тихонько кашлянуло и сказало Высокомерной-Башне-над-Старым-Городом:
– Послушайте… если Вы когда-нибудь вдруг действительно начнёте падать, я сразу же подхвачу Вас и спасу, можете быть уверены.
Потому что я люблю Вас с тех самых пор, как в мой фундамент был заложен первый кирпич.
Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом ничего не ответила, но в первый раз за всю свою жизнь заснула спокойным сном – и спала до утра, видя чудесные, чудесные сны.
А уж с этой – Высокомерной-Башней-над-Старым-Городом – вообще невозможно было.
Во-первых, такую высокую башню не в каждом городе встретишь: она практически вся в небе находилась – на земле-то всего и было, что какое-то сооружение небольшое, зато уж башню к нему пристроили… хоть стой хоть падай! Правда, Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом всё-таки предпочитала стоять, а не падать – и довольно здорово, надо сказать, стояла: отовсюду её видно было. По ней тут только и ориентировались: найдёшь башню глазами – и сразу понятно, в какой части города находишься!
А во-вторых, уж очень Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом неприступная была. Многие считали её имя обидным для башни, но тут уж делать нечего: обидно не обидно, а как ведёшь себя – так и будешь называться. Башня же именно что высокомерно себя вела: ни с кем никогда не разговаривала. Её даже некоторые за это не любили – например, одна Городская Крыса, всегда говорившая:
– Торчит себе, как дура, над городом – и всё!
Только с ней мало кто соглашался, потому что Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом, вообще-то, красивая была. И на дуру совсем не походила.
Чтобы как-то оправдать её постоянное молчание, стали считать, что эта башня глуховатая… да нет, просто совсем глухая. Что ни скажи ей – ничего не слышит, потому и не отвечает, когда к ней обращаются.
Как бы там ни было, а Высокомерной-Башне-над-Старым-Городом почти все завидовали: кто ж не мечтает подняться на такую высоту, откуда всё видно! Говорили, между прочим, что оттуда даже, наверное, видны Дальние Края… а Дальние Края – это такое место, лучше которого ничего на свете нет. Но подниматься на башню было строго запрещено.
Однажды в городе появился Очень Глупый Главный Архитектор: такие часто попадаются среди главных архитекторов. И не успел он появиться, как сразу же распорядился построить в городе высотное здание – прямо рядом с башней. Причем распорядился так грубо, что высотное здание пришлось построить немедленно. И оно даже частично заслоняло башню.
Когда Высотное Здание достроили, то здание это, конечно, сразу же захотело познакомиться с Высокомерной-Башней-над-Старым-Городом, хоть его и предупреждали заранее, что она неприступная. Ему даже намекнули, что она глухая. Но Высотное Здание всё равно взяло да и обратилось к Высокомерной-Башне-над-Старым-Городом с такими словами:
– Глубокоуважаемая Башня-над-Старым-Городом, как поживаете? После этого Высотное Здание прождало ответа двое суток, не дождалось – и сказало вслух:
– Фу-ты ну-ты!
А когда говорят «фу-ты ну-ты», это обычно означает что-то вроде: «подумаешь, какая цаца!»
И, конечно, все в городе это «фу-ты ну-ты» услышали и принялись громко смеяться. А потом стали называть башню не Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом, а Башня Фу-ты Ну-ты. Например: «Мы где сегодня встречаемся?» – «Да у Башни Фу-ты Ну-ты!» Или: «Мне куда Вам лучше документы подвезти?» – «Подвезите, пожалуйста, к Башне Фу-ты Ну-ты…» и так вот обидно далее.
Продолжалось это недолго – в один весенний день Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом вдруг как расплачется!… Все, конечно, удивились, потому что раньше Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом не только ни разу не заплакала, но и вообще ни звука не проронила. А когда она вот так вот расплакалась, весь народ, конечно же, стремительно прибежал к ней, чтобы узнать, в чём дело. Тогда-то Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом и сказала:
– Вот вы все только дразните меня там внизу да называете то высокомерной, то глухой. Или завидуете, что отсюда Дальние Края видны… А никто ведь никогда не спросил, каково мне тут!
Всем сразу стало стыдно, и они поспешили спросить:
– Каково Вам там?
– Спасибо, очень плохо! – ответила Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом. – А потому мне плохо, что я с детства больше всего на свете боюсь высоты. Но – надо же было такому случиться! – меня прямо со дня рождения сюда вот и взгромоздили… Я ещё, между прочим, с тех пор ни одной ночи спокойно не спала… Каждую минуту умираю от страха и ни о чем другом не могу думать, как только о том, что вот-вот упаду! И голова у меня всё время кружится. И тошнит. А когда голова кружится и тошнит, не до разговоров… сами-то попробовали бы сюда взобраться!
Тут, конечно, всем стало очень стыдно за свое поведение – и у Высокомерной-Башни-над-Старым-Городом сразу принялись просить прощения. Между прочим, даже Высотное Здание прощения попросило, причем одним из первых, но Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом только кивнула ему (дескать, прощаю, конечно, что ж с Вами делать!) и даже не взглянула в его сторону.
А ночью, когда все ушли спать, Высотное Здание тихонько кашлянуло и сказало Высокомерной-Башне-над-Старым-Городом:
– Послушайте… если Вы когда-нибудь вдруг действительно начнёте падать, я сразу же подхвачу Вас и спасу, можете быть уверены.
Потому что я люблю Вас с тех самых пор, как в мой фундамент был заложен первый кирпич.
Высокомерная-Башня-над-Старым-Городом ничего не ответила, но в первый раз за всю свою жизнь заснула спокойным сном – и спала до утра, видя чудесные, чудесные сны.
СВЕТЛОЕ ПЯТНЫШКО НА СЕРОМ ЗАБОРЕ
Как уж оно возникло, это Светлое Пятнышко на сером заборе, – никто не знал. Но стоял себе образцовый такой серый забор… практически безупречный забор, каким – между нами говоря – положено быть любому уважающему себя забору, – и… вот тебе раз! Возьми да и возникни как-то утром на идеальной этой поверхности Светлое Пятнышко – причём чуть ли не посередине…
– Вам не стыдно? – обратилась к Светлому Пятнышку Толстопузая-Каменная-Ваза-у-Ворот.
– Стыдно? – пролепетало Светлое Пятнышко с испугом: оно не понимало, почему ему сразу же после прихода в этот мир должно было стать стыдно. – Стыдно… за что?
– Ну, как же… – Толстопузая Каменная Ваза раздулась бы от негодования, если бы не была каменной. – Стоял себе образцовый такой серый забор, а тут Вы – нежданно-негаданно! Да ещё на самом, так сказать, видном месте!
– И… что? – еле выговорило Светлое Пятнышко, понимая, что его обвиняют в чем-то совершенно несусветном.
– Не надо прикидываться глупее, чем Вы есть! – через тротуар крикнула Проезжая Часть Дороги. – А то Вы не понимаете, что испортили практически безупречный забор! Исчезните отсюда… глаза бы мои на Вас не глядели!
Ну и ну…
Кто же обрадуется такому приёму? Светлое Пятнышко попыталось было исчезнуть… да какое там! Оставив тщетные попытки соскользнуть с забора, оно в отчаянии крикнуло Проезжей Части Дороги:
– У меня не получается исчезнуть!…
– «Не получается»! – загрохотала Проезжая Часть Дороги (по ней как раз проезжал грузовик). – То есть возникнуть на самом видном месте у Вас как-то получилось, а исчезнуть – не получается?
– Да я не само возникло… – оправдывалось Светлое Пятнышко. – Меня посадили.
– Что значит – «посадили»? – заинтересовалась Сосна-за-Забором, скосив глаза к Светлому Пятнышку. Про то, как сажают, она знала всё. – Вы, значит, будете расти? Потому что когда сажают, то потом посаженное начинает расти… – Она помолчала и добавила: – Неприятно, что Вы будете расти.
– Я, наверное, не буду расти, – сказало Светлое Пятнышко не уверенно. – Я ведь всё-таки не дерево… это только деревья растут после того, как их сажают. А нас, пятна, сажают – и всё… Про нас так и говорят: «Посадить пятно».
– А вас зачем сажают? – спросила Сосна, не увидев смысла в таком действии, которое, на её скошенный взгляд, никуда не вело.
– Чаще всего нечаянно… – смущаясь, объяснило Светлое Пятнышко. – Например, проходят мимо, заденут краской… вот тебе и пятно! Так что… так что я, вообще-то, не виновато, что я здесь.
– «Не виновато»! – опять загрохотала Проезжая Часть Дороги (теперь по ней проезжал мотоцикл). – Поразительно, как всё-таки быстро мы снимаем с себя вину…
– И придумываем себе оправдания: меня, дескать, посадили! – добавила Толстопузая Каменная Ваза. – И что ж с того, что Вас посадили? Вас сажали, а Вы бы не садились!
– Это… как? – опешило Светлое Пятнышко: оно действительно не могло себе представить такое строптивое пятно – его сажают, а оно не садится!
– «Как!… Как!…» – особенно сердито загрохотала Проезжая Часть Дороги (по ней двигалась колонна автобусов). – Да так, как в транспорте часто бывает… общественном. Говорят кому-нибудь: «Садитесь, пожалуйста», – а он в ответ: «Спасибо, я постою!» Вот и Вы бы так ответили.
– Мне никто не предлагал садиться… – совсем растерялось Светлое Пятнышко. – Меня просто посадили – даже не спросивши! А потом… я не умею стоять!
– Ну, конечно… – проворчала Сосна, – нас, деревья, тоже не спрашивают – сажать вас, дескать, или нет, – но мы хоть ничего не портим своим видом! Да и стоим мы, кстати сказать, прекрасно!
Светлое Пятнышко беспомощно огляделось вокруг. Все были против него, все считали его виноватым.
– Соскребите меня, – сказало оно в отчаянии и тяжело вздохнуло: ему всё-таки жалко было прощаться с миром.
И в эту же минуту – словно услышав его – из дома весело вышел Хозяин в шапочке из газетной бумаги. Он остановился прямо перед забором и внимательно вгляделся в Светлое Пятнышко. У того просто душа ушла в пятки.
– Ну, что ж, – сказал Хозяин решительно. – Стало быть, за дело. Светлое Пятнышко закрыло глаза и приготовилось к соскребанию. А когда оно открыло глаза, то увидело, что Хозяин в шапочке из газетной бумаги вовсю орудует кистью. И под кистью этой исчезает серая поверхность, в то время как светлый цвет зеленоватого оттенка постепенно покрывает всё большее и большее пространство – до тех пор, пока на светлом заборе не остаётся лишь одно-единственное пятнышко серого цвета.
…тут в доме зазвонил телефон, и Хозяин в шапочке из газетной бумаги вприпрыжку бросился на звонок.
А Серое Пятнышко, обведя глазами улицу, тяжело вздохнуло – и вдруг услышало, как окружающее его Огромное Светлое Пространство зеленоватого оттенка тихонько шепчет ему:
– Не волнуйтесь, дорогое Серое Пятнышко. Давайте думать, что этот телефонный разговор будет бесконечным! Кажется, такие бывают…
– Вам не стыдно? – обратилась к Светлому Пятнышку Толстопузая-Каменная-Ваза-у-Ворот.
– Стыдно? – пролепетало Светлое Пятнышко с испугом: оно не понимало, почему ему сразу же после прихода в этот мир должно было стать стыдно. – Стыдно… за что?
– Ну, как же… – Толстопузая Каменная Ваза раздулась бы от негодования, если бы не была каменной. – Стоял себе образцовый такой серый забор, а тут Вы – нежданно-негаданно! Да ещё на самом, так сказать, видном месте!
– И… что? – еле выговорило Светлое Пятнышко, понимая, что его обвиняют в чем-то совершенно несусветном.
– Не надо прикидываться глупее, чем Вы есть! – через тротуар крикнула Проезжая Часть Дороги. – А то Вы не понимаете, что испортили практически безупречный забор! Исчезните отсюда… глаза бы мои на Вас не глядели!
Ну и ну…
Кто же обрадуется такому приёму? Светлое Пятнышко попыталось было исчезнуть… да какое там! Оставив тщетные попытки соскользнуть с забора, оно в отчаянии крикнуло Проезжей Части Дороги:
– У меня не получается исчезнуть!…
– «Не получается»! – загрохотала Проезжая Часть Дороги (по ней как раз проезжал грузовик). – То есть возникнуть на самом видном месте у Вас как-то получилось, а исчезнуть – не получается?
– Да я не само возникло… – оправдывалось Светлое Пятнышко. – Меня посадили.
– Что значит – «посадили»? – заинтересовалась Сосна-за-Забором, скосив глаза к Светлому Пятнышку. Про то, как сажают, она знала всё. – Вы, значит, будете расти? Потому что когда сажают, то потом посаженное начинает расти… – Она помолчала и добавила: – Неприятно, что Вы будете расти.
– Я, наверное, не буду расти, – сказало Светлое Пятнышко не уверенно. – Я ведь всё-таки не дерево… это только деревья растут после того, как их сажают. А нас, пятна, сажают – и всё… Про нас так и говорят: «Посадить пятно».
– А вас зачем сажают? – спросила Сосна, не увидев смысла в таком действии, которое, на её скошенный взгляд, никуда не вело.
– Чаще всего нечаянно… – смущаясь, объяснило Светлое Пятнышко. – Например, проходят мимо, заденут краской… вот тебе и пятно! Так что… так что я, вообще-то, не виновато, что я здесь.
– «Не виновато»! – опять загрохотала Проезжая Часть Дороги (теперь по ней проезжал мотоцикл). – Поразительно, как всё-таки быстро мы снимаем с себя вину…
– И придумываем себе оправдания: меня, дескать, посадили! – добавила Толстопузая Каменная Ваза. – И что ж с того, что Вас посадили? Вас сажали, а Вы бы не садились!
– Это… как? – опешило Светлое Пятнышко: оно действительно не могло себе представить такое строптивое пятно – его сажают, а оно не садится!
– «Как!… Как!…» – особенно сердито загрохотала Проезжая Часть Дороги (по ней двигалась колонна автобусов). – Да так, как в транспорте часто бывает… общественном. Говорят кому-нибудь: «Садитесь, пожалуйста», – а он в ответ: «Спасибо, я постою!» Вот и Вы бы так ответили.
– Мне никто не предлагал садиться… – совсем растерялось Светлое Пятнышко. – Меня просто посадили – даже не спросивши! А потом… я не умею стоять!
– Ну, конечно… – проворчала Сосна, – нас, деревья, тоже не спрашивают – сажать вас, дескать, или нет, – но мы хоть ничего не портим своим видом! Да и стоим мы, кстати сказать, прекрасно!
Светлое Пятнышко беспомощно огляделось вокруг. Все были против него, все считали его виноватым.
– Соскребите меня, – сказало оно в отчаянии и тяжело вздохнуло: ему всё-таки жалко было прощаться с миром.
И в эту же минуту – словно услышав его – из дома весело вышел Хозяин в шапочке из газетной бумаги. Он остановился прямо перед забором и внимательно вгляделся в Светлое Пятнышко. У того просто душа ушла в пятки.
– Ну, что ж, – сказал Хозяин решительно. – Стало быть, за дело. Светлое Пятнышко закрыло глаза и приготовилось к соскребанию. А когда оно открыло глаза, то увидело, что Хозяин в шапочке из газетной бумаги вовсю орудует кистью. И под кистью этой исчезает серая поверхность, в то время как светлый цвет зеленоватого оттенка постепенно покрывает всё большее и большее пространство – до тех пор, пока на светлом заборе не остаётся лишь одно-единственное пятнышко серого цвета.
…тут в доме зазвонил телефон, и Хозяин в шапочке из газетной бумаги вприпрыжку бросился на звонок.
А Серое Пятнышко, обведя глазами улицу, тяжело вздохнуло – и вдруг услышало, как окружающее его Огромное Светлое Пространство зеленоватого оттенка тихонько шепчет ему:
– Не волнуйтесь, дорогое Серое Пятнышко. Давайте думать, что этот телефонный разговор будет бесконечным! Кажется, такие бывают…
ПЕРОЧИННЫЙ НОЖИК
Никто, конечно, не станет спорить с тем, что перочинный ножик – полезная вещь! Им столько всего сделать можно, что даже представить себе страшно… правда, страшно только иногда, а так – очень даже весело! Можно карандаши затачивать, можно выстругивать всякие фигурки, а можно и просто в землю втыкать – тоже здорово. Особенно когда играешь в «ножички» и отрезаешь от начерченного на земле круга территорию, на которой ты отныне хозяин!…
Вот и одному Гусю подарили перочинный ножик на день рождения. Но Гусь был какой-то странный и сразу спросил:
– На что нам, гусям, перочинный ножик?
Ему, конечно, объяснили на что… только он все равно не понял. Хотя перочинный ножик, конечно, взял. И вежливо сказал:
– Большое гусиное спасибо!
Между тем перочинный ножик был просто загляденье. Заглядевшись на него у себя дома, но так и не поняв его назначения, Гусь вздохнул и решил открыть Перочинную Мастерскую, чтобы чинить в ней всякие перья. Дескать, если вдруг у кого перо сломается или если кому старое перо на новое заменить надо будет – он со своим перочинным ножиком тут как тут: ну-ка, ну-ка, посмотрим, что у Вас стряслось, дорогой товарищ!
И уже на следующее утро около маленького здания, на котором большими гусиными лапами было написано «Перочинная Мастерская. Починка и замена перьев», собралась очередь – не длинная, но приличная.
Первым в ней стоял Певчий Дрозд с полувыпавшим из хвоста пером. Он без остановки пел (певчие дрозды всегда поют без остановки) – придерживая перо нижней рукой, которая у него была сразу и нога. За Певчим Дроздом стояла Почти Лысая Клуша, держа в клюве очередное выпавшее перо, – на её глазах были слёзы: видимо, Почти Лысая Клуша не слишком надеялась прикрепить перо на место. Следующим был Сизокрылый Голубок: у него под мышкой имелось сразу два пера – причём одно его, другое явно павлинье, что наталкивало на разные странные мысли. Дальше – на одной ноге – Пеликан: в когтях другой ноги он нежно держал воробьиное перышко. За ним располагался некий Беспокойный Попугай-Неразлучник, то и дело нервически выдёргивавший перо за пером из хвоста своей не менее беспокойной Подруги-Неразлучницы. Были ещё и другие пернатые в очереди – менее интересные.
– Вам зачем павлинье перо? – драматическим тенором пропел Певчий Дрозд, обращаясь к Сизокрылому Голубку.
– Мне тоже петь в ответ? – озадачился тот.
– Нет, можете говорить, – благосклонно пропел Певчий Дрозд.
Сизокрылый Голубок с облегчением вздохнул и сказал:
– Да вот… подумал… может, тут махнусь с кем: мне второе павлинье перо нужно. Чтобы парные были: я бы тогда попросил с двух сторон их укрепить и походил бы на павлина.
– Вот дурак-то, прости Господи! – воскликнул Пеликан.
– А Вам самому зачем воробьиное перышко? – обидевшись, подозрительно спросил у него Сизокрылый Голубок.
– Мне – низачем, – ответил Пеликан. – Я его на воде нашел и хотел отдать в Мастерскую: вдруг какому воробью пригодится.
– А моих перьев там на воде не было? – взбудоражилась Почти Лысая Клуша, чуть не выронив из клюва перо. – Я все перья не пойми где растеряла…
– Ваших не было, – вздохнул Пеликан, стараясь не смотреть на Почти Лысую Клушу. – Но, если Вам не хватает перьев, подбирайте вон те, что падают из хвоста Неразлучницы, которую Неразлучник ощипывает.
– Я её не ощипываю! – возмутился Неразлучник. – Я её прихорашиваю!
– Зла у меня на тебя не хватает! – покачала головой Неразлучница, самою породою своей обречённая терпеть около себя этого идиота.
Но вот дверь Перочинной Мастерской открылась – и на пороге возник Гусь с перочинным ножиком и словами:
– Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что у Вас тут, дорогие товарищи!
Недолго думая, он направил перочинный ножик в сторону очереди – и очередь кинулась врассыпную.
Сизокрылый Голубок, бросив оба пера и даже забыв, что он в принципе умеет летать, припустился бегом на резвых лапках; Пеликан вихрем умчался прочь, не выпуская из когтей воробьиного пё-рышка; Неразлучник и Неразлучница, обнявшись, устремились прямо в небо; Почти Лысая Клуша, подхватывая на лету потерянные Неразлучницей перья, с оголтелыми криками заметалась в разные стороны…
Что касается Певчего Дрозда, то он, ни на секунду не прекращая петь, выпустил из руки, которая у него была сразу и нога, своё полувыпавшее перо и взмыл к ближайшему столбу, на который в недоумении и опустился.
А мне… мне самому ничего не оставалось, как подобрать выпавшее наконец из его хвоста перо и написать им эту сказку. Сказку про странного Гуся, так и не сумевшего разобраться, для чего существует в мире полезная вещь под названием Перочинный Ножик!
Под названием, которое мне и самому не очень понятно…
Вот и одному Гусю подарили перочинный ножик на день рождения. Но Гусь был какой-то странный и сразу спросил:
– На что нам, гусям, перочинный ножик?
Ему, конечно, объяснили на что… только он все равно не понял. Хотя перочинный ножик, конечно, взял. И вежливо сказал:
– Большое гусиное спасибо!
Между тем перочинный ножик был просто загляденье. Заглядевшись на него у себя дома, но так и не поняв его назначения, Гусь вздохнул и решил открыть Перочинную Мастерскую, чтобы чинить в ней всякие перья. Дескать, если вдруг у кого перо сломается или если кому старое перо на новое заменить надо будет – он со своим перочинным ножиком тут как тут: ну-ка, ну-ка, посмотрим, что у Вас стряслось, дорогой товарищ!
И уже на следующее утро около маленького здания, на котором большими гусиными лапами было написано «Перочинная Мастерская. Починка и замена перьев», собралась очередь – не длинная, но приличная.
Первым в ней стоял Певчий Дрозд с полувыпавшим из хвоста пером. Он без остановки пел (певчие дрозды всегда поют без остановки) – придерживая перо нижней рукой, которая у него была сразу и нога. За Певчим Дроздом стояла Почти Лысая Клуша, держа в клюве очередное выпавшее перо, – на её глазах были слёзы: видимо, Почти Лысая Клуша не слишком надеялась прикрепить перо на место. Следующим был Сизокрылый Голубок: у него под мышкой имелось сразу два пера – причём одно его, другое явно павлинье, что наталкивало на разные странные мысли. Дальше – на одной ноге – Пеликан: в когтях другой ноги он нежно держал воробьиное перышко. За ним располагался некий Беспокойный Попугай-Неразлучник, то и дело нервически выдёргивавший перо за пером из хвоста своей не менее беспокойной Подруги-Неразлучницы. Были ещё и другие пернатые в очереди – менее интересные.
– Вам зачем павлинье перо? – драматическим тенором пропел Певчий Дрозд, обращаясь к Сизокрылому Голубку.
– Мне тоже петь в ответ? – озадачился тот.
– Нет, можете говорить, – благосклонно пропел Певчий Дрозд.
Сизокрылый Голубок с облегчением вздохнул и сказал:
– Да вот… подумал… может, тут махнусь с кем: мне второе павлинье перо нужно. Чтобы парные были: я бы тогда попросил с двух сторон их укрепить и походил бы на павлина.
– Вот дурак-то, прости Господи! – воскликнул Пеликан.
– А Вам самому зачем воробьиное перышко? – обидевшись, подозрительно спросил у него Сизокрылый Голубок.
– Мне – низачем, – ответил Пеликан. – Я его на воде нашел и хотел отдать в Мастерскую: вдруг какому воробью пригодится.
– А моих перьев там на воде не было? – взбудоражилась Почти Лысая Клуша, чуть не выронив из клюва перо. – Я все перья не пойми где растеряла…
– Ваших не было, – вздохнул Пеликан, стараясь не смотреть на Почти Лысую Клушу. – Но, если Вам не хватает перьев, подбирайте вон те, что падают из хвоста Неразлучницы, которую Неразлучник ощипывает.
– Я её не ощипываю! – возмутился Неразлучник. – Я её прихорашиваю!
– Зла у меня на тебя не хватает! – покачала головой Неразлучница, самою породою своей обречённая терпеть около себя этого идиота.
Но вот дверь Перочинной Мастерской открылась – и на пороге возник Гусь с перочинным ножиком и словами:
– Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что у Вас тут, дорогие товарищи!
Недолго думая, он направил перочинный ножик в сторону очереди – и очередь кинулась врассыпную.
Сизокрылый Голубок, бросив оба пера и даже забыв, что он в принципе умеет летать, припустился бегом на резвых лапках; Пеликан вихрем умчался прочь, не выпуская из когтей воробьиного пё-рышка; Неразлучник и Неразлучница, обнявшись, устремились прямо в небо; Почти Лысая Клуша, подхватывая на лету потерянные Неразлучницей перья, с оголтелыми криками заметалась в разные стороны…
Что касается Певчего Дрозда, то он, ни на секунду не прекращая петь, выпустил из руки, которая у него была сразу и нога, своё полувыпавшее перо и взмыл к ближайшему столбу, на который в недоумении и опустился.
А мне… мне самому ничего не оставалось, как подобрать выпавшее наконец из его хвоста перо и написать им эту сказку. Сказку про странного Гуся, так и не сумевшего разобраться, для чего существует в мире полезная вещь под названием Перочинный Ножик!
Под названием, которое мне и самому не очень понятно…
СИНИЙ БУМЕРАНГ
Синий Бумеранг был заграничной игрушкой: в тутошних краях таких сроду не видели. Сперва даже никто не мог выговорить его имени, потому что имя у него, прямо сказать, никуда не годится: ничего не напоминает и ничего не объясняет. Даже пришлось в словаре смотреть, что это имя значит. Там и прочитали: это, дескать, предмет, который всегда возвращается… вот как.
Прочитали и, конечно, не поверили. Особенно взрослые – они сразу стали говорить, что ничто не возвращается никогда и что всё это одни глупости. И что таких предметов, которые возвращаются, вообще не бывает.
Но предмет лежал на столе и был синий. И обещал возвращаться.
Тогда все пошли на улицу – убедиться в том, что Синего Бумеранга не бывает. А сам Синий Бумеранг при этом держали в руке – и он в руке синел и делал вид, что бывает. И бывал. Но Мама сказала, что забросит его сейчас куда подальше и что он никогда больше не вернётся. А маленький сын, От Горшка Два Вершка, немедленно заплакал и сказал, что ему жалко Синий Бумеранг и что пусть он вернется.
Тут Мама забросила Синий Бумеранг куда подальше, а он сделал в воздухе круг почёта и вернулся к ней в руки – Мама даже вся перепугалась. Потом Папа бросил Синий Бумеранг изо всех сил так далеко, как только мог, и вскоре тоже весь перепугался – потому что Синий Бумеранг и к нему вернулся. И к тому, который От Горшка Два Вершка, вернулся. Только тот, который От Горшка Два Вершка, вообще не перепугался: он-то знал, что Синий Бумеранг вернётся. И Синий Бумеранг стал жить в доме счастливой семейной жизнью.
В доме его любили, потому что он всегда выполнял свои обещания и делал как в словаре. Сказано: «возвращается» – и он возвращался.
А другое ничего и правда не возвращалось: уж за этим-то тот, который От Горшка Два Вершка, стал теперь специально следить! И очень скоро понял, что взрослые правы и ничто никогда не возвращается.
Например, один раз кот (он был до того толстый, что ему даже дали такое специально большое имя – Кирилл-и-Мефодий) забылся и сожрал синего попугайчика. И тот, который От Горшка Два Вершка, долго сидел перед котом и просил синего попугайчика вернуться – раз он тоже синий, как Синий Бумеранг. Но синий попугайчик так никогда и не вернулся назад из кота… наверное, очень обиделся.
И не только синий попугайчик – много чего никогда не возвращалось. Пропал, скажем, велосипед – и никогда не вернулся. Потерялся мамин тапочек левый – и тоже никогда не вернулся. Только Синий Бумеранг всегда возвращался. Правда, краска с него стёрлась – и он теперь возвращался не синий, а почти белый, но это всё равно. Его продолжали называть Синий Бумеранг – и многие даже удивлялись: чего это Вы его называете «синий», когда он белый!
Но однажды, наверное, устал и Синий Бумеранг. Тот, который был уже От Горшка Довольно Много Вершков, запустил его совсем далеко в небо… и пропал с тех пор Бумеранг. Ветер был сильный… даже некоторые синие бумеранги с таким не справились бы. А наш Бумеранг был почти белый – и он уж точно не справился. Тот, который От Горшка Довольно Много Вершков, долго ждал его, но не дождался. И ушел домой. А Родители сказали:
– Теперь видишь? Мы же говорили, что ничто никогда не возвращается… Вот и от тебя детство ушло– вместе с Синим твоим Бумерангом. Ушло и уже никогда не вернется.
Скоро того, который От Горшка Довольно Много Вершков, вообще перестали так называть… а потом вообще стали называть Инженер-Конструктор-Точного-Машиностроения. Это было большое имя – ещё больше, чем у толстого кота Кирилла-и-Мефодия, – и оно очень смешило того, который… м-да, который его носил. Но он всё равно носил его с удовольствием, потому что строил разные хитроумные машины. Хитроумные машины эти должны были отправляться в неведомые дали и возвращаться назад. И они даже сначала возвращались, но потом переставали и тоже не возвращались – как всё вокруг. Как детство, как юность, как зрелость… как Синий Бумеранг.
– Береги каждую минуту твоей жизни, – говорил Инженер-Конструктор-Точного-Машиностроения, который теперь носил ещё одно имя, тоже довольно большое – Дедушка-по-Маминой-Линии, – своему внуку. Внук его был маленький – от горшка два вершка. – Береги каждое мгновение… потому что ничто никогда не возвращается. Всё проходит, всё исчезает, всё улетучивается. Жизнь – это место, где со всем прощаются навсегда.
Но Маленький Внук не верил Дедушке-по-Маминой-Линии: тот был всегда очень грустный, а грустным – чего верить? И ещё Дедушка-по-Маминой-Линии всё время читал газеты – тем, кто читал газеты, Маленький Внук тоже не верил.
Вот и в это утро Дедушка-по-Маминой-Линии сидел в саду под цветущей яблоней и читал газету. Перед ним стоял уже остывший кофе и лежал недоеденный бутерброд с вареньем: вообще-то Дедушка-по-Маминой-Линии очень любил бутерброды с вареньем, однако на сей раз что-то в газете, наверное, совсем отвлекло его внимание от бутерброда.
Но внезапно Дедушка-по-Маминой-Линии выронил газету из рук… То есть даже не выронил: она просто была вышиблена каким-то предметом, который Дедушка-по-Маминой-Линии теперь вместо газеты держал в руках.
– Что это? – закричал Маленький Внук, подбегая к Дедушке-по-Маминой-Линии.
– Синий Бумеранг, – ответил тот.
– Он не синий, – возразил Маленький Внук, разглядывая совсем потерявший цвет и изрядно потрёпанный треугольник.
– Присмотрись к нему, – сказал Дедушка-по-Маминой-Линии и весело улыбнулся. – Присмотрись – и ты увидишь, что он самый синий на свете.
Тут Маленький Внук присмотрелся сначала к весёлому Дедушке-по-Маминой-Линии, которому он теперь верил, а потом к Бумерангу.
И Бумеранг был действительно самый синий на свете.
Прочитали и, конечно, не поверили. Особенно взрослые – они сразу стали говорить, что ничто не возвращается никогда и что всё это одни глупости. И что таких предметов, которые возвращаются, вообще не бывает.
Но предмет лежал на столе и был синий. И обещал возвращаться.
Тогда все пошли на улицу – убедиться в том, что Синего Бумеранга не бывает. А сам Синий Бумеранг при этом держали в руке – и он в руке синел и делал вид, что бывает. И бывал. Но Мама сказала, что забросит его сейчас куда подальше и что он никогда больше не вернётся. А маленький сын, От Горшка Два Вершка, немедленно заплакал и сказал, что ему жалко Синий Бумеранг и что пусть он вернется.
Тут Мама забросила Синий Бумеранг куда подальше, а он сделал в воздухе круг почёта и вернулся к ней в руки – Мама даже вся перепугалась. Потом Папа бросил Синий Бумеранг изо всех сил так далеко, как только мог, и вскоре тоже весь перепугался – потому что Синий Бумеранг и к нему вернулся. И к тому, который От Горшка Два Вершка, вернулся. Только тот, который От Горшка Два Вершка, вообще не перепугался: он-то знал, что Синий Бумеранг вернётся. И Синий Бумеранг стал жить в доме счастливой семейной жизнью.
В доме его любили, потому что он всегда выполнял свои обещания и делал как в словаре. Сказано: «возвращается» – и он возвращался.
А другое ничего и правда не возвращалось: уж за этим-то тот, который От Горшка Два Вершка, стал теперь специально следить! И очень скоро понял, что взрослые правы и ничто никогда не возвращается.
Например, один раз кот (он был до того толстый, что ему даже дали такое специально большое имя – Кирилл-и-Мефодий) забылся и сожрал синего попугайчика. И тот, который От Горшка Два Вершка, долго сидел перед котом и просил синего попугайчика вернуться – раз он тоже синий, как Синий Бумеранг. Но синий попугайчик так никогда и не вернулся назад из кота… наверное, очень обиделся.
И не только синий попугайчик – много чего никогда не возвращалось. Пропал, скажем, велосипед – и никогда не вернулся. Потерялся мамин тапочек левый – и тоже никогда не вернулся. Только Синий Бумеранг всегда возвращался. Правда, краска с него стёрлась – и он теперь возвращался не синий, а почти белый, но это всё равно. Его продолжали называть Синий Бумеранг – и многие даже удивлялись: чего это Вы его называете «синий», когда он белый!
Но однажды, наверное, устал и Синий Бумеранг. Тот, который был уже От Горшка Довольно Много Вершков, запустил его совсем далеко в небо… и пропал с тех пор Бумеранг. Ветер был сильный… даже некоторые синие бумеранги с таким не справились бы. А наш Бумеранг был почти белый – и он уж точно не справился. Тот, который От Горшка Довольно Много Вершков, долго ждал его, но не дождался. И ушел домой. А Родители сказали:
– Теперь видишь? Мы же говорили, что ничто никогда не возвращается… Вот и от тебя детство ушло– вместе с Синим твоим Бумерангом. Ушло и уже никогда не вернется.
Скоро того, который От Горшка Довольно Много Вершков, вообще перестали так называть… а потом вообще стали называть Инженер-Конструктор-Точного-Машиностроения. Это было большое имя – ещё больше, чем у толстого кота Кирилла-и-Мефодия, – и оно очень смешило того, который… м-да, который его носил. Но он всё равно носил его с удовольствием, потому что строил разные хитроумные машины. Хитроумные машины эти должны были отправляться в неведомые дали и возвращаться назад. И они даже сначала возвращались, но потом переставали и тоже не возвращались – как всё вокруг. Как детство, как юность, как зрелость… как Синий Бумеранг.
– Береги каждую минуту твоей жизни, – говорил Инженер-Конструктор-Точного-Машиностроения, который теперь носил ещё одно имя, тоже довольно большое – Дедушка-по-Маминой-Линии, – своему внуку. Внук его был маленький – от горшка два вершка. – Береги каждое мгновение… потому что ничто никогда не возвращается. Всё проходит, всё исчезает, всё улетучивается. Жизнь – это место, где со всем прощаются навсегда.
Но Маленький Внук не верил Дедушке-по-Маминой-Линии: тот был всегда очень грустный, а грустным – чего верить? И ещё Дедушка-по-Маминой-Линии всё время читал газеты – тем, кто читал газеты, Маленький Внук тоже не верил.
Вот и в это утро Дедушка-по-Маминой-Линии сидел в саду под цветущей яблоней и читал газету. Перед ним стоял уже остывший кофе и лежал недоеденный бутерброд с вареньем: вообще-то Дедушка-по-Маминой-Линии очень любил бутерброды с вареньем, однако на сей раз что-то в газете, наверное, совсем отвлекло его внимание от бутерброда.
Но внезапно Дедушка-по-Маминой-Линии выронил газету из рук… То есть даже не выронил: она просто была вышиблена каким-то предметом, который Дедушка-по-Маминой-Линии теперь вместо газеты держал в руках.
– Что это? – закричал Маленький Внук, подбегая к Дедушке-по-Маминой-Линии.
– Синий Бумеранг, – ответил тот.
– Он не синий, – возразил Маленький Внук, разглядывая совсем потерявший цвет и изрядно потрёпанный треугольник.
– Присмотрись к нему, – сказал Дедушка-по-Маминой-Линии и весело улыбнулся. – Присмотрись – и ты увидишь, что он самый синий на свете.
Тут Маленький Внук присмотрелся сначала к весёлому Дедушке-по-Маминой-Линии, которому он теперь верил, а потом к Бумерангу.
И Бумеранг был действительно самый синий на свете.
ШАРИКОВАЯ РУЧКА НА ДВА КИЛОМЕТРА
Конечно, не стоит думать, что Шариковая Ручка была длиной два километра… таких длинных шариковых ручек, наверное, всё-таки не бывает. А то, что на ней было написано «2 км», означало следующее: если вести этой ручкой одну непрерывную линию, то длина линии составит два километра. При том, что два километра, понятное дело, большое расстояние. Средним шагом человек может пройти два километра только за полчаса. А если ещё тащить за собой шариковую ручку и вести ею непрерывную линию… даже и получасом явно не обойдёшься!
– Два километра! – восхитилась Струйка-Пара-над-Чашкой-Кофе. – Мне столько никогда не пролететь… истончусь до невидимости.
– Подумаешь! – сказала Прозрачная-Линейка-Длиной-Двадцать-Сантиметров. – У неё же шарик внутри, у ручки этой: катись да катись себе… Будь у меня внутри такой шарик, для меня и десять километров было бы не расстояние. И для Вас было бы не расстояние, будь шарик у Вас внутри.
– Два километра! – восхитилась Струйка-Пара-над-Чашкой-Кофе. – Мне столько никогда не пролететь… истончусь до невидимости.
– Подумаешь! – сказала Прозрачная-Линейка-Длиной-Двадцать-Сантиметров. – У неё же шарик внутри, у ручки этой: катись да катись себе… Будь у меня внутри такой шарик, для меня и десять километров было бы не расстояние. И для Вас было бы не расстояние, будь шарик у Вас внутри.